Текст книги "Детям моим. Воспоминания прошлых лет"

К главе IV «Религия»

МОЕ ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С «БОГОСЛОВИЕМ»

1916.Х. 17. Ночь

В церковном отношении я рос совершенным дичком. Меня никогда не водили в церковь, ни с кем я не говорил на темы религиозные, я не знал даже, как креститься. Втайне я этим всем очень интересовался. Я чувствовал, что есть целая область жизни, интересная, таинственная, охраняющая от страха. Но я не знал ее и не смел спросить о ней. Я не смел спросить о ней, приблизительно так же, как не смеет девушка спросить родителей о брачных отношениях. Но я украдкою подглядывал, что мог, и тайком старался применить свои наблюдения, опять-таки, как мог. Я видел, что люди как-то крестятся; но я не успевал подметить, или точнее, не смел «бесстыдно» вглядываться, крестятся ли одним пальцем, двумя, тремя или пятью и сжатыми в одну точку. Я колебался между двумя и пятью, тайком крестился на ночь, то так, то этак – крестился, натянув па голову одеяло и в почти темной спальне. Когда в Боржоме я шел по улицам – к Андросовым, я крестился, боясь собак, и, снимая шапку, я взывал к Господу, Которого не знал, и мое детское сердце было полно страха, тоски и надежды на чудесную помощь. И в душе я тогда уже отлично знал, что Господь слышит меня и не оставит меня. Однажды тетя Юля предложила мне дать почитать свое Евангелие. Она достала из комода Св[ятую] Книгу. Но вид маленькой черненькой книжки испугал меня, и я, с еле удерживаемым желанием взять книгу из ее рук, отказался. Мне казалось, что взять ее и стыдно – мучительно стыдно – и страшно. Тетя ушла, оставив комод открытым. Я моментально подбежал к комоду, достал Евангелие и прочитал несколько стихов Ев[ангелия] от Матф[ея]. Родословие мне показалось до того странным, что, когда тетя пришла, я, с натянутым смехом и испугом, стал ей говорить о прочитанном. Но тон мой показался ей несоответствующим предмету, и она взяла у меня Ев[ангелие] с замечанием, что читать – так читать как следует, а мне, видно, рано.

Но время шло, я не знал ни одной молитвы, не видал в глаза Св[ятое] Евангелие и никогда не причащался, – мало того, не знал, что причащаются. Между тем мне минуло 7 лет. Приближалось поступление в гимназию. Моя отдаленность от Церкви могла бы вызвать и неприятности. А м[ожет] б[ыть], родители и устыдились держать меня в таком отдалении, тем более, что пыл юношеского отрицания Церкви уже прошел. Как бы то ни было, но решено было меня сколько-нибудь подготовить к исповеди или, точнее, к возможному экзамену на исповеди и причастию. За это дело взялась тетя Юля; кажется, она же и настояла на необходимости сделать все это. И вот, помню, одно утро она подзывает меня к себе, когда мы были одни с ней в комнате, и сообщает, стараясь сначала подойти издалека, состоявшееся решение о занятиях со мною законом Божиим, а потом – и о причащении. Весть эта ошеломила меня. Я не знаю, был ли я более – рад или испуган; вероятно, последнее. Но заинтересован я был до крайности. Приблизительно с неделю или две учили мы с нею первые молитвы, заповеди, затем стали ходить в церковь – (это было в Батуме) – в Вел[иком] Посту. Наконец – причастились с нею. Помню, была давка, множество народа… Впервые покушал я просфору. До того раз, впрочем, мы с папой шли мимо церкви и встретились с местн[ым] священником. Папа с ним остановился поговорить, а батюшка из кармана дал мне 2 служебные просфоры. Я боялся взять их. Тогда папа взял, принес домой, но я не смел их <…> и они <…>.

ПРЕГРЕШЕНИЯ И НЕЛОВКОСТИ

1921. VIII. 7. Серг[иев] Пос[ад]

Некоторые детские прегрешения, м[ожет] б[ыть], движения злой воли, грубости моей, врезались особенно в сознание, равно как первые неловкости. Позднейшие грехи, по внешности гораздо более значительные, не так сохранились в моей памяти, а то и вовсе исчезли из памяти, а эти – не только помнятся, но и до сих пор жгут мою совесть, и с тоскою взываю я ко Господу, ища очищения их. Несколько случаев:

«Жидовка» – на кв[артире] Айвазовых.

«Пряники» – у Андросовых (осуждал в присутствии подаривших эти пряники детей и смеялся над ними – преступная неделикатность).

