Текст книги "Фамадихана"

– Ты абсолютно здоров. Лучше бы ты был немножко болен. Говоришь глупости, будто в бреду.

– Мы уезжаем, – повторил он настойчивее.

– Антон, мы не поедем. Как ты себе это представляешь? Мама, папа, Алиса и наш город… Наши друзья и степ-студия, галерея и театр… Мы почти пробудили этот город – он скоро будет таким же, как прежде! Мы не можем все это так просто бросить.

– Как прежде уже не будет. Можем уехать и должны, потому что твои родители все испортят и от нашей любви ничего не останется. А так мы просто уедем, докажем, как хороша наша жизнь, и им ничего не останется, как признать нашу любовь. Я докажу, что достоин тебя.

– Зачем тебе что-то доказывать? Я здесь, рядом с тобой. Зачем доказывать?

– Я поступил в Питер. Мне позвонили из университета. Я думал сделать сюрприз к вечеру, но ты застала меня сейчас. Теперь мы едем? – Он вернулся к чемодану.

– Нет, Антон, мы не едем. Ты должен был посоветоваться со мной. Ты говорил, что тебе достаточно учиться на нефтегазовом, в Нижневартовске. Ты говорил, что между нами будет всего-то сотня-другая километров, что мы будем видеться каждые два дня в неделю. Ты обещал. А теперь поступил в Питер, до которого отсюда две с половиной тысячи километров, и все это чтобы навредить моим родителям… Ты дурак, Антон. Скажи мне, ради бога, что ты пошутил, что ты сдержал обещание и отправил документы и в Нижневартовск!

– Не отправил.

– Молодец!

Она широко засмеялась, театрально, как привыкла, и ушла мыть мандарины. Когда ей доводилось так смеяться прежде, Антону казалось, что в зиянии ее белозубого рта блестит тягучая патока. От такого воображения он еще больше хотел ее. Он притих на диване, вслушиваясь в плеск воды на кухне. Антонина что-то говорила сама себе и возмущалась, а он слышал ее саркастичный тон и сомневался.

Наутро он все-таки уезжал. Ногти Тони были желтыми от мандариновой кожуры, когда она любовно упаковывала чемодан. Все в ней злилось от его глупого поступка, но она не мстила. Девушка верила, что он вернется, а он верил, что она найдет Питер более очаровательным, чем Борисоглебский Бор.

Ему вспомнился тот день, когда им было по шестнадцать лет и старики Свешниковы возили их в Санкт-Петербург. Они гуляли по Исаакиевской площади, и золотой купол кафедрального собора отражался в очках-авиаторах Тони. Антон надолго запомнил это, потому что тогда осознал простую истину: мир и Тоня – оба хороши в полной мере, когда вместе. В Питере мир был больше и объемнее, здесь рождалась ясная красота. В каждом из незнакомцев ощущался характер русской жизни. Так этому городу подходила Антонина, что более органичной пары нельзя было найти…

Длинный синий поезд уносил Антона далеко от Борисоглебского Бора. На второй день пути стало тоскливо и страшно: впервые между ним и Тоней пролегало расстояние. На остановке он взял в руки смартфон и набросал ей несколько строк, пожелав добрых снов. Не стал звонить, боясь разбудить. Спустя минуту она позвонила сама, потому что не спала и ждала вестей.

– Ты не передумал? – спросила она тут же.

– А надо?

– Не надо. Просто делай, что получается, а там посмотрим.

– Ты меня не разлюбишь?

– У нашей любви статус-кво.

Он почувствовал, как она улыбнулась.

– И все-таки?

– Разлюбить из-за одной твоей выходки? Нет. В таком случае какой смысл любить, если любая выходка окажется фатальной? Рано или поздно ты приедешь, у нас будет красивая свадьба, потом красивые дети, мама с папой успокоятся, и все пойдет своим чередом.

Поезд загудел, и проводница, боясь растерять пассажиров вагона, закричала.

