Текст книги "Светлый-пресветлый день. Рассказы и повести"

За форелью

Монотонный и резкий гул заполнил все вокруг. Старый шестисильный стационар-топнога жмет на все свои хилые обороты и стучит с надрывным, но ровным напрягом. Из стоящего торчком глушителя выхлопывается дым, и набегающий сзади порывистый ветерок уносит его вперед, стелет перед лодкой. Тяжелый, набрякший от многократной просмолки карбас медленно идет вдоль берега. Мимо проплывают огромные всосанные в песок валуны, на которых белеют пятна чаек; громоздятся холмы, поросшие густым лиственным лесом, вылизанным и придавленным к земле холодными морскими ветрами. Сейчас карбас огибает высокую гору, на которой стоит маяк.

Костя, плотный пятнадцатилетний парнишка, сидит на передней банке и, задирая голову так, что кепчонка его чудом держится на затылке, смотрит, как через равные промежутки на самой макушке маяка вспыхивает маленький бледный огонек.

– Шесть! – кричит он радостно Мишке.

А у того уши забиты грохотом мотора. Мишка примостился у самого глушителя. Выхлопной дым летит к нему в рот и ноздри, он морщится и озабоченно посматривает на движок, трогает крышку цилиндра: не перегрелась ли?

– Чего-о? – затыкая уши и щурясь, горланит Мишка.

– Через шесть секунд, говорю, вспыхивает!

– А-а-а, – понимающе трясет Мишка головой, ничего, конечно, не разобрав в крике напарника, а так, чтобы не приставал со всякой чепухой.

Они едут на форель. Едут далеко. За тридцать километров от поселка, на знаменитую Усть-Яреньгу. Форель водится, конечно, и в окрестных речках, и Мишка с Костей бывали и там, но что они по сравнению со знаменитой Усть-Яреньгой, бурной таежной Усть-Яреньгой, впадающей в море, где на перекатах ловит беспомощных мальков хищная кумжа, куда из моря идет на нерест семга. Только там, в круговерти быстрой реки, рыбак может испытать себя, сдать экзамен на право ловить форель. И Костя, и Мишка раньше уже приезжали сюда с отцами, но это было давно, лет пять назад, и тогда они почти ничего не поймали, а лишь прыгали вокруг родителей, дрожа от восторга…

Вот и Банный наволок – гряда высыпанных в море огромных валунов, словно стояла когда-то на берегу высоченная гранитная башня, а потом упала далеко в море и разбилась на куски. Здесь живут тюлени и нерпы. Вот и сейчас они, завидев людей в море, нехотя сползают в воду с нагретых камней.

Мишка заводит нос карбаса в море и, старательно держа лодку подальше от камней, огибает наволок. Он знает: огромные валунищи рассыпаны и на глубине, и их острые вершины едва скрывает вода. За Банным наволоком открылась Семужья лахта, а на берегу – старый рыбный склад с провалившейся крышей. Склад стоит в устье реки.

На море в это время отлив, и карбас, прежде чем достичь береговой кромки, застревает на каменистой отмели. Приятели отгибают голенища отцовских сапог и протаскивают лодку между камнями. Косте уже совсем не терпится. Он сопит и с подвыванием, нервно подпрыгивая, словно его тело пронизывает некий зуд, помогает Мишке выгрузить и перенести в склад вещи, поставить карбас на рейд. Потом Костя лихорадочно, путаясь и проклиная неизвестно кого, разматывает лесу, привязывает к длинному сухому удилищу и, укалываясь и злясь при этом, насаживает червяков на большой форелевый крючок.

– Ты чего это? Совсем обалдел? – наблюдая за его суетой и хохоча, спрашивает Мишка.

Но Костя уже бежит к Усть-Яреньге и, смешно скрючившись, подкрадывается из-за бревен к воде. Затем осторожно, пятясь, делает заброс в плавное течение; Мишка у склада сидит от хохота на корточках, потом падает на четвереньки и, задирая на Костю голову, сквозь смех кричит:

– Ну какая! Ну какая рыба на заплестке да на солнце клюнет! Дохлая разве!

Но Костя молча грозит Мишке кулаком и делает заброс за забросом.

