Текст книги "Светлый-пресветлый день. Рассказы и повести"

После второй он как будто пообмяк, лицо пригладилось и порозовело, на нем ясно проявилась готовность к обсуждению, к диалогу. Он оглядел охотников и начал первым:

– Семью ведь порушили, зачем, а? Медведица-то, мамашка, погибнет теперь. Корма нету…

Тарасов обрадованно встрепенулся. Закачал головой:

– Постарел, Трофимыч, ох и постарел! Да вернется твоя мамашка, ляжет опять! Что она, дура – по лесу шастать, когда жрать нечего! Поумнее нас с тобой будет. Верно я, Юрий Николаевич?

Тот часто закивал головой.

– А вот не завалил ты ее зря, Трофимыч, – азартно добавил Тарасов, но, перехватив потяжелевший взгляд егеря, тему продолжать не стал. Он поднялся с налитой рюмкой и сказал торжественно и серьезно:

– За егеря нашего, за благодетеля, за его мастерство!

Дальше разговор пошел раскованнее, неловкость и натянутость пропали. Тарасов куражливо внушал Мелентьеву:

– А ты в инспекцию, мол! Нужны они там больно, шкеты эти. Глядеть не на что, вдвоем на одного пестунишку не потянут. Будут разбираться с ними в инспекции, жди…

Водитель Витя в застолье не участвовал. Он спал в салоне «волги», потому что получил указание Юрия Николаевича подготовить ее к выезду.

К концу ужина егерь был тяжел. Он глядел на гостей осоловелыми, умильными глазами и все повторял:

– Хорошие вы ребята, а… Приезжайте, а… Охоту сделаю как надо.

Охотники уехали. Мелентьев сидел, обхватив голову руками, в торце стола среди пустых бутылок, грязной посуды… один…

Егерь Мелентьев очень добрый, когда выпьет.

Поздней осенью, на Казанскую. Обыкновенная поморская история

1

Ночью к бабушке Парасье пришел Николай Угодник. Он стоял у нее в ногах, худенький, невысокий седой старичок с добрым лицом. Стоял и тихонько ей улыбался. Парасья совсем и не испугалась.

– Это ты пришел-то ко мне, голубеюшко? – спросила она его. – А я тебе и рада.

Николай ничего не сказал, а только закивал слегка головой и стал манить к себе указательным пальцем. И Парасья поняла: он пришел за ней и зовет к себе. Стало быть, пора помирать.

Бабушка проснулась.

Давно уже Парасья не могла спать больше четырех-пяти часов. С кряхтением и ворчанием насчет своей «проклятушшой поясницы» подняла на локотки сухонькое свое тельце, выпростала из-под тяжелого старинного одеяла отогревшиеся только к утру ноги, обутые в длинные носочки из овечьей шерсти, и, с немалым усилием повернувшись набок, опустила ноги вниз, уселась на краешек кровати.

Перед нею было окошко, выходящее на море, на морскую даль. Но самого моря пока что не было видно в этот ранний утренний час поздней осени. В окошке стоял сумрак, слегка подсвеченный лежащим на земле тоненьким слоем первого снега. Поздним вечером, когда Парасья ложилась спать, слышала она стенания стока – как всегда крепкого восточного морского ветра, грохот волн, ударяющихся о камни, о прибрежную гальку. Постукивали стекла в рамах. Под эти привычные с детства звуки она и уснула.

А сейчас было тихо.

Снежок, вероятно, выпал под самое утро, когда сменился ветер. Он и сейчас все еще падал, легкий и тихий, и снежинки в сумраке наползающего на деревню утреннего света, едва пока брезжащего, проплывали мимо окон, словно невесомый ольховый пух.

Баба Парасья весь свой длинный век не любила осень. Эти серые дни, эти вечные морские шторма, холодные ветра, подкрадывающиеся подлой татью, и все больнее кусающий ее старые ноги ревматизм. Особенно тяжело переносила она неизменное для осени и неминуемое для всего белого света сокращение дней. Дневной свет все тусклее и короче, а ночи неизбежно длиннее и мрачнее. В эти длинные бестолковые ночи мучила ее бессонница, когда приходилось подолгу лежать, уставясь в невидимый потолок, и вспоминать нелегкую свою жизнь, переливать из пустого в порожнее разные многажды обмусоленные уже события, думать и думать, вздыхать о встретившейся когда-то радости и вновь переживать горечь ушедшей печали.

Сейчас, как и всегда, перешел к ней на колени из ножной части кровати кот Мелентий, большой, пушистый и теплый, и, утробно замурлыкав, развалился поперек ног. Кот жил с бабушкой уже много лет и всякий раз по утрам ложился Парасье на колени.

