Текст книги "Посмотрите на меня. Тайная история Лизы Дьяконовой"

Свидетельства ей не дали.

Вроде бы все были на ее стороне, от горничной до губернатора, от полицейского до секретаря Сиротского суда. Все, кроме матери. Но закон стоял на стороне матери…

В это время ее подруга Маня, уже ставшая “бестужевкой”, наводила в Петербурге свои справки. И вдруг в конце марта выяснилось, что для подачи документов на курсы Лизе не нужно ни разрешения родителей, ни справки о безбедном существовании, которую можно будет представить уже после поступления. Это в провинции все сложно, а в столице – просто! Лизу с нетерпением ждут на курсах, потому что она серебряная медалистка.

Окрыленная Дьяконова отправила документы в Петербург, решив, что она победила свою мать.

Изучая биографию Дьяконовой ярославского периода, приходишь к неожиданному выводу. На пути развития этой необычной русской феминистки ей помогали мужчины, а мешала женщина. Да, закон был не на ее стороне. Но на ее стороне были все, кто законы исполнял. В борьбе Лизы за право на образование ей помогали не только вольнодумцы-студенты, снабжавшие ее передовой литературой, не только либеральные адвокаты, знакомившие с запрещенной “Крейцеровой сонатой”, но и чиновники всех рангов… Против была только родная мать!

Даже бабушка Ираида Константиновна смирилась с тем, что внучка поедет учиться в Петербург, и “весьма благосклонно” расспрашивала ее об этом.

Милая бабушка! Нет сомнения, что мое печальное семейное положение заставляет ее иначе смотреть на все: она ясно видит, что мне в семье оставаться невозможно. Отчуждение матери от нас, дочерей, дошло до крайности: мы редко встречаемся, не говорим с ней ни слова.

Лиза “прекратила всякие сношения с матерью, ограничиваясь ответами «да» и «нет», когда было необходимо”.

Отправив документы в Петербург, она боялась только одного: что это узнает родня и “кто-нибудь посоветует маме воспользоваться правом попечительницы и потребовать мои бумаги обратно”.

Ей начинают сниться кошмары.

Кто-то перерезал мне жилу на ноге – это была моя казнь, – и кровь полилась; я упала на колени, закрыла лицо руками и повторяла только: Господи, помилуй меня! Я чувствовала, как с каждой минутой теряю более и более силы, как вместе с кровью, которая лилась ручьем, – мало-помалу исчезала жизнь. В глазах пошли зеленые круги, я зашаталась… “Это конец” – промелькнула у меня последняя, неясная мысль. Все кругом померкло, и я полетела в темную бездну…

Накануне своего совершеннолетия она хочет сбежать в Нерехту или в Москву, только бы не отмечать день рождения вместе с матерью! Но родня убеждает Лизу остаться. 15 августа утром мать приходит к ней с поздравлениями.

Утром мама, крепко обняв меня, поздравила, заплакала и вдруг начала целовать без конца с какою-то страстною нежностью. Я стояла неподвижно, опустив руки… Я, которую до глубины души трогает всякая неожиданная ласка, чувствовала, что внутри ничто не шевельнулось, что нет ответа на эти ласки.

Она даже не смогла заставить себя обнять маму, лишь “вежливо благодарила ее за подарок и поздравление”.

Накануне Лиза была на Всенощной. Она “молилась так, как редко приходится: без слов, даже мысленно не высказывая ничего, я стояла перед иконой и грустно смотрела на нее. Чем больше я молилась, тем сильнее становилась уверенность, что всё кончится хорошо, что я поступлю, меня непременно примут”.

Месть матери

Бюрократия – самая иррациональная вещь в мире! На бюрократической лазейке построен сюжет первого великого русского романа – “Мертвые души”. Его герой, Павел Иванович Чичиков, мог бы стать богатым помещиком, владельцем сотен душ крепостных, которых уже не существовало на земле. Единственное, что помешало Чичикову, – болтливость Коробочки.