Мишка тоже готовит снасть и, сунув в карманы банку с червями, забросив за плечи рюкзак, идет по протоптанной многими поколениями рыбаков тропинке к старым пожням, туда, где Усть-Яреньга в тени высоких трав и кустов делает крутые буйные повороты, чередующиеся с глубокими, тихими, темными омутами.

За Мишкой бежит Костя.

Ах, форель! Золотая форель! Огненно-быстрая, в темных радужных пятнышках, скользкая, осторожная, сильная, хищная рыба, маленький лосось. Уметь ловить ее – значит быть настоящим рыбаком. Как молния, бросается она на приманку, если рыбак смог перехитрить ее, если он ее достоин. Но когда с ней состязается новичок или небрежный рыбак, труд его напрасен.

Солнце уже уронило в небо последние лучи с верхушек самых высоких деревьев, когда Костя и Мишка оторвались от форели и пошли, почти побежали на берег. Их рыбалка не прошла напрасно, рюкзаки были увесисты, и в спину каждого ударяли упругие хвосты еще не уснувших рыб. У старого склада они разожгли костер и сварили уху из форели с перцем и с картошкой, прихваченной с собой из дома. И долго еще в темное небо августовской ночи вместе со струйками искр летели их громкие, восторженные мальчишечьи голоса.

С раннего утра Костя и Мишка вновь были на реке и опять с дрожью в руках смотрели на поплавки, стараясь не пропустить момента, когда бегущий по бурунам поплавок резко прыгнет вниз. А поплавки прыгали все чаще и чаще, и ребятам, захваченным азартом хорошей рыбалки, совсем не хотелось возвращаться домой. Но над каждым из них, как дамоклов меч, висел неукоснительный материнский наказ: вернуться домой сегодня к вечеру. Поэтому, когда солнце стало приближаться к зениту, они обреченно поняли: пора собираться.

После долгой возни у мотора, безуспешного ковыряния в свечах, трубках, магнето, карбюраторе, проклятий в адрес старой развалины движок, в силу только ему ведомых процессов и тайн изношенного устройства, наконец обнадеживающе стреляет несколькими дробными тактами и вот уже сгоняет чаек с ближних валунов громким треском. Карбас уверенно и ходко движется теперь в обратном направлении. На море стоит почти полный штиль. Ветерок, дувший с утра от берега, к полудню совсем зачах и словно уснул в подогретом воздухе. Костя опять сидит на передней банке и, завернув края полиэтиленового мешка, в котором лежит форель, завороженно и с умилением на нее смотрит. Столько дома теперь будет рассказов, преувеличенно похвальных оханий матерей (вырастила кормильца), отчаянной зависти сверстников! Оправдала Усть-Яреньга мальчишечьи мечты.

Мишка регулировал трубку водовыбрасывателя, когда услышал сквозь гул глушителя Костин крик. Тот с выпученными глазами показывал пятерней на море, куда-то вдаль. Мишка посмотрел туда и ничего не разглядел. «Опять с дурью какой-то лезет», – подумалось весело, но встревоженные глаза приятеля заставили его еще раз глянуть на море. То, что он увидел, обдало ознобом, просквозившим все тело. Линия моря на горизонте ломалась, над ней вырастали длинные темные прямоугольники, словно там, вдали, от иссушающего зноя играл мираж. Но то был не мираж и не зной. И Мишка, и Костя – поморские мальчишки – с ужасом поняли: на них с моря идет шквалистый ветер, этот «мираж» – первый его признак. Костя, не зная, что делать, растерянно засуетившись, стал натягивать фуфайку, а Мишка часто и глубоко засопел и уставился в мотор, потом дожал рычажок газа до самого нижнего притыка, что отец разрешал делать только в исключительных случаях: быстрее изнашиваются кольца у поршня. Топнога загудела протяжно и надрывно, как загнанное животное, но обороты заметно прибавились, и карбас пошел ходче.

«Только бы успеть завернуть за Вороний мыс», – думает Мишка.

А кругом голубой бездыханный штиль, прозрачный воздух медленно покачивает свое ленивое прогретое тело на водной глади. Ничто еще не кричит, не сигналит о приближающемся шторме. Ничто, кроме миража и черной тучи, которая уже начинает вылезать из-за горизонта. Приятели сидят, обреченно нахохлившиеся, тревожно посматривая в даль, которая темнеет на глазах.