– Тоня, мне надо идти.

– Иди. Может, у тебя выйдет привезти мне обратно побольше мира. А я всегда буду ждать тебя здесь, на краю света. Не потеряешь. Все ориентиры ведут сюда.

Он опасно запрыгнул в вагон, минуя лестницу, под угрозы проводницы о штрафе. На его небритом лице сияла улыбка, он был воодушевлен и счастлив…

– И вы больше не виделись? – спросила Катя спустя несколько лет.

– Виделись. Она прилетала в Питер, я прилетал в Сургут.

И не только. Боясь потеряться, они вместе забирались на Машук и оставляли на горе указатель до Борисоглебского Бора, они встречались под антрацитовым небом Мурманска и, добираясь до Нарьян-Мара, рассматривали Сатурн из бинокля. Потом подолгу прощались, обнимались в аэропортах и на вокзалах, держали друг друга в тисках и часто тянули время. Он старался не забывать аромат ее волос, утопал подбородком в светлых кудрях. Ее тонкие руки скользили по его высоким плечам, крепко хватались за них, будто она теряла опору и пыталась не упасть. «Ты, наверное, – говорила в эти мгновения Тоня, – растешь великаном и скоро будешь подпирать небо».

Рассказывая обо всем этом, Антон часто разглядывал санкт-петербургское небо и нередко сравнивал его с борисоглебским. В Питере вечное зарево, но там, над головой Антонины, тысячи звезд, и от их сияния пылает местная земля, а когда зима приносит снега и речные воды замерзают, то и они мерцают, словно звезды. От этих мыслей становилось тоскливо на душе, и рука срывалась писать для Тони очередное сообщение. О чем? Это никогда не имело значения. Можно было обо всем подряд. Современный Санкт-Петербург был скучен донельзя, но разве Антон мог это признать? И он писал обо всем подряд, чтобы в общей картине здешнего мира Антонина не уличила Антона в тоске по дому. И так Антон писал, что в Питер все-таки приходит ночное небо, и оно покрыто звездами, и эти звезды можно хорошенько разглядеть в водной глади Невы. Он писал, что здесь хороший кофе, почти такой же, что и у них дома, и когда она приедет, он покажет все, чем дышит Питер: местных людей, таких больше нигде нет, проулки и каналы. «Ты только приезжай. Тебя здесь ждут сфинксы Аменхотепа. Они ждали тебя три тысячи лет».

Посыл его сообщений был шутливым, но от тоски он менялся в лице и забывал, что несколько минут назад приковывал к себе внимание рассказами о дальних краях.

– Ну вот. Теперь ты не любишь Питер. Снова, – угадывала Катя.

3

Тоню хоронили в пятницу.

Со дня ее гибели солнце так и не вышло из-за туч и, выглядывая только на какие-то минуты, казалось белым-белым и тусклым. С моря шел ледяной ветер, и до осени оставался месяц.

Алиса помнила, что когда-то часы и дни уже тянулись так же медленно – тогда, когда пропал Саша и город искал его две недели. В этих поисках, да и после них, выручала надежда – она помогала засыпать ночью. А вот сейчас все было однозначно: все знали, что стало с Тоней. В последние сутки Алиса забыла про сон – он остался в прошлой жизни, где ее сестра заразительно смеялась и была довольна судьбой. День ее смерти никак не завершался, став утомительно неразрывными сутками. «Я же сегодня еще видела Тоню живой», – думала Алиса, покупая гроб.

– Какой у нее был рост при жизни? – спрашивала знакомая из салона ритуальных услуг, девушка с пирсингом в левой ноздре – кажется, давняя одноклассница Тони. Этот голос казался Алисе каким-то слишком тяжелым для восприятия.

– Сто семьдесят девять сантиметров.

– А после смерти?

– Как я могу такое знать? – растерялась Алиса.