Подавая документы на курсы, Лиза тоже надеялась проскочить в бюрократическую лазейку. Формально, как несовершеннолетняя, она не имела права на поступление без согласия матери, но на курсах готовы были закрыть глаза на это. И все бы сошло Дьяконовой с рук – если бы не ее родная мать.

Но сначала представим себе, что испытывала эта девушка четыре года, проживая в Ярославле после окончания гимназии. Ничего не делая, состоя на иждивении матери, не имея возможности уехать на учебу в Петербург, да и просто куда-то уехать и устроиться на работу, чтобы жить самостоятельно.

Все, на что она имела право в течение четырех лет, это замужество. После венчания мать передала бы свои права над дочерью мужчине, который согласился бы их взять, по любви или по расчету – неважно. Для Лизы это было неважно. Вернее, стало неважно с того времени, когда она поняла, что не привлекает мужчин как женщина. Слишком умна и не слишком красива.

И вот четыре года (!) мать фактически издевалась над дочерью, отказываясь поставить в формальной бумаге свою закорючку. Держала на коротком поводке, выжидая, пока не выдержит, сломается и согласится на брак по расчету.

За эти четыре года Лиза формировалась как личность. Она формировалась как девушка. В ней закладывались основные черты характера, которые будут определять ее поведение в будущей, свободной жизни. Все-таки относительно свободной, потому что выбор для этой свободы действий и с наступлением ее совершеннолетия оставался невелик. Собственно, выбора и не было. Были только Бестужевские курсы. Но и туда ее сначала не приняли.

Письмо из Петербурга пришло 20 августа. Лизы не было дома. Когда она возвращалась, то встретила сестру, которая закричала ей: “Лиза, иди домой скорее, пришла бумага с курсов!” Обе были уверены, что это первая бумага, которая оттуда пришла. “Я вошла прямо в залу, в комнату мамы; толстый пакет лежал на столе. «Что это тебе прислали?» – спросила мама…”

Лиза схватила конверт и побежала в свою комнату. “Руки у меня опустились, я села в кресло… Не надо было и вскрывать конверта, чтобы убедиться в его содержимом. Машинально разорвала я его – мой диплом и другие документы упали ко мне на колени; выпала и маленькая бумажка, которой извещали меня, что я не принята на курсы «за неразрешением моей матери»”.

Опустим сцену, где Лиза рыдала и говорила сестрам, что уедет за границу, бросит их, и пусть они на нее не обижаются. Наконец, она решила последний раз просить у матери разрешение на поступление. “Я пошла к матери… Но разве когда-нибудь ее железная воля могла быть сломлена? Холодный отрицательный ответ; ироническое: «Поезжай, куда ни сунься, без согласия матери тебя не примут». Оставалось решить, когда ехать в Петербург. Решила завтра. Весь вечер пролежала у себя в комнате в каком-то полусонном состоянии и не могла ни двигаться, ни говорить…”

Вдруг она поняла, что не выдержит пытки до завтра, и стала быстро собираться в дорогу. Сестра Надя решила ехать с ней. Пытались уйти из дома незаметно, черным ходом, но на лестнице караулила горничная, специально подосланная матерью. “«Пожалуйте к мамаше», – сказала мне моя дуэнья. Я быстро и решительно вошла в залу. По дорожному костюму дочери мать сразу поняла, что происходит. В гостях у нее был чиновник из Сиротского суда, но она не постеснялась обсуждать это при постороннем. «Куда ты едешь?» – «В Петербург», – твердо отвечала я, сама удивляясь странной звучности моего голоса. «Как, и не простившись со мной?» – продолжала мама тем же удивленным тоном. Я отлично видела притворство и ничего не отвечала. «Зачем ты едешь?» – продолжала мама, нарочно разговаривая при постороннем о семейном деле. «Мне пора», – сказала я и повернулась, чтобы выйти. «Как ты можешь… без спросу?» – слышала я вслед”.

Опустим приезд в Петербург, в котором Лиза оказалась впервые, но ничего вокруг себя не замечала. Кроме Исаакиевского собора, куда поехала в первую очередь, чтобы помолиться перед тем, как решится ее судьба. “Я быстро вошла в собор, упала на колени в темном углу и пробормотала горячую, бессвязную молитву; потом бросилась на первую попавшуюся конку”.

