Текст книги "Непрерывность"

В дилерском центре я сказал хозяину, что нервничаю, потому что не ездил на мотоцикле почти тридцать лет. Он флегматично ответил, что это как велосипед: если умеешь ездить, то вспомнишь, забыть это нельзя. Ну что ж, посмотрим, надо пробовать. Осторожно, лошадей здесь почти в десять раз больше, чем в моей прежней «Яве», и веса больше.

Я выкатил мотоцикл из гаража на нейтральной скорости, сел на него, понял, что забыл шлем, а после тридцатилетнего перерыва шлем лучше надеть. Я вставил ключ в зажигание, оставил его там и слез с мотоцикла, пошел обратно в гараж за шлемом, который я купил там же, где и мотоцикл. Сердце стучало, во мне словно сидел накопившийся электрический заряд, который должен вырваться наружу трескучей огненной искрой, как только я сделаю какое-то движение или попробую дотронуться до чего-то.

Я надел шлем, но забрало оставил открытым – так легче дышится, опять сел на мотоцикл, посмотрел на панель одометра, он на нейтральной. Первое – надо почувствовать баланс и вес мотоцикла, понять, как он чувствуется в мышцах, когда пытаешься его наклонить чуть направо, а потом налево и обратно. «Хонда» оказалась очень подвижной и послушной: «Центр тяжести очень низко, поэтому он легко слушается», – вспомнил я слова дилера. Это правда. Дальше надо почувствовать сцепление, насколько оно короткое и резкое.

Я опять посмотрел на зеленый огонек нейтральной скорости и все равно выжал ручку сцепления, а правой рукой повернул ключ зажигания. На секунду показалось, что ключ зажигания подсоединен к моему сердцу, и повернув его, я включу или выключу свое сердце. Мотоцикл еле заметно качнулся, мотор заработал ровно и приглушенно. Я не чувствовал никакой вибрации, четыре цилиндра подо мной работали так ровно, что если заткнуть уши, то, наверное, никогда не догадаешься, сидя на мотоцикле, что мотор работает.

Я надавил левой ногой на педаль переключения передач, мотоцикл чуть качнулся вперед, как бы давая понять, что он готов двигаться, только дай волю. Я уравновесил ноги на асфальте и стал нарочито медленно, миллиметр за миллиметром, отпускать сцепление, пока не почувствовал, как мышцы мотоцикла напряглись в усилии двинуться вперед, и хотя мотоцикл не сдвинулся с места, он ощутимо откинулся назад, когда я выжал сцепление обратно к рулю. Сцепление, оказалось, имеет достаточно запаса и нерезкое. Я начал играть им, чуть раскачивая мотоцикл вперед-назад, чуть прибавляя газа. Мотоцикл был готов к движению.

«Ну что? – спросил я себя. – Поехали? Поехали…» Я медленно отпустил сцепление, прислушиваясь к двигателю, и медленно прибавил газ. Мотоцикл тронулся и покатился вперед. Я, пытаясь контролировать процесс, отпускал ручку сцепления дальше и дальше, пока она полностью не освободилась, чуть добавил газу. Мотоцикл покатился быстрее, мотор взревел – слишком много газа, «Хонду» рвануло вперед, я сбросил газ, выжал сцепление и левой стопой резко дернул рычаг переключения вверх. На табло загорелась цифра два – отлично, вторая передача, больше газа. Мотор заработал ровно, мотоцикл стал набирать скорость.

Я оставил асфальтное покрытие возле гаража и выехал на гранитную крошку подъезда к дому. Здесь надо быть осторожным, без резких движений – навернуться очень даже просто. Я чувствовал, как напряжено мое тело, как пальцы вцепились в ручки руля, как напряглась спина и плечи, как я задерживаю дыхание. Вот, наконец, я опять на асфальте улицы, делаю левый поворот – поедем мимо озера, сделаем кружок, всего миль десять-двенадцать. Машин сейчас здесь практически нет. Я облегченно выдохнул и вдохнул. Мотоцикл легко катился по асфальтовой дороге, я переключил передачу на третью, мотоцикл покатился еще легче, набирая инерцию.