Столкнул с лестницы Васеньку – своего двоюродн[ого] братца, бедного сиротку, и без того загнанного, когда мать лежала полумертвая в туберкулезе, – мы водили игры, тут я в азарте и обнаглел. А потом, видя мрачное осуждение папы, воспользовался случаем – <…> старш <…> и стал плакать и капризничать…

Обижал Люсю – в этом как-то мало каюсь.

Вильям Фрей (Владимир Константинович Гейнс, 1834; ~ 1868; f 5 ноября 1888 г. н. ст. в Лондоне).

О нем:

Н. В. Рейнгардт. Необыкновенная личность. Казань, 1889.

М. Гершензон. Русские Пропилеи. М., 1915. Изд. М. и С. Сабашниковых. Т. 1 (ц. 3 р. 50 к.), XI, стр. 276–362: «Вильям Фрей». На стр. 278 библиография.

А. И. Фаресов. Семидесятники. СПб., 1905, стр. 304–323.

К главе V «Особенное»

1916.Х. 15

Все особенное, необыкновенное, таинственное, мне неведомое приковывало мою мысль и, вернее, мое воображение. Цари и царицы, а в особенности царевны, «принцессы» и «принцы» казались мне единственными людьми, достойными внимания. А еще более таинственными казались мне загадочные существа, о которых у нас в доме было не принято говорить, почитавшиеся как бы неприличными «глупостями», – это невесты. Смерть и траур, опять-таки не допускавшиеся к обсуждению, влекли к себе. Соединение же всех этих таинственностей в одном лице казалось верхом изысканности, интересности и пленительности. Это был любимый сюжет моего искусства – принцесса-невеста, читающая письмо о смерти своего жениха. Я постоянно рисовал ее, с короной и фатой, с траурным письмом в руках. По щекам ее катились слезы не мельче голубиного яйца или волошского ореха…

ПЕРВОЕ ПОСЕЩЕНИЕ КАВКАЗСКОГО МУЗЕЯ

1916.XII.6 — 7. Ночь. Серг[иев] Пос[ад]

Сильно врезалось в мою память первое посещение Кавказского музея, хотя я не могу припомнить в точности, сколько лет было мне тогда. Кажется, что детей до 7-ми лет туда не пускают, – так гласит объявление. А мне тогда было именно столько лет, что не хватало, кажется, более года до 7-ми. Мне ясно помнится, как сторож при входе сопротивлялся пропуску меня, и лишь уговоры его и, вероятно, «на чай» сделали его более сговорчивым. Хорошо помню я также, что со мною была тетя Юля и еще кто-то, но кто, не могу вспомнить; вероятно, тетя

Лиза. Помню и то, что прошли мы в Музей в одну из поездок в Тифлис из Батума.

К главе VI «Наука»

1917.11.27

МАТЕРИАЛЫ К МОИМ ВОСПОМИНАНИЯМ

Мои учителя:

1) Сперва занимался с Юлей тетей и с мамой. Трудности занятий с мамой.

2) Потом – в Хапагяе – с Маргаритой, главным образом французским яз[ыком] по учебнику Марго.

3) Потом инспектор Батумского народного (4-х классного) училища Воробьев. Он со мною, кроме обычных предметов, занимался ботаникой. Писал я при нем описания своих поездок.

4) Потом, когда я занимался с Колей Орловым, в кв[артире] Орловских в инженерном доме, нас учил Бурлюк, акцизный чиновник. Mademoiselle – гувернантка Орловских. Сын Бурлюка – рисовал. Потом Бурлюк был переведен в Баку – тут процветало рисование.

Бурлюк был женат 2-й раз, и было два выводка детей. Семья была какая-то заброшенная, дегенеративная. Отец пил, пили, кажется, и сыновья. Один из них был моим товарищем – длинный, нескладный, лицо красное, в веснушках. Он жил своим миром, учился плохо. Был по-гимназически неразвит. Мне думается, что нашумевшие Бурлюки – футуристы – та самая семья, а Давид Д. Бурлюк – мой товарищ.

4’) Два брата Михайловские. Под их руководством занимался я с Володей Худадовым, а иногда к нам присоединялся Вахтанг Кипиани.

5) В Тифлисе я занимался с Барсуковым (Андрей Николаевич]? Родственник] Семенниковых, двоюродн[ые] братья). Семенникова (Варвара Николаевна), родственница профессора] Миллера в Москве.

Он был реалист, потом учился в Технологическом. Со мною предпринимал, по просьбе папы, длинные прогулки и занимался геологией и минералогией. От него я впервые услыхал об истинах веры – убежденные и твердые ответы. Особенно поразил он меня рассказом о благодатном Иерусалимском огне.

