Текст книги "Непрерывность"

Непрерывность
Павел Гигаури

© Павел Гигаури, 2024

ISBN 978-5-0064-4271-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие автора

Эта история написания романа реальна, в ней нет никакой художественной или нехудожественной выдумки. Я решил написать это предисловие, потому что оно родилось из романа, как его часть. Художественный роман и нехудожественная жизнь не имеют между собой границ, и движение мысли между ними происходит абсолютно беспрепятственно. Роман не складывался. Он не давался в руки, он ускользал, он не формировался в одно целое, он распадался на части. Первый вариант я написал относительно быстро, но он привел меня, как автора, в никуда. Я начал его переписывать, но из этого тоже ничего не выходило. В тихом отчаянии я отложил его в сторону, забыл про него, написал совсем другой роман. Когда я вернулся к рукописи, стало ясно, что менять надо все. Я начал все переписывать, но опять чего-то катастрофически не хватало, и я не мог понять чего. Это что-то было рядом, где-то за спиной, но даже если я оборачивался, оно, это что-то, все равно оставалось за моей спиной. Это был очень мучительный, изнурительный процесс. Я почти физически ощущал в голове и теле груз, который невозможно сбросить. И вот однажды…

Я медленно всплывал из сна, функции сознания одна за другой включались по мере пробуждения: вот появился маленький проблеск сознания, потом включилась память – и тут я услышал голос. Точнее, я не слышал звука, голос возбудил слуховые центры, минуя барабанные перепонки, проводниковые нервы, он с какой-то другой стороны, напрямую вошел в мой мозг – и я воспринял это как услышанное. Я услышал одно слово, которое никогда не знал раньше. Я никогда не слышал этого слова, не знал, что оно значит, я не знал, существует ли такое слово вообще или это гипногогический неологизм, рожденный в мозгу где-то между бодрствованием и сном. Я запомнил это слово, и как только окончательно проснулся, сразу полез в интернет. Слово оказалось настоящим, оно существовало, но я никогда его не встречал – я знал это точно, потому что можно не помнить слово, но помнить, что оно значит или хотя бы из какой оно сферы. Даже совсем забытое слово все равно вызывает многократно удаленные, невнятные эмоции, какие-то минимальные колебания в сознании. Здесь все было ново, полная стерильность. У слова был автор. Он жил в девятнадцатом – начале двадцатого века. Я никогда о нем не слышал. На фотографии – человек, выглядящий, как типичный философ и ученый из девятнадцатого века, но что-то меня насторожило в этой фотографии. Я продолжал всматриваться в снимок, в подпись под ним: Чарльз Сандерс Пирс, родился 10 сентября… Вот оно, необычное: сегодня как раз 10 сентября, день его рождения. К этому моменту работы над романом я уже знал, что год рождения не имеет никакого значения. Из слова, подсказанного мне философом из прошлого века, родилось название романа, и сразу же выстроилась канва повествования. Путешествие продолжается, потому что мир остается непознанным, потому что вопросов больше, чем ответов. А именно вопрос нарушает равновесие и переводит потенциальную энергию в движение. Откуда был голос, который подсказал мне слово, никогда ранее не слышанное?

Синехизм значит непрерывность.

