Текст книги "Война за нашими окнами"

Зина (18 лет)

Клочкова Зинаида Михайловна (Зюляева) (с. Пожарки Сергачского района Горьковской области, Россия)

Я родилась 30 июня 1923 года в селе Пожарки Сергачского района Горьковской области. Когда началась Великая Отечественная война, мне едва исполнилось восемнадцать лет. Как и все молоденькие девушки, с радостью и предвкушением я ждала свое совершеннолетие. Выпускные в школах, цветы, танцы, первые поцелуи. Даже в самом ужасном сне никто не мог представить, что наши лучшие годы, годы юности, придутся на страшное лихолетье и навсегда изменят нашу жизнь.

Объявили мобилизацию, и все мужчины нашего села, парни нашей школы в первый же день пришли записываться на фронт.

Рано утром я ходила на работу в райком комсомола, где на общественных началах служила машинисткой. Там мне приходилось составлять списки добровольцев – моих ровесников, отправляющихся на фронт. Это было очень тяжело, даже страшно. Мне казалось, что, вбивая их имена в длинные столбцы, я подписываю им смертный приговор. Каждый шаг по гулкой улице в сторону райкома давался мне нелегко, перед глазами плыли имена и лица хорошо знакомых людей. Всех их звала война, и было совершенно неизвестно, кого она отпустит живым. Я прекрасно осознавала, что лишь немногие из них вернутся домой. Плакала по ночам в подушку. Мне бесконечно снились длинные столбцы имён, которые превращались в такие же длинные колонны мобилизованных, уходящих по пыльной дороге к станции.

В начале войны советские войска отступали, и в конце 1941 года в селе Пожарки в здании педагогического техникума расположился эвакуационный госпиталь № 2872 1-го Украинского фронта. Я не могла оставаться безучастной к общему горю. Я вписала в списки мобилизованных так много фамилий знакомых ребят, отправившихся на фронт, но так мало из них оставалось в живых, что я просто обязана была спасти выживших столько, сколько смогу.

Я устроилась работать санитаркой в этот госпиталь. Когда наши войска начали наступать, госпиталь стал продвигаться вслед за фронтом. Самые страшные бои были на Курской дуге. Санитарки, все сплошь молоденькие девчонки, из последних сил сражались на своей войне со смертью. Они старались вырвать из ее острых когтей как можно больше солдат. Погода стояла невыносимо жаркой и влажной. В медчасти почти ничего не было, не хватало даже бинтов! Для перевязок их стирали, гладили и снова использовали. Девочки таскали раненых на плащ-палатках, в них же спали, когда валились с ног от усталости. Сначала было страшно смотреть на изуродованные тела, на оторванные руки и ноги, но совсем скоро все это смешалось в кровавое месиво боли и ужаса. Тут и там были слышны стоны, крики и плач. Ад на земле, не иначе! Санитарки метались в этом чистилище, стараясь не только спасти, но и поддержать добрым словом раненых.

Я не была военнообязанной, мне не полагалось полноценного продуктового пайка, военного обмундирования и обуви. В конце войны все мои вещи пришли в негодность: обувь износилась, одежда изорвалась. Одежду эту, как могла, латала, но непогоды она не выдерживала. Так проходили мои дни: в тяжком труде, голоде и лишениях. Бывало, в студеные зимние ночи я покрепче заворачивалась в свою плащ-палатку, стараясь согреться и смотрела-смотрела в звездное небо без всполохов от взрывов. Я мечтала, что когда-нибудь такое спокойное время будет всегда.

В 1944 году мы с госпиталем добралась до Польши. В один из тяжелых дней, уже ставшим обыденным, случилось огромное счастье. В наш госпиталь с ранением попал мой отец Зюляев Михаил Петрович. Да! Это было счастье!

Раненый, но живой! Мы смотрели друг на друга и не верили, что это не сон. Как больно и радостно нам было! Бегу мимо койки, где отец лежит, хоть на миг, хоть на краткую минуточку остановлюсь, посмотрю на родное лицо. Соседи его завидовали нам, ворчали, мол, повезло Михаилу, как в санаторий попал, и дочка рядом. Но мы на них не сердились. Понимали, что у каждого душа болит за своих, за тех, кто остался в тылу, а то и на оккупированной территории.