И вот оттуда, из этого чернеющего далека, как первый вестник нападения, словно первая стрела, пущенная самой сильной рукой, море прорезала острая темно-синяя полоса ряби.

Только бы успеть за Вороний мыс!

Через несколько минут стрелы пошли уже стаями. Мишка, вдруг сообразив, круче повернул нос лодки в море: надо держать подальше от берега, здесь мелко, каменисто, на волне тут разобьет. Надо на глубину.

Боковой ветер стал налетать порывами, постепенно набирая мощь, раздувая гигантские мехи. Пошла первая зыбкая, неровная волна, вся в густой темной ряби, словно крокодилья спина. Костю, бледного, вконец растерянного, стало на носовой банке плюхать и покачивать, он пересел прямо на днище и взялся за борта обеими руками. У Мишки в голове колотится мысль-вопрос: стоит ли ему или нет приставать к берегу? Ведь еще вполне можно успеть. Но, как назло, здесь сплошные каменные гряды. Карбас негде спрятать, разобьет вдрызг. А до берега, чтоб лодку вытянуть, не добраться. Мелко. Нет, надо за Вороний мыс. Там глубина и бухты удобные. Скорее туда!

Но карбас плетется черепашьим ходом, и уже подступают волны, нагулявшие на просторе силу, бьют в борт, в провалах между ними валы закрывают берег. Мишке страшно, но он замечает, что Костя совсем сдрейфил: схватился мертвой хваткой за ручку пустого бачка из-под бензина и сидит на днище скрючившись. «Соображает, за что держаться надо», – зло думает Мишка, пустой бачок – проверенное спасательное средство, и криком и знаками подзывает Костю к себе. Тот кое-как подползает, смотрит остолбенело.

– Приготовь черпак лучше, балбес, готовься воду выкачивать! – кричит Мишка, срываясь на визг.

И Костя послушно шарит и под брезентом находит черпак. Но, взяв его как-то рассеянно, машинально, из второй руки не выпускает бачка. «Совсем скис», – думает, глядя на него, Мишка, но ему сейчас не до Кости. Началось то, чего Мишка боялся больше всего: пошли валы с барашками. Барашки – это гибель для лодки, если подставишь под них борт. Они не качают, они захлестывают. И Мишка весь превратился во внимание. Как только сбоку вдали появляется белый гребень, он резко тянет руль назад, и карбас встречает коварную волну носом. На эти галсы уходит время, и карбас вроде и не движется вперед, а только крутится. Когда лодку подбрасывает, вдали уже виден маяк: там Вороний мыс. Значит, все же движется.

Еще Мишку страшит мотор. Как молитву он шепчет: «Ну давай, развалюшечка, потяни еще чуток!» Мишка знает, что движок сразу заглохнет, если на магнето попадет вода. А брызги все летят в лодку от барашков, и магнето, кажется, торчит и выступает из мотора прямо под брызги… Мишка пытается закрыть мотор собой, но тогда он не успевает следить за волнами. Один раз плеснуло очень сильно, и его окатило всего: гребень возник перед самым бортом, но топнога чудом не заглохла, только зашипела. «Заглохнет – пропали», – понимает Мишка. В такой шторм в открытом море не спастись. Сейчас очень бы помог Костя, но он сидит оцепенелый, бледный, ничего, видно, не соображает. И Мишка один, с огромным трудом, неимоверно ругаясь, балансируя и постоянно дергая руль туда-сюда, напяливает-таки край брезента на мотор.

Так проходит, наверно, много времени, но Мишка ничего не замечает, кроме волн и барашков, которые надо встречать носом карбаса. Но вот по курсу уже видны гряды белых россыпей волн. Это Вороний мыс. Его надо обходить стороной, потому что напрямик через эти белые волны не прорваться, и Мишка идет на ветер…

Когда казалось, что главные трудности остались позади, когда обошли уже Вороний, откуда-то сзади, из-за кормы внезапно выдернулась ладонь гребня и как будто шлепнула по мотору всей пятерней. Мотор заглох, и стало до ужаса тихо. Мишка, не раздумывая, что надо делать, и перемахнув через движок, бросился к веслам. Отбросив отяжелевшего Костю от сиденья, чтоб не мешал, он быстро вставил весла в уключины и стал разворачивать нос опять на ветер. Но карбас почти не двигался. Сил у Мишки явно не хватало. На его глазах властно и как-то хладнокровно подошла огромная волна с барашком наверху, безжалостно перелезла через борт и залила все, что лежало на дне. Карбас сразу огруз и совсем перестал подчиняться. «Все, следующая волна будет последней», – мелькнуло у него в голове, и он что было силы тряхнул Костю за плечи:

– Помогай! Потонем!