Моя книга должна начинаться так: «Однажды жил-был…». Нет! А почему, собственно, однажды? Может, дважды, а может, трижды? Вся эта нумерология противоречит идее книги. Жил-был – понятно, присказка. Значит, реально существовал в прошлом времени. Но время очень относительно в глазах человека, это страшилка для взрослых, потому что там, в конце времени, – смерть. А может, так: всегда жил – не был человек? А почему, собственно, жил – не был? Может, еще больше упростить: всегда не был человек. Всегда – это настолько абсолютно, что «всегда не был» оборачивается своей абсолютной противоположностью: был всегда – просто в разных формах, в разных мирах. Ведь нельзя что-то назвать и при этом говорить, что этого нет. Раз что-то назвал, то оно уже существует. Это уже ближе к делу. Этот человек – главный герой моей книги, он называет себя «я». И я буду называть его «я». Он хочет написать книгу, но не знает, как ее начать. Вся книга о том, как я будет искать начало книги, которую он задумал написать. Объект его книги сам по себе подразумевает отсутствие начала, и в этом вся интрига, сложность ситуации. Я хочет написать книгу о Непрерывности. Непрерывности как принципе и условии существования всего, когда все неразрывно связано со всем, и поэтому все оказывает влияние на все, и все непрестанно движется из никуда в никуда, о Непрерывности, которая бесконечна и вне времени, и эту Непрерывность нельзя, невозможно прервать. Я надо определить Непрерывность художественно, чтобы было наглядно видно, что это такое. А что такое Непрерывность? По сути, это принцип – не материя, а именно принцип. Какой тут нужен образ? И вот я приходит с таким образом (это обязательно должно быть в книге): течет большая, могучая, многоводная река, и если из этой реки зачерпнуть стакан воды, то река не потечет дальше с дыркой от вычерпнутого стакана, в ней не будет зияющего отверстия, ее течение не нарушится в своей целостности. Но самое интересное даже не это. А то, что этот стакан воды рано или поздно вернется в реку: дождем ли, подводным источником, отдельными молекулами и атомами – неважно, но с течением времени он опять будет в реке. В этом мире нельзя создать пустоту, как нельзя зачерпнуть стакан воды из реки и оставить в реке дырку от стакана. Пустота, как мы ее себе представляем, есть ноль, который определяет отсутствие единиц, и этот ноль так же реален, как и любое число, и без него невозможно представить себе числовой ряд, переход от реальных чисел к воображаемым минусам. Мир есть одна непрерывная единая субстанция, и у этого мироздания нет другой стороны или изнанки, все едино и не имеет ни начала, ни конца. И этот мир создан бесконечным Богом, который и есть самый главный материалист. Что-то вроде этого. Какой кайф – делать то, что хочешь, просто потому, что к этому сейчас лежит душа. Вот так катить по пустому шоссе на мотоцикле, поднимая ветер, который сдувает с мотоцикла шум мотора, оставляя его где-то за спиной вместе с выхлопными газами, и погружаться в густую, тягучую тишину, и думать о начале книги, которая только зарождается в голове и, может быть, никогда не будет написана. Будет книга когда-нибудь написана или нет – это неважно. Это имело бы какое-то значение, если бы я был кому-то обязан этой книгой, если бы я в неимоверном порыве себялюбия думал о том, что эта книга может спасти мир или открыть людям глаза на происходящее вокруг, но мне, как и герою моей книги, не хочется спасать мир, потому что я не знаю как и не знаю от кого.

Написание книги – это форма жизни, форма существования, попытка найти словесное выражение для трехмерных образов, которые рождаются из глубины забытого или полузабытого и почему-то вызывают острое ощущение значимости жизни.

Я свернул к безымянной бензоколонке в прерии Северной Дакоты. В определенных обстоятельствах безымянность – это эквивалент свободы. Когда ты не знаешь точно, где находишься, и тебя это особенно не волнует, потому что ты никуда не опаздываешь, и это незнакомое место без названия будет тебе временным пристанищем на несколько минут или полчаса, и ты к этому месту ничем не привязан и забудешь о нем, как только его оставишь, то возникает ощущение легкости и безответственности, какое, наверное, бывает у бездомных или у последователей разных учений, которые учат ни к чему не привязываться сердцем. Я выключил мотор, отбросил подножку и аккуратно наклонил мотоцикл влево, чтобы он оперся на нее. Солнце было в самом зените, его прямые лучи пришпилили воздух к поверхности земли, и он стоял неподвижно, нагреваясь на раскаленном асфальте, как на сковородке. Ветер был только на дороге, вокруг мотоцикла. Было приятно чуть размяться, потоптаться вокруг мирно припавшего мотоцикла, но если стоишь на одном месте, начинало припекать. Кроме меня, на заправке никого не было. Почему я волнует Непрерывность? Потому что он появился в этой жизни, как и любой человек, не по своей воле, его никто не спрашивал, хочет он родиться в мир или нет, он просто однажды осознал, что живет. Я появился, как и все мы, не из ниоткуда, его появлению предшествовала встреча родителей – то ли романтический ужин со свечами и вкусным вином, то ли большая пьянка с шумом и гамом, дракой и длинной сумбурной ночью, то ли длительное хождение по врачам для лечения бесплодия. Как бы то ни было, но процессу зарождения предшествовала череда немаловажных событий, которые определяют судьбу новорожденного. В результате этих событий кто-то рождается в королевском дворце, и вся желтая и прочая пресса брызжет слюной, высасывая новости из скудных сводок королевского пресс-секретаря, а кто-то рождается в тюрьме, и его или ее кутают в казенные пеленки и помещают в казенный дом, но большинство рождается где-то между этими двумя крайностями. И во всех этих рождениях есть одна общая черта – они результат жизни, сложившейся задолго до их зачатия. Со временем тоже получалась какая-то путаница. Деление времени очень условно, есть одна непрерывная лента времени и нет никакого прошлого, будущего или настоящего, а есть только мы, которые придумали настоящее потому, что нам доступно только настоящее, но уберите нас – и исчезнет настоящее, а с ним – прошлое и будущее. Будущее эфемерно, оно там, куда можно и не добраться с нашим хрупким сознанием, у будущего только одно предназначение – это стать настоящим, а потом уйти в прошлое, то есть пройти через нас. Мы живем, как куклы-марионетки, привязанные к ниткам, уходящим в прошлое, и это прошлое, натягивая нитки, приводит в движение нашу жизнь, подчас против нашей воли. Иногда, поскользнувшись и потеряв равновесие, мы лихорадочно хватаемся за эти нитки, пытаясь повиснуть на них, как на стропах парашюта, в надежде восстановить равновесие и остановить падение, но нити поддаются нашему рывку и вытаскивают нам из толщи времени какое-то воспоминание. И это наше воспоминание не принадлежит нам, оно наше не больше, чем звезда на небе или отражение луны в озере, оно напоминает нам о нашей беспомощности во времени. Мы во времени, как пузырек газировки, образуемся в толще жидкости, поднимаемся вверх и лопаемся.