В здании № 3 на 10-й линии Васильевского острова, где находились Бестужевские курсы, ее встретили два ливрейных швейцара. Директора не было на работе, и ее отправили к секретарю.

Молодой человек сидел у письменного стола и писал. Он весело и любезно осведомился, кто я такая, и, узнав, как меня зовут, воскликнул: “А, это вы! знаете ли, у нас из-за вас возникло целое дело!” Я с недоумением посмотрела на него. “Дело в том, что вы были приняты…” – “Позвольте, как же это? – прервала я его. – 20 числа я получила бумагу с отказом”. – “Вот именно. А между тем вы были приняты, и вам была послана повестка 9 августа. Но мы получили письмо от вашей матери: она перехватила эту повестку и написала нам, чтобы директор не принимал вас, потому что она, вследствие разных домашних обстоятельств, запрещает вам поступать на курсы. Тогда мы выслали вам бумаги обратно, с отказом”. Я слушала его молча.

Отныне на протяжении всей жизни Лиза Дьяконова ненавидела свою мать! Другого слова здесь не подберешь. Это была ненависть, против которой не работали никакие доводы. Кажется, со временем она могла бы отнестись к матери более мудро, что ли… Все три дочери и сыновья покинули Александру Егоровну. Она осталась в Ярославле фактически одна, с престарелой матерью, жившей отдельно от нее. Александра Егоровна сильно болела и пережила Лизу всего лишь на два года, скончавшись, как и дочь, в июле… В дневнике Лизы вы не найдете ни одного случая, чтобы она испытывала к кому-то не то что ненависть, но даже обычное злое чувство. Такого чувства не было в природе этой девушки. Но мать она ненавидела!

В самом деле, поступок Александры Егоровны просто не укладывается в голове. Это какая-то была подлость, даже непонятно, на что рассчитанная, – ведь Лиза рано или поздно узнала бы правду. Если тут и был какой-то расчет, то разве на то, что, получив отказ из Петербурга и не сразу поняв, в чем дело, дочка сломается, смирится со своей участью и станет “игрушкой” в руках матери.

И такое могло случиться. Письмо из Петербурга могло стать последней каплей в чаше четырехлетнего терпения и ожидания. Если бы не воля дочери во всем идти до конца. Парадоксальным образом эта воля была воспитана в ней именно матерью. “Странное дело, – признается она в дневнике, – чем тяжелее становится мне, чем более я вижу препятствий, тем сильнее мое желание. Я чувствую, что становлюсь тверже и решительнее, и буду сопротивляться до тех пор, пока могу, пока хватит сил. Теперь я закрываю глаза на все и иду вперед, думая только о достижении своей цели…”

Лиза всей душой любила покойного отца, который на самом деле не оказал на нее прямого влияния. Зато ее характер закалялся вопреки, а следовательно, благодаря характеру ее матери – упрямому, решительному, жестоковыйному.

Случайно перехватив письмо из Петербурга, Александра Егоровна поняла, что все это время за ее спиной готовилась целая операция. Она могла узнать об этом и раньше, от любого из чиновников Сиротского суда, вхожих в дом. Один из этих чиновников был рядом с ней, когда Лиза уезжала в Петербург. Мать не постеснялась говорить с дочерью в его присутствии, потому что, скорее всего, он про это знал. Но если так… тогда ужасный поступок Александры Егоровны можно объяснить еще и местью дочери за обман. А, ты интригуешь за моей спиной! Что ж, я поступлю точно так же!

Тайное от Лизы письмо в Петербург Александра Егоровна отправила где-то между 9 и 15 августа. А 15 августа, в день рождения дочери, она обнимала ее, плакала и целовала без конца “с какою-то страстною нежностью…” Вот характер!

