Текст книги "Непрерывность"

– Дмитрий! – начал он. Капитан никогда не употреблял укороченные имена, это всегда Дмитрий, Василий, Анастасия и прочее. Он стоял прямо, в адмиральской форме, и говорил четко и ясно. Я сейчас не помню, о чем был тост, вот в его руках появился большой, какой-то деформированный конверт, и он протянул его мне. Я успел перехватить удивленный взгляд мамы, который она послала дядиной жене, та чуть пожала плечами. Я взял конверт, там были какие-то бумаги и что-то еще, что деформировало конверт, что-то, что явно не вписывалось в его плоскость. Я открыл конверт, и на дне увидел ключи на брелоке с якорем.

Я увидел эмблему «Явы» – мое сердце остановилось. Я поднял глаза, которые, я чувствовал, выползают из орбит, посмотрел на капитана, наши взгляды встретились, его глаза смеялись, а мои продолжали выкатываться. Еще до того, как я его поблагодарил, он увидел степень моего восхищения и благодарности.

– Что? – спросил Егор, мой друг, сидящий рядом.

Я произнес только одно слово:

– «Ява».

– Что-что? – переспросила мама, не поняв, что я сказал.

– Вот это подарок! – присвистнул Егор.

– Это что, мотоцикл, что ли? – спросила тетя Ника. – Ты что, Андрей Михалыч, совсем умом тронулся, что ли?

– Какой мотоцикл? – переспросила моя мама.

И тут началось. Адмирал прямо на глазах у присутствующих был разжалован двумя разъяренными женщинами, которые не знали пощады. Они бы его повесили на бельевой веревке на рее, если бы в нашей квартире была рея. Я и двое моих друзей встали на защиту адмирала.

– Трафальгар, Цусима, – тихо произнесла Надя. Но после получасовой перепалки, маминых слез, тети-Никиных угроз было понятно, что ключи от «Явы» можно забрать только из моих мертвых рук.

После десятого класса я поступил в Первый медицинский, стал популярен в институте благодаря «Яве», там встретил «дочь викингов» Маринку. Высокая стройная блондинка, очень уверенная в себе, внучка академика, дочка профессора из большой, как казалось, дружной московской семьи. Первые два года в институте я куролесил, поэтому, когда я приударил за Маринкой, у меня уже была достаточно плохая репутация, что, конечно же, привлекло Маринку, и еще через два года мы поженились, а еще через год у нас родились близнецы: Александр и Анастасия.

И тогда Марина категорично сказала мне: «Давай продавай свою „Яву“. Я на нее никогда не сяду, да и ты тоже уже не мальчик, отец двоих детей, что, все будешь на мотоцикле раскатывать, как будто забот больше нет? Да и деньги нужны на близнецов».

Аргументы оказались очень сильными, да и моя мама, хотя не полюбила Маринку сразу, но поддержала ее. Я готов был отдать за своих близнецов не то что мотоцикл – свою жизнь, да и деньги были нужны тоже, стипендии и полставки санитара не хватало. И я продал свою «Яву». Чувство было – как будто я сдал своего боевого коня на живодерню. Деньги отдал Маринке, она заметила: «Мог бы и за больше продать».

У меня осталась только фотография, где я позирую на «Яве» около памятника Пирогову у кафедры урологии, да брелок в виде якоря. Я купил бутылку коньяка и поехал к дядьке. Дядя Андрей всегда был рад гостям, всегда был рад меня видеть, он любил вкусно поесть, любил хороший коньяк, любил поговорить. Увидев меня с коньяком, он тут же осведомился, что за оказия. Я сказал грустно:

– Мотоцикл продал.

– И правильно сделал, – так же почему-то грустно ответил дядя Андрей.

– Вот пришел поблагодарить вас за мотоцикл.

– Да о чем ты говоришь! Перестань, – отмахнулся дядя Андрей, но я видел, что ему было приятно.

Он провел меня на кухню, усадил за стол, достал закуску из холодильника. Быстро открыл коньяк, налил в хрустальные водочные рюмки, пригубил чуть-чуть и причмокнул от удовольствия.

– Дмитрий, за твоих близнецов!

