Текст книги "Светлый-пресветлый день. Рассказы и повести"

5

Все детство она и прожила у бабушки Марьи в соседней деревне. Та была в стареньких годах, изрядно немощна, и получилось так, что житье-бытье маленькой Параши в бабушкином доме основательно подсобляло Марье Алексеевне в содержании хозяйства. Клопик совсем, а уж возила на шалажках кадушки с водой из проруби, полешку за полешком носила на слабеньких ручках домой дрова из засыпанного снегом дровенника. Ходила с бабушкой в лес за грибками-ягодками.

– Далеко в лес не ходи, девка, – останавливала Парашину прыть бабушка Марья, – туто где волк живет, зубастой да страшной. Кусить тебя он можот, еретик. Сторожно похаживай, девка.

– А где он живет-то, проклятой?

– Вон тамо где, в том вон кусту посиживат змеинно рыло, – и она показывала на какой-нибудь куст около дальних деревьев.

Параша тут же бежала туда, подбегала к кусту, замахивалась на него корзинкой и, состроив страшное личико, кричала:

– Уходи отседова, поганой, не пужай нас с бабой Маней. А то мы тебя ужо чичас палкой стуконем по твоей башке.

Крадучись она обходила куст, громко ругалась и возвращалась.

– Баба, там нету ево.

– Дак кого така девка не припужат? Он и усвистал от тебя. Озарко ему стало, окаянному.

Сказывала так бабушка Марья, а сама отворачивалась, чтобы не увидела внучка ее хихиканья.

Одежда для Параши шилась из бабушкиных обносков: платьица, юбочки, фуфаечки – все шло в дело, и все мгновенно изнашивалось. Баба Маня не успевала зашивать дырки во внучкиной одежонке – та постоянно лазила незнамо где с деревенской шантрапой и беспощадно драла бабушкино рукоделье.

– Ну-ко, Парасья, одень-ко, че и получилось-то, не знай, – говорила она внучке, протягивая вновь налаженную юбочку.

Девочка надевала через голову обнову, выпрямляла головку и крутилась заведенной юлой перед бабушкой и перед старым, засиженным мухами зеркалом.

– До чего фасониста девка у нас вырастат! – выговаривала Марья и звучно чмокала губами. – Все-то ребята наши деревенски за тобой побежат, за любушкой за ендакой.

А та подходила к бабушке, обнимала ее двумя ручками за шею и начинала плакать, оттого что ее, такую красивую, не видят папа и мама, не любуются ею.

– Да приедут оне сюды, куда денутся, ты погоди только маленько, девка, – так обычно отвечала ей бабушка и, полуотвернувшись, тихо плакала и вытирала слезы краешком платочка.

Однажды, когда Параша сидела с бабушкой на кухне и старательно перебирала костяные спицы – училась вязать носочки и протягивала шерстяную нитку из рядочка в рядочек – к ним на вечерние посиделки зашла соседка Полинарья Калинична. Разговор двух закадычных соседок отчего-то запомнился маленькой Паране.

– Слыхивала я, Лексевна, ште колхоз-от наш корабель зачал строить.

– Какой ишше корабель?

– Правленье колхозно было, и бают, ште на ем порешили самим параход тюкать. Ды прямо говорят, в деревни нашой и городить ево будут.

– А к чему ето? В Архангельской город, ште ли, все ма поплывем?

– Да не, Лексевна, на правленье хто был, дак сказывают: колхоз таперича сам селедочку да трессочку ловить намереваичче. В народи-то трешшат: самим, мол, денюжку надо заробить.

Потом в вечерних чаепитиях вопрос о «корабеле» вставал неоднократно. А однажды бабка Калинична принесла новую весть и так о ней высказалась:

– Шаляки-то эти, плотники-лопшари, глупыши-то эти будто бы матерьял для корабеля-то забирают с кладбишша. Кресты, которы понове, на клинья, да на нагиля растюкивают, да на все разно. Шаляки, дак шаляки и есь. Равзе корабель этот долго проплават, коли оне могилы разоряют! Как бы люди-то не сгинули с энтого шальства…

И еще памятны были для Парасьи разговоры и плач по всей деревне, когда пришла весть о том, что в Баренцевом море, в акватории Мурманска погибло в шторм моторное судно «Лопшеньга». Штормовое море выбросило судно на каменистый берег и разбило его в щепки. Команда из девяти человек – все местные деревенские мужики – замерзла на берегу. Попавшие в беду рыбаки не дошли до ближайшей деревни около двух километров. Были они промокшие насквозь, а стояла зима, зима 1936 года.

