Текст книги "Неизвестный Карл Маркс. Жизнь и окружение"

Мы привели слова Гесса и Грюна, самых видных представителей «немецкого истинного социализма» для того, чтобы охарактеризовать сущность того утопического социалистического учения, которое до второй половины сороковых годов господствовало среди немецкой интеллигенции. Сущность этого социализма заключалась в том, что немецкие интеллигенты отсталость социального развития Германии принимали за ее особенность.

Гуманистическая философия Фейербаха служила как бы величественным апофеозом учения «истинных» социалистов. И «истинные» социалисты относились к учению Фейербаха с безграничным увлечением, будучи твердо убеждены, что в философии Фейербаха уже заключаются все данные, необходимые для разрешения социального вопроса. Уже знакомый нам главный представитель «истинного» социализма, Карл Грюн, говорил о Фейербахе: «Назвать Фейербаха – значит назвать всю работу философии, начиная от Бэкона Веруламского и кончая нашими днями; это значит сказать, чего в конце концов хочет философия, это значит увидеть в человеке конечный результат мировой истории. Этим путем мы надежнее– потому что основательнее– сумеем разрешить все вопросы, чем в том случае, если станем толковать о заработной плате, о конкуренции, о недостатках конституции».

Когда Карл Маркс закончил в Париже выработку своего миросозерцания, приступил к критике немецкого социального утопизма во всех его видах и проявлениях, то, конечно, он должен был подвергнуть– и действительно подвергнул решительной критике и учение истинных социалистов. Но в каком отношении стоял к этому истинному социализму Маркс в первые годы своей литературной деятельности? Этот вопрос является спорным, и разные биографы Маркса дают на него противоположные ответы. Как мы покажем ниже, Маркс никогда не разделял учения истинных социалистов во всей его полноте и никогда не был его безусловным сторонником, но не подлежит никакому сомнению, что было время, когда Маркс разделял многие из основных идей «истинного социализма». Мы не говорим уже о том, что у Маркса был общий с «истинными» социалистами философский источник– гуманистическая философия Фейербаха и что, подобно «истинным» социалистам, Маркс в начальный период своей литературной деятельности «выводил» решение социальных вопросов из философии Фейербаха. Но и, помимо этого, Маркс некогда разделял иные из основоположений «истинного социализма».

Вчитайтесь внимательно в статью К. Маркса «К критика гегелевской философии права», напечатанную в 1844 г. в «Немецко-французских ежегодниках», и вы на каждой странице натолкнетесь на внутреннюю борьбу между впервые провозглашаемым социальным реализмом и умирающим утопизмом.

«Даже и исторически, – говорит в этой статье Карл Маркс, – теоретическая эмансипация имеет специфически практическое значение для Германии. Революционное прошлое Германии носит теоретический характер: оно заключается в реформации. Как тогда революция началась с головы монаха, так теперь она начинается в мозгу философа». Одной из основных идей «истинного социализма» было утверждение, что в Германии невозможна частичная политическая революция, что в ней сразу произойдет глубокий социальный переворот, который положит основание «гуманистическому» строю. В статье Маркса мы находим ясный отзвук этой идеи истинных социалистов. «Не радикальная революция является утопическою мечтою для Германии, – говорит, например, Маркс по отношению к тогдашней Германии, – не общечеловеческая эмансипация, а, наоборот, утопической является мечта о частичной, политической революции, революции, которая бы оставила в целости устои здания… В Германии ни один класс не обладает достаточною последовательностью, резкостью, мужеством, беспощадностью для того, чтобы сделаться отрицательным представителем общества: ему недостает для этого той душевной широты, которая хотя бы на минуту заставила его отождествить себя со всем народом. Взаимоотношения различных сфер немецкого общества носят поэтому не драматический, а эпический характер».

Резюмируя смысл этой статьи, Маркс пишет: «Единственным практически возможным освобождением Германии является ее теоретическое освобождение, которое провозгласило бы самого человека глубочайшею сущностью человека.