Барсукову я многим обязан. Помню, как сейчас, его спокойствие, его выдержку и простоту, его редкую бородку и некоторую неуклюжесть в манерах.

Барсуков был родственником Семенниковых.

6) Но Барсуков реалист, он не знал латинского языка. Поэтому учил меня латинскому гимназист Михайловский, сперва один брат, а потом другой, родственники Барсукова. Я ходил заниматься латинским вместе с Володей Худадовым.

Смерть тети, тетя Юля f 1894 г. мая 20.

7) Лункевич Владимир Валерианович, довольно известный популяризатор естествознания, полунемец, полуармянин. Он познакомил меня с химией. Ему принадлежит, между прочим, «Наука о жизни. Общедоступная физиология человека». Изд. Ф. Павленкова (220 стр. с 91 рис.), ц. 1 р. 1894, о которой было много одобрительных отзывов, напр[имер] в «Научн-[ом] обозр[ении]», 1894, № 6, столб. 187–188. – Во время уроков со мною Лункевичу было предложено Павленковым заняться составлением популярной биологии. Тогда он отказался от уроков и уехал в Петербург, если не ошибаюсь. Но «Популярная биология» вышла менее удачной, чем «Физиология», и в ней найдены были важные ошибки. – Потом Лункевич уехал за границу, в Париж и еще где-то занимался биологией, возился с эмигрантами. По приезде в Тифлис я был однажды у него с В. Худ адовым и видел на полке всего Ренана по-французски]; Лункевич дал мне «Vie de Jesus», и я частями проглядел эту книгу, но доволен ею отнюдь не остался. Это было в период моего увлечения сочинениями Толстого.

8) Бала(у?)гьян Самуил Агаевич, учитель в Сельскохозяйственной школе, армянин. Очень добрый, мягкий. Он учил меня, кроме предметов обязательных, химии. О нем я сохранил самые хорошие воспоминания. Посещал его на дому и после, он был какой-то вялый, больной, что ли.

9) Михаил Николаевич Городенский – он репетировал меня, когда я поступил в гимназию и сразу получил 2 переэкзаменовки. Лето в Коджорах. Поездка в Армению. Экскурсии. Физика.

Валя бегала за Мих[аилом] Никол[аевичем] Городенским и требовала: «Учитель, застегните панталоны».

МОИ УЧИТЕЛЯ

1) Воробьев.

2) Бурлюк.

3) Барсуков.

4) Самуил Агаевич Балагьян.

5) Городенский.

6) Лункевич В.

ЛЕТО 1892-го ГОДА

Лето 189[2]-го года я провел в имении тети Лизы, или, точнее, ее мужа Сергея Теймуразовича Мелик-Беглярова, которого мы звали Сергей дядя или даже Сергейдядя – в одно слово. Находится это имение в Джеванширском у[езде] Елизавета[ольской] губернии и представляет собою обширную равнину по правому берегу реки Инчй, окаймленную сходящимися гребнями невысоких гор. Почти в самом углу этого имения, на возвышенности, построен был владельцем имения – Сергеем дядею – дом, обнесенный каменной, почти замковой стеной с башенками по углам и наглухо запиравшимися воротами. Впрочем, все это было необходимо, равно как и злые собаки, для ограждения себя и безопасности от татар. Будущее (я разумею 1905 г[од]) показало, что все эти полувоенные сооружения оказались весьма полезными. Самый дом и стены строились по плану моего отца. Но когда мы жили там, он не был доступен. Сад. Водоем. Канава. Огород. Двор. Собаки. Мои хождения. Сад – яблоки. Холера. Угощение. Саперы. Мои занятия. Маргарита. Рускер Сергея дяди.

<…>

Семья Флоренских уехала из Батуми в Тбилиси в 1893—5 гг. по поводу назначения начальником Кавказского округа путей сообщения – главный инженер Кавказа.

1) Папин товарищ Станислав Стаховский, художник, и брат его химик в Шелководческом стане в Муштабе [?].

2) Мой товарищ Розенфельд (Каменев), известный впоследствии большевик.

Товарищ мой

Сережа (Сергей Николаевич) Френ. Брат его Володя, старше его (Владимир Николаевич]). Френ – инженер-техник, служил на Казанском вокзале в Москве. Он был внуком академика Френа.