Где-то в дальнем углу деревни прогорланил петух. Ему откликнулся второй, третий. И словно какое-то шевеление пошло по дворам. В каком-то хлеву заблеяли овцы, лениво затявкала чья-то собачонка. Так было всегда, когда просыпалась деревня.

Кот Мелентий знал уже, что Парасья сейчас начнет подниматься, и перебрался опять на кровать. А бабушка сползла на пол и встала на колени. Так, на коленях, она прошаркала к красному углу своей спаленки и остановилась перед иконами.

Слезы текли теперь у нее сами собой, когда она молилась. Наверно, потому, что с годами обращение ее к Богу стало совсем искренним, прочувствованным. Вот и сейчас она достала из кармашка ночного сарафана платочек и промокнула глаза. Взор ее устремился в восточный угол, где на широкой узорной полочке стояли образа Спасителя, Казанской Богородицы и Николая Чудотворца. Молитва выплеталась из души ее и потому была проста.

«Боже Всеблагий и Всемилостивый! Всех сохраняй своею милостию и человеколюбием, и меня тоже. Вот я приползла к Тебе опеть, старушка бестолкова. Ума своего нету, дак хочу у Тебя занеть, Боженька любименькой. Дай Ты мне, голубеюшко, прошабаршить на белом-то Твоем свете хоть бы един сегодней денечик да порадеть миру да людям. Силенок-то во мне маловатенько осталось, у корги старой, да и глазоньки мои совсем уж затускли, а все хочу, дура едака, по сторонам зыркать да на морюшко привольно глазеть. Ума нету, дак где возьмешь.

Боже, Спасителю Ты наш, помози Ты сыну моему, придурку етому Генке в разум внити. Да штобы пьянку свою мерзку бросил, галюза окаянной, да к семье своей приник, им покинутой. Совсем ведь ошалел, пьянь. Вот где, скажи Ты на милось, таперича внучатки мои Ленька да Наташенька? На кого он бросил их, срамник! На Людку на свою, на шальну, глупу бабу? Дак она така же рвань да бестолковка, как и он сам, Генка мой. Как бы не загубила она внучаточек моих, кровинушок. Не пишут оне мне чегой-то, окаянные. А я тревожусь за их, родненьких. Малы ведь совсем, а разум где им взять с такима батькой да маткой? Помози Ты им, Господи, не пропась на путех твоих. Знам ведь, что оне разны бывают у Тебе, Господи Исусе Христе.

И раскокай Ты, Господи, на мелки стеколышки все бутылки у глупышей етих – у сынка моего Генки и у женки его Людки придурошной, штобы закончилась у их водка проклята.

А я люблю Тебя, Господи, всема силами, почитаю и поминаю вековечно, всегда, ныне, и присно, и во веки веков, аминь».

2

Раньше, в давние годы, Парасья в Бога не верила. Причин тому было несколько. Во-первых, потому, что рано лишилась родителей и некому было ее вразумить.

До пяти лет она жила в благополучной и набожной семье. У нее были отец и мать, брат и сестра. Всей семьей по выходным они ходили в сельскую церковь, и маленькая Параша молилась вместе со всеми прихожанами Боженьке и всем святым и ставила свечечки перед небесными ликами. Отчего-то больше всех ей тогда нравился образ святого угодника Божия святителя Николая Чудотворца. С иконы, висящей на стене, на нее глядел седой старичок с глазами доброго и родного дедушки. Он будто говорил ей: «Приходи ко мне, девочка, я всегда помогу тебе». И маленькая девочка Параша отчетливо видела, как старичок на иконе радостно щурил глазки и улыбался ей краешками губ. Росту у Параши не хватало, чтобы дотянуться до образа, и она просила отца поднять ее от пола. Поравнявшись лицом с иконой, она нежно целовала полюбившегося дедушку.

Она говорила родителям:

– Он ведь живой! Вы что, не видите?

И удивлялась, что они в самом деле не могут разглядеть, как старичок улыбается и даже разговаривает с ней.

Прасковья плохо помнила тот момент, когда родители исчезли из ее жизни.

Зимой тридцать второго года она жила у бабушки в соседней деревне и простудила там бронхи. Чтобы еще больше не захворала девочка, родители решили не везти ее домой, и она осталась в теплом бабушкином доме, коротала там свою болезнь.