Тот не сопротивлялся и равнодушно сидел прямо в воде. Мишка развернул его за волосы и влепил такую затрещину, что Костя откинулся набок и сразу же проснулся:

– Ты чего, сдурел?

– Хватай весло! Сдохнем!

Скрипя уключинами, корчась и охая от усилий, они все же под самый очередной гребень развернули карбас против ветра и держали так долго, пока ветер и волны гнали их к берегу. Метрах в семидесяти от него, там, где начинаются россыпи, их подхватил огромный вал и, держа на своем высоченном кипящем хребте, добросил почти до самого берега. Потом, подождав короткой передышки между волнами, они кое-как развернули лодку носом к берегу и наконец уткнулись в прибрежные камни. Но пока выскакивали, выбрасывали принадлежности для вытаскивания лодки на сушу, ее все же сместило немного назад, и накатная волна залила карбас до бортов. Он осел на морское дно и крепко за него зацепился всем своим тяжелым корпусом.

Теперь начиналась работа, требующая затраты еще больших сил. Необходимо было поднять перегруженный мокрой поклажей и забортной водой карбас из морского плена на берег.

Мишка понял, что с этой задачей им не справиться, если хоть маленько не передохнуть. Лодку все равно уже не унесет, она стоит вся в воде, и прибойный ветер и волна прижимают ее к берегу. Приказал Косте:

– Садись, перекурим.

Сам сел прямо на мокрый, скользкий валун. Костя тоже. Какое-то время они, усталые, поникшие, молча глядели, как разбитые в каменьях волны переваливают через верх старого карбаса, гуляют над ним, не замечая никаких преград, а потом тяжело плюхают о камни, сгрудившиеся на берегу, шипят, словно погибающие змеи, и теряют свою недюжинную силу. Видеть свой карбас погруженным в морскую воду мальчишкам еще не приходилось: на любого помора такое зрелище нагоняло жуть. Что-то с этой жутью надо было делать, как-то ее прекратить, и Мишка с Костей, посидев на каменьях совсем немного, молча решительно поднялись. Нельзя же долго глядеть на гибель.

За считаные минуты они заострили топором и вколотили в берег прочную короткую слегу, уперев ее в лежащее поперек тяжелое, всосанное в мокрый песок бревно, изготовили воротной кол, надели на слегу бадейку – полую чурку, и вот уже Мишка бежит к карбасу, на ходу разматывая веревку-шейму, и кричит:

– Готовь кол воротить!

Костя вправляет кол в петлю и сначала бегом, потом медленно, с напрягом начинает ходить вокруг бадейки. Веревка натягивается, сбрасывая налипшие водоросли, Костя наклоняется вперед, упирается скользящими по сырости сапогами о камни и бревна и что есть моченьки толкает грудью и руками упругий воротной кол. Карбас, уже всосанный в песок, не хочет никак шевелиться и поначалу почти не двигается.

Но вот упрямая сила все же на чуточку, на несколько сантиметров двигает его вперед. Карбас, вылезая из глубины, вздымает сначала один борт, потом другой. А Мишка в это время рыщет в поисках катков. Нашел один, подбежал, сунул в воду под киль. Карбас подмял его под себя, и, пока полз по нему, Мишка принес второй каток…

Когда над волнами, над водой явственно оголились оба борта, когда нос лодки вылез на берег, мальчишки с двух ее сторон поставили подпорки из валяющихся на берегу обрезков бревнышек, отчего карбас перестал переваливаться с боку на бок, и черпаком-плицей попеременно выкачали забортную воду…

Ветер все не унимается, свищет и лютует на просторе. Волны, раскрывая белые пасти, набрасываются на прибрежные камни, словно норовят их сожрать. Мишка и Костя, понурые, сидят на бревне рядом с вытащенным на берег карбасом. Продрогшие, со стучащими зубами, они страшно довольны, что карбас и мотор остались целы, что отец и мать не очень сильно будут ругаться.