Пространство тоже непрерывно, в природе нет четких границ, горы переходят в равнину постепенно, океан один, а не пять. Где граница между Индийским и Атлантическим океанами? Они условны. Северное и Южное полушария существуют, но границы между ними нет. Это люди придумали границы, отчасти из страха или из жадности, а отчасти ради удобства классификации. Племена устанавливали границы и убивали пришельцев, чтобы выжить, но эти границы проходили через их головы, а не по земле или рекам. Это человеческая натура – все помещать в какие-то рамки, расставлять по полочкам и делить, делить.

Что такое граница государства? Кто ее создал? Таких границ нет в природе, это абсурд. Но люди создают границы, а потом начинают молиться на них, потому что так легче. Европа отделена от Азии Уральскими горами. Это правда? Нет, это придумано. Придумано для удобства. Человек сразу растеряется в пространстве, если исчезнут эти условные границы, которые создают иллюзию замкнутости, то есть убежища, и иллюзию упорядоченности. Я однажды понял, что границы – это синоним страха, что границы ограничивают, сужают мир, делают его маленьким и упрощенным.

Когда я осознал непрерывность существования, то не смог определить свое место в этом непрерывном мире и подумал, что во всей бесконечной Непрерывности должен быть заложен ответ на вопрос: почему данный человек (он имел в виду себя) родился именно в данный момент, где хотя бы условное начало нашей судьбы и почему я – это я, какие обстоятельства сложились таким образом, что он появился на свет, и откуда он появился на свет, и в чем его предназначение? Или его нет? Но главное, что заинтересовало я, это внутренняя непрерывность, непрерывность души, непрерывность живущего, живого: Непрерывность своим отсутствием границ вела к бессмертию.

Вопросов было много, а ответов не было. И я отправился в путешествие.

Итак, моя книга будет о том, как я ищет начало книги о Непрерывности – том уникальном начале, которое соответствует его жизни, его мыслям, его книге. Речь именно о начале книги о Непрерывности, а не начале Непрерывности, ведь искать начало Непрерывности бессмысленно – его просто не существует.

Начало – это ключ ко всему, это фундамент всего строения. Уберите из Библии первую фразу «В начале было слово…», и последующее повествование потеряет значение. Но что должно быть началом в условиях непрерывности? Вот этот вопрос, который я должен исследовать в книге. Точка, из которой я может начать рассказ о прошлом – о прошлом как настоящем того времени, и должно быть ясно, что именно отсюда должен начаться рассказ, если это вообще возможно.

Может быть, это невозможно: нет такой точки, потому что поток непрерывен, и начиная рассказ с какого-то момента, мы с самого начала предаем историю и заведомо разрушаем повествование. И об этом будет книга, которую будет писать мой герой, который называет себя я.