В Германии эмансипация от Средневековья возможна только как эмансипация от всякого частичного устранения средневековья. В Германии нельзя сломить ни одно из видов рабства, не сломив всякое, все рабство».

Таким образом, Маркс в начале сороковых годов еще разделял по отношению к Германии основной предрассудок истинных социалистов, веривших в особенные пути социального развития Германии и утверждавших, что особенность Германии заключается в том, что в ней невозможна частичная политическая революция, что в ней в ближайшем будущем сразу совершится социальный переворот, переход к гуманистическому строю. Иначе ее обосновывая, Маркс, однако, как показывают вышеприведенные цитаты, разделял эту иллюзию и считал Германию 1844 г. созревшей и готовой для коренного социального переворота, который бы провозгласил «самого человека глубочайшею сущностью человека».

Именно здесь, в этой вере, что Германия минует долгое мытарство по капиталистическому чистилищу, и было соприкосновенно между Марксом 1844 года и «истинными» социалистами. Энгельс шел дальше и красноречиво доказывал, что в Германии капитализм осужден на жалкое прозябание.

В 1845 г. Энгельс произнес в Эльберфельде речь, в которой доказывал безвыходность положения немецкого капитализма. «Если мы объявим свободу торговли и уничтожим таможенные пошлины, – говорил Энгельс, – то тогда вся наша промышленность, за исключением разве немногих отраслей, будет разорена. Тогда уже не может быть никакой речи ни о прядильной, ни о ткацкой, ни о главнейших отраслях шелковой промышленности, ни о почти всей железодобывающей и железоделательной промышленности. Внезапно оставшиеся без хлеба рабочие этих отраслей промышленности массою хлынут в сельское хозяйство и уцелевшие обломки промышленности, повсюду появится пауперизм; концентрация имущества в руках немногих вызовет такой кризис, который, судя по событиям в Силезии, неизбежно приведет к социальной революции.

Но предположим, что мы создадим для промышленности охранительные пошлины. Эти охранительные пошлины в последнее время сделались излюбленным детищем наших промышленников, ввиду чего мы остановимся на них несколько подробнее. Господин Лист привел в систему вожделения наших капиталистов, и я буду опираться на эту систему, признаваемую промышленниками своим credo. Господин Лист предлагает постепенно повышать пошлины до тех пор, пока, наконец, они не будут в состоянии гарантировать нашим фабрикантам внутренний рынок; тогда эти пошлины, удержавшись некоторое время на достигнутой высоте, должны будут постепенно понижаться, пока, наконец, через ряд годов исчезнет всякая таможенная охрана. Предположим, что план этот будет осуществлен и таможенные пошлины будут введены. Промышленность разовьется, свободные капиталы начнут приливать к промышленным предприятиям, спрос на рабочие руки, а вместе с этим и заработная плата повысятся; по-видимому, наступит цветущее состояние. Но это будет продолжаться лишь до тех пор, пока для промышленного сбыта будет достаточен внутренний рынок. За пределы же последнего промышленность не может развиться, так как если даже и на внутреннем рынке она не может существовать без охранительных пошлин, то на нейтральных рынках она тем менее сумеет бороться с иностранной конкуренцией».

«Как только, – говорит далее Энгельс, – Германия попытается освободиться от пошлин, английские товары запрудят немецкий внутренний рынок и погубят немецкую промышленность. Но даже если пошлины не будут отменены или понижены, то и тогда англичане, благодаря прогрессу своей промышленности, будут в состоянии конкурировать с нашей отсталою промышленностью на нашем внутреннем рынке, несмотря на все охранительные пошлины. Так как в этой конкуренции, как и во всякой другой борьбе, победа останется за более сильным, то наше поражение не подлежит никакому сомнению. А тогда наступит тот же случай, о котором мы говорили выше: искусственно созданный пролетариат потребует от имущих классов то, чего, оставаясь имущими классами, они ему дать не могут, и тогда наступит социальная революция».