– Округляем. Значит, надо подобрать гроб в сто девяносто сантиметров. Тело часто вытягивается. Потом учитываем, в чем вы ее положите. Вряд ли в тапочках. Сто девяносто должно быть как раз – если что, вернете.

– Вы серьезно?

– Нет.

Родители вернулись из Краснодарского края к третьему дню и своим видом только подтвердили мысли о странном течении времени. Они изменились подобно тому, как люди меняются за годы: у отца появились седые волосы, у матери осунулось лицо. Их голоса были непривычно хриплыми, потому что в стрессе и спешке сборов родители простыли. В аэропорту, в Сургуте, они забыли чемоданы и даже не опомнились. Пропажу заметили дома, когда отец стал искать электробритву. Не найдя, он побрился одноразовым станком, порезался, капнул кровью на зеркало и, затирая ее, оставил на память темно-бордовую линию. После него пришла мать и долго смотрела на это отвратительное художество, застыв с зубной щеткой во рту. В воздухе витал запах пены для бритья и хозяйственного мыла…

К возвращению родителей основная часть похорон была устроена. Алиса получила оба свидетельства о смерти – медицинское и гербовое. Расходы она оплатила из сбережений, что откладывались сестрами на антикафе. Гроб из дуба был покрыт бесцветным лаком, а место нашлось на краю кладбища, в четырехстах метрах от порогов большого синего холма. И чтобы как-то поучаствовать во всем этом, родители где-то взяли высокий черный деревянный крест, пугающий своим видом – массивный и угрожающий придавить кого-нибудь в еще один плохой день.

– Это точно надо? – осмелилась спросить Алиса.

– Она была крещенной с младенчества, – к чему-то сказал отец.

– То есть если существует рай, то нужен крест, а то ее туда не пустят?

Но язвила Алиса тихо, незаметно, поэтому ее слова пролетали мимо глухих ушей. Она жалела родителей, хоть купленный ими крест никак не подходил характеру Тони. Алиса думала устанавливать сестре памятник и, если бы такой вопрос возник, аккуратный тонкий крест без излишеств. Антонине нравился христианский символизм, пусть она и любила Бога по-своему. Понимала, что крест – это про жертвенность и про победу жизни над смертью и что должен он соответствовать размеру грехов его несущего. Насколько же плохо родители знали свою дочь, если решили поставить на ее могиле грузный пугающий крест, почти как тот, что придавил Цыганка из горьковского «Детства»?

Алиса уступила: тень от этого креста не могла затмить великий холм, и всегда фоном к могиле будет плотная синева борисоглебских незабудок. Не отпугнет крест и белых чаек, живущих на этой стороне кладбища, которые когда-то спутали подступы к синему холму со скалами у берегов Гренландии. По крайней мере, ничто не мешало верить людям в эту версию.

Было утро пятницы. Гроб разместили в фойе городского дворца культуры. Кто-то из близких и, конечно же, мама хотели, чтобы прощание состоялось дома, но Тоня была художественным руководителем и город ее любил. Великий дом Свешниковых не мог вместить всех, а траурный зал городской больницы, пропахший благовониями и свечами, и вовсе отвергал духовную формальность. Потому никто и не удивился выбранному месту прощания.

Перед гробом разместили низкий стеклянный столик. На нем поставили случайно выбранную семьей фотографию Антонины, даже не заметив, что снимок полон непринужденности: на нем Тоне не исполнилось и восемнадцати лет, и в серых глазах отражалась грандиозная снисходительность недавнего девичества. Алиса постаралась вспомнить, когда была сделана эта фотография, но это вызвало только усталость и тошноту. Пришлось прильнуть к боковым колоннам – и она сама не поняла, как оказалась на скамье, рядом с полицейским, назначенным для охраны порядка на церемонии. Страшно было заглядывать в гроб, пусть и уже понятно, какой в нем лежала Антонина. Все было преисполнено такими неправильностями, с которыми жизнь вроде бы не могла существовать, а все-таки существовала – назло всякому здравому смыслу.