К главе VII «Обвал»

ПИСЬМО И А. ФЛОРЕНСКОГО Л. К ТОЛСТОМУ

№ 21.18/Х 99. Тифл[ис]. Л. Н. Толстому

Лев Николаевич! Я прочел Ваши сочинения и пришел к заключению, что нельзя жить так, как я живу теперь. Я кончаю гимназию, и мне предстоит продолжение жизни на чужой счет; я думаю, что избегнуть этого можно только при исполнении Ваших советов; но, для того, чтобы применить их на практике, мне надо разрешить предварительно некоторые вопросы: можно ли пользоваться деньгами? Как добыть землю? Можно ли ее достать у правительства и каким образом? Каким образом удовлетворять умственные потребности? Откуда брать книги, журналы, если нельзя пользоваться деньгами или если физическим трудом можно только прокормиться? Может ли остаться время на умственный труд (самообразование)?

П. А. Флоренский.

Мой адрес

1916.Х.4. Серг[иев] Пос[ад]

Вглядываюсь в себя и в свою жизнь. И я вижу, что не было у меня ни минуты, когда бы я чистосердечно и от души сказал, почувствовал или подумал: «отчасти», «отчасти так, отчасти этак». Но всегда было всецело «всецело так», или «всецело этак», или «всецело так и всецело этак, зараз». Слово «отчасти» я не понимал и не понимаю… Моя палитра внутренней жизни никогда не имела красок смешанных, а в особенности серых. Каждое душевное движение всегда бывало определенным. Но при этом в самой глубине души всегда же стояло ограничение, восполнение. И вот в самой страстной определенности, в самом одностороннем напоре у меня никогда не было страстности, потому что в глубине души делалась объективная оценка. Но эта-то объективность придавала душевному*

1916.Х.4. Серг[иев] Пос[ад]

Вглядываюсь в свою жизнь – и вижу, что всегда я шел до конца и в*

КРИЗИС

1920. VII. 16

Пока перед глазами было много исключений, дышалось дов[ольно] свободно, ум волновался и кипел. Но по мере того как область законов ширилась в сознании – делалось душно, нечем становилось дышать. Спирало дыхание. Делалось скучно и тоскливо в бескр[айних] ледяных пространствах, охваченных одними и теми же законами. Меня давило единообразие законов природы, повсюдное одно и то же. Развивался сплин, <…>, а потому и <…>: ибо вся жизнь моя состояла в науке. Но это отнюдь не было собственно научн[ым] убеждением, а скорее эмоциональным состоянием подавленности, раздавленности общественным] внушением, общественной верою в однообразие природы. Каждый шаг в область научного мировосприятия обнаруживал необыкновенные явления, их делалось все больше. Это я отлично понимал. Но вместе с тем возрастало и давление, внушение, гипноз со стороны книг и окружающих, что все объяснимо. И я, думая на сам[ом] деле обратно, воспринял внушение, да, внушение. Постепенно укоренившись, оно стало теснить и томить мою душу. Но цепко вцепилось. Произошла борьба за любезную мне непонятность, кризис. Статья Карпентера… попала на уже вполне подготовленную почву. Сюда еще присоединилось влияние кантовского и миллевского феноменализма. Я не усвоил их с положительной] стороны, но воспользовался как средством полемики, чтобы скинуть ненавистное иго.

Примечания

ДЕТЯМ МОИМ. ВОСПОМИНАНИЯ ПРОШЛЫХ ДНЕЙ.

«Воспоминанья прошлых дней» были написаны П. А. Флоренским в период между 1916 и 1926 гг. Работа представляет несомненный интерес, так как дает возможность проследить за формированием личности будущего ученого-философа. Однако при жизни Флоренского она не печаталась.

Текст публикуется по: Флоренский Павел. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М.: Московский рабочий, 1992.

1. Природа творящая, созидающая (лат.) в отличие от natura naturata – природа творимая, созданная.

2. Струя, текущая по рукам, миновать как сможет Данаю? (лат.)

3. Клясться словами учителя (лат.).

4. Стыдливость (франц.).

5. «Надо дать ему стакан сладкой воды» (франц.).

6. «Бедняга, он очень нервен» (франц.).

7. Нежные цветы (франц.).

8. «Тот, кто вне математики произносит слово «невозможно», не считается с благоразумием».

9. Полнота жизни (лат.).

10. Холодная вежливость (лат.).

11. Почитание предков (лат.).

12. Благочестивый, праведный (лат.).

13. Почитание детей (лат.).

14. «Безверие будущего» или «Иррелигиозность будущего».

15. «Оставь его» (франц.).

16. «Оставь ее» (франц.).

17. Прафеномен (нем.), первоявление.

18. Извне, с внешней стороны (лат.).

19. Чудотворчество (греч.).

20. Аксиомы, или законы движения Ньютона (лат.).

21. За и против (лат.).

22. Волоокая (греч.).

23. Людовик XVI (франц., 1754–1793).