«Здорово! Вот оно! Свершилось!» – радовался я, начиная наклонять мотоцикл чуть влево, а потом чуть вправо, словно в дорожном вальсе. Вот она, эта легкость: одно еле заметное движение правой кисти, и мотоцикл без задержки, словно он часть моего тела, послушно рвется вперед, едва касаясь поверхности земли. Я почувствовал волны запахов, проплывающих мимо меня: вот кто-то косит газон, вот кто-то разжег костер, вот на ферме пахнет навозом, вот просто запах леса.

Дорога подошла к развилке. Можно свернуть направо и через лес вернуться к дому, а можно поехать прямо, выйти на шоссе и по шоссе вернуться обратно. Я решился проехаться по шоссе, чтобы выдавить из себя, а не из мотоцикла скорость. Подъехал к знаку «Стоп» перед въездом на шоссе, остановился. В этот момент по шоссе пронесся огромный грузовик, он прогремел прямо передо мной в момент, когда я остановился перед въездом на шоссе. Я посмотрел налево, направо, шоссе шло в гору, поэтому видимость была отличной – дорога пустая, ни единой машины.

«Надо же, мы с ним встретились как раз на перекрестке, точное совпадение во времени и пространстве, и больше ни машины на дороге… Какая вероятность этого?» – подумалось мне. Я вышел на пустынное шоссе. Ни души, только я. Я стал переключать скорости. Подо мной их было шесть, сто пятьдесят лошадей, спрессованных в четырех цилиндрах, в этих цилиндрах взрывалось топливо, цилиндры сдерживали разрушительную силу высвободившейся энергии и трансформировали ее в скорость. Мне казалось, что я летел. Я посмотрел на спидометр – сто три мили, а я не дошел до предела ручки газа. Я чувствовал, словно меня откуда-то изнутри покалывают иголочки. Здорово! Если меня сейчас поймает мент, то штраф будет охренительный, а если на дорогу выскочит олень, то собрать меня обратно будет очень сложно…

Плевать и на ментов, и на оленей… Чувство свободы, вот оно… Хотя и не свобода, а только чувство свободы, но это пьянящее чувство. Чувство свободы рано или поздно разовьется в свободу. Я стал сбрасывать скорость – приближался мой поворот, мой левый поворот. Навстречу мне шла машина. Я спроецировал наши траектории, они пересекались у моего поворота, и опять дорога была пуста, спереди и сзади ни единого авто. Ну надо же, опять! Вероятность встретиться вот так два раза подряд еще меньше.

Я остановился, пропустил мчащуюся навстречу машину и свернул с шоссе. Дорога шла по лесу, лениво извиваясь между деревьев. Я плавно катился к своей улице, волна адреналина в крови осела, оставив после себя приятное ощущение физического удовольствия. Я еле держал руль мотоцикла, заметив, что перед этим, когда я шел со скоростью сто миль, непроизвольно вцепился в него до онемения пальцев.

– Ты моя красавица, – обратился я к мотоциклу, – как мы тебя назовем? Мы назовем тебя «Ява» в память о той моей старушке, о моем первом и до недавнего момента единственном мотоцикле. «Ява», конечно, «Ява», – пропел я про себя на мотив популярной песни. И даже не удивился, когда подъехал к повороту на свою улицу и должен был остановиться, чтобы пропустить идущую навстречу машину, и это была единственная машина, которую я встретил после того, как свернул с шоссе.

Я въехал в гараж, остановил мотоцикл, выключил движок. Мотоцикл источал жар, он еще дышал дорогой. Я слез с него, снял шлем и перчатки. Я не мог налюбоваться своей «Явой», она стояла, чуть наклонившись налево, показывая мне силуэт правой стороны от переднего колеса, горбатого бензобака, сдержанные изгибы двигателя и словно зависшее в воздухе заднее колесо. Сто миль, и я даже близко не подошел к пределу газа. Мне предстоит поработать над собой. Сколько это километров? Больше ста шестидесяти! Здорово!