Над ними на высоченной горе через равные промежутки – через шесть секунд – вспыхивает маяк. Море, вылизывая гальку, выбрасывает на берег золотистых в пятнышках рыбок – пойманную ими форель.

Королевская охота

Егерь Мелентьев, когда выпьет, очень добрый, и все этим пользуются. Такое наобещает… И, что самое для него плохое, – помнит на другой день, чего наобещал. Конечно, во время охоты – ни-ни и упаси господи, чтобы чего другого там, кроме чая из термоса. Но мужик он простой и честный и, помня обещанную накануне королевскую охоту, всегда мучается страшно. А потреблять эту самую горькую приходится егерю куда как часто. Есть на то несколько причин. Главные из них две. Первая: Мелентьев до нее охоч сам. Вторая: егерский обход у него один из самых богатых (если не самый) в охотхозяйстве, и желающих побывать на его базе предостаточно. А это, само собой, означает пред– и послеохотные посиделки, разговоры, то да се…

Вот опять. Егерь только что пришел из бани и, раскрасневшийся, осоловелый, с капельками пота на лбу, присел было с сыном к накрытому столу, как – пожалуйста! Стрельнули светом по стеклам фары подъехавшей машины, и сразу залаял, загромыхал у крыльца цепью Амур.

– Леший несет! Поесть с семьей не дадут, – заерзала на стуле Татьяна, жена Мелентьева, давно, впрочем, привыкшая к таким вот вечерним наездам охотников.

– Ну ты эт, не скандаль – работа… – привычно, с равнодушностью, больше для порядка возразил егерь и, сняв с гвоздя военную, с егерской кокардой шапку, плюхнул ее на непросохшие причесанные назад волосы.

Около базы, уже въехавшая в калитку, стояла легковая машина «волга» черного цвета.

«Солидный кто-то, начальство, может», – прикинул для себя Мелентьев и на всякий случай приосанился, поправил шапку, сунул руки в карманы; шубу, однако, не застегнул, так и подошел с распахнутыми полами, трезвый и серьезный. Как и положено.

В машине сидели трое. Первым действительно выскочил представитель руководства – с тарший охотовед Тарасов, прямой начальник егеря Мелентьева, пухлый, вечно добродушный и говорливый. Раскинул руки, полез обниматься, от машины закричал:

– Алекса-андр Трофимыч! Лучшему егерю привет!

Но, обхватив Мелентьева, зашептал страстно-торопливо:

– Выручай, Трофимыч, инспекторская проверка… Надо сделать охоту по высшему!

Опытному егерю чего долго объяснять: надо так надо. Мелентьев заулыбался и стал ждать дальнейших распоряжений.

Машина немного еще пофырчала и умолкла. Вылез шофер, щуплый и востроносенький, в пыжиковой шапке и унтах, мельком кивнул егерю и пружинно, с вальяжностью прошелся к багажнику. «На управляющего трестом тянет, – подумал Мелентьев, – не меньше».

Потом вышел последний, третий пассажир. Лет пятидесяти, высокий, в меховой куртке и валенках. Он подошел к егерю, просто улыбнулся, протянул руку и представился:

– Юрий Николаевич.

Улыбнулся еще раз, по-доброму, так, как старому, проверенному в переделках другу, и добавил:

– Алексеев.

«Кто же из них проверка?» – недоумевал в первую минуту Мелентьев. Но потом Юрий Николаевич дружелюбно и спокойно сказал «управляющему трестом»:

– Витя, барахлишко мое не забудь в тепло забросить, ладно?

И тот заторопился у багажника, суетливо стал навешивать на плечи пакеты, рюкзаки, ружье… Мелентьев понял тогда, кто из них главный.

Тарасов хлопотал тоже. Он громко хвалил Трофимыча за то, что хорошо протопил базу, что подметены полы, что работает холодильник.

– А мы туда их сейчас, голубушек, чтоб со слезой было!

И засовывал бутылки в морозилку.

Койку Юрия Николаевича он пододвинул ближе к печке и застелил сам. Тот, правда, протестовал, но старший охотовед деловито урезонил:

– Вы еще не знаете местных условий.

Потом было застолье.