Кто должен быть я? Сколько ему лет? Это неважно. Хомо эректус, хомо сапиенс, хомо новитатус…

Как насчет любви? Личной жизни? Надо положиться на случай и вдохновение, что-то должно выйти. А может, его сделать голубым? Это тренд, и это объяснит все его небытие. Нет. Я будет почитателем женской красоты. Может, была какая-то несчастливая любовь, а может, я ее еще не встретил? Будет видно по ходу дела. Я не должен иметь четких характеристик, ведь он – порождение Непрерывности, в которой нет разграничений.

Солнце стало припекать не на шутку. Надо седлать мотоцикл и поднимать ветер, а то так можно получить тепловой удар. Я залпом выпил бутылочку воды, потом с хрустом смял ее – так она занимает меньше места в мусорном баке – и туго прикрутил пластиковую пробку, чтобы бутылка вновь не расправилась. Потом сел на мотоцикл, включил зажигание, воткнул передачу и покатил дальше, оставив безымянную заправку позади.

Итак, подведем итог: есть главный герой, который пишет книгу. Пишет ее то ли от безысходности, то ли оттого, что делать нечего, то ли по инерции своей жизни. Он плывет по течению, он это очень четко понимает, но не знает, как выбраться из водоворота, и куда выбраться, и где он окажется после. Я путешествует, чтобы написать книгу.

Счастливые люди не путешествуют, счастливые люди сидят дома и наслаждаются своим счастьем. Исключение составляет молодежь после школы, она выбралась в большую жизнь, но не знает, насколько мир велик или мал, каковы его размеры, где его границы (опять границы!). Молодые люди видят перед глазами оживление картинок из учебников, и вся жизнь и окружающий мир обретают плоть и форму. Для них путешествие, точнее, перемещение в пространстве, – как первые шаги ребенка. Разочарование приходит потом. Все остальные ездят отдыхать. Цель путешествий большинства людей очень туманна, это очередная химера.

Люди ездят в отпуск, чтобы что-то посмотреть, а потом возвращаются к прежней жизни, как ни в чем не бывало. Зачем было смотреть на Венеру Милосскую, Мачу-Пикчу, Кремль или Великую Китайскую стену, если по возвращении домой все остается как было? Ну увидел ты эти чудеса света, а дальше? И чем больше видишь всего, тем бессмысленней кажется затея. Зачем все это?

Можешь с гордостью сказать: «Я видел это, и это, и это. Это просто удивительно, восхитительно, нереально и прочее и прочее!!!» И? Глаза не могут удержать увиденного, а голова пытается удержать его в памяти, но картины расплываются, как капля краски в воде. В ход идут фотографии, которые потом никто не смотрит, потому что зачем? Единственное разумное объяснение таких поездок – это на время забыть о реальности своей обычной жизни.

В настоящем путешествии надо видеть места, которые ты не можешь не увидеть, места, увидев которые ты меняешься, становишься другим человеком, меняешь свою жизнь, потому что не можешь не изменить ее после увиденного. Цель путешествия – пойти куда-то и увидеть то, что принадлежит тебе, востребовать свое, получить свое и не вернуться туда, откуда приехал.

Как-то я приехал домой. Жена разговаривала по телефону – ничего необычного. «Давай, пойду. Мой пришел, буду его кормить», – попрощалась она с кем-то и повесила трубку.

Запеченный лосось с рисом и лимоном, салат из помидоров и огурцов. Она вкусно готовит. Я привык к ее еде.

– На дачу поедем? – спросила жена.

– Нет, – ответил я.

– Как хочешь. Только не говори потом, что мы не поехали из-за меня.

– Нет, не буду. Вкусный лосось. Спасибо.

Она пошла опять звонить кому-то из подруг. Я закончил ужин, поставил тарелки в раковину, достал свой объемный бокал из тонкого стекла, щедро налил туда коньяка, накинул старую протертую джинсовую куртку и вышел на открытую террасу дома. Терраса выходила на лесопарк. Я сел в глубокое кресло, вытянул ноги, обхватил бокал ладонью. Все путем.

Пропустив короткую ножку бокала между пальцев, я стал мерно покачивать бокал, разгоняя коньяк по кругу выпуклых стеклянных стенок, – я смотрел в сторону заката. Солнца не было видно, оно было уже где-то внизу, за лесом, между корнями деревьев и горизонтом, и его угасающий свет неярко подсвечивал желтым верхушки сосен. Было тихо, и за этой тишиной было слышно, как проносятся машины по дальнему шоссе. Через несколько минут золото солнца начнет переходить в пурпур, а потом воздух окончательно потемнеет, потеряет прозрачность, и наступит ночь.