Пока Параша находилась у бабушки, родителей раскулачили. Отняли двух коров, коня Пеганка и растащили из дома все имущество, а сам дом конфисковали. Маленькая Прасковья совсем не знала об этом, и бабушка ничего ей не сказала. Только почему-то плакала по ночам и днями тоже плакала. Когда Параша совсем выздоровела, она стала спрашивать бабушку, почему к ней не приезжают папа и мама и не забирают ее домой. Ведь она так соскучилась и по ним, и по братику с сестренкой. Бабушка только прикладывала платочек к глазам и гладила внучку по головке. И говорила еще, что они уехали в гости к родным в другой город, но скоро приедут, обязательно приедут!

Не приехали.

Много позже Прасковья узнала, что родители давным-давно умерли в ссылке где-то в неведомой и далекой стране Коми. А брат и сестра замерзли еще в вагоне для скота, в котором их перевозили зимой в сорокаградусные морозы по воркутинской железной дороге.

Так она потеряла свою семью. И рана от этой утраты не зажила в ее сердце никогда. Самое нелепое заключалось в том, что она за всю свою жизнь так и не поняла, в чем же заключалась вина погибших ее родных, вечных тружеников. Остались у нее только сердобольная бабушка Марья Алексеевна да отцов брат – дядя Гавриил, колхозный рыбак, плававший на сейнерах в Баренцевом море. Он время от времени навещал племянницу и приносил кусочки сахара и конфетки из Архангельска в цветных обертках чудесной красоты.

3

Казанская Богородица глядела на нее в это утро как-то необычно. Все было в ее облике сегодня каким-то другим. Она так же нежно прикасалась к любимому своему Чаду, стоящему перед Ней, так же склоняла к Нему Свой лик, однако взгляд Ее, устремленный на Прасковью, был сегодня незнакомым. Глаза Богородицы сияли необычайной теплотой, они лучились особенно проникновенно. Казалось, Матушка, словно давняя любящая собеседница, стремилась сказать Прасковье что-то главное. С Ее губ вот-вот должна была слететь какая-то благая весть, радостная и тайная.

– Дак это што же такое-то, Матушка? – заволновалась Прасковья. – Ты уж не таи, подскажи-ко мне, чего надо.

Старушка стояла перед образом на коленях с распахнутыми от удивления и волнения глазами.

– Не пойму я Тебя сегодни никак, голубушка. Не пужай-ко Ты меня, старуху стару. Дай лучше разума мне, глупой, помоги уразуметь-то Тебя.

Глаза Казанской светились добротой и тихой любовью.

Прасковья покачалась маленько на коленях из стороны в сторону, позыркала вокруг глазами. Взгляд остановился на коте. Тот лежал на коврике рядом с ногами. Глаза его отражали мерцающий огонек лампадки.

– Мелентий, подскажи-ко ты мне, чего это Богородица сказыват? Может, ты чего толкуешь, огудан?

Но старый хитрый кот отмолчался, а лишь сощурил свои узкие глазки, и блеск лампадки в них погас.

Прасковья опустила голову, помолчала. Потом вдруг вздернула подбородок, выпучила глаза и с кряхтением, держась руками за столешницу стола и за стул, стала подниматься и ворчливо завыговаривала:

– От уж, Матушка, дожила-то я до форменной глупости-то! Как же забыть-то могла, дура стоеросова, – у Тебя ведь праздник завтра – день иконушки Твоей Казанской! От шаль-то кака! Ты-то мне сказывашь-сказывашь, а я в толк-то и не возьму! Шаль, дак шаль и есь! Не приведи Осподи кому ишше докорябать до этого-то сраму!

Она доковыляла до отрывного календаря, висящего на стене, аккуратненько задрала кверху передний листочек, и перед ней открылась дата – 4 ноября. Не оформленный никаким другим цветом, ничем не выделенный листок. Но бабушка наизусть знала и помнила все основные церковные праздники. И было ей известно, что в этот день благодаря Казанской иконе русские войска победили врага в какой-то войне. С тех пор эта дата почитается как великий праздник.

Бабушка Прасковья всегда считала икону эту самым красивым изображением Богородицы и особенно бережно хранила образ, доставшийся из разоренного отцовского дома. Всегда в вечеру этого дня надевала она самолучшее платье, становилась перед иконой и читала ей молитву. Потом выпивала рюмочку «винча» или же стакан браги. И целовала милый сердцу образ.

– Приду я в церкву, Матушка, да поздравлю Тебя, – сказала она и в этот раз, – ежели, конечно, ноги мои стары донесут.

Она повернулась к иконе, развела в стороны руки и сказала открыто, по-доброму, хотя маленько и ворчливо, сказала доверительно, как доброй соседке:

– А вот так теперича стало, любушка. Еле-то волокусь. Ножки мои совсем худы стали, не слушают меня оне.