Нашли их всех на берегу по цепочке. Замерзал на ходу в ледяной одежде и падал один рыбак, потом, через сотню метров, другой… Так погибли все. Много лежит погибших поморов в пустынных шхерах Шпицбергена и Новой Земли, на никем не посещаемых берегах Ледовитого океана. Другой судьбы не было у мужиков. В море все равно надо было ходить. «В море холодно, а без моря голодно».

Погиб на том боте, на ледяном берегу, и горячо любимый маленькой Прасковьей родной ее дядя, брат отца Гавриил, который тоже любил ее и баловал городскими гостинцами.

– Накаркала ведь, клуша стара, – кляла соседку Полинарью бабушка Марья, – взаправду ведь сгинули робятки наши. Подись-ко ты, каково оно сдеилось-то, не приведи Осподи.

Так она потеряла еще одного близкого человека.

6

Морские ноябрьские ветра – это вам не шутки какие. Так, бывает, задуют, засквозят, завертят над деревней леденящую сырость…

С утра сегодня вроде бы тихо на улице, а надежи на погоду все равно никакой нету. Что будет через час? Куда море вывернет погодку? Одно море и знает.

Мелентий будто на часы глядел: поднялся на лапы на кровати, сладко, с легким хрустом потянулся во всю длину матерого котовьего тела, длинно зевнул и соскочил с кровати на пол. Тут же стал ходить взад и вперед от кровати до дверного порога и обратно. И стал ныть противно и протяжно. На часы можно не смотреть – это около половины девятого утра. Кот знает: хозяйка в этот час выходит из дома на морской берег.

– Экка ты занозина, уж не дашь бабке и подремать-то маненько, – сказала ему привычные добродушные слова хозяйка, – не стыдно роже-то твоей толстой бабушку свою будить.

А вредный кот похаживает и ноет так, будто ему на одно место наступили и не сходят. Все равно не отвяжется. Надо бабушке вставать, хотя тяжесть сегодня во всем теле необычная, прижимающая к земле. А старое тело, хоть и ломота во всех суставах, будто растворилось в уюте древней постели, во всех ее привычных вмятинах. Тело совсем не желало двигаться.

Кое-как, охая, приговаривая: «Не приведи Ты, Осподи, ету старось», – она сползла с кровати, стукнулась коленками о пол, потом, опираясь о кровать, кряхтя поднялась на ноги и стала одеваться. Первым делом натянула она крепкие и добротные мужские штаны, конечно, сильно укороченные ею, которые ссудил ей по доброте своей душевной внучатый ее племянник Толька. Все же мужская одежда надежнее согревает тело, чего там говорить. Доковыляла в штанах до печки. Стянула с краю лежанки нагретые за ночь и просохшие катанки. Потом села на печной приступок и, с великим усилием впихивая штанины в голенища, кряхтя, натянула катанки на старые свои ноги. Была эта обувка настолько древняя, что Парасья помнила только, что они послевоенные, выклянченные у почтарки Аккулины. Та же, в свою очередь, выторговала их у проезжего офицера за десяток соленых трешшин.

Зато почтарке Аккулине досталось два ведра моченой брусники. Катанки эти, теперь подшитые-переподшитые, представляли из себя в эту пору два неуклюжих, бесформенных, огромных и тяжелых шаршака, но Парасья дорожила ими очень за их подхожесть к ногам, их чрезвычайную домашнюю теплоту, уютно согревающую больные ее ноги.

Судя по холоду, разлитому по повети да в избе над самым полом, было ясно, что на улице пока еще стоит ночной морозец и, стало быть, не надо напяливать на катанки калоши – Парасья терпеть не могла этого трудоемкого занятия. Да еще снежок пал, слава Богу… Бабушка закутала голову толстым шерстяным платком, кое-как сунула руки в телогрейку и с превеликим трудом оделась в просторную балахонистую фуфайку, застегнула все три пуговицы. И, тяжело переваливая ноги, немилосердно шаркая, вышла на улицу. Вместе с ней вывалился из дома неуклюжий от старости кот Мелентий. И тут же, поторапливаясь и со сна взбрыкивая, устремился за дровяной костер, чтобы совершить свои неотложные утренние дела.

Стояла пасмурная благодать деревенского утра. Ночью на дома, на улицы пал морозец, выстудил в корку землю, и выпавший к утру снежок похрустывал под ногами, словно рассыпанные по земле сухарики. Наползающий на деревню рассвет, хоть и корявый, туманный и холодный, начал потихоньку серебрить утреннюю стынь. Уже видны были очертания ближайших домов, изгородей, и, хоть и в слабом свете, виден был проулок, ведущий к морю. Это и был ежеутренний путь старой Прасковьи.