Неправильно, что девичья жизнь в четверть от человеческого века отнята у мира обычным случаем. Неправильно, что хоронят Тоню посредственным образом, будто у нее не было и не могло быть великой судьбы, как у Марселя Марсо или Эдит Пиаф. Те успели доказать миру, что представляют собой его плоть и кровь, и уходили с аплодисментами и поклонами благодарного человечества на всех континентах. А если бы Антонину провожали аплодисментами, как быстро бы их эхо облетело планету, как скоро бы оно отразилось от песков Сахары и от тропиков Сальвадора? Но за Борисоглебским Бором только панцирь вселенской черепахи, а уже за ним нет ни славы, ни поклонов. Место Тони должно было быть на Хайгейтском кладбище или в землях Пер-Лашез, куда миллионы добрых людей несли бы цветы. Не здесь. Потому все происходящее и было неправильно.

А еще неправильно, что Антон не приехал – Алиса тщательно всматривалась в лица пришедших, сбилась со счета на шестом десятке, но так и не нашла нужного. Она звонила ему в день смерти Тони, но не дозвонилась. Долгие гудки вызвали у нее желание вырвать себе волосы. В соцсети он не появлялся несколько дней, и тогда она написала ему сообщение, насколько ее духу хватило слов: «Привет. Я никак не могу дозвониться до тебя. Пожалуйста, скорее приезжай. Тоня умерла». Она отправила такое же смс, потому что побоялась, что Антон не объявится онлайн. Но ничего не сработало.

Когда заиграло адажио для струнных Сэмюэля Барбера, Алиса беззвучно заплакала и опустила лицо в и без того солоноватые ладони. А между тем столик все наполнялся цветами и игрушками, записками и признаниями, которые не были сказаны по многим причинам. Приходили те, кто находил смысл продолжать двигаться в Борисоглебском Бору, оставлять в нем потомство и память. Каждый пришедший был связан с Антониной маленькой или большой историей, встречал ее на пути и после не мог угомониться. На пол сыпались белые лепестки приносимых магнолий и лилий – скоро сора стало так много, что сквозняк собрал его в объемные кучки, время от времени плывущие по мозаике.

Люди входили в ДК и застывали в проходе, глядя прямо на гроб в центре как на нечто противоестественное, о чем будто бы не были предупреждены. Тут же к ним возвращалось ощущение реальности, и они опускали глаза к опавшим лепесткам, так двигаясь по очереди к прощанию.

Первыми пришли ребята из художественной школы, в которой Антонина была Дороти Дин. Они принесли астры. Тоня возлагала на этих юных художников большие надежды, называла их хорошенькими и носила им большие красные яблоки. Яблоки, конечно, были ни к чему для портретных образов, зато годились на угощение. Так что местные таланты любили эту дружбу, считали из-за нее свое маленькое сообщество особенным и готовились вот-вот ворваться в историю искусства. Кто-то из них влюблялся в Антонину и с искренней ревностью заносил Антона в противники. Сегодня им пришлось вырасти.

В самом конце очереди стояли люди, далекие от Тони, – нелепые и неказистые чиновники из администрации и местные депутаты, коллеги родителей. Они постоянно уступали свои места другим пришедшим. Покойная никогда их не пускала в сердце. Кто-то из них до сих пор помнил, как тринадцатилетняя Тоня попала в комиссию по делам несовершеннолетних, потому что побила из рогатки чуть ли не все окна закрытого железнодорожного депо. Ее спрашивали: «Зачем же ты это сделала, Антонина?» – она честно отвечала, что хотела разбудить каких-нибудь неравнодушных к увяданию города духов. Алисе вспомнилось, как папа кричал на сестру, говорил ей, как она его опозорила, и хотел ударить, но помешал дедушка…

Раздался громкий плач, и музыка зазвучала тише. Плакала мать. Отец поддерживал ее под руку и почему-то старался сам не плакать. Ему было сорок пять лет, а ей – сорок один год. Им всегда завидовали. Две дочери-красавицы, да и сами будто далеки от смерти, будто впереди еще полвека счастья – с такими перспективно быть знакомым. Но сегодня эта семья уже не держала гордую осанку. В глазах застыло непонимание.