Бабушка прослезилась, подняла край фартука, промокнула глаза и махнула сухой ручкой:

– А к Тебе-то приду, Матушка. Ноги не понесут, дак ползком приползу. Мила Ты мне страхи Божьи как. Всю-ту жись помогашь Ты мне, голубушка.

4

Хоть и стояла в окошках темень, просыпалось и расползалось по небу над деревней утро. И надо было обряжаться. Уже звонче, громче и нахальнее голосили на поветях петухи, азартнее тявкали окончательно проснувшиеся собаки, переругивались старые враги – к обели, знавшие друг друга по голосам. Лай их перемежался злобным лютым рычанием. И это добавляло азарта в общий собачий гвалт. Похрапывали в конюшенных стойлах кони. На скотном дворе начали дружно мычать буренушки, требующие корма и утренней дойки. Послышались первые людские голоса, стук топора… В воздухе раннего утра повисла новая музыка деревни.

Деревня просыпалась.

Шаркая теплыми овечьими чунями с меховыми отворотами, Прасковья добрела до печки, старой, такой же древней, как она сама, но еще верной работницы, дающей дому тепло и готовящей ежедневную еду для хозяйки и скотинки.

– С тобой-то всяко не заколею, теплушка ты моя тепленька, – разговаривала с ней Прасковья и гладила шершавый выбеленный угол.

Сейчас она достала с лежанки нащипанный с вечера пучок лучин, просохший, скрипящий и тугой, сохранивший тепло кирпичей. Заодно открыла сбоку печной трубы дверцу заслонки, достала вьюшку, перекрывающую дымоход. Теперь можно затапливать печь.

Она отодвинула заслон, открывающий печной зев, достала из-под печки старинную деревянную лопату с длинной ручкой, которой укладывают в печь поленья, противни с пирогами да шаньгами, положила ее широкой частью на шесток, зажгла с краю, повременила маленько, пока разгорится, уложила поперек самого конца лопаты пучок лучин и плавно просунула его в печное лоно, в глубь кирпичной бочки. Огонек осветил печную внутренность. Там находился уложенный еще с вечера костерок из просохших поленьев. Под углом костерка она и разместила горящие лучинья. Прилегла на шесток, загляделась на то, как огонь переходит от лучин к дровам, как внутри ее печи зарождается жизнь пламени. Ей всегда нравилось это завораживающее зрелище.

В деревенском доме всегда вдосталь должно быть вареной картошки. Рядом с занявшимся огнем Прасковья с помощью ухвата выставила чугунок, заправленный доверху свежими сейгошными клубнями, залитый подсоленной водой. Потом к огню прижала еще один чугунок с крупой-пшенкой, залитой свежим коровьим молоком, только что со скотного двора, со вчерашней вечерней дойки. Пшенная каша – любимое бабушкино кушанье.

А из хлева уж давненько вовсю доносилось блеянье Парасьиных овечек, ждущих ее внимания и требующих еды. Они внимательно слушали шаги хозяйки по дому и звали ее к себе.

– Чичас-чичас, – громко урезонивала их Парасья, – че расшалелись-то, ошкуйки. Померете с голоду, как же… Упряг не можите погодеть.

А сама хмурилась и улыбалась. Ее овечки, милашки эти – это ее радость, это ее семья.

А ноги ее тем временем обихаживал, оглаживал их спинкой своей и теплыми боками любимый и донельзя забалованный кот Мелентий. Он просовывал свое жирненькое тельце между Парасьиных щиколоток, задирал голову кверху, заглядывал ей в лицо и выговаривал по-человечьи (Парасья за много лет совместной жизни убедилась, что кот ее понимает весь человеческий разговор и даже умеет разговаривать):

– Ты дала бы мне покушать-то, Параня, ты же видишь, я голодный хожу с утра. Исхудал вот совсем.

А бабушка, видя эту хитрую, нахальную и любимую котовью морду, выговаривала то, что высказывала Мелентию кажинное утро:

– И не стыднова тебе, а, нахлебнику, у бабки клянчить. Вон пошел бы на поветь, да мышку бы хватанул каку, да смячкал бы, толста морда. Хоть бы толк от тебя был какой, от толстяка. Выгоню вот из дома, как обешшала, дак узнашь.