Моя война закончилась в Польше под городом Краков. Весной 1945-го года я вернулась домой в своей маленькое село на правом берегу реки Пьяны. На первый взгляд казалось, что там всё осталось по-прежнему. Но это было не так. Война острой бритвой прорезала каждый дом, каждую семью в родных местах.

Позже Зина вышла замуж, родила и вырастила двух дочерей. Тридцать пять лет проработала в одной дорожной организации и ушла не пенсию ветераном труда. Награды за участие в войне Зинаида получила уже в мирное время: пять медалей к юбилейным датам Победы и орден Отечественной войны II степени.

Она прожила 76 лет (умерла 18 сентября 1999 года), была скромным человеком, мало говорила о войне. В День Победы всегда ходила на митинг к обелиску погибшим воинам в селе Пожарки. У неё было очень доброе сердце: она старалась ни с кем не ссориться, всем сочувствовала, за всех переживала. Все, кто её знал, всегда вспоминают о ней, как об очень хорошем человеке. В День Победы ее дочь всегда приходит к ней на могилку, приносит цветы и георгиевскую ленточку.

За что фашисты убили мою маму?
Володя (6 лет)

Владимир Константинович Коршук (г. Минск)

Я родился в учительской семье в г. п. Уречье Любанского (Слуцкого) района. Перед войной отца назначили заведующим Брестского областного отдела народного образования. Мама, Анна Давыдовна, работала учительницей начальных классов. Накануне вечером успели втроём сходить в кино. Это удавалось редко, отец часто был в разъездах и командировках. Я не помню, какой фильм мы смотрели. Помню только радость от того, что сижу в темноте зала, рядом мама и папа. Мама держит меня за руку, где-то за спиной стрекочет кинопроектор. И думал я в тот момент о том, что вот это и есть счастье. Мама, папа и кино. И хотелось, чтобы это продолжалось всегда.

Рано утром 22 июня раздались взрывы бомб и снарядов. Отец вскочил, быстро оделся и побежал в облисполком. Мама разбудила меня. Прошло минут 10–15, через забор перелезли странные солдаты в новенькой, пахнущей кожей и нафталином форме, спросили у мамы, как пройти в центр города. Я ещё удивился, что мама отвечала как-то путанно, словно не знала той улицы, по которой ходила каждый день. Хотел вмешаться, объяснить этим солдатам, как идти. Но мама дёрнула меня назад. Я надулся и убежал в дом.

Когда солдаты ушли, мама сказала, что это немцы, что говорят они с акцентом. И форма кажется своя, советская. Но что-то в ней неправильное. То ли пуговицы не так, то ли швы не туда. Тогда постоянно ходили слухи о немецких диверсантах. Мама переживала, хотела куда-то бежать, звонить. А куда бежать? Куда звонить? Повсюду мерещились эти страшные чужаки в неправильной форме.

Отец вернулся через несколько часов, никого не застал на работе. Они с матерью долго обсуждали что-то на кухне. Даже поругались. Отец настаивал на том, что нужно уходить. Мать плакала, ей жалко было оставлять дом, всё нажитое. Но отец настаивал. Он понимал, что если в посёлок придёт враг, то его, коммуниста и руководителя, ничего хорошего не ждёт. Тогда мы ещё не знали самого страшного, но отец словно чувствовал.

Собрали немного вещей, еды, увязали в узлы, отец достал со шкафа свой старый чемодан. И пошли в Брест. Дорога была забита беженцами. Бесконечно гудели грузовики, пробиваясь в плотной медленной толпе людей. Пешие с завистью смотрели на тех, кто ехал в этих грузовиках. На обочину выскочила деревенская повозка. Испуганный мужик в ней бросился спрашивать всех встречных:

– Люди, что случилось? Куда вы все?

– Война! Война! – отвечали ему.

Мужик охнул, рванул вожжи так, что лошадь обиженно заржала. И помчал обратно, в свою деревню. Телега подпрыгивала на кочках, мужик шатался, едва не выпадая наружу. А мы пошли дальше.