Падал на деревенские улицы горьковатый, и такой привычный, и такой желанный печной дым, вываливающий из труб, и создавал ощущение уюта и радостное осознание того, что ты в родной деревне, что ты дома.

Прасковья, в силу суровости быта и извечной привычки поморских женщин скрывать на людях свои эмоции, не демонстрировала никому любовь ни к деревне, ни к односельчанам, но страсть как любила выходить вот так вот ранним утром из дома на улицу, вдохнуть полной грудью теплую, сладковатую горечь дыма, висящего над деревней.

Еще она очень любила море.

У нее было на берегу свое заветное бревнышко, на которое она и уселась. Оно торчало сбоку, в самом низу ядреного, хлыстов в пятьдесят штабеля. Бревна были накатаны из воды, лежали тяжелой массой друг на друге, и, когда Парасья садилась на свое, они надежно защищали ее от северного ветра, ежели такой поддувал. А со спины, как нарочно для ее удобства, торчала из штабеля еще одна нетолстая слега. На нее удобно было опираться старой Парасьиной хребтинушке.

На море стояла тишинка. Невысокие, но тяжелые, покатые волны качали густую шугу, и она шелестела по всей прибрежной шири, шумела, словно горох на пергаментном листе. Слегка плехала на твердый, утрамбованный волнами заплесток покатая волна.

Уже за самой береговой кромкой море терялось в смутной утренней темени. И все же видно было, как плывет и плывет вдоль берега большая стая темных и белых уток – гаг и самцов их – гахунов. Слышала Парасья, как шумно они плещутся, как переговариваются друг с другом. И проглядывал с южной стороны в невысоком небе, пробивался сквозь сырое морское марево тусклый, скособоченный, неровный круг утренней луны.

Как обычно, пришел к ней и улегся поодаль, под бревнами, домашний кот Мелентий. Пару раз приветливо мяукнув, он улегся в привычную, давно умятую лунку. Уже много лет он ложится в одно и то же место.

А Парасья, как всегда, стала вглядываться в море. И хотя за толстой сырой теменью трудно было разглядеть морскую даль, она напрягала глаза, и всматривалась, и выглядывала очертания горизонта… Но их пока что не было видно.

Уже много-много лет Парасья смотрит в дальние морские просторы. И все надеется, что там, на морском краешке, покажется какая-нибудь лодчонка, и подплывет она к берегу, к ней, старой Парасье, и выйдет из нее молодой да статный – каким она его запомнила – суженый ее, муженек ее ненаглядный Петреюшко. И обнимет ее. И скажет:

– Давненько не видел я тебя, любушка ты моя Параня.

Однако и в это утро лодочки не видно было в туманном море.

Уже прошло много-много лет с тех пор, как Парасья потеряла окончательную надежду на появление этой вот лодочки на морском горизонте, но, наверно, в том и заключается женская поморская долюшка, чтобы ждать и ждать, хотя и не осталось никакой надежды.

Давненько-давно потеряла она дружка своего сердечного, Петра-морехода.

Росли они вместе. Только он был на пять годов старше ее. Воевал и ранен был. Вернулся с фронта, когда война еще не закончилась: списали по ранению. Была у него насквозь пробита грудь снарядным осколком. Но как-то выжил он. Выписался из госпиталя, из Польши, где лечащий пожилой военврач сказал ему:

– Крепкий ты парень, помор Петр. Скольких я знаю с таким ранением, все померли, а ты вот живой. Наверно, ангел у тебя есть какой-то, спасает он тебя.

– Имеется такой ангел. Параней зовут.

– Хорошее имя, крепкое, – сказал военврач. – Вот и поезжай к ней. Вылечит тебя твоя Параня. А тут больные одни, микробов много. Закиснешь тут.

Он погладил бинты на груди солдата и добродушно добавил:

– Поезжай, парень, к морю своему. Там воздух целебный, там и на ноги встанешь.

А на родине, в родном доме ангелочек по имени Параша не отходила от него. Обихаживала, как могла: отпаивала старинными деревенскими снадобьями, массировала солдату грудь, чтобы включились в работу израненные, изорванные осколком легкие.

Было ей тогда шестнадцать лет.