Мелентий понимал каждое хозяйкино слово и прекрасно знал цену этих угроз. Цена их была ноль рублей ноль копеек. Хитрый кот танцевал вокруг ног хозяйки, нежно гладил их и мурлыкал что было мочи. Матерый котяра, давший жизнь десяткам обитающих в деревне котов и кошек, он понимал толк в женской любви и наверняка знал, что обожающая его хозяйка никогда не выгонит его на улицу на издевательство глупым и вредным собакам.

Он перестал жалобно приплакивать лишь над мисочкой с подсоленной селедкой и над блюдечком с молоком, разбавленным хлебными крошками.

А овцы все взблеивали и все звали Парасью к себе.

– У, прорвы ненасытны, все мало им, сколько ни вынеси, – поворчала старушка и стала готовить пойво.

Она вылила в ведро два чугунка теплой воды, выставленные из печки, вывалила туда все, что только можно было вывалить. Три пригоршни заготовленных и хранящихся в чуланном мешочке сухарей, хлебные корки, картофельную кожуру, старую картошку, которой вдосталь осталось сей год в погребе после прошлой зимы… Сверху бросила охапочку душистого сена с самолучшей пожни на ручье Ржавце. Перемешала все это узловатой палкой, специально для таких целей хранящейся в подпечке. Пойво вкусно запахло луговой травой и разваренным хлебом.

Кряхтя и ворча, Парасья приподняла ведерко, дошаркала до двери, что вела на поветь. Сразу за ней сняла и сменила меховые пимки на галоши и, держась левой рукой за древнее перильце, сделала первый шаг вниз, в хлев, к своим овечкам.

– Чига-чига-чига, – сказала она ласково, – поите, чигушки, поите-ко сюды, бабка поись вам приташшила.

А тем особое приглашение и не требовалось. У овец началось форменное столпотворение. Они выпрыгивали ей навстречу, танцевали на хлевном полу. Скакать по ступеням у них не хватало умения, и дальше первой ступеньки подняться они не могли, но шум и толкотню устроили неимоверную.

Так было каждое утро, и Парасья давно приноровилась к овечкиным танцам. Медленно и степенно, громко ругая бестолковых своих животных, она дошла до последней ступеньки, оставила чуть сверху ведерко с пойвом, наклонилась, держась одной рукой за лестничный столбик, другой подтащила поближе старое корыто, стоящее поодаль на полу, служившее хозяйкам, наверно, уже не одну сотню лет, потом, полусогнувшись, достала ведро и вылила все пойво в корыто. Овцы, все пятеро, мигом обступили кормушку и, немилосердно чавкая, толкаясь и откашливаясь, принялись уплетать бабушкину еду.

В углу стояла лопата и еще одно ведро, грязное, облепленное всяким мусором. Парасья лопатой поскоблила пол в хлеву, убрала за овцами все, что скопилось за ночь, потом сгребла в кучку навоз и лопатой переложила в ведро. Затем взяла березовый голик, прислоненный к стене, пошаркала им пол и собранный мусор тоже переложила в ведерко.

Вскоре поняла она, что у нее кончились силы для работы в хлеву, не было больше моченьки открывать на улицу тугую дверь и идти опять к навозной куче. Парасья поставила ведерко в углу и решила: «Вечером вынесу».

Вернувшись в избу, она долго плескала из рукомойника на руки воду, потом взялась за самовар. Заправила свежей водой, из морильницы набрала углей и засыпала в самоварную горловинку. Старым тесаком нащипала лучинок из сухого полешка, взяла их в пригоршню, подожгла снизу и аккуратно высыпала горящие лучинки на угли. Положила сверху два уголька и поставила самоварную трубу. Другой конец трубы ушел в отверстие, ведущее в дымоход. Чрево самовара затрещало и начало готовить для Парасьи кипяток.

А у самой Парасьи уже не было сил. Она прилегла на лежанку и стала слушать, как греется самовар. Когда тот зафырчал и забулькал, она кое-как поднялась, подошла к иконам и помолилась. Потом позавтракала – поела картошки со свежепросольной селедкой. Парасьина картошка была самолучшей в деревне – рассыпчатой и нежно-белой. В деревне по этому поводу многие хозяйки завидовали ей и клянчили дать на рассаду. А Прасковья и не скупилась.

А селедочку – полную трехлитровую банку – принес с рыбзавода окаянный ее внучатый племянник Толька, шаромыжник и нагольный выпивоха. Как он раздобыл ее, эту желанную селедочку, кто ему дал ее и за что – неизвестно. С другой стороны, принес и принес. И честно заработал у Парасьи поллитровую банку янтарной выдержанной бражки.

После завтрака, после чая с черничной калиткой бабушка опять прилегла отдохнуть. Очень она устала за это утро.