В изменении цвета воздуха материализуется время – поминутно, наглядно, как в демонстративном эксперименте по химии: восход – закат. Это надо замечать, это события вселенского масштаба.

Я вдохнул коньячный воздух из бокала, колючий аромат наполнил гортань, пазухи носа, легкие. Хорошо. Сейчас я сделаю маленький глоток, и будет еще лучше, и лучше не из-за какого-то особенного события в жизни, а просто так лучше – коньяк обладает этим волшебным действием.

Мне не надо искать смысла жизни, мне не надо делать каких-то сложных выборов, мне надо просто делать свою работу. Делать свою работу и получать за это большие деньги. Я привилегирован своей работой, это не совсем честно по отношению к жизни, но все эти вопросы о ее смысле, о предназначении, о добре и зле для меня как бы уже имеют ответ: я спасаю людям жизнь. Кто может поспорить с этим или подвергнуть это сомнению?

Закат закончился, но ночь еще не наступила. На темнеющем небе с остатками дневного света была видна только одна звезда, я не знаю, что это за звезда, я не знаю ее имени, но это самая яркая звезда, она всегда появляется на небе первой. «Что самое главное в жизни?» – спросил я неизвестно кого. «Самое главное в жизни, – подумал я, глядя на звезду, – это умереть счастливым».

На следующий день я ушел от жены.

Я живу в небольшом городе вдали от родины, название города с аборигенного языка переводится как «дальнее место», и по какой-то иронии он расположен в самом центре северной части Западного полушария, на пересечении сорок пятой параллели и девяностого меридиана, поэтому, когда смотришь на карту полушарий, то очень легко направить взгляд именно на место, где я живу. Тут есть небольшой аэропорт, в котором висит большая карта с аббревиатурой названия аэропорта – CWA, но написано это такими буквами, что выглядит как США. Что есть абсолютная правда.

Я, Дмитрий Шипилов, он же Дима, он же, для коллег, Шип, что произносится с коротким стреляющим «и» и совершенно случайно означает «корабль», а не с длинным «и-и», что значило бы «баран». Также я объяснил коллегам, что шип значит терн, а через тернии люди попадают к звездам, на что получил комментарий, что хотя я произношусь, как корабль, но могу быть упрямым, как баран – или терн в определенном месте.

Я работаю в одном госпитале уже пятнадцать лет, и это достаточно долго, чтобы увидеть, как новорожденный ребенок кого-то из сотрудников становится тинэйджером. Меня знают все – я знаю всех.

После ухода от жены я перебрался на так называемую дачу – в загородный дом, который был совсем недалеко от госпиталя, где я работаю интервенционным кардиологом. Дом находился на противоположной окраине города от того места, где я еще совсем недавно жил с женой. Я перевез туда собаку – своего шоколадного лабрадора по кличке Муррей, кое-какие вещи, договорился с собачьей гостиницей, чтобы сдавать Муррея, когда дежурю, и начал новую жизнь. Еду надо было готовить самому или идти в ресторан, чаще я выбирал последнее – отчасти из-за неумения готовить, а отчасти от лени.

Я очень четко помню это странное ощущение неизвестности, когда после работы я еду к себе домой, впереди выходные, и я понимаю, что принадлежу только себе и могу делать что хочу, мне не надо ни с кем это решать или советоваться, и я могу отправиться куда угодно. Это был новый мир, неизвестная территория, terra incognita, и я был единственным ее обитателем, безраздельным ее правителем; там было спокойно, там не было чужих назойливых людей, не было суеты, не было ненужных эмоций, но там было и одиноко, там меня никто не ждал, кроме моего пса.

Первый урок, который я усвоил, – это что свобода есть производная одиночества: одинокий человек свободен по определению, чем человек более одинок, тем он свободнее, а вот может ли свободный человек не быть одиноким – это мне предстояло узнать.

Возвращаясь домой с работы, я сворачиваю с шоссе, петляю по лесным улицам, и вот мой въезд – узкая дорожка, покрытая мелкой утрамбованной гранитной крошкой, растянулась под высокими мачтовыми соснами, кроны которых сходятся над ней, как купол туннеля, так что даже спутниковое радио глохнет, когда машина заезжает под эти сосны.