Я вошел в дом и первым делом подошел к холодильнику и достал бутылку пива, открыл ее и вернулся в гараж. Привалившись спиной к машине, я продолжал рассматривать свою «Яву». Я не выискивал в ней что-то, а просто любовался. Странно получилось, три раза подряд на абсолютно пустой дороге я встречаюсь с машинами, когда мне надо повернуть, а все остальное время – никого. Какова вероятность этого? Настоящая математическая вероятность?

Я отношусь к математике с благоговением, с которым папуасы относятся к самолетам. В какой-то момент я понял, что все в этом мире математика и что я совсем не знаю математики. В этом оказалась виновата, по моим соображениям, наша математичка в старших классах. Швабра несчастная, сухая, длинная, одета черт знает во что, постоянно чертила мелом на доске уравнения, интегралы, и все в оторванности от всего. Математика – это жизнь, а она цифры, цифры, цифры, а что, зачем, почему – все потеряло смысл.

Я любил физику – логичная наука, объясняющая реальные явления, и абсолютно потерял интерес к математике, а теперь очень жалею об этом. Я пытаюсь возместить ущерб тем, что читаю научно-популярные книги о математике, там рассказывается, что такая-то теорема объясняет то-то и то-то и используется в том-то и том-то. Это стало моим развлечением наравне с выискиванием общих индоевропейских корней слов. Ну как рассчитать вероятность, что на абсолютно пустой дороге навстречу друг другу из ниоткуда едут две машины и пересекаются там, где одной из них надо делать поворот, и она останавливается?

Мы оба проходили через миллиард случайностей на пути к этому самому моменту, он или она увидели спрятавшегося в засаде мента или перебегающую дорогу индюшку или оленя и вынуждены были сбросить скорость, или столетняя бабушка впереди ехала со скоростью пешехода, и ее нельзя было обогнать. А я? В определенный момент сел на байк – точнее, совсем неопределенный, случайный момент – стал кататься по округе, не имея даже определенного плана, куда ехать, импровизировал… И бац! – мы пересекаемся, и так три раза подряд.

Или случай с тонущим мужиком и Русалкой – как все совпало! В мире все взаимосвязано, как в огромной паутине, буквально все. Дергаешь за один конец паутины – начинает раскачиваться вся сеть. Мы все соединены: какая-то суперсложная, не поддающаяся пониманию программа вроде компьютерной соединяет нас всех, меня и весь мир, и все и всех в этом мире, и весь мир со мною. И где-то между строк читается, что раз есть программа, то кто-то ее написал.

Если попробовать с кем-то специально одновременно встретиться у перекрестка, то вряд ли получится. Надо будет специально просчитывать скорость, замерять расстояние, и все равно сделать это будет очень трудно. Как это объяснить?

Я задумался, стараясь соединить свою фантазию со скудными представлениями о популярной математике. А что, если… Тут может сработать Байесова теорема – что вероятность события определяется условиями, предшествующим событию, или что-то в этом роде. Что это значит в моем случае? Тот факт, что я три раза встретился с машиной на самом перекрестке так, что должен был остановиться на пустой дороге, чтобы пропустить единственную во всей округе машину, по большому счету, ничего не меняет в моей жизни. Подумаешь, странность…

Странное кажется странным, потому что оно нарушает привычный ход вещей. Что значит это маловероятное событие, которое произошло со мной три раза подряд, еще больше уменьшая вероятность этого? С точки зрения среднестатистического человека, это все маловероятно и странно. Но если предположить, что в силу мне не понятных обстоятельств эти пересечения на дороге – проявление того, что моя жизнь вышла из привычной колеи, что я сдвигаю пласты своей жизни, и программа, по которой я шел по жизни, меняется?

Я стронул равновесие, нарушил привычный баланс, и время и пространство моей жизни стали двигаться по новой траектории и с новой скоростью. Вопрос – в каком направлении? Когда движение перестает быть по прямой, ничему не надо удивляться. Я в жизни видел много странных и интересных вещей, и сейчас предчувствие мне говорит, что я вхожу в новую полосу.

