Текст книги "Радист Матери-Церкви. Жизнеописание преподобного Паисия Святогорца"

Рассвет. Первые впечатления души

В Конице справедливый и жертвенный староста Продромос распределил дома и участки между земляками-фарасиотами, а себе взял самое последнее, что осталось. Трудился он неустанно и как крестьянин, и как ремесленник. Земли вокруг городка были неплодородными, и великий труженик, вместе со всей семьей, настойчиво понуждал скудное поле рождать не только кукурузу, к которой местность привыкла, но даже и пшеницу. Еще он ходил в горы на кабанов; но главное, что вошло в душу Арсения рядом с другими впечатлениями детства, это устроенная во дворе родительского дома мастерская – столярная и слесарная, и даже сапожная. Маленький цех на все потребности крестьянского быта. В ней отец с сыновьями изготавливал на продажу мебель, плуги, ружья для охоты, различные инструменты, шил обувь. И Арсений, гулявший не на улице, а у себя во дворе, с ранних лет что-нибудь мастерил и изобретал под взглядом отца.

Свою маму Евлогию преподобный, да и другие свидетели ее жизни, не мог вспомнить сидящей на стуле и отдыхающей. Готовить, стирать, шить и куда-то бежать, и всегда, чем бы ни занималась, с молитвой «Господи Иисусе Христе, помилуй мя» – такой она была от рассвета до заката. И на просьбы пожалеть себя отвечала, что обязана все успевать и не роптать, «потому что я, – объясняла она, – мама». Неподвижно стоящей маму можно было видеть только в церкви в воскресенья и праздники.

Доживала свой век в Конице, прикованная к кровати, и бабушка. И хотя она уже не ходила ногами, но ум и сердце ее сохранили подвижность. От нее Арсений, когда позволяли родители, не отлучался. Бабушка питала его не сказками, но Евангелием и житиями святых. Всем, что помнила священного. И еще они рассматривали маленькие иконки, вывезенные старушкой из Фарас. Одна из них, когда-то давно приобретенная Хаджи-Христиной в Иерусалиме, изображала Иисуса Христа Отроком, помогающим праведному Иосифу в столярной мастерской.

Сказать о семье преподобного, что ее отличала приверженность православным традициям предков, мало. Эзнепидисы были живой малой церковью: утром и вечером они молились перед семейным иконостасом, а после все клали земной поклон. И не только на утреннюю и вечернюю молитву, как на поверку в строю перед Богом, подобно воинам Христовым – с воинством своих семейных сравнивал папа Продромос, – вставали они от мала до велика, но и всегда, когда являлась нужда: заболел ли кто, или покидает дом для дальней дороги, или старших застало в поле ненастье, – те, кто в доме, прибегали к молитве прежде всех других действий и рассуждений. Не мог не сохранить в своей детской душе Арсений призыв отца помолиться о здравии тяжело заболевшего маленького Луки: «Пойдемте, – позвал домочадцев Продромос, – попросим Бога, чтобы Он либо исцелил его, либо забрал к Себе, избавив от страданий». Малыш Лука через несколько дней выздоровел, а Арсений, да и все в семье, убедились в который раз в силе молитвы.

К тому же Арсений научился и другим передавать бесценный опыт искреннего и решительного обращения к Богу. Однажды страшный ливень застиг родителей вдалеке от дома, на полевых работах, и младшие брат с сестрой заревели от страха и переживаний за маму с папой. Арсений привел их к иконостасу просить Христа остановить потоп. Детям не пришлось долго просить: только они преклонили колени и стали уговаривать Бога, как бедствие прекратилось.