– Дядя Андрей, спасибо вам и за мотоцикл, и за катер, и за кроссовки, и за джинсы, да и вообще спасибо за все, – я опрокинул рюмку.

Дядя Андрей налил по второй, тут на кухне появилась Надя. Мы с Надей были близки и чем старше становились, тем становились ближе. Она тоже училась в медицинском, но во Втором меде. Надя села с нами за стол.

– Коньяк будешь? – спросил дядя Андрей.

– Рюмочку выпью.

– А кто тебе больше-то нальет, – передразнил ее дядя Андрей. Он обожал дочь, она боготворила его, но сцеплялись по поводу и без повода они регулярно – слишком похожие сильные характеры.

– Что отмечаем? – спросила Надя.

– Я мотоцикл продал, – ответил я.

– То-то я смотрю, что как будто похороны, – хмыкнула Надя.

– Надька, кончай давай. И так тошно, – примирительно сказал я.

– Не кончай, а заканчивай, – ответила Надя.

– Ты что, совсем охамела, такое говорить при отце, – то ли шутя, то ли серьезно сказал дядя Андрей, было видно, что эта присказка раздражает его.

– Папочка, я учусь в медицинском, ты сам меня туда отправил. Поверишь ты или нет, но мы там проходим анатомию и физиологию половых органов, и не только женских, но и мужских! Хочешь, расскажу?

– Надежда, – вмешался я, – какая муха тебя укусила? Не бурей, ведь нарвешься.

– Папа, хочешь?

Капитан смотрел на дочь широко открытыми глазами.

– Ну ты, Надька, и стерва выросла, – беспомощно констатировал дядя Андрей. – Давай я тебе еще рюмку налью, лишь бы замолчала.

Надя улыбалась, я смотрел на нее и любовался ею. Она была красива своими тонкими чертами, в которые были вписаны самоуверенность и почти развязность, но она умела так естественно себя вести, это был настолько ее, ни на кого не похожий стиль, что вызывал восхищение своей уникальностью. Когда кто-то из ее подруг или знакомых пытался подражать ей, то получалось неимоверно вульгарно и пошло.

Надя говорила и двигалась очень размеренно и грациозно, чуть томно, как в танце, и ее тонкие руки, пальцы, ноги двигались вокруг неоживленных предметов, делая их участниками действа, оживляя их, как в мультипликации. Она настолько была сама собой, что мужчины в ее присутствии робели.

– Замуж собралась, – вдруг выпалил дядя Андрей. Было видно, что он раздражен. Я знал об этом по секрету, поэтому должен был изобразить удивление.

– Вот оно как! – воскликнул я. – За Антона? – задал я риторический вопрос.

Надя молча кивнула, бросив мне незаметный искристый взгляд.

– Это здорово! – продолжал я изображать удивление. – Когда свадьба?

– Это неизвестно еще, – пробурчал Капитан, словно сказал: «Свадьбы не будет».

– Дело в том, что мой папа очень невзлюбил будущего зятя, – ехидно сказала Надя.

– Не выдумывай, – парировал я.

– Точно тебе говорю. Наверное, отцовская ревность.

– Это правда, дядя Андрей?

– Какая еще ревность! Каждый отец мечтает сдать свою дочь другому мужику. Именно мужику, а не не поймешь кому!

Надя закатила глаза.

– Я знаю Антона, дядя Андрей. Нормальный, порядочный парень, умный, уравновешенный, видно, что Надю любит…

– Не знаю. Но, по-моему, он какой-то недоделанный.

– Папа, что ты имеешь в виду?

– Вот посмотри на Диму: нормальный мужик, нормальное поведение, адекватное.

– Папа, твой племянник – мой двоюродный брат, перетрахал почти всех моих подруг на своем мотоцикле! Это ты называешь «адекватное поведение»?

– Надька, это ты к чему? – вскрикнул я, застигнутый врасплох.

– Что, правда, что ли? – удивился Капитан.

– Да нет, сгущает краски!

– Так вот, – продолжал Капитан, – он пришел, уже после того, как попросил руки дочери, все было почеловечески, ничего не могу сказать…

– Вот видишь, – перебила Надя, – по-человечески.