«Предположим еще один случай, очень, однако, невероятный, – предположим, что Германии удастся с помощью охранительных пошлин конкурировать с англичанами. Предположим, что это случится. Каковы же будут последствия? Если мы начнем конкурировать с англичанами на внешних рынках, то возгорится борьба не на жизнь, а на смерть между нашей и английской промышленностью. Англичане употребят все силы, чтобы вытеснить нас с рынков, которыми они прежде владели: они вынуждены будут так поступить, потому что окажется затронутым их жизненный источник. И при посредстве всех находящихся в их распоряжении средств, опираясь на все преимущества столетней промышленности, они сумеют нанести нам поражение. Они заставят немецкую промышленность ограничиться внутренним рынком и, благодаря этому, вызовут в ней застой, и здесь таким образом тоже наступит упомянутый случай: мы останемся на месте, в то время как англичане будут прогрессировать, и наша промышленность, в силу ее неизбежного упадка, будет не в состоянии прокормить искусственно созданный ею пролетариат– наступит социальная революция».

Достаточно хотя сколько-нибудь внимательно вчитаться в эту речь Энгельса, чтобы сразу бросилась в глаза ее чисто «народническая» точка зрения. Перебирая все возможные случаи, Энгельс доказывает безысходность немецкого капитализма, доказывает, что немецкий капитализм не может сколько-нибудь прочно и широко развиться и что всякие попытки к его широкому развитию должны очень скоро завершиться социальной революцией. Такого взгляда придерживался Энгельс в 1844 году, когда немецкий капитализм еще лежал в пеленках протекционизма и когда только начиналась его блестящая историческая карьера. А Энгельс уже пел ему отходную.

Эта речь не оставляет никакого сомнения в том, что в 1844 году Энгельс смотрел на социальное положение Германии глазами утописта-народника. А та обстановка, в которой он произнес эту речь, показывает, что и его «коммунизм» был тогда сильно окрашен в утопический цвет. Немецкие коммунисты устроили тогда в Эльберфельде целый ряд лекций по социальным вопросам, наделавших довольно большого шума. Энгельс был чрезвычайно доволен результатами этих лекций. Он писал о них Марксу: «Вчера в самом большом зале, в лучшем отеле города происходило наше третье коммунистическое собрание; на первом было 40, на втором 130 и на третьем по меньшей мере 200 человек. Весь Эльберфельд и Бармен, начиная от денежной аристократии и кончая мелкими торговцами и только исключая пролетариат, были представлены на этом собрании… Успех необыкновенный. Ни о чем, кроме коммунизма, не говорят, и каждый день приносит нам новых последователей. Вуннертальский коммунизм есть истина, даже уже дочти сила. Какая для него здесь благоприятная почва, ты и представить себе не можешь. Самый тупой, ленивый и филистерский народ, до сих пор ничем на свете не интересовавшийся, начинает теперь почти восторгаться коммунизмом».

Это письмо Энгельса к Марксу показывает, что в самом начале 1845 года Энгельс еще способен был восторгаться «коммунизмом», которым, как острой, пряной модой увлекалось тогда немецкое «общество»[11]11
  Литература тогдашней Германии переполнена была сообщениями об эпидемическом увлечении немецкого «общества» социалистическими учениями. «Едва десять лет тому назад, – пишет Шейдтман, – коммунизм был пустым словом, – даже Роттек и Ведкер совершенно не упоминают о нем в своем «Государственном словаре», а теперь мы находим статью о нем во второй семейной библии Германии, в почтенном Энциклопедическом словаре Брокгауза. В нем говорится о коммунизме как о «фактическом протесте против суеверия, долго считавшегося неприкосновенным» (G. Scheidtmann. Der Communismus und das Proletariat. Leipzig. 1848,10 стр.). «Стало модным, – говорит Дронке, – разыгрывать из себя друзей народа» (Е. Dronke. «Berlin». III. Band Frankfurt am Main. 1846. Стр. 3). «Скоро дело дойдет до того, – пишет Гейнцен, – что нельзя будет ни есть, ни пить, не получив названия коммуниста. Всякий разумный человек, свободно рассуждающий о каком-либо человеческом вопросе, получает название коммуниста или социалиста».