Когда Петр, отказавшись от брони рыбака-промышленника, уже в середине войны добровольцем уходил на фронт, ей только-только исполнилось четырнадцать. Он подкараулил ее около дома и, волнуясь, сбивчиво, но твердо заявил:

– На войну иду я, девка, дак ты знай: втюрился в тебя я спасу нету как, кабудь глупой какой. Желанна ты мне, вот и все.

Парасья хотела убежать, да куда там, держал он ее крепко за руку.

– Ты вот што, красава… Ты, ето, дожидайсе меня. Соблюди себя… Обжениться хочу с тобой…

Скулы его ходили, будто редьки он наелся горькой. Петр волновался. Дыханье было горячим.

– Парашка, я тебе вот что скажу: ежели приду, а ты сгульнула тут с кем-нинабудь, прикончу его и тебя, дуру, тоже прикокну. Понимашь аль нет?

Параша совсем и не испугалась. Этот взрослый парень все время как-то странно приветливо на нее взглядывал. Да и сам он нравился ей статью, молодой бесшабашностью, явной силушкой, белобрысой своей шевелюрой.

Но это был серьезный разговор, и она не была к нему готова, Параша была совсем еще девчонкой. Такой разговор с парнем был первым в ее жизни.

Она не знала тогда, что так выстраивается любая человеческая судьба.

Потом она получала от него солдатские треугольники и писала ему сама.

Эти письма, эта почти детская, но искренняя и честная бумажная связь принесла ей первую и единственную в жизни сильную и настоящую любовь. Настолько сильную, что любовь эта, пронесенная через годы, и сейчас согревала ее старое сердце.

К семнадцати ее годам Петр поднялся с постели, начал понемногу заниматься хозяйством и стал звать к себе.

И Парасья ушла к нему и стала жить с ним, в его доме.

Как и должно быть, поползли по деревне суды-пересуды, но им с Петром было все равно. Всякая любовь занята только собой, она ничего не видит вокруг. Злость и зависть отскакивают от нее, как мелкая дробь от стальной брони.

Вскоре они сыграли свадьбу.

Потом у них родился сын Геннадий, любимый их сын.

Петр ходил в море, ловил рыбу на тральщиках, сыночек Гена ходил в школу, рос справным, тихим мальчиком, правда, каким-то малахольным, слабовольным, что ли? А Парасья работала дояркой. Все было как у людей.

По вечерам после фермы Парасья летела домой с ведерком молока. И муж, и сын сильно были до него охочи. А она и старалась.

Парасья была счастлива в той жизни.

А потом Петр погиб.

Их тральщик ловил треску в Атлантике. Однажды, когда спускали в воду трал, один неопытный рыбак поскользнулся на сырой палубе, и нога его попала в убегающую в море снасть. Рыбака понесло в воду. Петр бросился его спасать, но его самого унесло в море вместе с тем рыбаком. Тогда прекратили заметывание трала, судно ходило взад и вперед, но выпавших за борт не нашли.

Парасья не помнит тех дней, но ей сказывали потом, что ходила она, как полуумная, по морскому берегу с распущенными, растрепанными волосами и вопила в морскую даль:

– Петрушенька-а-а! Плыви-ко сюды, родименько-ой! Пошто далеко в морюшко-то заплы-ыл? Потонешь ве-едь!..

Беспамятство не скоро покинуло ее, но и потом, уже в светлом рассудке, Парасья часто-часто ходила по морской кромке, взглядывала на морской горизонт и чуть слышно шептала:

– Петрушенька, родеменькой ты мой, пошто бросил-то меня одну? Тоскую ведь я без тебя-та. А и жить-то без тебя не хочу совсем, желанной ты мой…

Если бы не сын Геночка, наверно, и не жила бы Парасья совсем.

Вот и сейчас, в это раннее хмурое утро поздней осени, смотрела она, как над морем еле-еле поднимался рассвет, как утренняя светлость робко наползала на воду, пласталась на ней и отодвигала вверх, к небу лежавшую всю ночь на море темноту. Вот уже прояснялась морская даль, становились видны очертания горизонта.

Старая Парасья всматривалась туда, в это просветленное пространство, и шептала:

– Не возвернулсе ты ко мне, Петрушенька. За всю-то жись мою не пришел… Ждала ведь я… Ну дак я сама к тебе явлюсь. Скоро уж. Изболелась я без тебя… Скоре бы уж на тебя поглядеть, на любушку на моего.

По морщинкам ее, как по глубоким речкам, текли слезы, и Парасья утирала их краем своего толстого платка.