– Не перебивай, – остановил ее дядя Андрей. – Тут пришел, я его позвал на кухню, по-родственному, хотел по душам поговорить – о жизни будущей, о том о сем, ну ты понимаешь… У меня для этого случая и пиво было импортное приготовлено. Ну, ты слушай хохму! Я ему говорю, давай посидим, чуть-чуть пива попьем, обсудим житие-бытие. А он мне говорит: «Я пиво не люблю». Я аж растерялся, говорю ему: «А что ты еще не любишь?» А он мне так, на полном серьезе: «Баклажаны».

Тут я не выдержал, это был момент моего злорадства над Надеждой, я не мог, да и не хотел сдерживать смех и засмеялся от самого дна легких. Давясь через смех, я выдавил:

– Баклажан! Он будет Баклажан!

Капитан был доволен произведенным эффектом. Надя поджала губы. «Так тебе и надо, – ехидно подумал я. – За твоих так называемых подруг».

Тут на кухне появилась тетя Ника. Увидев бутылку на столе, она молча, без слов взяла бутылку за горлышко, нашла пробку, закупорила бутылку и строго сказала:

– Ты что, Андрей Михалыч, вдруг? С чего этого на ночь глядя, в простой день? Сейчас выпьешь, а потом будешь всю ночь храпеть, мне спать не давать!

– Мама, вы в разных комнатах спите, о чем ты говоришь? – вмешалась Надя.

– Ну и что! Ты знаешь, какой у меня сон чувствительный?

Тетя Ника боролась с выпиванием дяди Андрея, хотя он совсем не злоупотреблял, знал свою меру. Она всегда говорила о плохой генетике Капитана, припоминая дедовского брата – настоящего алкоголика. Мой же дед, отец дяди Андрея и моей матери, практически вообще не пил. И все разговоры о наследственности с тетей Никой ни к чему не приводили, она была убеждена в потенциальной опасности алкоголизма, нависшей над дядей Андреем из-за его дядьки. Капитан, который никогда не лез за словом в карман, говорил, что тетя Ника в генетике – строгий последователь академика Лысенко.

Мне иногда казалось, что она нарочно делает подобные вещи, чтобы обломать дядьке кайф. Обычно Капитан не капитулировал, вступал в пререкания и откровенно раздражался, но тут, не вступая ни в какие конфликты, дядя Андрей спокойно согласился, даже что-то поддакнул. Я был удивлен метаморфозой. Тетя Ника же, обломав нам кайф, спокойно удалилась с бутылкой. Мы втроем переглянулись. Капитан равнодушно проводил взглядом уходящую жену, потом молча встал, подошел к кухонной полке, открыл дверцу, запустил внутрь руку и достал оттуда стеклянную фляжку коньяка.

– Давайте по одной, пока Лысенко нет.

Он разлил всем по рюмке и тихо сказал:

– За тебя, Надежда! Счастья тебе, хорошей семьи!

– За тебя, Надя! – почти прошептал я и, не выдержав, добавил: – И за Баклажана!

Надя криво улыбнулась. Мы дружно выпили. Дядя встал, опять подошел к кухонному шкафу и тихо спрятал фляжку внутри. Вдруг зазвонил телефон. Надя сняла трубку, приложила ее к уху и алекнула в нее и тут же, не сказав ни слова, отдернула ее от уха и протянула ее мне. В ее глазах было замешательство. Я взял трубку:

– Да.

– Ты что, совсем охренел, что ли? Домой не собираешься? Тогда можешь совсем не приходить! – это Маринка. О, она выпалила все это и повесила трубку. Крик в трубке был настолько громким, что понятно было, что Капитан и Надежда все слышали. Мне хотелось от стыда провалиться вместе с кухонной табуреткой на нижний этаж.

– Что она, охренела совсем, что ли? – пробормотал я, не очень понимая, как выбраться из этой ситуации. Ситуацию спас дядя Андрей: он отправил меня домой.

– Уже поздно, давай отправляйся домой к детям. Спасибо, что зашел.

Между бровями у него была складка. Мы торопливо распрощались.