[Закрыть]. Чрезвычайно характерно, что Энгельс в этом письме к Марксу с восторгом отзывается о результатах своих коммунистических речей в собраниях, на которых присутствовали «все» классы общества, за исключением «только» рабочего класса! И эти условия Энгельс считал «необычайно благоприятными» для проповеди коммунизма.

Приведенные цитаты и соображения достаточно показали, что вплоть до начала 1845 года Маркс и Энгельс еще в значительной степени стояли на народническо-утопической точке зрения. Правда, они никогда вполне не разделяли учения «истинных» социалистов. Прежде всего, уже с 1844 года («Немецко-французские ежегодники») у Маркса начинают звучать сильные реалистические ноты, резко отделяющие его от утопистов «истинного» социализма. Кроме того, надо еще отметить, что Маркс никогда не разделял одного из самых главных предрассудков немецких «истинных социалистов»– отрицания политической деятельности. Отрицание политики было основным символом веры «истинных» социалистов. Это отрицание было логически законнорожденным продуктом того утопически-народнического воззрения, на точке зрения которого стояли «истинные» немецкие социалисты сороковых годов. Раз они считали, что все «образованное общество» Германии способно беззаветно увлечься социализмом, раз они были убеждены, что в Германии социализм наступит не сегодня-завтра путем просветления умов и сердец, то политическая деятельность была, конечно, лишь вредной проволочкой. Но Маркс никогда не разделял всех иллюзий «истинных» социалистов, и он всегда отстаивал необходимость политической деятельности. Как мы увидим ниже, своеобразное понимание задач именно политической деятельности уже очень скоро обособило учение Маркса от всех других и поставило его во враждебное отношение и к «истинным» социалистам, и к радикалам.

Мы сейчас обратимся к характеристике политической позиции, занятой Марксом в 1845–1846 гг., а пока отметим, что ни Маркс, ни Энгельс никогда не отрицали, что они лишь постепенно пришли к «марксизму», что марксизм не был у них какой-то чуть ли не врожденной теорией, как это думают иные наивные люди.

В предисловии ко второму изданию своей книги «Положение рабочего класса в Англии», вышедшей впервые в 1845 г., Энгельс писал: «В 1844 г. не существовало еще современного научного социализма, который с того времени – благодаря прежде всего и почти исключительно трудам Маркса – развился в науку. Моя книга представляет лишь одну из фаз его эмбрионального развития. И подобно тому, как у человеческого зародыша на самых ранних ступенях его развития появляются еще жаберные дужки наших предков – рыб, так и эта книга обнаруживает везде следы происхождения современного социализма от одного из своих предков – немецкой классической философии».

Еще более характерно в этом отношении следующее признание Энгельса, делаемое им в статье «Kin Fragment Foujiers tiber den Handel»: «То, что французы и англичане, – говорит здесь Энгельс, характеризуя немецкий утопический социализм, – высказали уже десять, двадцать, далее сорок лет тому назад, и высказали притом очень хорошим, очень ясным, прекрасным языком, – с тем только теперь ознакомились немцы и лишь придали всему гегельянскую форму или, в лучшем случае, вновь открыли открытое и, выразив его в несравненно более скверной, абстрактной форме, стали выдавать за новое открытие. Я не делаю в этом отношении исключения и для своих собственных работ».

Столь же ₍определенно высказался об этом и Карл Маркс. В полемической статье, направленной против Крите, он писал: «Если внимательный читатель заметит, что отдельные части этой статьи представляют собою в известной степени самокритику «Darnpfboota», то это отнюдь не повергнет нас в смущение. Мы никогда не считали свое развитие завершенным; мы всегда стремились учиться, черпая наблюдения из текущей эпохи, из фактических условий и деятельности живых людей».