В пригороде Бреста впервые увидели развалины здания. Я не мог понять, почему на улице стоит детская кроватка с обожжённым одеялом, а там мёртвая маленькая девочка. А люди идут и идут мимо. И никто не подходит к кроватке, не укрывает ребёнка, не ищет его родителей. Все проходят, у каждого уже своя беда, свой страх.

Впереди уже показались брестские улицы, как над головой заревели самолёты. Мы как раз шли по ржаному полю. Длинная колонна усталых, мирных людей. Женщины, старики, дети. Отлично было видно, что это не военные, не солдаты. А самолёты развернулись и начали обстреливать толпу. Мы бросились в рожь, да разве от самолётов спрячешься. Сверху отлично всех видно. Лётчики гонялись за людьми, словно ради забавы. Стреляли, стреляли. Повсюду лежали убитые: вдоль дороги, в истоптанной ниве…

Нам повезло. Отец, едва заслышав самолёты, потащил нас в сторону от дороги. Пришлось только бросить простреленный чемодан с вещами. Сил не было идти дальше. Заночевали прямо в поле, среди колосьев и убитых. Утром пошли дальше.

Только приблизились к дороге, как поняли, что опоздали. Мимо с рёвом проносились мотоциклисты в чужой форме. Лязгали гусеницами танки, солдаты с бортов грузовиков смеялись над нами, стоящими на обочине в растерянности, показывали пальцами. Какой-то серый человек с закатанными рукавами постоянно щёлкал фотоаппаратом.

Тела вчера убитых никто не убирал. Их просто сдвинули в сторону, на обочину. Танки давили гусеницами какие-то обломки, тряпки. Кому-то ещё вчера эти тряпки были дороги, он взял их с собой, в эвакуацию. А сегодня уж и нет того человека. И барахло его втаптывает в грязь враг.

Отец растерялся, повернул в сторону от Минска. Надо было идти назад, домой, но дома уже враг. Куда податься? Куда идти? Снова всю ночь они с матерью что-то обсуждали, а я делал вид, что сплю на колючей, неудобной кочке. Утром куда-то всё-таки пошли.

Заходили на хутора, где нас кормили и давали ночлег. Отец многих жителей знал. Две недели провели у знакомого учителя по фамилии Паук. Он предлагал нам остаться. Но отец боялся подвергать товарища опасности.

Тогда учитель, докуда смог, подвёз нас на подводе. Мама хотела вручить ему деньги, но этот душевный человек сказал, что за дружбу в тяжёлую минуту не платят.

Шли мы параллельно железной дороге Брест – Минск. Дошли до Столбцов, затем до станции Негорелое и г. п. Узда. В деревне Малый Чашин отдохнули и переночевали у тёти Анны, сестры отца. Остановились мы в деревни Мрочки Узденского района, где жили бабушка и дедушка. Спрятались у них. Старались лишний раз не выходить наружу, не показываться оккупантам на глаза. Соседи, конечно, знали, что мы живём в доме, но никто про отца не рассказывал, не сдавал нас.

Жить было тяжело. Постоянный страх, не хватало самого необходимого. Еды, одежды. Часто делили на всех один кусок хлеба, одну миску каши. Немцы приходили, забирали продукты, вещи. Зимой остались без одежды, она приглянулась проходящему солдату. Заматывались в какие-то тряпки, накручивали на себя для тепла.

Отцу было очень тяжело. Он всегда был активный, деятельный, болел за дело. А тут приходилось сидеть и ничего не делать. Он очень переживал. Но молчал. Куда было деваться.

В феврале 1942 года у старосты деревни гостили немцы и полицаи, отмечали поимку нашего военнопленного. Напились до безобразия, вывалились на улицу, стреляли в воздух. Деревенские попрятались от греха подальше.

Староста предложил ещё «добычу», подсказал, что в семье моего деда Фёдора Коршука живёт еврейка. Пришли полицаи к нам. Отца и деда не было дома, заготавливали дрова. Староста указал на маму: «Вот она!» Ей приказали одеваться. Я сидел на печке, а мама звала попрощаться. Очень жалею, что я тогда сильно испугался, спрятался от всех под лавку. Мать не дозвалась, вышла, утирая слёзы.