О преподобном Арсении, тогда еще не причисленном к святым, но благоговейно почитавшемся в домах многих фарасиотов, у Эзнепидисов вспоминали постоянно. Он как будто жил в семье, незримо участвовал во всех ее делах. С ним советовались, его имя не сходило с уст, когда приходили родственники или друзья. А о своем крещении и наречении именем Арсений мальчик слышал так часто, что рассказ этот стал для него подобием прочного камня, на котором только и могла выстроиться будущая жизнь. Возможно, ребенком Арсений не понимал значения того благословения и таинственного напутствия – как бы запаса пищи и света в путь, – что дал ему святой Арсений Каппадокийский, крестив его, подарив свое имя и поминая в молитвах и при жизни, и по кончине. Но знание того, что Хаджи-эфенди пожелал оставить после себя преемника, то есть наследника-монаха в его лице, сопутствовало Арсению-младшему изначально. Это знание ждало в нем срока, чтобы выйти на свет, стать твердым решением и в молодые годы привести его в монастырь. Арсений и монахом, но и прежде – мальчиком и юношей, – никогда не терял духовной связи с фарасским светильником. И ныне для многих православных они неразлучны – святой наставник и святое чадо. И на иконах, что пишут сегодня в Греции, они встретились: старший старец стоит, а младший старец опустился перед учителем на колени и слушает, стараясь не проронить ни слова.

Мастерская заботливого и строгого отца; взывающее к совести терпеливое воспитание матери, учившей детей ласково или с болью, но не дававшей подзатыльников; тихие беседы бабушки, вручавшей внуку самое дорогое, – все помогало чуткому ребенку понемногу познавать себя. «Мой отец, – замечал впоследствии преподобный Паисий, – любил меня за мастеровитость, за умение управляться с разными инструментами, а мать (и здесь проявляется особая взыскательность преподобного к своей душе) – за ложное (вероятно, наружное) благочестие».

Несомненно, всякий человек, подрастая, кому-то подражает, причем будто невольно (потому что воля еще совсем не крепка) – по той естественной причине, что всему в жизни мы учимся, повторяя за старшими. Как же велика ответственность старших перед Богом за судьбы младших!

В судьбе преподобного Паисия события и обстоятельства сложились так, что он, приняв близко к сердцу беседы с бабушкой об Отроке Иисусе, помогавшем приемному отцу-плотни-ку, захотел подражать Ему, помогая родному отцу в столярном ремесле. Матери Божией он подражал, взирая на чистоту и самоотверженность родной мамы, неутомимой Евлогии. И было еще нечто, к чему удивительным и упрямым образом влеклось сердце мальчика, – это подвиги святых. Читая о них, Арсений безотлагательно стремился подражать их вере и мужеству; и не мог он не радоваться тому – по-своему, конечно, как ребенок, – что мир никак не мог отлучить этих избранников от любви к ним Бога и от их ответной любви к Богу, согревавшей их изнутри и делавшей несокрушимо счастливыми.

Раннее утро. Желание подвига

Все началось с того, что Арсению, когда он учился в третьем классе, попало в руки Житие святой мученицы Агафии. Оно вызвало в нем такую сильную жажду узнавать и о других святых, такую жгучую потребность мысленного общения с ними, что он всюду стал искать книжицы с житиями. Тогда они издавались в стране отдельными брошюрами. Арсений покупал эти дешевые, похожие на тетрадки, святые биографии и складывал их в специальную коробку. Читал он их при каждой возможности, иногда и ночью, при слабеньком свете лампады. Господь Бог касается сердца человека таинственно; можно лишь предполагать, что поразило мальчика в подвиге святой Агафии. Большинству его сверстников книжка о какой-то мученице показалась бы совершенно недостойной внимания. Но для Арсения это чтение явилось, может быть, первой встречей с такой же, как у него, пламенной душой. Мальчика покорила решимость пятнадцатилетней знатной и богатой Агафии все оставить ради Христа и принести Ему свою любовь как жертву и свидетельство верности. Желание подвига наполняло ведь и душу отрока.

После школы Арсений, едва переступив домашний порог, бежал к коробке с житиями. Ему нужно было утолить духовный голод, и он жадно читал и перечитывал рассказы о подвижниках, съедая при этом кусочек лепешки, запивая двумя-тремя глотками воды. Затем он быстро делал уроки – а учился он хорошо – и спешил в ближайший лес, чтобы немного, хотя бы до вечера, побыть там пустынником. Любимым местом его уединений была пещера за лесной церковкой святой великомученицы Варвары. В ней он творил Иисусову молитву, клал земные поклоны, во весь голос взывал к Богу, Богородице и святой Варваре о помощи и пел любимое, что помнил наизусть. Пел часто «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче…». Все, что дома и в коницкой церкви усваивала его внимательная душа, просилось к небу и расцветало в удалении от житейских забот (в безлюдном лесном храме, в заброшенном доме, в зарослях кустов, в лесу на склоне горы или в пещере) – там, где видел худенького подвижника Один Бог, и Его Пречистая Матерь, и небожители.