Я вернулся в дом, бросил пустую бутылку в мусорное ведро, достал из холодильника еще одну. Кстати, о математике… А Ландау вообще не пил. Но я врач, а не математик, я открыл бутылку и отхлебнул из нее. Хорошее местное пиво по кличке «коротышка» – из-за коротеньких бутылочек. Во время последних выборов появился местный алкогольный призыв: «Коротышку в президенты!».

Муррей вертелся около меня в ожидании прогулки. Ну что, кобель, пойдем прогуляемся. Может, еще кого-нибудь спасем, а заодно посмотрим на голых русалок.

Итак, я в каком-то новом переходе в ожидании перемен. Все очень туманно и непонятно. При чем здесь остальные люди? При чем-то. Ответа, наверное, я никогда не узнаю. Но мы все связаны, все и вся, без исключения. И нет случайностей, нет ничего незначительного, неважного. Все имеет смысл и значение. Опять же математика.

Во всем виновата бабочка. Набоков неспроста любил бабочек, он думал, что они привлекают его узором крыльев, но нет, они привлекали его математикой, он просто не знал об этом. От взмаха крыльев бабочки возникает едва заметное движение воздуха в окружающем пространстве, и это движение, меняясь и усиливаясь, может обернуться ураганом на другой части земли. Это доказано математикой. И это еще один закон Непрерывности.

Я стоял на дороге в сосновом бору и смотрел на верхушки деревьев. Они раскачивались на ветру. То ли ветер раскачивает деревья, то ли качающиеся деревья делают ветер – вспомнилось мне из далекого-далекого детства. И где та бабочка, которая раскачала эти сосны? Хорошо бы ее найти.

Дорога. Она есть подобие жизни. Подобие каждой отдельной человеческой жизни и всех людских жизней, взятых вместе, образующих одно, очень обширное и бесформенное понятие, которое называется историей. Именно дорога отчасти и определяет человечество: от едва протоптанной тропинки в лесу на заре существования, позаимствованной у оленей, слонов или у еще каких-то животных, до современных многополосных асфальтированных скоростных автобанов. И где-то в промежутке времени и места – проселки в полях между деревнями и мощеные римские дороги между городами и провинциями.

Люди стали людьми не тогда, когда стали использовать орудия труда, – это все коммунистические вымыслы, обезьяны тоже используют палки и камни. Люди стали людьми, когда поняли, что есть «здесь» и «там»; там – нас нет, но нам туда надо. И они стали протаптывать, расчищать и строить дороги – они начали расширять свой мир. Мир стал расширяться, путешествие туда и обратно стало устойчиво определять пространство.

Дорога имеет два конца: «здесь» – дом и семья – и «там», откуда надо вернуться. Это и есть мерило обитаемого мира. Весь мир привязан к дороге, как собака к поводку, он ручной и познаваемый, если покрыт дорогами. По мере удлинения дороги познанный мир становится геометрически больше, но одновременно и более ограниченным и очерченным, а значит, меньше. Это парадокс дорог: они удаляют и приближают нас одновременно, мы от чего-то уходим, но к чему-то приближаемся, мы возвращаемся и не находим прошлого, потому что дорога, куда бы ни шла, всегда ведет только в одном направлении – вперед. Это относится как ко всему человечеству, которое прокладывает новую дорогу во внешнее пространство космоса, так и к каждому отдельному человеку, даже если его дорога – это полквартала от дома до работы.

В каждом, без исключения, человеке дремлет множество еще не пройденных дорог, и, может, они никогда не будут пройдены, но эти дороги зовут ступить на них просто фактом своего существования. Именно дороги своей гипнотизирующей, монотонно бегущей под колеса лентой покрытия открывают и выпускают в жизненное пространство наши запрограммированные, но не реализованные маршруты, и именно поэтому человек в машине на дороге может очень отличаться от повседневного тихого, всем знакомого человека.