Конечно, мотоцикл. Мальчишкой все поездки на мотоцикле были однодневными, в основном сводились к тому, чтобы найти девчонку, подхватить ее гдето, найти пустую дачу или квартиру у друзей и сгонять туда и обратно. А сейчас можно поехать далеко, через всю страну, на восток или запад, на юг или север, за тысячи миль, куда – это неважно, останавливаться где придется, есть что попадется и ни о чем не беспокоиться. Ибо будет день – будет пища.

И там, в дороге, можно думать о книге, которую собирался написать всю жизнь и все откладывал и откладывал. И вот наступает момент, откладывать уже некуда, если не сейчас – то никогда. Так формулируется кризис второй половины жизни – диагноз сродни белой горячке, который охотно ставят окружающие и со злорадным удовольствием наблюдают за агонией недуга. Мотоцикл – отличная идея!

По вечерам я хожу с Мурреем на прогулку вокруг озера. Это своего рода обряд: я начинаю молча собираться на прогулку, я делаю это сначала молча, как бы не обращая на него никакого внимания, он начинает нервничать, метаться вокруг. И вот, одевшись, я говорю ему: «Ты не хочешь со мной идти на прогулку? Ну как хочешь…» И тут собака начинает говорить: Муррей скулит, причитает, подвывает, прижимается головой к полу и, выставив задницу вверх, виляет хвостом, он в полном отчаянии. «Ну, хорошо тогда пойдем», – говорю я, открывая дверь и выходя на улицу. Муррей выскакивает на улицу и, встав на задние лапы, проскакивает несколько шагов вперед и дальше, упав на четыре лапы, несется вперед по дорожке. И так каждый раз.

Мы идем на вечернюю прогулку по одному и тому же маршруту: от дома к асфальтированной дороге в сосновом бору, налево по дороге до широкой тропинки, которая идет к самому берегу озера, – так мы обходим соседские дома. Широкая тропинка идет вдоль берега озера до небольшого пляжа. Песчаный пляж почти всегда пуст, люди приходят сюда один месяц в году, обычно днем, остальное время пляж напоминает приготовленную для спектакля сцену: декорации на месте, они обременены эффектом присутствия, где-то в соседнем измерении витает сюжет пьесы, но действа нет – театр пуст, это место-призрак: ни актеров, ни зрителей.

Побродив по пустому пляжу, подобрав с земли пивные банки, бутылки, пластиковые и бумажные пакеты и выбросив их в мусорный бак, мы отправляемся домой той же дорогой. Вся прогулка – чуть меньше часа. В начале прогулки Муррей носится вокруг меня кругами, исчезая периодически в лесу, так что слышен только хруст сучьев в чащобе, потом опять выскакивает на тропинку, несется, не останавливаясь, вперед, потом опять бросается в лес – это взрыв реактивной энергии.

Муррей – очень жизнелюбивый пес с бешено бьющей через край радостью, он даже хвостом начинает вилять от головы: голова начинает делать раскачивающиеся движения, которые усиливаются в туловище и затем устремляются в хвост с неимоверной амплитудой и силой.

Он радуется всем своим существом, без остатка, он хочет поделиться своей радостью со всеми вокруг. Раз, увидев оленя, он припустился за ним по тропинке и почти нагнал его, но вдруг внезапно остановился, обернулся ко мне в недоумении, как бы спрашивая: «А что я должен с ним делать, если догоню?» – «А о чем ты думал, когда погнался за ним?» Кто-то когда-то давно сказал, указывая на собаку: «Он лучше меня, потому что имеет любовь и не судит». Это о моем Муррее.

Когда меня спрашивают о его родословной, то я отвечаю, что его мать – собака лабрадорша, а отец – медведь из леса: у них была любовь, которую не поняли окружающие, поэтому бедный шоколадный щенок с густой медвежьей шкурой оказался в приюте для собак, откуда я его и забрал. Но вообще-то на прогулке я с собакой не разговариваю, вид человека, идущего и разговаривающего с собакой, вызывает у меня грусть и даже, может быть, жалость, не хочется быть этим человеком. Я отпускаю собаку и свои мысли на волю, собака носится сама по себе, а мои мысли – сами по себе.