Петербург слезам верит

Что было делать? Положение девушки было неловким и постыдным. Все грязное белье их семьи было вынесено наружу, да еще и в святая святых, куда она мечтала попасть четыре года. “Вы могли бы указать в прошении другой адрес”, – намекнул ей секретарь. Да, это не пришло ей в голову… “«Право, такой исключительный случай, – продолжал молодой человек. – С одной стороны – письмо матери, с другой – все права на поступление». «Скажите, можно сегодня видеть директора?» – спросила я. «Ввиду таких исключительных обстоятельств, как ваши, вы, как приезжая, можете явиться к нему на квартиру, и он вас примет. Он теперь остановился у брата – Невский, 163. Вы можете застать его дома часов в пять. Да, вышло целое дело…» – весело повторял секретарь”.

Вновь с Лизой происходит то, что было в присутственных местах Ярославля. Стопроцентно мужская бюрократическая система империи в лице ее самых разных представителей – на стороне девушки. Вообразите, чтобы сегодня секретарь приемной комиссии какого-нибудь столичного вуза сообщил не поступившей иногородней абитуриентке адрес ректора и когда его можно застать на квартире.

Директор обедал, но все-таки вышел ко мне. Это был господин средних лет, брюнет, с проседью; круглое лицо, прямой пробор на голове, ласковые темные глаза, модная бородка клином…

Николай Павлович Раев родился в 1855 году в семье протоиерея. В 1894-м, когда Николай Павлович был назначен директором Бестужевских курсов, его отец, Павел Иванович Раев, он же владыка Палладий, был митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским и главенствующим членом Святейшего Синода, то есть по тем временам главной церковной фигурой в России. По иронии судьбы его сын, Николай Павлович, в августе 1916 года станет последним обер-прокурором Синода, прослужив в этой должности до марта 1917 года, до падения русской монархии.

Раев, судя по воспоминаниям, не был выдающимся государственным деятелем, но горячо сочувствовал женскому образованию в России, а после революции 1905 года даже учредил свои Высшие женские курсы Н. П. Раева, в 1906 году переименованные в Петербургский вольный женский университет. Став директором Бестужевских курсов, он своей главной задачей видел их сохранение и развитие как высшего учебного учреждения для женщин, не разделяя революционных идей, царивших в этом заведении.

К визиту Лизы он отнесся сочувственно, без раздражения, но все-таки назначил ей официальный прием в своем кабинете на завтра. Сидя в канцелярии в ожидании приема, Лиза замечала, как туда входили барышни с одним-единственным вопросом: приняты они или нет? Одной из них при Лизе вернули документы. В поступлении отказали потому, что ее муж не имел служебного положения в Петербурге.

Дьяконова отметила это краем сознания, ведь ее мысли были заняты другим. А между тем в это время на ее глазах решалась судьба сестры Вали, согласившейся на фиктивный брак с Катрановским. На самом деле этот брак только усложнял положение сестры, потому что для принятия на курсы недостаточно было одного согласия супруга. Необходимо было еще свидетельство о его службе в Петербурге. Ведь в противном случае получалось, что жена будет жить в Петербурге, а муж – служить в другом месте. Так не годилось – законы стояли на страже семьи!

Директор не стал брать на себя ответственность и отправил Лизу к попечителю учебного округа, тоже сообщив его домашний адрес и время, когда его лучше всего застать на квартире. “Он человек добрый, быть может, он и сделает для вас что-нибудь…”

Попечитель Санкт-Петербургского учебного округа, тайный советник Михаил Николаевич Капустин был выдающимся русским правоведом, автором трудов по истории международного права и крупным общественным деятелем. Он принимал активное участие в Обществе распространения полезных книг и создании в России первого исправительного учреждения для малолетних преступников – Рукавишниковского приюта. В 70-е годы он был директором ярославского Демидовского лицея, в 80-е – попечителем Дерптского, а в 90-е – Петербургского учебных округов.

В истории знакомства и дружбы Лизы с Капустиным как в капле воды отразились особенности развития русского феминизма. Феминизм – это протест женщин против патриархального устройства общества и государства. Но в борьбе за самостоятельность внутри этого устройства женщины XIX века неизбежно прибегали к помощи мужчин, от которых зависели и сами законы, и, что едва ли не более важно, их исполнение.