Арсений, прочитав, что монахи не едят мяса, не попробовал его уже ни разу. Пищу он не солил по двум причинам: он полагал, что там, где ему предстоит подвизаться, соли не найдешь и надо привыкать заранее. И еще потому, что решил отказывать себе даже в лишнем, как он считал, утолении жажды. Пить-то хочется мальчишке в десять лет, но плоть – учили его подвижники – надо покорять духу. А для этого укреплять волю.

– Дитя мое, – спрашивала его одна благочестивая жительница Кониц, смотря чуть ли не со слезами на его тоненькую шею и сухие ручки, прямо как у голодающих африканских детей на фотографиях в газетах, – ты сегодня что-нибудь кушал?

– Нет. Как я могу есть, когда моя мать все варит в одной кастрюле: и мясное, и постное! Кастрюля впитывает в себя мясо, и я не могу есть даже постную пищу из нее.

– Дитя мое, но твоя мать такая чистюля, она хорошо моет посуду водой с золой…

– Нет, – отвечал Арсений.

И хотя он часто чувствовал себя без сил; и даже, случалось, падал от головокружения на пути из школы домой и отползал с дороги в сторону, боясь, что расскажут родителям, – внимательный доктор нашел бы у него признаки малокровия, – но сам преподобный, вспоминая с улыбкой ту нежную пору, говорил, что куска лепешки и полстакана воды ему хватало вполне: «я просто летал от радости». Благодаря этой легкости и радости он карабкался на деревья, взбирался на обрывистые скалы и там читал свои дорогие жития и молился. А однажды, вдохновляясь примером столпников, поднялся на вершину крутой скалы над ущельем, по дну которого глубоко внизу протекала река Аос, и провел в молитве весь день, не позволив себе присесть и вовсе без пищи. В сумерках он спускался уже на ощупь, рискуя сорваться в пропасть, но окрыленный радостью! Ведь ему удалось хоть немного побыть столпником. А со страхами он боролся не только на скалах или в лесу, но, например, и на кладбище, залезая с вечера в пустую могилу и молясь в ней до полуночи.

Конечно же, такой распорядок дня не оставлял юному аскету ни времени, ни сил для развлечений и обычных мальчишеских игр. Через несколько десятков лет дети тех, с кем он не играл на улице, потянутся к нему людским караваном на Святую Гору Афон с вопросами: как не проиграть жизнь, как спасти себя и детей в бегущем с ускорением человечестве?

Перед полуднем. Горячая юность

Арсений хорошо окончил начальную школу. В Греции обучение в ней и раньше, и сегодня составляет шесть лет. В 1930-е годы многие дети из бедных семей по завершении шестилетнего курса вынужденно отрывались от школьной скамьи и уходили работать. Трудолюбивые Эзнепидисы не бедствовали и могли позволить Арсению продолжить учебу. Для этого требовалось перебраться в Днину, потому что Коница, городок невеликий, своей гимназии не имела. Родные упрашивали сына, быстрого умом и прилежного, учиться дальше, думая, что он по своей обычной совестливости не желает быть отцу и матери в тягость. Но Арсений обнаружил такую твердую решимость остаться дома и учиться на плотника, что его оставили в покое. Ему самому стало ясно, что пришло время по-взрослому осуществить желание, зернышком когда-то упавшее в душу: сделать своим земным ремеслом искусство столяра-плотника, в подражание Господу Иисусу Христу.

В столярной мастерской он показал себя усердным подмастерьем: безотказным и, хотя и не с первого дня, ловким и умелым. И за товарища-лентяя делал работу, чтобы мастер не кричал. Правда, увещевал приятеля, говоря, что если тот хочет стать мастером и денежки получать, о которых столько мечтает, – надо работать. Первое, что Арсений сделал самостоятельно, был крест – как на иконах святых мучеников. Затем для дома изготовил новый иконостас и вставил в него бумажную иконку Христа-Плотника – ту самую, на которую любовался когда-то с бабушкой, слушая ее рассказы из Евангелия.