Когда мы вышли из дома, было еще совсем светло, но в небе уже была полная луна. Она висела низко над лесом и была огромной, желто-красного, какого-то ржавого цвета. Многие люди суеверно боятся луны, чувствуют себя неуютно под ее светом, а я ее люблю. На луну можно смотреть. На солнце смотреть нельзя, оно слепит, жжет сетчатку, оставляет в мозгу вулканические вспышки, а на луну можно смотреть спокойно, без опасений, в ее свете, безусловно, есть что-то таинственное – это с тех времен, когда мы были как птицы и ориентировались ночью по луне.

Когда я смотрю на луну в свой телескоп и вижу в бледном ночном отраженном солнечном освещении ее кратеры на безвоздушной голой поверхности, возникает странное чувство нереальности жизни. Луна напоминает о космосе, как мое озеро напоминает об океане.

На земле мир кажется безграничным: с огромными материками, океанами, с климатом, который разнится от глубокой мерзлоты до испепеляющей жары; джунгли и пустыни – как разные планеты, но в реальности все сосредоточено на смешном расстоянии в несколько десятков тысяч километров – несерьезное расстояние даже по сравнению с расстоянием до Луны, а уж тем более до Солнца.

Глядя на безжизненные кратеры, понимаешь, что по сравнению со вселенской бесконечностью наша планета – это молекула сродни молекуле водорода с прилипшим электроном-луной, и непонятно: жизнь на этой планете – то ли какое-то недоразумение, то ли великое чудо, то ли вселенская закономерность, неизбежность которой определяется неисчислимой безграничностью возможностей.

Луна, как и глубина, навела меня на мысль о Непрерывности. Она напоминала о непрерывности времени и пространства, хотя это была непрямая ассоциация. Описание луны после себя оставила каждая цивилизация, имевшая письменность. Луна обожествлялась, по ее движениям составлялись лунные календари, о ней писали в городах Месопотамии и в долине Нила, финикийцы на Средиземном море и греки под стенами Трои, иудеи в Иерусалиме и майя в Америке.

Ее видели со всех материков люди, живущие в одно и то же время, но не ведающие о существовании друг друга, а только предполагающие, что мир намного больше их теперешнего обиталища. Люди рисовали Луну, писали о ней и тем самым как бы делали Луну свидетелем всего происходящего на земле, и благодаря этому она оказалась визуальным доказательством существования исторического прошлого.

Люди из разных стран, описавшие одно и то же лунное затмение, произошедшее пятьсот лет назад, для нас сегодняшних являются чем-то единым, они объединены датой лунного затмения и помечены ею, как архивным кодом. В нашем виденье их ничто не разъединяет, с нашей точки зрения, между ними нет границ. Все границы из прошлого не имеют никакого смысла (где граница между шумерами и их соседями?), они абсолютно искусственны, они все растворились во времени, как пятна грязи в стиральном порошке.

Но мы пытаемся создать новые границы и из нашего времени опустить их в прошлое: конец Средневековья – двадцать девятое мая тысяча четыреста пятьдесят третьего года. Средневековье и его конец. Наш мозг нуждается в границах. Просто когда мы оборачиваемся в прошлое, то словно высвечиваем фонариком одно пятно из темноты, и оно, это яркое пятно, прыгает на нас, как из-за угла, и нам кажется, что это освещенное пятно существует само по себе, и мы не в состоянии расширить свое виденье.

Это все надо не забыть включить в свою книгу. Нужно вести записи, а то все забывается, это человеческая память создает иллюзию прерывности.

Идти по вечернему лесу легко и приятно, комаров в этом году мало, и они ленивые, не беспокоят (или еще не сезон). Вечерний лес очень тих, но парадоксально полон приглушенных шорохов, потрескиваний, неопределимых звуков, кажется, что он дышит, шевелится, укладывается на ночь спать, как огромный медведь в берлоге. Лесной воздух свеж, прохладен, полон травяных, древесных запахов, которые смешались и настоялись за долгий жаркий день в густой коктейль, и теперь с каждым вдохом воздух оставляет легкий вкус во рту.

Я люблю закат в сосновом бору, когда багровое небо опускается низко, до самых сосен, и сосны иголками своих крон прокалывают закатное небо и начинают через свои стволы-вены впитывать закат в землю, и от этого прозрачная кора сосен становится слегка пурпурной, и этот пурпурный отблеск сосен заполняет весь воздух вокруг, размывая четкие очертания предметов. Так продолжается, пока земля через сосны не впитает весь закат, и тогда наступает темнота.