Туннель, шурша мраморной крошкой под колесами, томит ожиданием, потому что не видно конца этому пути, но обрывается он неожиданно выходом на пространство под открытым небом, огороженное по кругу все теми же упирающимися в небо соснами, в левой части лужайки с подстриженным газоном стоит маленький дом из бордово-пурпурного кирпича.

Дом одноэтажный, он ни вызывающе вычурен, ни простецки безынтересен, окна расположены на правильной высоте от земли, не нужно ни выше, ни ниже; входная дверь симметрично делит пространство фасада поровну, количество ступенек ко входной двери на крыльце под навесом тоже кажется очень правильным. Пропорции дома таковы, что он не кажется ни устремленным к небу, ни прижатым к земле, в нем плавучая гравитационная нейтральность, устойчивость горизонта, от него веет покоем, в него хочется войти.

Справа от входной двери на стене вместо звонка висит корабельный колокол с привязанной к языку плетеной веревкой, сама дверь окрашена светлее и ярче, чем дом, она сине-зеленоватая, как морская волна; это выделяет ее над фоном фасада, и от этого она кажется легкой и приветливой. Дверь в дом открывается легким поворотом ручки, плавно, бесшумно, внутрь, слева направо.

Постепенно открываясь, дверь, как театральный занавес, пядь за пядью обнажает внутренность дома; сначала светло-розовый дубовый пол маленькой прихожей, потом большой белый холодильник на кухне, затем кухонные полки и шкафчики из светлого дерева, заполненные чайными чашками, хрустальными бокалами, графинами; электрическая плита, набор ножей, двойная раковина, длинный мраморный стол со стульями вдоль, наверху под потолком на шкафчике большой желтый самовар – дверь почти полностью открыта, еще чуть-чуть, и она достигнет своего предела, как вдруг из глубины дома, как водопад из прорванной плотины, на вас обрушивается поток переливающегося, неяркого отраженного света. Вы вздрагиваете и останавливаетесь: это озеро.

Озеро через огромное окно и застекленную веранду заполняет своим отраженным светом весь дом. Зыбь на поверхности воды с ее игрой света и тени переносится с потоком дневного света в дом и приводит все в незаметное для глаз, но ощутимое движение, сродни движению плывущего корабля. В окнах не видно суши, только вода и небо, и ничего больше, кажется, что в доме нет задней стены и что озеро начинается прямо в гостиной, а модель парусника, стоящего на подоконнике, летит на всех своих парусах. Задняя стена, конечно же, есть – она стеклянная, а за ней застекленная веранда и большое сплошное окно в углу гостиной, так что свет проходит в дом почти беспрепятственно, только слегка смягчаясь.

Гостиная начинается за большим мраморным столом кухни, это большое, ничем не разделенное пространство, с одной стороны – большой жесткий удобный диван с оттоманкой и креслом, а с другой стороны, ближе к озеру, около окна, стоит большой старинный дубовый письменный стол-бюро, закрывающийся сверху изящно выгнутой выдвижной крышкой.

Вокруг вдоль стен до потолка стоят массивные книжные полки, заполненные книгами. Пространство комнаты было таким, что когда человеку, находящемуся в ней впервые, предлагали еще одну чашку кофе, то он не отказывался: здесь хотелось побыть подольше, здесь было комфортно и спокойно.

Еще в доме были две небольшие спальни и «капитанская каюта» – самая близкая к озеру комната, вместо стены у нее окна, обращенные к озеру, вход в нее был из гостиной-кабинета через большую двустворчатую раздвижную стеклянную дверь; на стенах «каюты» висели старинные морские карты, кортики, круглые корабельные часы в медном корпусе, на старинном маленьком секретере покоился мощный бинокль.

Из всех комнат было видно озеро, даже из душа – можно принимать душ, стоять под освежающими струями воды и видеть гладь озера, или утром чистить зубы и вместо своего утреннего, в морщинах и следах от подушки, лица в зеркале видеть озеро через большое, во всю стену, окно.

И даже когда ты не видишь озеро, потому что стоишь к нему спиной, все равно чувствуешь, что оно рядом. Дом был бы одним из миллионов и миллионов других талантливо построенных, красивых домов, если бы не озеро, на берегу которого он стоял. Это был удивительный дом-корабль, находящийся в постоянном движении.

Я влюбился в озеро с первой встречи, как только увидел его поверхность, распростертую от дома до дальнего леса. Озеро не было огромным, его края были видны. Берег начинался прямо под ногами, разбегался прямо из-под ног в противоположные стороны и вновь соединялся в одной точке на другой стороне водной глади, он был обрамлен соснами, которые отделяли озеро от неба, поэтому пространство между небом и озером ощущалось особо – это был воздух озера.