Загипнотизированный дорогой человек в автомобиле находится в своем анонимном комфортном пространстве, заполненном вышедшими наружу сокровенными чувствами, он спрятан от чужих глаз, как в интернете, его лицо в глубине кабины за стеклом, он не видит толком лиц других людей, вокруг нет людей – только машины. Он не чувствует давления своей каждодневной жизни, он не боится себя. Он повелитель этой машины, она поедет чуть быстрее или, наоборот, притормозит, если он надавит на соответствующую педаль.

На дороге нет начальников, богатство не имеет значения, и если его машина старая и ржавая, то он все равно отличный водитель, лучше, чем этот престарелый придурок на «Порше», а если не престарелый, а молодой и симпатичный, то все равно придурок. Почему? Потому что он так решил, потому что мир внутри его машины такой, какой он хочет, и он может доказать этому придурку на «Порше», что он лучше водит машину, и вообще лучше. Машины – это вывернутые наизнанку люди, текущие толпой в стиснутом пространстве берегов дороги в противоположных направлениях, показывая, что ни одно из направлений движения ничуть не лучше, и результат этого движения совсем не зависит от направления.

И тут возникает догадка – что есть еще одно общее направление, куда одновременно движутся оба противоположных потока.

По движению автомобиля можно предположить, что именно в виде невидимого облака вышло из-под черепной коробки водителя. Некоторых ничего вокруг не волнует, они идут к своей цели размеренно, плавно, спокойно, они вполне сбалансированы, как колеса их машин.

Есть водители, которые мечутся из ряда в ряд, подсекают других, тыркаются и давят в бамперы впереди идущих машин, они хотят обратить на себя внимание, они как бы куда-то торопятся, они как бы куда-то хотят, но вся эта суета в никуда, от отчаяния. Это попытка наверстать упущенное, компенсировать потерянное.

А есть дедушки и бабушки, которые не поспевают за общим темпом, они потеряны и испуганы, им езда в тягость, им хочется скорей сойти с дороги в тихую гавань родной парковки. Есть подростки, которые только сели за руль, для них это новый этап жизни, долгое ожидание, наконец-то обернувшееся реальностью, они откровенно счастливы быть за рулем, каждый по-своему, и это видно по их манере вести машину. Они радуются новизне, им езда еще не приелась.

Мотоциклу надо быть начеку среди этого железного потока. Одно дело – ездить на мотоцикле по пустым дорогам среди леса и озер, и совсем другое дело – лавировать в потоке на шоссе. Любое прикосновение машины к мотоциклу на скорости – это поцелуй смерти.

Нельзя развалиться на сиденье и думать о Непрерывности, нужно быть сосредоточенным, следить за машинами вокруг, помнить, что ты мал и незаметен, и быть готовым отпрыгнуть в сторону, если какой-нибудь дедушка решил перестроиться в твою полосу, не заметив тебя рядом со своим бортом.

Мотоциклист ни за что не прячется, ни к чему не пристегнут, ничем не прикрыт, он открыт всему, вокруг него нет этого тонкого металлического скафандра, который становится продолжением тела и создает иллюзию, что ты неуязвим, ты больше и сильнее, чем на самом деле. Оседлав мотоцикл, ты сбросил с себя все, что не ты, и в этом состоянии оголенности, когда ты открыт дороге своей уязвимой плотью, дорога обнимает тебя своими запахами, ветром, жарой раскаленного асфальта, она принимает тебя самого, такого, какой ты есть, а не твою машину. Ты становишься частью дороги, ты дышишь ее пылью.

Чтобы освоиться на дороге, я начал ездить на работу на мотоцикле. Основная часть пути проходила по лесу, потом – чуть-чуть по шоссе среди машин. Не бог весть что, но все же практика. Тренировка рефлексов, чтобы не думать, где сцепление, где тормоз; чтобы не нажимать ручку переднего тормоза, а тормозить задним, правой ногой. Тут важен опыт, у меня этого опыта нет, я сидел на мотоцикле почти тридцать лет назад, да и то, какое было движение в Москве в те годы? Несколько машин на дороге.