И вот факт. Вся прогрессивная мужская часть российского общества являлась “феминистской”, то есть самой горячей сторонницей решения “женского вопроса”. Мужчины-то, собственно, и поставили этот “вопрос”.

Традиционно новые течения мысли в России начинались с увлечения европейскими веяниями. И “женский вопрос” не стал исключением. Наверное, нигде в Европе романы Жорж Санд не пользовались таким огромным успехом, как в России, начиная с 40-х годов XIX века. И уж точно нигде идеи английского “феминиста” Дж. Ст. Милля не влияли так сильно на мужские умы, как в “отсталой” России.

Разумеется, нельзя считать “женский вопрос” в России “завозным” явлением. На примере судьбы одной Лизы Дьяконовой можно понять, до какой степени это был русский вопрос. Но одно дело, как ставила его сама жизнь, и другое – как решали его представители интеллектуальной элиты русского общества.

Если кратко сформулировать основную проблему русского феминизма позапрошлого века, она заключалась в том, что женщина постоянно выступала как объект приложения мужской деятельности, а не как субъект, ради которого, собственно, и ставился “женский вопрос”.

И здесь не было принципиального различия между прогрессистами и консерваторами. Даже терминология в определении женского идеала у них была общая, только трактовался этот идеал по-разному. С точки зрения прогрессистов, В. Г. Белинского, Д. И. Писарева, Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского, Н. К. Михайловского, особенностями русской женщины, в отличие от западноевропейской, были доброта, жертвенность и сострадательность. Такие качества, считали прогрессисты, возникли в результате ее угнетенного положения. Казалось бы, из этого логически вытекала мысль, что это – плохие качества. Отнюдь! Прогрессисты считали их замечательными, ибо они соответствовали задачам революционной борьбы. Ведь в борьбе именно “жертвенные” качества являются наиболее ценными. В этом плане русские революционеры недалеко отстояли от современных исламистов. Например, для членов партии “Народная воля”, готовых взорвать себя вместе с полицейскими, когда их придут арестовывать, не было никакого сомнения в том, кто именно осуществит этот взрыв.

Конечно – Софья Перовская!

У женщины рука не дрогнет!

Но такой же “жертвенный” женский идеал присутствует и в романе принципиального противника революционеров Ф. М. Достоевского “Преступление и наказание”. Соня Мармеладова жертвует собой дважды: сначала становится проституткой ради своей семьи, а затем отправляется на каторгу с убийцей.

Дьяконова рано начала чувствовать и болезненно переживать этот коварный парадокс. Что бы она ни делала для своего освобождения как личности, она всегда будет оставаться объектом приложения мужских усилий, а не субъектом, ради которого эти усилия прилагаются. Лиза еще не сформулировала это для себя, но именно это было камнем преткновения во всех ее разговорах с лицами мужского пола в Ярославле. Даже с такими симпатизирующими ей молодыми людьми, как Петя и студент Э-тейн, удивлявшийся, что она до сих пор не устроила себе фиктивный брак.

Э-тейну как-то не приходило в голову, что Лиза не вообще девушка, а православная девушка, купеческая дочь, внучка двух глубоко верующих бабушек и старшая сестра, на которую равняются младшие. Но главное – не разменная монета в “женском движении”, а личность со своей особенной судьбой.

В будущем это стало основной причиной того, что Лиза не смогла до конца вписаться в русское “женское движение”. Она могла выломиться из своей среды. Но выломиться из Лизы Дьяконовой и принять нужный стандарт не могла…

Еще поэтому так важна для нее оказалась встреча с Капустиным. Когда история с ее зачислением уже завершится, она напишет в дневнике: “В первый раз в жизни встречаю я такого человека, в первый раз и, наверно, последний”.

Увы… так это и получилось.

Театр начинается с вешалки, а добрый бюрократ – с доброго лакея. Лиза отправилась к Капустину вместе с сестрой Надей.