У гроба плач стал громче. Алиса подняла глаза на родителей и заметила, что маме не идет черный платок, а тонкое и аккуратное лицо теперь распухло от слез. Решив ее приобнять, Алиса подошла к гробу, впрочем, принеся немного объятий и для отца. Только теперь она решилась посмотреть на сестру. На лице Антонины сохранялась былая утонченность, но искусственный румянец и нехарактерная ей неподвижность делали смерть очевидной. Было ясно, что время вскоре начнет изводить застывшую плоть и магия разрушится.

– Теперь ты у нас одна осталась, – запричитала мать. Ее холодные руки болезненно сжали щеки Алисы. Девушка пересилила себя, чтобы не вырваться из тисков.

– Оставь ее, – сказал отец.

Впервые за долгое время Алиса была согласна с ним. Скомканные в нечто, похожее на родство, они сели втроем на скамью рядом с гробом. Теперь от них ничего не зависело. Плечом Алиса ощущала судорожные вздохи матери, но их смысл утопал в звоне девичьего сознания, повторявшего одну фразу: «Что я буду делать с ними, если мне уже невыносимо?» Все в них было чужим.

В три часа дня гроб вынесли на улицу и погрузили в катафалк. Люди расходились – понурые, неловкие и медлительные. Кто-то остался ждать, когда катафалк двинется до кладбища, чтобы проводить его взглядом, а кто-то решил катафалк проводить, и за ним растянулась цепочка в два с половиной десятка машин. В затянувшиеся полуденные будни на главной улице Борисоглебского Бора пробки не собралось. Только пешеходы по обе стороны дороги останавливались и смотрели на медленное движение процессии, чей равномерный ход замыкала полицейская «Лада Веста».

Алиса села на заднее сиденье маминого «Опеля» и прислонилась к холодному стеклу, разглядывая город. Теперь стало ясно, что здесь ничего не осталось от старой жизни, некогда выстроенной активистами комсомола. Сквозь трещины асфальта уже прорывается новая большая жизнь, безразличная к городу, – прорывается листьями и стебельками одуванчика. Сегодня их истопчут ноги близоруких жителей, но к следующей весне все городские тропы будут вновь усыпаны яркой желтизной цветов. Через две сотни лет город и вовсе зарастет, и здешняя лесотундра сохранит только выход к Оби и к порогам синего холма. От города и всего его движения останется пыльная история, от людей – кости, от человеческой памяти – обрывки, разбросанные по остальному миру. Например, в Москве и в Казани вспомнят про Борисоглебский Бор, некогда лежавший в Обской долине, но не смогут его найти…

Отражение уставшего лица Алисы в расцарапанном окне было мутным. Разве что темно-карие угольки глаз блестели вновь скопившейся влагой. Папа вел машину осторожно – в процессии они были третьими или четвертыми – и все время крепко сжимал руль. Мама же на соседнем сиденье продолжала судорожно вздыхать. А звон в голове никуда не девался – напротив, он разражался с новой силой, перекатывался к затылку и теперь вызывал мигрень.

Когда приехали на кладбище, началась морось, и бледный священник, поглядывающий на тучи, уже топтался у разрытой могилы – это был долговязый, худой, почти прозрачный отец Андрей. Лицом он был приятен, но часто морщился, щурился и потому казался несимпатичным. Он надолго застрял в среднем возрасте, и никто не мог точно сказать, сколько ему лет. Последние две недели он маялся, не знал, куда деваться. Молился больше положенного, а потом дремал на ходу. Когда умерла Антонина Свешникова, он не удивился: молодые в этом городе умирали часто. Он был лично знаком с этой своеобразной семьей, и его не пришлось долго уговаривать провести панихиду вдали от церкви. Все мы люди, всех кому-то надо проводить, даже если лежать им на краю света. Впрочем, похороны так далеко становились уже местной традицией.