Мы можем, таким образом, считать установленным, что до начала 1845 года Маркс и Энгельс еще разделяли иные народническо-утопические предрассудки немецких «истинных» социалистов и лишь в 1845–1846 гг. они окончательно отделались от этих предрассудков и твердо установили свою особую, марксистскую точку зрения. Обрывая в 1845–1846 гг. духовные узы, некогда связывавшие их с немецкими утопистами, Маркс и Энгельс, как мы уже отметили, подвергли резкой и насмешливой критике все виды немецкого утопизма, в том числе и «истинный» социализм. Маркс написал очень пренебрежительную статью о Карле Грюне, одном из виднейших представителей «истинного социализма». Эту статью Маркс напечатал, но он не напечатал свою большую критическую работу о немецких социалистах. Он писал эти работы не только для других, но и для самого себя, чтобы уяснить самому себе свое новое мировоззрение и разрыв со старым. В предисловии «К критике политической экономии» Маркс сам указывает на это. В Брюсселе, говорит Маркс, весною 1845 г. «мы решили заняться сообща разработкой противоречий наших взглядов с идеологическими взглядами немецкой философии, чтобы на деле покончить счеты с нашей прежней философской совестью. Этот план был выполнен в форме критики после гегелевской философии. Рукопись, в виде двух толстых томов, in octavo, уже была отправлена в Вестфалию для издания, когда мы получили известие, что перемена обстоятельств делает возможным ее печатание. Мы предоставили рукопись грызущей критике мышей тем охотнее, что мы достигли главной цели – уяснения вопроса самим себе».

Несколько позже, во время пребывания в том же Брюсселе, Марксу пришлось заняться выяснением своего отношения к радикальной буржуазии и политическим отмежеванием от нее. Мы знаем, что Маркс в 1843 году редактировал орган крупной буржуазии «Рейнскую газету» и в ту эпоху между ним и радикальной буржуазией еще не происходило политических трений и столкновений. Объяснялось это, с одной стороны, тем, что в ту эпоху социально-политическое положение и взаимные отношения различных групп немецкого населения отличались большою путанностью, чрезвычайною чересполосицею; с другой же стороны, Маркс в то время еще не примкнул к социализму. Но уже в следующем году, когда Маркс, переселившись в Париж, перешел в лагерь социалистов, между ним и самым выдающимся представителем немецкого буржуазного радикализма, Арнольдом Руге, личным его другом и литературным соратником, вспыхнула принципиальная вражда. Маркс опубликовал в знакомой нам парижской газете «Вперед» полемическую статью против Руге. В этой статье Маркс дает в двух словах превосходное определение «социальной» и «политической» революции, противопоставлением которых тогда очень усердно и охотно занимались немецкие писатели. «Всякая революция, – говорит Маркс, – разрушает старое общество, и в этом смысле она социальна. Всякая революция низвергает старую власть, и в этом смысле она носит политический характер».

В этой статье Маркса, написанной в 1844 году, еще звучат отголоски социального утопизма. Маркс еще продолжает в ней утверждать, что «Германия обладает столь же классическим призванием к социальной революции, насколько она неспособна к политической революции». При этом Маркс еще сохранил веру в особый народолюбивый характер немецкой буржуазии. Он отмечает у этой буржуазии и понимание, и сочувствие социальным вопросам, он отмечает «слабую реакцию немецкой буржуазии против социализма» и т. д.