Столярному делу Арсений учился три года, с 1937-го по 1940-й. Но главного своего дела – духовного труда – не только не забывал, но посвящал себя ему с растущей ревностью. Состарившись и возвращаясь памятью в прошлое, он признавался, что таких строгих постов, как в отрочестве и юности, он не держал и в монашестве. В посте он уже тогда видел не цель, а средство, помогающее, вместе с другими усилиями и ограничениями, душе стать свободной в Боге. Худой, как щепка, но при этом сильный, Арсений следил за тем, чтобы его подвиги не открылись людям. По средам и пятницам он не обедал, а в другие дни бежал в перерыв домой, чтобы наспех поесть немного из того, что готовила мама. Даже с родными сестрами он был строг и молчалив, интуитивно удерживая себя в суровых рамках. Став мудрым старцем, он соглашался с тем, что такая строгость есть проявление незрелости, но свое тогдашнее настроение – «застегивание себя на все пуговицы» – все же признал полезным в горячую пору юности.

Преподобный Паисий как-то сказал, что время с десяти до шестнадцати лет, как раз когда он учился в столярной мастерской, прошло без житейских забот, в одном духовном горении. «Это были мои лучшие годы. Я собирался удалиться от мира и жить в пустынных местах». После работы он скрывался в любимой церкви святой великомученицы Варвары и совершал вечерню. Теперь самой драгоценной для него книгой, после Евангелия, стало житие пустынницы Фотинии, целомудренной от рождения, великой постницы и труженицы, бесстрашием подобной зрелому мужу. Она олицетворяла собой добродетели, высоко чтимые благочестивым юношей.

Но видеть Арсения совершенно безукоризненным, ни разу не допустившим никакой, хотя бы и малой, ошибки, свойственной возрасту, или какой-либо иной, всем возрастам присущей слабости и стремления к временному утешению – это было бы неправдой и слащавым изображением святого. Арсений, между прочим, очень огорчился, когда вчерашние друзья, с которыми он читал в лесу Священное Писание и жития святых, под влиянием своих родителей вдруг покинули его и стали вскоре обзывать святошей, пророком Исаией, преподобным Онуфрием. Смеялись над ним, задевая за самое дорогое. Он не имел еще сил потерпеть насмешки и, возможно, от обиды, показывая, что может обойтись без недавних собеседников, примкнул к компании ребят постарше. Юношей, вероятно, праздных. Те быстро научили его метко стрелять из рогатки. Однажды он ловко попал в птицу и убил ее. От совершенного им Арсений очнулся и с плачем похоронил убитую. В тот же день, выбросив рогатку, покинул дурное общество.

Зато после увлекся невинным и даже, со светской точки зрения, похвальным увлечением. По окончании Божественной литургии, по воскресеньям, в свободный от работы день направлялся в зоосад Школы земледелия. Его приводила в восхищение красота животных – наглядное свидетельство изумительной Божественной премудрости и любви, отраженных в каждой живой частице бытия. Но как-то мысль и чувство более глубокие, чем умиление и любование наблюдаемой благостью Божией, посетили его. Он решил не тратить силы и время, отдавая сердце красоте временной, – за внешней картиной, за видимыми небом и землей простирается в вечность бесконечная радость общения со Христом, неизреченная и невыразимая, однако невянущая и бессмертная, та, что гораздо реальнее всего, что ныне знакомо и близко. Арсений решил уходить по воскресеньям в горы, там читать, размышлять о Боге и молиться. Но и это оказалось не конечной остановкой, не пределом самоуглубления.

– А вот оттуда, с той площадки, – нашептывал помысел юноше, – открывается вид потрясающей красоты. Давай-ка взберемся. Там и тень есть, взгляни, под той елью. Сиди и читай себе.

– Нет, – отвергал Арсений тонкую лесть, – я спущусь в овраг, откуда этих красот не видно.