Вот она и наступила. Многим может показаться, что оказаться одному ночью в лесу неприятно и страшно, ведь лес перестал быть для нас родным, близким, это больше не наша среда обитания, мы здесь чужие, а темнота отключает рациональное мышление, и животный страх сдавливает сердце – именно животный, потому что когда мы жили в лесу, то ночь для нас была опасна, ночью на нас охотились. Я соглашусь с этим, только с одной существенной поправкой – в незнакомом лесу.

Это мой лес, я его знаю, точнее, знаю дорожку, по которой иду, я знаю повороты дорожки, где она чуть поднимается, а где начинает спускаться к озеру. К тому же луна светит достаточно ярко, чтобы более или менее видеть все вокруг.

Муррей уже не носится по лесу, а легко бежит рядышком: он опасается ночного леса. Мы уже почти подошли к озеру, тропинка дальше делает легкий поворот налево, идет вниз и, словно ручеек, вливается в небольшой песчаный пляж. Отсюда днем между деревьями можно видеть озеро. Звук наших шагов задает ритм ходьбы, он как мяч, который отлетает от стены после сильного удара, возвращается к тебе же, и ты должен его отбить, и чем быстрее и сильнее ты отбиваешь мяч, тем быстрее и сильнее он возвращается к тебе для ответного удара. Мы невольно ускоряем шаг.

Вдруг Муррей остановился и замер. Я даже не успел отреагировать на его остановку, как услышал крик:

«Помогите!» Крик был женский, отчаянный, он доносился со стороны пляжа. И опять: «По-мо-ги-те!» Неразборчиво были слышны какие-то причитания. Кричит женщина, значит, кто-то пытается ее изнасиловать или происходит что-то еще, но что именно – мне не приходит в голову. Я ускоряю шаг.

Если там несколько человек, то мне будет нелегко, я не помню, когда дрался в последний раз, хоть бы дубинка какая-то валялась на дороге, а то у меня же ничего нет. Вот опять крик, единственное мое оружие – это телефон. Начинаю бежать, собака бежит впереди меня и исчезает в темноте. Что будет, то будет – разберемся. Импровизация – лучшее оружие. Беру телефон в руку. Если ситуация не в мою пользу, то надо будет сразу звонить. Вот тропинка выскакивает на пляж, ноги завязают в песке, скорость падает. Бегу вдоль берега, глаза лихорадочно сканируют пространство пляжа.

После леса кажется, что луна освещает пляж очень ярко, и вот я вижу, как ко мне в сопровождении Муррея, взрывая ногами песок, сигналя, размахивая руками, отражая кожей серебряный свет, бежит голая женщина. Мои глаза впились в пространство за женщиной в поиске преследователей, но позади никого не было.

– Помогите, пожалуйста, – уже не кричала, а, задыхаясь то ли от волнения, то ли от бега, громко говорила она.

– Что, что случилось? – спросил я, оглядываясь по сторонам.

– Он утонул!

– Кто? – выкрикнул я. Я испытал что-то вроде облегчения: банды насильников нет, ложная тревога. – Что произошло, когда?

– Мы пошли купаться, отплыли от берега совсем недалеко, он вдруг захрипел, стал уходить под воду, хвататься за меня! Я испугалась!

– Когда это случилось?

– Да вот только что!

– Где?

– В озере!

– Где конкретно? Где в воду заходили?

– А-а, вон там, вон наша одежда на берегу… Мы от берега совсем близко были…

У воды в самой отдаленной части пляжа лежали два темных холмика одежды, обувь небрежно брошена рядом. Я включил телефон, он засветился ярко, как вторая луна, пробежал пальцем по экрану, набрал номер. Голос оператора. Я скороговоркой выпалил:

– Человек утонул. Пляж, озеро!