Кто из охотников не любит этого священнодейства, этого неизбежного сладостного атрибута лесных вылазок, когда позади пыльный, утомивший город, а впереди страсть новой охоты, встреча с чистотой леса, природы.

Егеря, как и положено, усадили в торец стола, на почетное место, первый тост подняли тоже за него. Это традиция. Тарасов встал, поднял на уровень плеча руку с бокалом, по-гусарски согнул в локотке и в короткой приветственной речи отозвался о Мелентьеве как о егере, который может организовать любую охоту и с которым просто приятно иметь дело.

Потом еще и еще раз выпили за егеря, за его здоровье и благополучие, за жену, «тетю Таню», за детей. Мелентьев разомлел и, как обычно, подобрел. Глаза у него заискрились, пот со лба полил гуще. Слышать в свой адрес тосты ему нравилось, но егерь старательно скромничал и каждый раз, подымая стопку, подбоченивался, махал свободной рукой:

– Да ла-а…

– Не ладно, а так и есть! – шумел энергично тостирующий Тарасов.

А Юрий Николаевич тихо, но твердо добавлял:

– Со стороны виднее, Александр Трофимович.

Шофер Витя в разговор не вступал, только сосредоточенно жевал, кивал головой и все больше багровел от выпитой водки.

– А где сын-от? Ванька-то? – всколышился старший охотовед. – Соврал бы чего, без него не компания.

– Да заче-е… – протянул Мелентьев, морщась и улыбаясь одновременно. Ему было приятно, что вспомнили и о Ваньке, о сыне.

– Какой еще Ванька? Зачем? – спокойно спросил Юрий Николаевич у Тарасова.

Тот осекся, но вытаращил глаза и зашептал торопливо:

– Нужен он завтра будет, нужен!

Юрий Николаевич слегка выпятил нижнюю губу и посмотрел на Тарасова как на человека, который чего-то недопонимает.

– Все равно, зачем?

Тарасов кокетливо покашлял, сконфузился, будто засвидетельствовал Алексееву, что да, мол, недотепа, не сообразил сразу, и поднялся провозглашать новый тост.

Мелентьев не обиделся: тут дело серьезное – инспекторская проверка, Ванька только помешать может в важном разговоре, нагородит чего лишнего…

Пошли-потекли разговоры, охотничьи истории, байки.

Единоличным рассказчиком выступал старший охотовед, знавший бессчетное количество всяких случаев. Юрий Николаевич слушал его заинтересованно, машинально вкладывал в полуоткрытый рот изюмины, лежащие под рукой на тарелке, иногда вздрагивал и неожиданно хохотал. Водитель Витя не слушал, он убрел спать, после того как Алексеев мельком намекнул ему, что завтра Витя должен быть свежим.

– В соседнем обходе волки-людоеды появились, – распалился Тарасов, – на Сосвенском озере двух мужиков съели.

– Как! – охнул Юрий Николаевич.

– Порыбачить задержались на ночь, налима взять, ну и порыбачили, одни лунки от них остались.

«Во завирает!» – думал о Тарасове Мелентьев. Сосвенское-то рядом. Уж он-то знал бы. Но не встревал егерь в эти байки. Пусть соврет – без этого какая охота! И на душе у него было хорошо.

– Ну а как с дичью у вас в этом году? – спросил вдруг у егеря Юрий Николаевич.

Тарасов насторожился.

– Не хуже, чем раньше, а то и лучше. И кабан есть, и лось, тетерева прибавилось.

– Ну я же говорю – лучшая база, – поддержал старший охотовед и заподмигивал егерю. – Ну а берлога-то дышит у тебя?

– Какая берлога? – уставился растерянно на Тарасова Мелентьев.

– Да в декабре-то сказывал, помнишь?

– А разве вы, это, не на кабана? Такой разговор, помню, был.

– Какой кабан, Трофимыч? Охренел на старости! – захохотал Тарасов. – Загон втроем не сделать, в засидку – холодно. Ты берлогу давай, берлогу!

Юрий Николаевич тоже улыбнулся:

– Да уж за этим приехали.

Про лицензию Мелентьев не стал спрашивать – несолидно.

– Кха, сделаем, – сказал он четко после некоторой заминки. – Будет охота по высшему классу.