Нам отворил лакей чрезвычайно добродушного вида. Первым его словом было: “Сегодня его превосходительство не приказывали никого принимать”. – “Мне невозможно ждать! – воскликнула я. – Я приезжая, мне каждый час дорог, и я не могу ждать до завтра”. Добродушный человек сразу вошел в мое положение и решил принять меня на свой риск, ввиду того, что я приезжая. Попечитель должен был приехать не ранее 4 часов. Мы погуляли в Летнем саду, и в 4 часа я пришла опять. Дверь была отворена; лакей сбегал наверх и через минуту сказал: “Пожалуйте! Его превосходительство очень занят: у него инспектор и еще кто-то…”

Его превосходительство “очень занят”, тем не менее – “пожалуйте”!

Я вошла в небольшую гостиную; лакей понес мое прошение в кабинет, откуда слышались голоса. Мое прошение прочитали вслух, и я не успела поднять глаз, как высокий и худой старик очутился предо мною. “Видите ли, сударыня, дело такого рода… я ничего не могу сделать. Хотя вы и совершеннолетняя, но послушание родителям тоже дело необходимое. Все, что я могу для вас сделать, – написать вашей матери письмо, уговорить ее позволить вам учиться. Может быть, она и послушает меня, старика”.

Лиза мучительно стала объяснять Капустину, что письмо будет бесполезно, что мать “не сдастся ни на чьи просьбы”. “Если вы не примете меня здесь – я уеду в Швейцарию…” – “О, какая же вы самостоятельная!” – удивился попечитель.

Капустин напомнил Лизе, что на курсы нельзя поступать без согласия родителей.

“Неправда, ваше превосходительство, – достигшие 21-го года принимаются без позволения родителей”, – быстро ответила я, совсем забыв, с кем я говорю. “Не может быть, я покажу вам правила”. Он вошел в кабинет и вынес оттуда книжку. В дверях стояли три господина в синих фраках, которые вышли из кабинета и молча смотрели на эту сцену. Его превосходительство быстро прочел параграф и вдруг запнулся: “Лица, не достигшие 21 года, должны предъявлять позволение родителей. Гм… вы правы… да… до 21 года… Такой редкий, исключительный случай…” Он был озадачен и, очевидно, сам растерялся, не зная, что со мной делать.

В этой сцене важна каждая деталь! Крупный чиновник в присутствии подчиненных признается в незнании элементарных правил поступления на курсы, попечителем которых он является. Неловко! Другой на его месте указал бы Лизе, что прошение о поступлении она подала до наступления совершеннолетия и, если уж придерживаться правил до конца, ей отказали в поступлении абсолютно законно. Вместо этого Капустин “усадил меня у окна в кресло; сам сел напротив. «Расскажите мне, кто вы такая?»”

Она поведала свою историю. “Каково нынешнее молодое поколение, – обратился попечитель к господам, неподвижно стоявшим все время у дверей. – Так и рвется к образованию! Нам, старикам, стыдно. Ну, хорошо; я поговорю о вас с министром, приходите завтра, постараюсь сделать, что смогу”.

Таким образом дело Лизы Дьяконовой дошло до министра народного просвещения, которым в это время являлся статс-секретарь, тайный советник и член Государственного совета Иван Давыдович Делянов. Выходец из древнего армянского рода, служившего России с XVIII века, выпускник юридического факультета Московского университета, в прошлом опытный “законник”, занимавшийся кодификацией законов Российской империи, руководитель секретного комитета по делам раскольников, заведующий учебной частью Института благородных девиц и Александровского женского училища, попечитель Петербургского учебного округа… всех должностей и не перечислишь. Какое ему было дело до Дьяконовой?!

Но он решил этот “вопрос”.

Капустин сделал для Лизы всё, что мог. Поговорил с Деляновым. Написал на ее прошении: “Г-ну Директору Высших Женских Курсов. С согласия его сиятельства, господина министра, разрешаю принять в число слушательниц, с помещением в интернат”.