Полицейские сказали, что повезут её в лагерь. Вернулись дед с отцом, побежали мать искать, допытываться у старосты. А тот пьяный был, пригрозил, что им тоже плохо будет.

А наутро в окно постучали соседи. Мама и ещё две женщины из семьи Гурских лежали убитыми на снегу у дороги на Узду. Маме стреляли в лицо, на котором были заметны две дырочки от пуль. Я спрашивал у деда: «Почему маме стреляли в лицо, ведь она очень красивая?» За гробом шла только наша семья, люди боялись приходить: такое это было время. Старосте мы не простили. После войны, когда его судили, отец с дедом выступали свидетелями. Надо было видеть, как юлил и умолял их этот человек. Но отец стоял с бледным и жёстким лицом. Видимо вспоминал, как мы шли за гробом мамы. Судьи не стали жалеть предателя, дали ему 25 лет. Он так и не вернулся, сгнил где-то в лагере.

После смерти матери отец совсем потерял покой. Стал пропадать по ночам. Вышел на каких-то подпольщиков и принял активное участие в их опасном деле.

Когда отец уходил на задание, меня прятали у других людей. В деревне оставаться было небезопасно, везде рыскали полицаи, были у них осведомители. Отец решил не подвергать опасности деда и бабушку, пробираться на Любанщину. Оставлять меня в Мрочках было тоже опасно, поэтому он взял меня с собой. Через реку Лошу переправил на лодке нас Ростислав Герт, подросток из Роспов. Не могу не вспомнить одну встречу перед партизанским лагерем. Ехали с отцом верхом на лошади. Нас остановил окриком партизанский часовой:

– Стой! Стрелять буду!

– Это ты, Данила? – ответил отец, узнав в партизане сына Николая Жука, у которого мы жили когда-то на квартире.

Данила тут же опустил оружие, узнал отца, обнял его. Взрослые мужчины стояли, чуть не плача.

Наш разговор с 90-летним Даниилом Жуком состоялся по телефону только спустя 70 лет благодаря краеведу из Копыля. Отец и Данила поговорили. Жук подсказал, как добраться к его родителям. Затем мы жили у знакомых учителей. Отец стал бойцом партизанской бригады имени Брагина, хотел переправить меня на Большую Землю. Даже сохранилось распоряжение командира Минского партизанского соединения полковника Иосифа Бельского, в котором написано: «Отправить сына Коршука К. Ф. самолётом в Москву».

Но ничего не получилось, обстановка была сложная, гитлеровцы блокировали партизанскую зону, и я не улетел. Начались затяжные бои. В лес шли и шли большие отряды немцев, полицаев. Нас выслеживали с самолётов, окружали со всех сторон, накрывали миномётами.

Партизаны метались из стороны в сторону, было много раненых. Убитых приходилось оставлять на месте боёв. Все забыли о спокойном сне, о еде. Перебежка – бой, перебежка – бой. Считали только патроны, берегли последнюю гранату.

Как-то мы вышли на большую поляну и попали в засаду. Отовсюду бьют автоматы, пулемёты. Пули так и свистя. Вокруг падают люди, кричат раненые. Отец накрыл меня от пуль своим телом, прижал к сырому мху.

– Если меня убьют, ты останешься жить!

Закрывал меня, а сам стрелял в бегущие серые фигуры.

Тогда мы ушли, вырвались из засады, командиру удалось вывести остатки отряда из западни.

Шли по глубокому болоту, отец устал нести меня на руках, и тогда по очереди меня несли партизаны, а когда добрались до острова, собрали для меня немного щавеля, а сами остались голодными. Передохнули немного, удалось связаться с Большой Землёй, вызвать подмогу.

Ночью на островке разожгли костры, и в темноте каким-то чудом к нам спустился советский самолёт. Я не знаю имени лётчика, но уверен, что это был мастер высокого класса. Он сумел, ориентируясь на тусклые костры, сесть в незнакомом месте на неподготовленную землю.