Последний тост поднял Юрий Николаевич:

– За успех нашего безнадежного мероприятия!

Тарасов рассмеялся, и все выпили.

…Покачивающегося егеря старший охотовед проводил до избы. У крыльца завыспрашивал:

– Чего ты мнешься, Трофимыч. Медведь-то лежит?

– Да лежит, проверял. Пар идет.

– Ну дак че тогда?

– Да понимаешь, осенью в тех местах медведица с детенышами жировала. Может, она и залегла…

Тарасов толкнул егеря локтем в бок, хохотнул:

– А нам-то чего, обратно из-за твоих следов взад теперь ехать? Ты че это, старый!..

Потом приблизился к Мелентьеву и задышал чем-то едким:

– Понимаешь, Трофимыч, мне этот мужик во как нужен. Власть у него большая, путевки на Золотые Пески по самой дешевке обещал…

– Ты же говорил – инспекция, не понял я тогда…

– Какая тебе разница, Александр Трофимович, – Тарасов понял, что ляпнул лишнее, поднял голову и перестал шептать. – Документы есть, все по закону. А за мной не станет, ты же знаешь…

Когда Тарасов ушел, егерь постоял, поглядел на густо разбросанные по небу звезды, покурил.

У будки вилял хвостом Амур и улыбался хозяину.

Погода на другой день выдалась дивная на редкость. Из дому вышли, когда в воздухе висели зябкие сумерки, немного просвеченные сиренью, которая выливалась на землю из узкой полоски света, лежащей на восточном горизонте. Сначала шагали на лыжах по полю. Снег, просушенный морозом, похрумкивал под ногами, как поросенок, тонко и упружисто. Гнетущая души тяжесть утреннего похмелья потихоньку вытеснялась свежестью загородного воздуха, приливающей бодростью, ожиданием скорой охоты. Когда подошли к лесу и поднялись на небольшой пригорок, кромку неба на востоке прорезало острое ребро солнечного диска, его окровавленный, слепящий край разбрызгал по земле и лесу розовую краску, разделил поле на свет и тень. В лесу началась дорога, почти не заметенная позавчерашней метелью, охотники сняли лыжи, обстукали снег и, положив их на плечи, двинулись дальше пешком. Тарасов совсем ожил и болтал опять без умолку.

Минут через сорок остановились, надели вновь лыжи, и егерь повел охотников к берлоге.

Мелентьев нашел ее по каким-то только ему известным признакам. Показал издалека: вон, мол, под упавшей сосной. Но никто ничего не увидел. Простой снежный завал, какие в лесу на каждом шагу, рядом пройдешь – не заметишь.

Посидели в отдаленье, покурили, отдышались, перешли на шепот. Егерь сделал короткий инструктаж: где кому стоять, как действовать. Выходило, что водителю Вите, как безружейному, не доставалось никаких обязанностей. А он и обрадовался, даже заулыбался, сказал только:

– Если чего, подсоблю.

И закутался глубже в шубу, сунул ладони в рукава, как в муфту, присел на валежинку и затих.

Мелентьевский сын Иван вырубил из длинных молодых елок две слеги, обтесал их, тоже присел покурить.

Но Юрий Николаевич заерзал вдруг, повернулся в сторону берлоги, и Тарасов занервничал.

– Давай, Трофимыч, пора уж…

– Давай так давай.

Мелентьев поднялся, разломил ружье, вставил в стволы две пули. Все сделали то же самое.

Охота началась.

Стрелков егерь расставил так. Сам стал у самой берлоги, у торчащего из-под снега комля, остальные расположились вдоль ствола засыпанной снегом сосны: метрах в пяти от Мелентьева – Тарасов, потом Алексеев. Иван с кольями влез на комель с наружной стороны и поглядел в дыру, из которой еле видимыми прозрачными клубами шел пар.

– Видишь чего? – прошептал Мелентьев сыну…

– Чернеет чего-то, шерсть вроде.

Стрелки щелкнули предохранителями, выставили стволы наизготовку.

– Торкай! – приказал егерь Ивану.

Иван сунул конец кола в дыру и начал торкать.

Тут же из дыры раздались рассерженные, хрюкающие звуки. Над берлогой взметнулся снежный взрыв. Из белой пыли выкатилось что-то черное, маленькое, закувыркалось мимо стрелков.