И еще дважды написал матери Лизы, стараясь уговорить ее разрешить своей дочери учиться на Высших курсах. Хотя в этом разрешении уже не было никакой формальной необходимости. После второго письма мать сдалась и отправила ему это “разрешение”.

Зачем он это делал? Оба письма сохранились и были опубликованы братом Лизы Дьяконовой в издании дневника 1912 года. Приведем их полностью, потому что такие “человеческие документы” не должны пропадать со временем.

1.

23 августа 1895 года

Милостивая Государыня

Александра Егоровна,

Директор Высших Женских Курсов доложил мне, что Вы не желаете, чтобы дочь Ваша Елизавета поступила на означенные курсы.

Полагая, что такое нежелание вызвано репутациею, которую имели ныне закрытые Бестужевские курсы, считаю долгом уведомить Вас, что настоящие Высшие Курсы не имеют ничего общего с прежними. Как попечитель округа, я внимательно слежу за ходом учения и за поведением слушательниц и с удовольствием могу свидетельствовать, что они отличаются благонравием и порядочностью. Все слушательницы, не имеющие родителей в Петербурге, живут в Коллегии под надзором хороших воспитательниц. В течение 5-ти лет я наблюдаю за курсами и слышу о них везде самые лучшие отзывы.

Поэтому позволю себе надеяться, что Вы измените Ваше решение и мнение о курсах. Обещаю Вам, что Вы не будете сожалеть, если исполните мою просьбу и окажете доверие. Мои собственные племянницы находятся на курсах, и я вижу большую пользу для них. Буду очень рад, если Вы дадите Ваше согласие, которое прошу адресовать на мое имя (Мих. Никол. Капустину, 14, Соляной переул. Или в мою канцелярию).

С глубоким уважением и преданностью

покорный слуга М. Капустин.

2.

4 сентября 1895 года

Милостивая Государыня

Александра Егоровна,

Я имел удовольствие получить Ваше письмо. Из него, а также из письма, полученного сегодня на Высших Курсах, оказывается, что Вы остаетесь по-прежнему при нежелании дать Вашей дочери возможность дальнейшего образования. Справедливо ли это и верно ли говорит Вам Ваше материнское чувство? Смею думать, что нет.

Если бы выбор шел между Петербургом и Ярославлем, я был бы в пользу того, чтобы дочь Ваша жила с Вами. Но теперь дело стоит так, что если бы она не осталась здесь, то уехала бы в Швейцарию. Никакая сила не может ее удержать от этого шага, о последствиях которого я не могу подумать без страха.

В известные годы на молодежь нельзя действовать иначе как любовью. Подождите, пока Ваша дочь, благодарная за возможность учиться, будет счастлива выразить эту благодарность заботами о Вас; но не отталкивайте ее и не давайте повода думать, будто в Вас говорит не любовь, а черствая воля.

Я не могу не сочувствовать Вашей дочери. Ее стремление учиться внушает уважение и любовь. Радостно видеть благородный порыв молодой жизни к свету, к добру, к истине. Не гасите этого огня. Придет время, он согреет и Вас, когда Вы увидите, что учение возвысило ее любовь к Вам. Сегодня я был глубоко тронут, видя 657 русских девушек, пришедших отовсюду, чтобы получить знания и сделаться сиятельницами добра в русской земле. На общей молитве мне казалось, что я слышу благословение матерей, в том числе и Ваше. Докажите, что любовь матери способна отрешиться от мимолетного чувства и есть истинная, святая; ею и только ею Вы можете овладеть сердцем Вашей дочери.

Прошу верить глубокому уважению и преданности.

Покорный слуга М. Капустин.