Передал телефон женщине:

– Объясняйте дальше, – и стал сдирать с себя майку и джинсы, подбежал к месту, где они заходили в озеро. Я посмотрел на поверхность воды. Справа поперек лежала, не шелохнувшись, лунная дорожка, на поверхности – ни единого признака движения: ни от ветра, ни от рыбы, ни от человека. Он где-то там, в толще воды, завис в черной невесомости глубины в нелепой расслабленной позе, его воля и сознание оставили его тело на произвол окружающего мира, сейчас он одинок, как никто в мире.

Мне стало его жаль. Мне стало жаль озеро – или озера: смерть в озере, мертвое тело в озере, дух смерти, как бензин, будет отравлять воду. Я взглядом определил сектор поиска и побежал в воду. Люди обычно тонут в первом метре глубины, и он должен быть совсем близко от берега, собака бросилась за мной. Когда вода поднялась выше колен, я сделал глубокий вдох, задержал дыхание и, вытянув руки вперед, нырнул. Лицо и грудь обдало холодом, я начал плыть под водой, широко раздвигая руки, надеясь наскочить, зацепить тело. Я попробовал открыть глаза в надежде различить хотя бы светлые пятна от лунного света, но тщетно – полная темнота, так что глаза лучше держать закрытыми, чтобы хотя бы вода их не раздражала. Я проплыл, сколько позволило дыхание, подгребая под себя податливую воду.

Надо подняться на поверхность глотнуть воздуха и переориентироваться. Ведь когда плывешь под водой, как и когда гуляешь по лесу без тропинки, всегда забираешь в одну сторону, всегда ведет по кривой. Я выгнулся, начал подъем и совершил глупость, непростительную для человека много ныряющего: пошел наверх головой, думая, что здесь совсем мелко, но под водой я шел параллельно дну и оказалось, что я глубже, чем думал. Мне нужно было пройти всю толщу воды до поверхности, я старался сделать это побыстрее и на всем ходу головой врезался в тело.

– Твою мать! – вырвалось у меня. Все произошло неожиданно, моя голова ударилась о спину, тело, как бревно, стало отплывать куда-то в сторону, нужен воздух, но и тело отпускать тоже не хочется. Я стал загребать руками уплывающее по обретенной от удара инерции тело, надеясь ухватиться хоть за что-нибудь, и в этот момент выплыл на поверхность.

Воздух. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох и опять ухожу под воду, быстро, пока не потерял ориентацию, пока он совсем рядом. Вот он, я легко нащупал его тело, руки скользнули по плечам, нужна голова, там волосы, за них можно крепко ухватиться, и вот голова – волос нет, лысый. «Мачо хренов! Нехорошо так о человеке… А вдруг просто облысел? Заткнись, просто заткнись!» Я двумя руками схватил его за нижнюю челюсть и притащил к себе, поднырнул под спину, обхватив его грудь рукой сзади, с силой начал выталкивать его и себя на поверхность.

Он без сознания, а может, уже мертвый, но это облегчает задачу вытащить его на берег. На поверхности я перехватываю дыхание, высунул его голову над водой, и дальше все просто – азбука спасения. Я гребу, буксирую тело к берегу. Всплыв над поверхностью, замечаю плывущую ко мне собаку. Только не хватало, чтобы Муррей начал забираться на меня, пытаясь помочь. Берег совсем близко, правой рукой я держу тело за грудь, обхватив его под мышками, сам на спине, левой рукой и ногами гребу к берегу, стараясь держать его голову над водой, при этом между гребками я сам ухожу под воду. Вот еще несколько гребков, и я чувствую дно.

Еще гребок, и я могу встать на дно, поворачиваюсь спиной к берегу, пропуская левую руку под мышкой тела, и обеими руками начинаю вытягивать его на сушу, пятясь, как рак. Покидая воду, тело быстро тяжелеет в моих руках. Я оглядываюсь, чтобы понять, куда лучше двигаться, где будет удобнее положить тело. Мельком замечаю, что женщина еще на телефоне, она чтото торопливо говорит в трубку.

Я вытащил тело на сушу и положил его на спину на склоне берега головой вниз. Женщина подбежала:

– Он живой?

– Не знаю, – переводя дыхание, ответил я.