Но все рефлексы вернулись ко мне очень быстро, как будто и не было этих лет без «Явы», как будто я продал один мотоцикл и сразу же купил другой – просто потому, что подошло время его поменять. С каждой поездкой я чувствовал свою «Яву» все лучше, езда опять стала рефлекторной, и я только удивлялся, где все это хранилось во мне – вся эта мышечная память, ощущение гравитации тела в пространстве, как все это было закодировано, в чем живет эта память, как она просыпается?

И что бы случилось со всей хранящейся где-то в недрах меня памятью, если бы я так никогда не сел опять на мотоцикл? Но, как бы там ни было, я маневрирую среди неравномерного потока машин и очень даже хорошо себя чувствую. Вот передо мной белый кадиллак, модель устаревшая, водитель явно не торопится. Я подъезжаю ближе, оглядываюсь назад влево – пусто. Еле заметный наклон туловища переводит «Яву» в соседнюю полосу, я добавляю газа и обхожу кадиллак. Легко и грациозно, как в бальном танце. Я оглядываюсь на белый кадиллак, за рулем дедуля, все понятно.

У нас с «Явой» общий центр тяжести, и не я ее продолжение, и не она мое – мы просто одно целое. Это единство с мотоциклом делает дорогу неопасной и близкой, и неважно, куда она ведет, я чувствую себя на ней комфортно, я готов к путешествию. Время подошло – надо ехать.

Я решил ехать на запад, в Сиэтл, к Тихому океану. Восточную часть страны я более или менее знал, а на западе практически не был, только один раз пару дней был в Сиэтле на конференции, но толком там ничего не видел. Все, что между Сиэтлом и Висконсином, – просто белое пятно. Я проложил маршрут по второй дороге, она идет практически через всю страну, с востока на запад вдоль канадской границы.

Это не хайвэй, одна полоса, иногда две в каждую сторону, дорога идет через города и поселки, в непосредственной близости от жизни, что значительно веселее. Двушка очень популярна у байкеров, она от Висконсина идет через Миннесоту, прерии Северной Дакоты, через прерии восточной Монтаны, потом идет в горы Монтаны, узкий перешеек Айдахо, потом Вашингтон, где есть участок пустыни, горы и потом Сиэтл.

От Сиэтла я решил спуститься вниз к Портленду, в Орегон, там вдоль реки Колумбии начать движение обратно на восток, от реки свернуть на юг, в пустыню к Пейнтед-Хиллз, посмотреть на диковинные горы, а оттуда опять подняться на север к двушке и по ней вернуться домой. Всего четыре тысячи восемьсот миль.

Я сидел в кресле парикмахерской перед большим зеркалом. Из зеркала на меня смотрел я. Точнее, мужик средних лет с заметной проседью, не очень аккуратным пробором слева. Глаза чуть впалые, усталое выражение лица, губы плотно сжаты. Я совсем не знаю этого человека в зеркале. Он какой-то чужой.

Я стал всматриваться в глаза человека в зеркале: там, за черными точками зрачков, в какой-то глубине (опять глубина!), куда уводят эти глаза, живет тот, кто сейчас смотрит на отражение в зеркале и чувствует то, что чувствую сейчас я. Между мною, который не видит себя, а просто смотрит на мир изнутри, и мною, который снаружи в образе человека, отражающегося в зеркале, есть какое-то пространство, зазор. «Расслабься, может, чуть улыбнись. Что ты сидишь с таким видом, будто только что узнал, что тебя хотят убить. Расслабься. Все отлично. Завтра ты уезжаешь в свой поход на мотоцикле. Уже завтра!» Человек в зеркале расслабил складки на лице, взгляд чуть засветился, губы изогнулись в незлой усмешке.

– Как будем стричься? – спросила молодая полноватая парикмахерша с большим вырезом на кофте и очень непростой укладкой длинных волос, прокрашенных малиновыми прядями.

– Коротко, очень коротко, – ответил я.