Этим самолётом нас, партизанских детей, переправили в освобождённый Гомель в детский дом. Приземлились на аэродроме «Новобелица». Кто-то передал мне конверт с деньгами от отца, так мы с другом накупили конфет на всю сумму и угостили всех ребят. Потом мы долго жили в детдоме. Я очень скучал по отцу, ждал его, верил, что он скоро приедет и заберёт меня.

Воспитательницы нас, сирот, конечно, жалели, старались придумывать всякие игры, сказки. Но это всё было не то. Мы ждали своих родителей.

24 августа 1944 года за мной пришёл мужчина от отца и сказал, что отвезёт в Минск. В вагон невозможно было попасть, люди штурмовали дверь, набивались так плотно, что было трудно дышать. Меня подняли на руках, подсадили в окно. Там, чужие люди, со смехом приняли, подвинулись, нашли место. Я ехал и радовался всю дорогу. Я еду к отцу! Я снова его увижу! Я буду не один!

На вокзале меня встретила коллега отца из Минского облоно по фамилии Буклей и спросила: «Как поживает юный партизан?» Отвела к себе домой, накормила.

Я играл с её дочерью до вечера. Ну как играл, всё время ждал, что сейчас откроется дверь и войдёт отец. Скучный из меня был, наверное, кавалер.

Отец пришёл в новой гимнастёрке с медалью «Партизану Отечественной войны» I степени. Он тоже готовился к нашей встрече, волновался. Он тоже все эти годы жил без меня и волновался, думал только о том, где я и что со мной.

Отец сказал, что у меня сегодня, 25 августа, день рождения. А я совсем забыл про это. Во всей этой суматохе войны, боях, перелётах разве до дня рождения нам было. Отец взял меня на руки, сел за стол. О чем мы говорили, как праздновали этот день рождения, я не помню. Я сидел и прижимался к самому родному для меня человеку. И счастью моему не было конца.

К сентябрю отец меня снова отвёз к бабушке и дедушке в деревню Мрочки, где я пошёл в 1-й класс. Затем забрал в Минск, где начал учиться сразу во 2-м классе. В партизанском отряде со мной занимались подпольные секретари ЛКСМБ Попов и Каширов. Они учили меня читать и писать, таблице умножения. Но пробелы в моём образовании были огромные. Например, вызвали меня как-то к доске писать диктант. А я стою растерянный, не знаю, как писать букву «у». Ребята смеются.

Война прошла через моё детское сердце. Сегодня я занимаюсь историей, много читаю об этом страшном времени. И до сих пор мучает один вопрос: «За что фашисты убили мою маму? Чем она была виновата?»

Галя (5 лет)

Галина Ивановна Прищепа (Иосько) (д. Мервины Клецкого района, Беларусь)

Моё военное детство прошло в деревне Цепра. До войны жили, как все: дом, сад, куры во дворе, корова бодливая. Отец в поле работает, мать по дому хлопочет. Я сижу на пороге, играю в куклы. Лето, жара. Ребята зовут на улицу бегать в салочки, в догонялки.

И почти сразу же – ночное зарево, когда вражеские самолёты бомбили Клецк. Рёв в тёмном небе, разрывы бомб у моста деревни Грицевичи, у шоссе Барановичи-Слуцк, по которому отступала наша армия. Длинные колонны техники, грузовиков, угрюмые лица солдат… У машин заканчивался бензин, их бросали вдоль обочин, поджигали, взрывали гранатами.

Измученные долгим переходом в нашем доме ночевали красноармейцы. Мама их накормила и в доме развернула куль соломы. Заснули они, как убитые. Рано утром проснулись – и вперёд на восток.

Идут и идут. Пыльные, грязные, лица пустые. Много раненых, много каких-то одиночек, отбившихся от своих частей. Мы спрашиваем их:

– Что там? Чего ждать?

А они отмахиваются. Врать не могут, а правда страшная.

Где-то 24 июня 1941 года над нашей деревней советский самолёт вступил в бой с тремя немецкими и был подбит. Пролетел он над нашим домом так низко, что задел деревья на улице и упал в саду у Тисиневичей. Я подумала, что это большая птица. К Тисиневичам побежала мама, сбежались другие люди. Лётчика выбросило из машины, мать рассказывала, что он лежал весь побитый в порванном комбинезоне. Она дотронулась до тела, и почувствовала, что все косточки у него переломаны и раздроблены. Хоронили нашего защитника всей деревней. По документам прочитали, что он родом из Украины.