Я опустился на колени с правой стороны тела, положил пальцы на правую сторону шеи, стараясь нащупать сонную артерию, но мое собственное дыхание и сердцебиение мешали сосредоточиться. Я сделал глубокий вдох, задержал дыхание, затем выдохнул, опять вдохнул и опять задержал дыхание, все мое сознание ушло в подушечки пальцев на шее тела, которое я только что вытащил из озера.

Под пальцами не было никакого движения. Я усиливал давление, ослаблял его, пытаясь найти правильное, чтобы не передавить артерию настолько, что пульсовая волна не пробьется к моим пальцам, и чтобы прикосновение не было слишком легким, таким, которое не ощутит движение крови. Я продвигал пальцы по стороне шеи вдоль мышцы – все мертво, никакого пульса, надо начинать массаж грудной клетки.

– Ну что? Он живой? – опять спросила женщина. Я махнул на нее левой рукой, чтобы она замолчала, продолжая держать правую на шее ее друга, и вдруг под моими пальцами пробежала слабая волна. Что это? Мне показалось или это и правда пульс?

– Тихо, – прошипел я и замер, сам перестав дышать. И вот вторая слабая волна под моими пальцами – это пульс, слабый, едва ощутимый, но пульс.

– Пульс, есть пульс, – скороговоркой выпалил я. Теперь надо восстановить дыхание, если дыхание не восстановится, то сердце остановится очень скоро. Он наглотался воды, это точно, но вода могла попасть и в дыхательные пути и теперь не позволяет воздуху двигаться в легких. Я в первый раз осмотрел вытащенного: он лежал на земле с раскинутыми в стороны руками, это был мужчина средних лет, точнее в свете луны сказать трудно, лысый, абсолютно голый, довольно атлетически сложен, ничего необычного: ни раны, ни крови, ни деформированных суставов. Я переместился ближе к животу, сложил ладони замком, положил их в область солнечного сплетения, выпрямил локти и всем телом резко качнул грудь незнакомца.

Еще раз, еще – тело в ответ чуть качнулось, но признаков жизни не подало. Я схватил его за правую руку, быстро перевернул на живот и изо всех сил три раза ударил по спине: поскольку незнакомец лежал вниз головой на склоне, я надеялся, что вода вытечет и откроет легкие. Безрезультатно. Я повернул тело обратно на спину и опять начал качать в области солнечного сплетения в надежде выдавить воду. Если бы его можно было заинтубировать или хотя бы была дыхательная груша. И вдруг меня осенило! Я нашел взглядом женщину, которая в испуге и растерянности стояла рядом, зажав рот руками, и широко открытыми глазами наблюдала за происходящим:

– Идите сюда, – позвал я ее. – Зажмите ему нос и вдохните в него воздух сколько сможете.

Она послушно опустилась с левой стороны тела на уровне его плеч. Она была абсолютно голой, но это както не волновало ее, ей было не до этого. Большие перепуганные глаза, лицо в обрамлении мокрых волос ниже острых плеч, довольно большая грудь с широкими ореолами сосков, плоский живот – она была намного моложе своего спутника. Она как-то неуверенно зажала нос мужчины и сделала глубокий вдох.

– Подождите! – я остановил ее, взял лицо мужчины за нижнюю челюсть, запрокинул голову вверх и назад, приоткрыв его рот. – Держите его челюсть вот так!

Правой рукой держа мужчину за нос, левой она взялась за нижнюю челюсть, наши руки соприкоснулись на долю секунды, она была совсем близко.

– Давайте! – скомандовал я, приняв исходную позицию для давления на диафрагму. Она наклонилась к лицу своего друга, ее живот лег на ее колени, а ее волосы, как занавесь, упали на грудь и шею мужчины, закрыв его лицо, голова опустилась ниже обнаженных ягодиц, которые указывали куда-то между небом и землей, а спина отражала лунный глянец, она с силой выдохнула – грудь мужчины поднялась от вошедшего воздуха, я с силой качнул вниз.

– Еще!

Она, не меняя позиции, опять наполнила грудь мужчины воздухом, а я опять качнул, почти ударил незнакомца в грудь. И вдруг тело судорожно дернулось, волна движения прошла от груди к конечностям, я качнул еще и еще, женщина, разогнувшись, то ли перепугано, то ли удивленно посмотрела на меня, не понимая, что делать дальше.