При таких условиях первое теоретическое столкновение К. Маркса с радикальной буржуазией не могло носить острого и резкого характера. Но когда, переселившись из Парижа в Брюссель, Маркс окончательно отделался от всех пережитков народничества, между ним и радикальной буржуазией в лице Карла Гейнцена[12]12
  Гейнцен Карл Петер (нем. Karl Peter Heinzen, 1809–1880) – немецкий публицист, руководитель баденской революции, агитатор и сторонник радикального преобразования Европы. В 1848 г. К. Гейнцен доказывал, что запрет убийства неприменим в политической борьбе и что физическая ликвидация сотен и тысяч людей может быть оправдана исходя из «высших интересов человечества». Гейнцен явился одним из основоположников теории современного терроризма. Его идеи воплотились в России в виде большевистского «красного террора» и «сталинских чисток».


[Закрыть] вспыхнула резкая принципиальная полемика, представляющая и по сейчас– особенно для России – живейший интерес.

Карл Гейнцен начал свою публицистическую деятельность в роли мирного и умеренного либерала, но тупое упорство немецкого абсолютизма, остававшегося глухим ко всем урокам истории, очень скоро превратило Гейнцена в яростного революционера и республиканца.

Еще в 1845 году Гейнцен упорно боролся с революционерами и доказывал все превосходство мирной, легальной борьбы с абсолютизмом. «Мы считаем, – писал он, – упования на революционную развязку не только вредными, но и мало надежными… Сделать революцию ненужной – для этого необходимо больше мужества и силы, и это представляет более достойную задачу, чем содействовать революции».

«Сделать революцию ненужной? Да, по нашему убеждению, еще существует для этого средство, которое до сих пор крайне редко применялось в Германии. Это – меч духа в руках нравственной силы».

«Это очень удобно и не требует притом никакой активной деятельности – возлагать все свои надежды на революцию. Быть может, мы бы достигли в Германии гораздо больших успехов, чем теперь, если бы многие не прекратили свою личную деятельность в надежде на скорую помощь со стороны внутренней революции. Если бы мы обладали известным числом тех республиканских характеров, у которых строгое правовое чувство сочеталось бы с мужественною твердостью, настроения которых были бы столь же чисты, как тверда их воля, то мы бы достигли в Германии совсем иных успехов, чем теперь… И всего можно достигнуть, путем мирного и легального сопротивления». Гейнцен при этом был убежден, что немецкий абсолютизм можно будет взять измором. Для этого абсолютизму надо противопоставить двоякого рода сопротивление– активное или положительное и пассивное или отрицательное, причем решающее значение имеет пассивное сопротивление, которое, «будучи последовательно проведено, есть, быть может, самый могущественный союзник свободы. В общем, это сопротивление должно состоять в том, чтобы отказать в своем содействии всем планам и действиям, которые затеваются и проводятся в интересах устаревшей политики и правительственной реакции».

Но уже через два года, под влиянием правительственной реакции, Гейнцен заговорил резким языком революционера.

«Когда я еще жил в Пруссии, – рассказывает Гейнцен, – даже еще тогда, когда я уже полгода был за границей, я еще придерживался принципа так называемой законности. Я при этом исходил из той ошибочной идеи, что, где существуют так называемые законы, там существует «законность». Но теперь, – продолжал Гейнцен, – я пришел к убеждению, что тот строй, при котором прогресс может быть осуществлен мирным путем, не может быть завоеван иначе, как революционной силой, ибо насильники добровольно не откажутся от своей власти. В Германии подобного строя еще не существует, и Германия поэтому еще должна совершить революцию, и она совершит ее: никакие силы небесные не избавят ее от этого. Я пришел к этому убеждению, и к нему все должны придти. И после того, как убедился в правомерности и необходимости революции, я столь же открыто проповедую теперь революцию, как прежде проповедовал мир». «Там, – продолжает Гейнцен, – где действительно господствует законность, там было бы преступлением и по отношению к праву, и по отношению к разуму, да и было бы совершенно безнадежно прибегать к противозаконным средствам, но там, где царит насилие угнетаемых, должно сперва уничтожить насилие господствующих для того, чтобы положить начало законности».