Уже после войны в нашу деревню приезжали его жена и дочь, долго сидели у невысокого холмика.

Следом за отступающими красноармейцами прикатили немцы. Весёлые, радостные. Улыбаются. Наша деревня показалась им маленькой, неважной. Так оставили выбранного старосту, несколько полицаев и покатили дальше.

Зажили. Отец по-прежнему работал в поле. Своей лошади у нас не было, так отец брал её у соседей Язепчиков. За аренду животины отец бесплатно шил и ремонтировал обувь. Жили дружно, помогали соседям. Каждый старался делать то, что умел.

Наладилась какая-никакая мирная жизнь. Люди понемногу привыкли. Вот только боялись постоянно. Иногда совсем неожиданно налетали немцы. Тащили со двора, всё, что видели. Молодёжь заставляли идти в полицию. Говорили: «Или в полицию идёшь, или угоним в Германию, будешь там работать».

Некоторые согласились, испугались за себя, за свои семьи. Но были и такие, что сбежали от такого выбора в партизаны.

В партизанском отряде воевал наш дядя Константин, по ночам приходил к нам на разведку, встречался со связными. Хочу сказать, что между полицаями и партизанами была какая-то непонятная связь. Полицаи не трогали партизанские семьи, партизаны, в свою очередь, – полицейские семьи. Было и такое, что мужчины из одной семьи служили в полиции или находились в партизанском отряде. Из нашей деревни в Германию на работы отправили только двух девушек и парня.

Через некоторое время немцы притихли. Перестали налетать, как бандиты, не грабили, хоть постоянно брали яйца, курей или гусей. За еду давали конфеты, мыло или платили марками. Уже не ходили поодиночке, не расставались с оружием. Зато появились «чёрные» – карательные отряды. Они творили страшное, сжигали деревни, вешали и расстреливали людей.

Один раз к нам в деревню на велосипедах заехали три немца. Один зашёл к дяде Василию, а у того, как назло, в гостях партизанская разведка. Партизаны спрятались на чердаке, затаились. А немец выпил самогона, да и заснул прямо в хате. Товарищи его не заметили пропажи, уехали.

Партизаны с чердака спустились. Немец храпит, рядом винтовка к печи прислонена. Хотели её забрать, а немца убить. Невестка дяди Василия Елена стала их уговаривать, упрашивать, чтоб немца не трогали.

Партизаны её не слушают, договариваются, как немца убить. Елена бросилась к моей маме за помощью. Мама пришла, тихонько в сенях уговорила партизан не трогать немца, иначе сожгут всю деревню. Нехотя партизаны согласились, ушли. Немец проснулся к вечеру. Что-то недовольно заворчал, взгромоздился на велосипед и, вихляясь, покатил по дороге. Чуть оружие своё у печи не забыл, так пришлось ловить его, вешать на него эту треклятую винтовку. Уехал, даже не подозревая, что был в смертельной опасности.

С приходом немцев объявились бывшие хозяева, разные помещики и землевладельцы. К нам в деревню приехала пани Бельжак, заявила свои права на землю, на которой стоял наш дом. Пани обратилась к новым властям и нам приказали выселяться.

Мать плакала, упрашивала пани Бельжак. Но та заявила, что либо мы платим ей за аренду земли огромные деньги, либо можем убираться. Чтоб мы быстрее перебрались, приехали несколько полицейских. Разрезали крышу и сбросили на землю. Мы стоим, смотрим на всё это в ужасе. Ещё вчера у нас был свой дом, какое-никакое налаженное хозяйство. И уже сегодня ничего нет. И мелкий дождь мочит мамин сундук и рушники.

На первое время нашу семью приютил дедушка Павел. Хата маленькая, нас много. Ложимся вечером спать на печь, на лавки, на пол, один на одного. Кто-то сопит, кто-то храпит, кто-то вскрикивает во сне. Под утро душно, дышать нечем.