Чего он добивался? Власти над своими пожеланиями. И не власти ради нее самой, чтобы превозноситься своей целеустремленностью и твердостью перед собой или человеческим одобрением. Призываемый свыше к лучшему и большему, он нисходил все глубже: настал день, когда он не пошел ни в горы, ни в ущелье, но затворился дома. Купив маленький токарный станок, он в свободное время закрывался в комнате и вытачивал разные поделки. При этом, конечно, творил Иисусову молитву. Отвыкнуть сразу от прекрасных видов и все новых впечатлений оказалось делом непростым. Но Арсений затем и окружил себя тесными стенами своей комнаты, чтобы продолжить борьбу с невинными вроде бы желаниями. Он вспоминал много позже, что еще в юности догадался о действии одной закономерности: следует идти против своего хотения, чтобы подчинить себе свое «я». Ведь даже в доброе с виду намерение может проникнуть своеволие, а оно-то и мешает стать свободным, соединиться со Христом. «Когда ты приносишь в жертву Христу то, что тебе самому хочется иметь, – рассказывал старец о своем юношеском опыте, – тогда Христос дает тебе большее утешение. А когда тебе не хочется уже ничего, жизнь твоя становится праздником, торжеством. Ты радуешься всему, а сердце твое без остатка отдано Христу».

Воспитание сердца

Легко и приятно чувствовать свою преданность Богу, когда нашему выбору ничто не мешает. Каждому званому дается залог благодати, и, помноженный на его личную серьезность, усиленный природными свойствами, этот залог помогает преодолевать неизбежные трудности и помехи. Все это закаляет душу. Но залоги надо восполнять, и делать это должна сама душа. В возможностях преумножения сил недостатка не будет, сохранялось бы желание не разлучаться с Богом. Поэтому подвижники, отвечая призванию, восходят от одних испытаний и трудов к другим, порой неожиданным. Посылает их христианину Сам Господь для укрепления в вере.

Арсению шел шестнадцатый год, и старший брат его, отставая от младшего в духовном росте, а поэтому и не понимая, и не разделяя его ревности о славе Божией, ничего не рассмотрел в строгом посте Арсения, кроме вреда для здоровья. Он, как выяснилось, делился своими переживаниями и с соседями, и один из них, по имени Костас, вызвался вправить Арсению мозги. Уверенный в успехе своей проповеди, Костас пообещал, что юноша растопит печку своими книжками или выкинет их, а поститься и молиться расхочет. Встретившись с Арсением, он как умел красноречиво развернул перед ним аргументы теории эволюции Дарвина. У неискушенного Арсения, просто и с полным доверием всегда внимавшего слову Божию, дарвинизм, изложенный в виде опровержения веры в Творца и Заботливого Отца мира, вызвал сильное смущение. Но слишком глубок был его опыт богообщения: навык к молитве и способность неразвлеченно пребывать в мыслях о Христе, ощущать Его незримое присутствие, чтобы любовь и вера, которые он терпеливо взращивал в своей душе, смогли в одночасье рухнуть.

По поводу Иисуса Христа Костас снисходительно сказал, что «Он был, конечно, очень хорошим человеком». В смятении Арсений поспешил в свой тихий храм святой великомученицы Варвары, свидетель его многих слез, покаяния и благодарности. Арсений дерзновенно умолял Христа явиться ему в подтверждение того, что Он есть, жив и не умер, как простой человек, даже и очень хороший. Он молился, клал земные поклоны, а день стоял жаркий, и пот промочил одежду его насквозь. Но все в храме молчало, и какого-либо знака юноша не приметил.

В изнеможении Арсений опустился на пол. Он снова перебирал в памяти все слова Костаса. В ответ на его просьбу сказать, что он думает о Христе, сосед то ли из жалости к собеседнику, то ли искренне признал, что Христос был самым добрым, самым справедливым из людей. «Своей проповедью, – повторял Арсений речь Костаса, – Он задел интересы фарисеев, и они распяли Его из зависти». «Но раз Христос был таким добрым и справедливым Человеком, – рассуждал далее сам Арсений, – что ни до, ни после Него не было никого Ему равного… то ради этого Человека стоит делать еще больше, чем я сделал для Него до сих пор. Ради этого Человека стоит даже умереть. И ни рай, ни что-либо подобное мне не нужно; ничего не нужно, кроме Него Самого!»

И вот когда Арсений, в жертвенном порыве, произносил исповедание своей верности, ему явился Христос. Свет залил всю церковь, руки Христа держали раскрытое Евангелие, и Он сказал: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет» (Ин. 11: 25). Арсений отчетливо слышал эти слова и ясно видел их в раскрытой книге, и они двумя пламенными потоками наполнили его сердце. Во вспыхнувшей любви к Богу сгорело всякое сомнение.