– Не стреляй, дите! – заорал Мелентьев.

Выстрел раздался тут же. Медвежонок напротив Юрия Николаевича перевернулся через голову и затих.

Второй медвежонок, выпростав из дыры тело, побежал не сразу, а посидел чуток, пощурился на свет и неуклюже запереваливался в прыжках по глубокому снегу.

– Не стреляй! – прохрипел Мелентьев.

Медвежонок не добежал до брата совсем немного. Выстрел остановил его шагах в двух от него.

– Вот это стрельба! – взвизгнул Тарасов.

Из берлоги вдруг раздался рык, от которого с елок заструился снег. Не сверху, а сбоку сугроба высунулась огромная когтистая лапа, потом круглая голова с красной оскаленной пастью, и гигантская бурая туша, разбрасывая снег и коренья, широкими махами помчалась в лес.

В медведицу никто не стрелял. Поглядев направо, где стояли Тарасов и Юрий Николаевич, егерь не увидел их. Он вынул из стволов пули и сел прямо в снег. Иван слез с комля, подошел к отцу и сказал:

– Ну и маманя…

Полез в карман за сигаретой. Руки у Ивана дрожали.

Откуда-то сзади, из-за деревьев вышли старший охотовед с Алексеевым, сразу двинулись к медвежатам. Приподняли того и другого над снегом, потрясли.

– Шкеты, – оценил Тарасов, – не могли уж побольше мяса нагулять. – И рассмеялся.

С медвежатами в руках они подошли к егерю и Ивану, бросили добычу в круг. Медвежата упали друг на друга.

– Ну, Трофимыч! – хохотнул Тарасов. – Эх, сейчас бы на кровушке отметить. Где у нас Витя с запасами?

Старший охотовед был в отличном настроении. Егерь сидел на снегу, глядел куда-то в одну точку, не реагировал.

Потом Мелентьев, с кряхтеньем опираясь на ружье, поднялся, переступил медвежат и шагнул к Юрию Николаевичу, уставился ему в глаза.

– Вы… у тебя дети есть?

– Есть, конечно, как и у всех, – спокойно ответил Алексеев. И покашлял в кулак.

– А ты привел бы их сюда. Приведи, а!

– Что это вы, зачем?

– А мы твоих зверят тоже, как и ты этих…

– Что это вы себе позволяете!.. – Юрий Николаевич отступил на шаг и побледнел. – Вы что сравниваете?

– Это ты что себе позволяешь, сука! – Мелентьев шагнул к Алексееву и ткнул его стволами в грудь. – Ты думаешь, тебе можно тут… если ты начальство!

Между егерем и Юрием Николаевичем кинулся Тарасов, но Мелентьев его отшвырнул.

Егерь сгреб Алексеева за рукав и потянул к берлоге.

– Полезай в дыру, гнида! Я тебя торкать буду…

На егеря набросились Иван и Тарасов, оторвали от Алексеева, посадили в снег. Иван стянул с отца шапку, зацепил пригоршню снега и приложил ему ко лбу. Егерь перестал рваться, затих, только сказал:

– В инспекцию все равно сообщу.

На обратном пути Тарасов и Юрий Николаевич шли далеко сзади. Алексеев выговаривал старшему охотоведу:

– Ты куда меня привез? К сумасшедшему… На людей бросается… Я все понимаю, но есть же предел… Вдруг и вправду в инспекцию полезет…

Тарасов сокрушался:

– Да-a, надо снимать, возомнил из себя…

Юрий Николаевич с этим соглашался.

Водитель Витя плелся позади всех. Он тянул привязанную к лыжам добычу.

Татьяна засомневалась:

– Может, не надо будить-то? Намаялся за день, и не в духах он чего-то.

Но Тарасов и слушать не стал:

– Какой же ужин без егеря, да еще после охоты!

Подошел к печке, пощекотал, подергал егеря за ногу.

– Вставай, вставай, хозяин, водка прокиснет…

Только присели за стол, Тарасов торопливо разлил по первой. Плеснул сначала егерю, потом уж Юрию Николаевичу и себе. Мелентьев сидел смурной и неразговорчивый. Тост в свой адрес как за организатора и вдохновителя воспринял молча, только сильно зашабарчал вилкой по тарелке, сгребая в кучу лук.