Было нам очень трудно, а вскоре стало ещё труднее, так как мама в начале 1942 года родила дочь Марию. Поэтому я оставалась у дедушки с маленькой сестричкой, а отец, мать и старший брат Костя, которому едва тринадцать исполнилось, занимались переносом нашего дома. Полицаи и люди от пани приходили чуть ли не каждый день. Торопили, угрожали сжечь остатки дома, насмехались над нашим горем.

А нужно было не только дом перенести на новое место. Нужно было и сараи перетащить, и хлев, где корова наша жила. А помочь нам некому, все сами. Отец с братом раскатали хату по брёвнышку. Возьмут одно бревно и несут в лес, на хутор. Идут медленно, часто останавливаются. Брату тяжело нести, он задыхается. За день едва полдесятка брёвен перетащат.

Я старалась помочь матери, ухаживала за коровой. Произошел однажды смешной случай. Сарай уже перенесли на новое место, а корова оставалась на старом, лежала возле ямы. Мать что-то завозилась, забегалась, так я взяла ведро и пошла нашу корову доить. Она послушно встала, повернулась боком, но только я потянулась к вымени, как вредная скотина толкнула меня ногой. Полетела я в яму вместе со своим ведром. А там грязь на дне, вода стоит. Перемазалась вся, сижу рыдаю. Мать прибежала, достала, оттёрла лицо, утешила. Помощница что и говорить. Только хлопот добавила.

Только через месяц кое-как перебрались мы на хутор. Хата стала плохо, делали второпях. Щели широкие, ветер в них свищет, задувает. Мы наберём мха, травы всякой, затыкаем эти дырки. Печь дымит, сыро. Но хоть крыша над головой.

Хутор стоял почти в лесу, на отшибе, поэтому к нам часто заходили партизаны, доверявшие отцу, просили быть проводником. Из Копыльского района шли диверсионные группы к железной дороге. Папа проводил их между деревнями, по болоту, он знал потайные тропы, звериные стежки, показывал брод на реке Лань.

Один раз пришёл большой отряд, попросили провести. Вышли затемно, а на полдороги командир схватил отца за воротник и пистолетом грозит:

– Продал нас, гад?

– С чего вы взяли? – удивился отец.

– Думаешь, не понимаю? На огни в деревне нас ведёшь! Там же немцы! Так и знай, если в засаду зайдём, я тебя первого пристрелю!

Едва успокоил его отец. Говорит:

– Не беспокойтесь товарищ, мы обходим водоворот (вир) на реке, течение сильное, я выведу так, что никто не заметит.

Всю дорогу командир в затылок ему дышал, пистолетом грозил. А как вышли – так обнял, прощения попросил.

– Извини, – говорит, – товарищ. Сам понимаешь, время такое, никому верить нельзя. И от меня не только моя жизнь зависит, но и всё дело наше.

Отец всё понимал, не держал на него зла.

Но заходили к нам и полицаи-мародёры. Однажды пришли, перевернули всё вокруг. Отец как раз сшил на заказ женские ботинки. Знал, что приходят, отбирают, так спрятал обувку в колоде. Полицаи обшарили весь дом, в сарай заглянули. И вот смотрим – один из них с довольной мордой лезет в колодец и достаёт ботинки. Ещё и издевается гад над отцом:

– Что, спрятал?

Отец начал объяснять, что обувь не его, что нужно отдавать женщине. Умолял их, упрашивал. Но полицаи только посмеялись над ним. А когда надоело издеваться, ударили прикладом винтовки в грудь, чтоб не приставал. Отец упал, задыхаясь. Полицай, что ботинки нашёл, уже винтовку поднял, чтоб выстрелить.

Мама закричала, бросилась к отцу, прикрыла его собой. Мы в ужасе затихли. Сейчас полицай выстрелит – и не будет у нас обоих родителей, останемся сиротами.

Не выстрелил. Обматерил маму и ушёл.

В другой раз кто-то из деревенских «доброжелателей» подсказал полицаям, что у отца есть новый костюм. Кто уж усмотрел, когда, мы так и не узнали. Мама брюки и пиджак прятала по отдельности в снопы соломы. Так пришли, даже искать не стали. Сразу принялись отца избивать, требовать костюм. Вновь спасла мама, сказала, что у нас есть старый костюм, который сохнет на лестнице на чердак. Грабители убедились в этом, забрали со стены кожаный портфель и ушли.