Гейнцен призывает к «незаконной», нелегальной борьбе и смеется над либералами, все еще верящими в возможность «пользоваться для оппозиционных целей только тем путем, который открыт и разрешен им самими деспотами».

Таково было политическое мировоззрение самого видного из немецких радикалов сороковых годов. Когда дело шло о том, чтобы «отделать» немецкое правительство, Гейнцен был на своем месте. Он писал очень хлестко, не без остроумия, с сильным полемическим задором. За словом в карман он не лез и часто запускал в правительство резкие и меткие слова. Но за его революционной, зачастую до грубости резкой фразеологией почти всегда скрывалось тощее и маловразумительное социальное содержание; сверх того, у Гейнцена поражала беспочвенность: он не знал, да и как-то не интересовался этим, на кого ему опереться. Он яростно проповедовал республику, не давая себе труда вдуматься, каков будет социальный характер этой республики.

Когда в Германии стала усиливаться социалистическая пропаганда и раздался мощный голос Карла Маркса, Гейнцен был до крайности раздражен и выступил с резкой критикой коммунизма вообще и Карла Маркса в частности.

В своем журнале «Оппозиция» Гейнцен выступил со статьей «Против коммунистов». Здесь вождь радикалов яростно нападал на социалистов за их «культ пролетариата». «Эти господа, – говорит он, – совершенно влюблены в пролетариат… Коммунисты говорят о пролетариате таким тоном, как будто бы пролетариат сам по себе обладает каким-то оправданием, каким-то преимуществом, как будто пролетариат не представляет собою чисто отрицательного состояния, по отношению к которому возможно лишь одно стремление – превратить его в положительное… Коммунисты говорят о пролетариате таким тоном, как будто в нем скрыто самое ценное ядро человечества… Они настолько односторонне и исключительно стали на сторону пролетариата, что игнорируют все остальное человечество и его интересы. Можно подумать, что дух человечества ретировался в пустые карманы и только тогда можно считать себя человеком и заявить человеческие права, когда предварительно оденешь продранные брюки и поголодаешь. А разве миллионы нынешних буржуа не были прежде пролетариями? Разве ежедневно тысячи пролетариев не обращаются в буржуа и наоборот? В чем же тогда специфическое различие между ними? Если удастся достигнуть, чтобы каждый гражданин мог требовать от государства защиты от нужды, чтобы каждый получал одинаковое даровое обучение и пользовался одинаковыми политическими правами, то я не понимаю, какой тогда может быть разговор о социальном различии между пролетариатом и буржуазией».

Как ярко показывают эти слова, вождь немецких радикалов страдал абсолютным непониманием классового строения общества и расхождения классовых интересов. Толки коммунистов о классовой борьбе приводили Гейнцена в негодование и вызывали у него разлитие чернильной желчи. Он считал классовую борьбу злостною выдумкою коммунистов и проповедь этой борьбы рабочим находил изменой революции. «Если мы дадим пролетариату возможность образования, – говорил он, – постепенно приучим его к участию в политической жизни, покажем ему, какие плоды приносит это учение, то мы принесем ему большую пользу, чем если в прозе и стихах станем ему расписывать его бедность, с которою он и без нас хорошо знаком, или будем кокетничать с ним, называя и себя пролетариями… Пролетариат внутренне перестает быть пролетариатом, как только мы внедрим в его грудь гордость и смелость сознания человеческих прав. А это можно сделать в качестве политика, а не коммуниста; с помощью трибуны, а не кухни».

«Классовая точка зрения, проповедуемая Марксом и его учениками, – запальчиво говорит Гейнцен, – ведет к нравственной разнузданности и к оправданию всякого насилия». «Если коммунисты апеллируют к классовым интересам, то тогда, – говорит Гейнцен, – и все насильники морально вправе ссылаться на свои интересы. Морально это равноценно». По адресу Гесса, перешедшего от «истинного социализма» к учению Маркса, Гейнцен писал: если стать на точку зрения классовых интересов, то тогда и «прусского короля нельзя обвинять за то, что он применяет цензуру, казни и казематы, ибо и этот высочайший господин соблюдает при этом свои интересы и, подобно господину Гессу, нимало не заботится при этом о принципах нрава, разума или человечества».