Маленькое озеро не сливалось с небом, как это бывает с бесконечным океаном, а огромное небо отражалось в небольшом озере, как в уменьшительном стекле, вобрав в себя Млечный Путь, луну, закаты, восходы, молнии и пролетающие над ним птицы и самолеты. Форма берегов – единственное, что оставалось в озере постоянным. И хотя вода в озере никуда не течет, оно меняется каждый день.

Меняется цвет воды: от пугающего почти черного цвета перед дождем – до яркого, ослепляющего, словно фары автомобиля, отражения утреннего солнечного света. Меняется поверхность озера: иногда это мелкая, как чешуя рыбы, зыбь, а иногда это неподвижное зеркало, отражающее перевернутые деревья на берегу. Поверхность озера в семь утра отличается от поверхности в пять вечера так же, как отличается понедельник от среды, вид озера никогда не повторяется, как не повторяются дни, часы, минуты нашей жизни.

Естественно, что озеро совершенно разное в разные времена года: осенью оно остывает утренним паром, его поверхность кажется пустой, неприветливой, гагары улетели. Зимой оно подо льдом и снегом, его как бы нет, есть только напоминание о нем в виде сосен, обрамляющих берега. Весной, после зимнего льда, кажется, что озеро отдыхает, набирается сил, солнечного тепла, отогревается после морозов, вода в нем мутноватая, неприветливая. И вдруг вода обретает прозрачность, в нее хочется залезть и проплыть хоть чуть-чуть. Вода еще холодная, обжигающая, от нее тянет прорубью, но она уже купальная! И все, сезон начался!

К середине лета вода прогревается настолько, что в озере можно сидеть часами не вылезая, и в эти дни трудно поверить, что на свете бывает зима, холод, снег, лед, метели. Все эти внешние изменения делают озеро рекой, которая течет не по горизонтали, а по вертикали, по четвертому измерению времени, оно, как капелька ртути, меняется ежеминутно, ежечасно, изо дня в день, и при этом остается неподвижным, противостоящим всем этим изменениям. При всей своей изменчивости озеро – определение постоянства и покоя.

Я могу просидеть за столом над берегом с чашкой чая или бокалом вина пару часов и не заметить, как они прошли. Вот над водой пролетает здоровенный орел с размахом крыльев, в несколько раз превосходящим длину его тела, он кружится над озером, выискивая свою добычу, и если видит ее, то камнем падает в воду и часто поднимается с трепыхающейся рыбой в когтистых лапах, а если рыбы нет, то орел садится на высоком дереве точно напротив меня на другом берегу и наблюдает за озером ровно час. Я могу рассматривать его в бинокль, пока он впивается своим орлиным взглядом в толщу воды, и ровно через час, если добычи нет, он снимается с ветки и улетает куда-то по своим орлиным делам.

Вот плывет семья гагар, пара взрослых и пара малышей, гагара-мама часто возит своих детенышей на спине, и это выглядит очень трогательно и нежно, но имеет и свой жизненный смысл: крошечные комочки-детеныши так защищены от подводных хищных рыб.

Чета гагар живет на этом озере много лет, на зиму они улетают в теплые края, и я с тревогой жду их обратно, ведь они улетают за тысячи километров, и перелет полон опасностей, а так хочется, чтобы они вернулись обратно. Гагары неторопливо плавают по поверхности озера – иногда парой, иногда врозь, часто устраивают шумные водные плескания, могут пронырнуть под водой почти пол-озера и поднимаются в воздух, пробежав по поверхности воды добрый десяток метров.

Я пытался подплыть незаметно к одной из них, тихонечко, погрузившись по самые глаза, стараясь не двигаться резко, не плескать. Я медленно приближался к гагаре, она не выражала никакого беспокойства или страха, вообще не обращала на меня никакого внимания, но вдруг неожиданно нырнула вглубь. Я стал лихорадочно рассматривать поверхность озера в надежде заметить направление подводного движения птицы, но безрезультатно. Гагара появилась на поверхности намного дальше, чем я ожидал. Но самое главное: гагары кричат длинным, приглушенным, глубоким жутковатым воплем, как будто смеется привидение, и по ночам этот звук заставляет шевелиться волосы на всем теле, особенно когда ты в доме один.