Много раз приходили. Забирали продукты, вещи. Если не удавалось поживиться, то избивали отца, несколько раз ударили и мать. Никого не стеснялись.

Осенью 1943 года недалеко от нашей деревни партизаны наткнулись на полицейскую засаду. Какой-то предатель выдал перемещения отряда. Полицаи залегли, подготовили пулемёт, гранаты. И ударили, когда их не ждали. Много тогда партизан полегло. А те, что выжили – побежали в разные стороны, спасаясь от смерти.

Одного из партизан ранили, он потерял сапог, кое-как добрался до деревни, спрятал винтовку на картофельном поле и прибежал к нам на хутор.

Отец его перевязывает, а партизан только об одном говорит:

– Потерял оружие. Нельзя в отряд без оружия возвращаться. Свои же расстреляют. Надо найти. Надо пойти и отыскать.

А куда он пойдёт, кровь все тряпки пропитала, сам бредит.

Отец послал за винтовкой брата Костю. Кое-как выпытали у партизана, куда спрятал да что за хата рядом с полем стояла.

Костя добрался до деревни, в ботве отыскал злополучную винтовку. Только назад возвращаться – крики, выстрелы. Полицаи, издалека заметили человека с оружием, начали по нему палить. Брат бегом в лес. Несётся так, что ветки по лесу хлещут. Но пули, которые сзади свистят, страшнее веток. Запутал полицаев, убежал от них по лесу. Пришёл на хутор уже затемно.

Партизан потом благодарил его, обещал награду, орден какой-то. Никакого ордена, само собой, брат не получил. Ну да ладно, живым вернулся – и то хорошо.

Через несколько дней партизан немного оправился и пошёл искать остатки своего отряда. А Костя вернулся на поле, где винтовку нашёл. Поползал по бороздам и отыскал потерянный сапог. Принёс его отцу, в хозяйстве нужная вещь. Носить один, правда не станешь, но для ремонта обуви пригодится и кожа, и подошва, и каблук. Целое сокровище.

Отец принялся сапог разбирать. Отпорол каблук – а там пятнадцать рублей царским золотом. То ли партизан прятал, то ли предыдущий хозяин сапога. Мы потом много хорошего купили на эти деньги.

Приближалось освобождение. Немцы и полицаи лютовали страшно. Сожгли в деревне несколько домов, могли застрелить за косой взгляд в их сторону. Отец от греха подальше выкопал в поле землянку, там и прятались несколько недель. И правильно прятались: как ни заглянем на хутор, найдём там следы непрошенных гостей. То со злости дверь выломают, то в потолок выстрелят. Окна почти сразу побили. Кто знает, что случилось бы, если бы мы в доме остались. Брать к тому времени у нас уже нечего было.

Однажды загрохотало в лесу… И гремело долго, страшно. Наши загнали в болото кавалерийский полк мадьяр и никого не выпустили. По ним били три советских танка. Был приказ командования: «Пленных не брать». Венгры даже от немцев и полицаев отличались жестокостью по отношению к мирному населению и пленным красноармейцам.

Во время боя проскакали мимо, ради забавы застрелили нашего односельчанина по фамилии Шаратута только за то, что он высунулся из хаты.

Полдня танками били по мадьярам. Тех, кто пытался выбраться – отстреливали из пулемётов. Ещё долго после войны мужики приносили с болота седла и другую конскую упряжь. Трупы убитых венгров топили в болоте. Не было к ним ни жалости, ни сочувствия.

Несколько дней фронт грохотал вокруг нас, потом притих, установился. Получилось, что деревню освободили, она уже на советской стороне. А на другом берегу реки Лань немцы. Но откуда мы знали. Затихло и затихло. Значит освободили. Пошли мы с подружкой в лес за ягодами. Война войной, но есть что-то надо. Перебрались через реку, дошли лесом до села Мервины. Набрали полные корзинки. А тут как загрохочет, как загудит вокруг!