В замерзших руках отца Андрея лежал потрепанный молитвенник. Открытый гроб поставили прямо перед ним, на землю, и священник, не выжидая удобных моментов, начал заупокойную литию. Он певуче и протяжно зачитывал молитву и все время ненавязчиво рассматривал пришедших, чтобы лишний раз не смотреть на покойницу. Но все-таки посмотрел, легко перекрестил тело и продолжил читать, дойдя уже до девяностого псалма, который считал особенно удающимся.

«Не подступится к тебе зло, и бич не приблизится к шатру твоему, ибо Он Ангелам Своим заповедает о тебе сохранить тебя на всех путях твоих, – на руках понесут тебя, чтобы ты не споткнулся о камень ногою твоею. На аспида и василиска наступишь и попирать будешь льва и дракона. „Ибо на Меня он уповал, и избавлю его, прикрою его, ибо он познал имя Мое. Призовет Меня, и услышу его, с ним Я в скорби, избавлю его и прославлю его, долгоденствием исполню его и явлю ему спасение Мое“»…

От псалма он переходил к тропарям, замолкал между ними и тоненькой девочке, такой же прозрачной, как и он сам, давал возможность нежно протянуть: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже».

«Еще молимся о упокоении души усопшей рабы Божией Антонины и о прощении ей всякого согрешения, как вольного, так и невольного».

Алиса все никак не могла до конца осознать бесповоротный уход сестры. Знает ли отец Андрей, кого хоронит? Правильно ли он все делает? Она смотрела пробуждающимся взглядом на его плавные движения, на его выученную обрядность и думала, что на Пер-Лашез все могло бы быть иначе. Мысли в голове вспыхивали и тут же несли душе непокой. Сейчас гроб опустят в землю – и никогда и никто больше не увидит, какие у Тони хорошие глаза и как переливаются от борисоглебского солнца ее волосы. Черты ее лица распадутся на десяток лоскутков, но и от них ничего не останется, и все восхищение будет отдаваться стареющим фотографиям…

«Дабы Господь Бог водворил души их там, где праведные обретают покой»… «Ибо нет человека, который жил бы и не согрешил, ибо только Ты один без греха, правда Твоя – правда навек, и слово Твое – истина»…

Под причитания матери, ектению и многоголосые возгласы «Вечная память!» чьи-то воздушные руки накрыли Антонину белой простыней. Священник вновь покрестил воздух, и горсть земли рассыпалась по простыне. Крышка захлопнулась. Тут же принесли веревки, и кряхтящие работники потянули гроб к яме. Перед спуском они постарались сделать вид, что не торопятся: кто-то из них перевел дух, и они дружно обнесли гроб крепкими узлами. Покойную начали спускать в мерзлое зияющее дно могилы.

– Тоня, девочка моя!..

– Хватит уже, мама, – тихо проговорила плачущая Алиса. После этого оклика та действительно застряла на коленях у края. Отец, недолго думая, подошел к ней и помог подняться.

Веревки тянулись осторожно – и ослабли, когда гроб уперся в сузившиеся стенки могилы. Сверху посыпалась земля. Сначала набрасывали горсти, потом заработали в четыре лопаты. Дуб, блестящий от лака, на мгновения проявлялся в трещинках тонкослойной насыпи и тотчас исчезал. Вскоре вырос и холмик, насмерть сковавший крест. Люди уходили, не оглядываясь.

– Чтобы выкопать такую яму, еще в начале двухтысячных требовалось копать больше суток, – это был голос одного из могильщиков. Другой, такой же отрешенный и для кладбища повседневный, вторил ему:

– Планета нагревается. Вечная мерзлота уходит.