7

Над морем стояло уже серое утро, и Парасья собралась уходить с берега домой. Мелентий, старый лодырь, терся толстыми боками о ее ноги, протяжно мурлыкал. Коту надоело лежать на песке в бревнах на морском ветерке. Ему хотелось в домашнее тепло. А хозяйка его все глядела куда-то и глядела, высматривала чего-то в морской дали. Коту это очень уж не нравилось.

Кто-то шел к Парасье по берегу, какая-то женская фигурка с корзинкой в руке, закутанная от ветра толстыми одежонками. Концы широченного платка перекрещивались на груди и были перевязаны на спине узлом.

Впрочем, не надо было дожидаться, когда женщина подойдет близко. Уже издали Прасковья поняла – это бабка Евдоха, Евдокея Анфимовна, старая ее товарка. Ни походки перевалистой не перепутаешь, ни скрюченной, придавленной к земле фигуры. Евдоха шла по полосе выброшенных морем водорослей, собирала анфельцию, складывала ее в корзинку. Перед тем как положить, каждую турину старательно выколачивала о корзинкин бок.

Парасья любила Евдоху почитай что с детства. Они вместе росли и не то чтобы дружили, а всегда как-то тянулись друг к дружке. Тем более что Евдокея была завсегда доброжелательной, неимоверно доброй и в любом деле безотказной.

– Здрастуй-косе, Евдокея, – поприветствовала ее Парасья, – до чего же ты, девка, жадна до денег к старости-то своей стала. Всю туру хошь с берега сгрести да никому и не оставить. Други-то люди тоже хочут денежку получить. Да разе ты им дашь, скупяшша ты стрась.

Бабка Евдокея присела на чем стояла, на анфельцию, поправила двумя руками платок, затянула потуже узел и в долгу не осталась. Она выпростала из платочных закулем и высунула вперед острый свой носик и тоже нашла острые словечки:

– Ты, Паранька, чево? Из-под бревен выскочила, ште ли, аки ведьма кака? Ты пошто людев-то пужашь, стара бабка? Я ведь не сначалась, в темени экакой разе увидишь?

Потом они сидели вдвоем на бревнышке, две старушки, прошедшие вместе жизнь. В эту утреннюю прохладу было им маленько зябко, и они сидели, прижавшись друг к другу старческими боками, сидели и долго судачили.

Вспомнили, как росли без отцов, как тяжело им было, малым девчонкам, как работали в колхозе от утренней до вечерней зорьки.

Евдокея высказала главное, наболевшее:

– Мы с тобой, Парасьюшка, колхоз-от строили, строили, скольки силушки потратили на ево… А таперича и нету колхоза.

Посидели они, посетовали на времена, на то, что многое ими созданное пошло прахом. Нет больше рыбокомбината, нет рыбзавода, маслозавода. Разрушен прибрежный лов, скоро зарежут последних коров…

– Пора така пришла, чего поделашь. Все до конеча подходит, – подытожила беседу Парасья. – Дак и мы с тобой, подруженька, туда же шагам. Скоро уж пропась наша.

– А я бы, Парасьюшка, ешшо бы пошаркала маненько, – сказала скрюченная донельзя Евдокея, – у меня ета, как ее, годовшшина скоро уж. Хочу на ей попеть да попляссать.

– Плясунья, едритя, – хмыкнула Парасья, – с твоей-то поясницей только и прыгать. Помрут люди-то со смеху. Пляшешь, а сама носом по полу водишь.

И добавила серьезно:

– Дак хоть бы ты и поскакала бы, Дуняша, дак в радось. А я, дева, отпрыгала свою кадрель. На погост собралась я. Петрушу свово повидать хочу.

Для Евдокеи эта новость была не в радость. Она замахала руками, запереживала:

– Че удумала, глупа ты, Парашка! Очумела аль как! А мне куды? Мне-то как, подумала ты? Всю жись ведь с тобой!

– Все, подружка моя, нажилась я, хватит уж… Севодни ночью Николай ко мне приходил, Угодник. Звал… Хватит, нажилась…

Евдокея осознала, что разговор-то идет серьезный. Она вдруг шумно зашмыгала носом, запричитала:

– Не шалей давай, Парасья! Я наперед должна, я всяко постарше тебя-та, на год, считай! Эко ты вперед пехаессе, торописсе порато. Меня пропусти, потом и пехайсе, шальна баба! Не суйсе без спросу!

Парасья высморкалась в платок, глянула на Евдокею серьезно и сказала:

– Прибери меня, как помру. У меня все собрано, отышешь в шкапчиках.