Так глубокомысленно понял классовую доктрину Маркса вождь радикалов сороковых годов. Между ним и Марксом вспыхнула острая полемика, и в своем превосходном ответе Гейнцену Маркс исчерпывающе определил свое отношение к политической борьбе и радикальной буржуазии. Полемика между Марксом и Гейнценом велась на страницах «Немецкой брюссельской газеты».

Гейнцен запальчиво доказывал коммунистам, что они слепо направляют свою борьбу против буржуазии, вместо того, чтобы направить ее против монархической власти, которая творит насилие над всем народом и своим насилием мешает установлению справедливости в распределении продуктов.

В своей ответной статье Маркс превосходно выясняет политическую позицию пролетариата по отношению к политической власти и буржуазии. «Обусловленная современным разделением труда, современной формой обмена, конкуренцией, концентрацией и т. д., несправедливость в распределении собственности вовсе не вытекает из политического господства буржуазии; наоборот, политическое господство буржуазии вытекает из нынешних, провозглашенных буржуазными экономистами вечными и необходимыми, законов производства».

«Вы делаете, – писал Гейнцен по адресу Маркса, – ударение на социальном вопросе, и вы не видите, что нет более важного социального вопроса, чем вопрос о монархии и республике». И Гейнцен доказывал далее, что только «империя» с ее «насилием» мешает разрешению социального вопроса. «Насильственная реакционная роль, – пишет в ответ Маркс, – играемая теперь империей, лишь доказывает, что в порах старого общества образовалось новое, и последнее чувствует и старую политическую оболочку– служившую естественным прикрытием старого общества– как противоестественные оковы, которые необходимо разорвать. Чем менее развиты эти новые разлагающие общественные элементы, тем консервативнее кажется самая яростная реакция старого общества. Чем более развиты новые разлагающие элементы, тем реакционнее кажутся даже самые невинные консервативные попытки старой политической власти. Реакция монархии вместо того, чтобы доказать, что она делает жизненным старое общество, наоборот, доказывает, что это общество умерло, поскольку материальные условия его существования пережили себя».

«Почему немецкие рабочие, – спрашивает Маркс, – участвуют в борьбе, хотя знают, что свержение абсолютной власти приведет к созданию новой власти буржуазии? Потому что рабочие отлично знают, что буржуазия не только в политическом отношении сделает им большие уступки, чем абсолютная монархия, но, что еще в силу интересов своей торговли и промышленности, она против воли должна будет создавать условия для объединения рабочего класса, а объединение является для рабочих первым условием их победы. Рабочие знают, что устранение буржуазного строя не может быть достигнуто сохранением феодального. Они знают, что революционная борьба буржуазии с феодальными сословиями и абсолютной монархией будет только содействовать революционному движению самих рабочих. Они знают, что их собственная борьба с буржуазией начнется тишь тогда, когда буржуазия победит. Вместе с тем рабочие нисколько не разделяют буржуазных иллюзий г. Гейнцена. Они смотрят на буржуазную революцию – и должны так смотреть на нее – как на условие рабочей революции. И ни на одно мгновение они не считают буржуазную революцию своею конечною целью».

Боясь пролетариата, говорит Маркс, немецкая буржуазия стремится мирным путем превратить абсолютизм в конституционное государство. Но в этот мирный исход Маркс не верит. Помимо всяких личных предрассудков, говорит он, у самодержавной монархии «руки связаны светской, военной и духовной бюрократией, этими составными частями абсолютной монархии, которые отнюдь не обнаруживают желания переменить свое господствующее положение на положение лиц, служащих буржуазии». Такую же реакционную роль вынуждены играть и сохранившиеся феодальные сословия.