Алиса стояла перед свежим холмиком, ожидая чего-то еще.

– И это все? – спросила она вслух, но мама и папа ушли, а могильщики девушку не услышали.

Ее слова уловил только отец Андрей. Он скрестил руки на животе и, пускай наперсный крест и епитрахиль оставались при нем, теперь рассматривал могилу отстраненно, завершив службу и став потому каким-то светским. Он спросил:

– А что еще?

– Не знаю, – Алиса пожала плечами.

И все-таки она знала причину своего замешательства. Это было все то же чувство неправильности: умерла ее сестра, а мир почему-то, по какому-то вопиющему недоразумению, продолжил существование, не развалился, а даже напротив, был очень даже жив – в шорохе сирени, в красноте черноплодной аронии… Алиса не торопилась уходить – чувство незавершенности не давало покоя, разражалось с новой силой. И отец Андрей не мог уйти – предугадывал чужую нужду в духовном совете. Такая способность давно уже выработалась в нем на уровне подсознания во время службы по призванию, и поэтому ему самому верилось в потустороннее.

– Насколько ваша сестра была равнодушна к цветам? Их так немного, – заметил он почти обидно, верной колкостью поддев девушку. В черной гранитной вазе и правда было всего десять хризантем. Ваза по-новому блестела, и нележалые цветы в ней выглядели хрупко и мелко, будто вот-вот провалятся внутрь.

– Их было очень много, но их приносили в ДК. Весь зал в цветах, – нашлась Алиса и, чуть подумав, добавила: – И цветы она очень сильно любила.

Они немного помолчали. Отец Андрей уже знал, что говорить, но собирался с мыслями. Наконец, взглянув на девушку ясными глазами, он сказал:

– Так заберите цветы из ДК, пока их не забрали продавцы для перепродажи. Разложите их на одиноких могилах, особенно на неухоженных. Лучше по одному букету на место, чтобы продавцы поленились их собирать.

– А игрушки, записки?

– И их принесли?

– Да.

– Игрушки раздайте детям-сиротам, если можно. Их в городе очень много. Записки – плохое дело, если не ушли с почившей. Там ведь не только соболезнования и сожаления.

– А что еще?

– Бывают и послания в Царствие Небесное. Близким, почившим и недавно, и давно.

– Я и не подумала об этом, – растерялась Алиса.

– Их никому не оставляйте. Если считаете возможным для совести и души, прочтите. Если их писали кому-то, то оставьте все на волю случая. Если писали вашей сестре, то принесите сюда. На могилку. И еще. Эти сорок дней будут самыми тяжелыми для души. Вам неплохо бы молиться.

– Я не могу молиться. Я не верю.

– Во что не верите? Думаете, что всякая вера – про Бога, церковь и религию? В каждом человеке есть какая-то вера. Вера в Бога – это только самая популярная форма. Вера присуща даже тем, кто не верит в Бога, потому что помимо Бога у человека есть иные смыслы: родня, память и дом. Чтобы не касаться вашей гордости и принципов, не перечить вашему атеизму, вы можете просто вспоминать, как хорошо шла по своему земному пути ваша сестра, чтобы теперь ей хорошо шлось и там.

Алиса подняла взгляд на священника. Он был еще молод и, может быть, больше скептичен, чем она. Почему он сам выбрал именно Бога? Такой вопрос она хотела задать ему, но язык не поддавался, невыносимо устав.

– Я, наверное, пойду? – спросила она больше у каких-то призрачных сил, нежели у отца Андрея, потому тот и не ответил. Он только едва заметно наклонился вперед, чтобы жест был прочитан, если вдруг в нем была нужда.

«Как все странно», – думала Алиса, пробираясь сквозь могилы. Раньше ей и не приходило в голову, что в Борисоглебском Бору умирает так много людей и все это дело происходит так незаметно и скоро, что прощаются с ними посредственно – будто и не было той грандиозной вспышки во времени и пространстве, которой являлся умерший человек.