– Под машинку? – спросила парикмахерша.

– Как вам удобнее. Оставьте меньше дюйма длины, – сказал я, глядя на отражение в зеркале.

– Хорошо, – согласилась парикмахерша и закрутила накидку вокруг моей шеи.

Идея подстричься перед поездкой показалась мне очень практичной: за коротко подстриженной головой легче ухаживать в дороге. Когда снимаешь шлем, достаточно разгладить волосы рукой, и все в порядке.

Парикмахерша надела насадку на машинку, включила ее и стала равномерно водить машинкой по моей голове. Я прикрыл глаза. Волосы сыпались на лицо и щекотали кожу. Я знаю, что они, несмотря на туго затянутую накидку на шее, обязательно проникнут за шиворот и начнут кусаться, словно блохи. Так что после стрижки будет душ, а после него – чувство легкости и обновления.

Со стародавних времен люди вкладывают в стрижку волос особый смысл. Самсон с волосами потерял силу, для индуистов это обряд обновления, христиане постригаются в монахи. Я точно не постригаюсь в монахи, потому что вид широкого выреза на кофте парикмахерши и ее задницы в обтянутой юбке вызывают очень плотское сгущение крови, так что сердцу приходится сокращаться сильнее, чтобы гнать эту густую кровь в аорту, и это явилось радостным напоминанием, что я живой.

Вырез на кофте усердно работал над контуром моей прически.

– Есть какие-то планы на вечер? – равнодушно спросила парикмахерша, работая машинкой над моим левым ухом.

– Да. Лечь пораньше спать. Потому что завтра рано утром я сажусь на мотоцикл и еду в Сиэтл, – спокойно ответил я.

– Вот все. Длина подходит?

Я посмотрел в зеркало. Короткие волосы ровно лежали на голове, пробора не было, седина в волосах осталась, но выглядела как-то по-другому. На меня смотрел другой я.

– Все отлично, – ответил я, проводя высвобожденной из-под накидки рукой по своей голове. – Спасибо.

Первый день пути оказался испытанием. Поначалу я проклял все на свете, и себя в первую очередь. Я ругал себя разными словами, больше всего за пустую болтовню, мне было стыдно за себя самого: какого хрена я говорил о том, что комфорт заменяет уют, что люди сидят в своем пузыре и отрываются от реальной жизни? Я ехал на мотоцикле в этой самой реальной жизни, в кромешном дожде и брызгах из-под колес впереди идущего грузовика, с забралом шлема, покрытым водой, так что впереди толком ничего не было видно, и думал только о том, чтобы не въехать в этот самый грузовик.

Когда я выехал из дома, погода была неплохая: пасмурно, но без дождя. По мере продвижения на север, к Верхнему озеру, стал накрапывать мелкий дождик. Когда я доехал до Эшланда, что на берегу озера, еще в Висконсине, с неба лилась Ниагара.

Я специально не смотрел погоду, решив, что прогноз ничего не изменит, я решил ехать и поеду в любом случае, но в душе понадеялся на родное и любимое авось. Авось пронесет, и погода будет хорошая, солнечная, и катиться по дороге на мотоцикле будет легко и приятно. Но оказалось все не так, авось не сработало, мне пришлось срочно останавливаться, чтобы быстро переодеться в противодождевые куртку и штаны. Это помогло на короткое время, но ботинки со шнурками очень быстро наполнились водой. Дальше я испытал медленную пытку: вода проникала во все швы и щели одежды. На скорости капли вдувались под давлением всюду, где есть малейший зазор: на шее под подбородком, за шиворот, в рукава на запястьях. Забрало шлема мгновенно покрылось каплями.

Сначала я пытался стирать воду со стекла рукой в мокрой перчатке, но это помогало только на несколько секунд, потом я стал поворачивать голову в сторону, и воду с забрала сдувал ветер. Так или иначе, видимость была ограничена, я старался никуда не смотреть, кроме как перед собой, на впереди идущую машину, которая поднимала за собой цунами брызг.