В письмах Капустина за расхожей фразеологией тех лет, вроде “порыва молодой жизни к свету, к добру, к истине”, есть что-то пронзительно человечное. Читая это, понимаешь, чего катастрофически не хватало и Лизе, и ее матери в той патовой ситуации, в которой они оказались с 1891 по 1895 год, когда Лиза закончила гимназию. Дочери не хватало отца, а матери – мужа. И дело вовсе не в “сильной руке”. Отец, с его легким, добрым характером и столичным образованием, скорее всего, поддержал бы дочь в стремлении учиться дальше. Мать не брала бы всю ответственность на себя, а родительская ответственность в то время понималась серьезно. С какой готовностью Александра Егоровна согласилась выдать дочь Валю за Катрановского, не соглашаясь только на одно – на отсрочку венчания. Она и с Лизой мечтала так поступить. Александра Егоровна была напуганной женщиной. После смерти мужа и разорения фабрики жизнь ее стала во всех смыслах тревожной и непредсказуемой, и она боялась всего, что было за рамками традиций.

Капустин оказался прекрасным психологом. Получив отказ на свое первое письмо, он понял, что одними красными словами о положении дел на курсах мать Лизы не убедишь. И он пригрозил ей тем, что могло напугать ее больше отъезда дочери в Петербург. Он пригрозил ей, что она уедет в Швейцарию.

12 сентября 1895 года Лиза пишет в дневнике:

Сегодня мама прислала свое согласие, форменное разрешение на имя директора. Сегодня же я получила от сестер письмо, в котором они сообщают, почему она согласилась. Оказывается, она все-таки не поверила моим словам, что меня приняли, и, послав отказ в ответе на письмо попечителя, была уверена, что меня не примут. Спустя несколько дней она опять получила от Капустина письмо… и так как я еще раньше сказала ей, что в случае чего – еду за границу, то она вдруг испугалась такой близкой возможности моего отъезда, и вот, в силу всех этих обстоятельств, согласие было написано, подписано, отправлено тогда… когда, в сущности, уже его не нужно было.

Это не нужно было Лизе. Но нужно было матери. По крайней мере, у нее на руках оставалось первое письмо Капустина, в котором он обещал, что она не пожалеет о своем решении, если исполнит его просьбу и окажет ему доверие. Для нее это было важно. Капустин брал на себя ответственность за ее дочь.

Он тоже это понимал. Перед тем как Лиза ушла от него с резолюцией, он сказал ей: “«Теперь, когда вы приняты, вы должны поддерживать репутацию курсов». – «Я буду подчиняться всем правилам, ваше превосходительство». – «Вот именно; политикой не занимайтесь и вообще ведите себя так, чтобы не уронить достоинство курсов». – «Я буду считать за честь учиться на них», – сказала я, стоя уже в передней. «Да, именно, считайте за честь; следуйте моим советам», – быстро кончил наш разговор попечитель”.

Но тем самым Капустин поставил свою “духовную дочь” в сложное положение. Она была принята сверх комплектации, по его доброй воле, но и под его личную ответственность. И перед матерью Лизы, и перед министром. И это “душевное” обстоятельство, о котором Лиза не забывала, потому что была благодарным человеком, с одной стороны, уберегало ее от участия в революционных кружках, но с другой – делало белой вороной среди слушательниц, не чувствовавших за спиной личного надзора доброго старика.

Всю неделю, проведенную дома после приезда из Петербурга и до отъезда на учебу, Лиза чувствовала себя смертельно уставшей. Ей “необходимо было спокойствие, бесконечное спокойствие”. Лиза до самого отъезда не сообщала матери, что ее приняли, а мать молчала о первом письме Капустина. Это была “глухая” игра. Только за день до отъезда Лиза сказала матери правду. “Вышла сцена: слезы, крики, упреки, брань. Я все время молчала. На другой день надо было ехать. Вечером меня позвали прощаться в первый раз; мама выбранила меня и выгнала из комнаты. Через час потребовала опять к себе; я пришла, мама сухо протянула мне руку для поцелуя, не сказав ни слова. Я уже совсем оделась ехать на вокзал; горничная пришла в третий раз: «Пожалуйте опять к мамаше…» Я вошла в спальню; мама, уже собиравшаяся ложиться спать, с распущенными волосами, с плачем обняла меня: «Прощай, прощай, ты уезжаешь, мы больше не увидимся, прощай!» – «Полно, мама, напрасно ты думаешь, что мы больше не увидимся: я приеду на Рождество». – «Нет, прощай, прощай, прощай!»”