Эти брызги удесятеряли плотность Ниагары, падающей с небес, и казалось, что скоро вода уплотнится настолько, что сплошной массой сомкнется над моей головой, и суша в этом месте станет дном ювенильного моря. И эта пытка растянулась на часы. Иногда водяной столб становился чуть легче, и у меня появлялась надежда, что дождь прекратится, но надежды оказывались пустыми, ливень опять усиливался. Единственное место, где можно было перевести дух, – это под крышами заправок.

В какой-то момент движение ослабло, я смог оторваться от грузовиков, что несказанно облегчило мою жизнь. Обгонять под проливным дождем было немного страшно, особенно когда на долю секунды чувствуешь, как мотоцикл, набрав скорость для обгона, въезжает в лужу и чуть скользит на воде. Это ощущение скольжения и потери контроля над мотоциклом, которое длится долю секунды, создает впечатление, что небеса тебя вместо воды окатили горячим адреналином.

В моем мозгу появилась яркая, светящаяся надпись: «Дима, а на хрена тебе все это нужно?» Я без лишних эмоций надпись выключил: как бы то ни было, я был где-то в Миннесоте, двигался на запад и с каждой минутой приближался к своему мотелю. Да, холодно и мокро, но не смертельно, во всяком случае пока. В конце концов, я был прав насчет оболочки комфорта вокруг человека: со временем человек сам превращается в оболочку вокруг своего комфорта. Отступать некуда, гостиница заказана, надо двигаться вперед. Вещи, которые нас не убивают, делают нас сильнее. Главное – в этом водовороте не влететь под колеса здоровенного грузовика, это меня точно не сделает сильнее.

Вечером перед отъездом мне позвонили близнецы, по очереди. Сначала Настя, она интересовалась целью поездки, мотивами. Наши разговоры всегда носили интеллектуальный характер. С чего бы ни начинали, мы всегда съезжали к психологии, подсознанию, психоанализу, хотя оба не имели отношения ко всему перечисленному.

Мы могли забраться в несусветные дебри, поругаться из-за чего-то, а потом говорить, как будто ничего не произошло. С Настей было интересно. Ее отношения с Маринкой были чисто бабьи, близкие бабьи отношения, то, что нужно каждой женщине. В этот раз наш разговор съезжал с интеллектуального на бабий, она, как бы пытаясь меня понять, атаковала. Заговорила о кризисе середины жизни, и я понял, что между ней и Маринкой шли интенсивные переговоры за моей спиной, и это меня злило.

– Что, собственно, плохого в кризисе середины жизни? – спросил я. – Все кидаются этим термином, как страшным диагнозом вроде сифилиса или СПИДа, а что в этом плохого?

– Плохо, потому что это кризис, – ответила Настя. – Человек нуждается в помощи во время кризиса, любого – финансового ли, эмоционального, физического.

– Кризис – результат болезни, подчас скрытой. Болезнь выходит наружу, и тогда ее можно диагностировать и лечить. В этом целебная сторона кризиса.

– А какой у тебя кризис? Чего тебе в жизни не хватает? – не удержалась Настя.

– Чего-то не хватает, а чего-то слишком много, – раздраженно ответил я, чувствуя незримое Маринкино присутствие в разговоре.

Наш разговор никуда нас не привел, у меня осталось чувство досады, и, похоже, у Насти тоже. Потом позвонил Саша, Сандрик. Близнецы знали, что я живу один на даче, они как бы не придавали этому большого значения, игнорировали этот факт, молча, не вмешиваясь, наблюдали за происходящим, хотя в их разговорах со мной чувствовалась тревога за нас с Маринкой: ничего прямого, но интонации, голос – эти вещи у близких людей чувствуешь безошибочно. Сандрик звучал немного грустно, он спросил, когда я уезжаю, когда возвращаюсь, а потом тихо сказал:

– Пап, я тебе завидую. Будь осторожен в дороге, – и потом веселее добавил: – Обещай мне, что как только я получу права на мотоцикл, мы вдвоем поедем куда-нибудь!