Текст книги "На берегу великой реки"

Мать

Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя,

Кто жизнь твою сгубил… О! Знаю, знаю я!

Н. Некрасов. «Родина»

Нового учителя отец так и не нашел. Если верить няне (а она всегда говорит правду), он и не думал его искать.

– До учителя ли ему, матушка-барыня, – сказала она Елене Андреевне, – эвон псов-то сколько развел.

Чтобы не терять напрасно время, за обучение мальчиков взялась сама Елена Андреевна. Но сегодня она с утра почувствовала недомогание, уроки пришлось отложить. Укутанная теплой клетчатой шалью, мать сидела в глубоком кресле. На щеках ее лихорадочный румянец. Глаза усталые, грустные.

Коля и Андрюша устроились у окна. Они перелистывали толстую, с пестрыми цветными рисунками книгу из библиотеки матери.

– Идите сюда, мои мальчики, – попросила Елена Андреевна, вытирая платком капельки пота на лбу. – Мне скучно одной.

Дети быстро перебрались к креслу матери.

– Как жалко, что мы не сможем сегодня заниматься, – печально произнесла Елена Андреевна. Но Коля поспешил утешить ее:

– Ничего, мамочка, мы и то все время учимся и учимся. Надоело!

Мать ласково улыбнулась:

– Ты такой смешной! Конечно, учиться нелегко. Но зато как славно будет потом. Кончите гимназию, поступите в университет…

– Да-а, в университет, – недоверчиво протянул Коля. – Папенька собирается отдать нас в кадеты, в военное училище. А я не хочу. Не люблю – ать-два, ать-два!

Елена Андреевна рассмеялась, достала с туалетного столика красивую черепаховую гребенку и, расчесывая сыновьям волосы, ласково гладила их по голове, рассказывала:

– А я, мои малыши, училась в пансионе. Там было много таких же, как я, девочек в коричневых платьях с белыми фартуками. Обучали нас разным наукам, даже польскому языку. От нас Польша была очень недалеко, да и в нашем городе жило немало поляков. Мои подруги в шутку звали меня гордой полячкой, Мариной Мнишек. Вот чудачки!.. Я же настоящая украинка, щирая, как говорят у нас в Малороссии.

Елена Андреевна мечтательно закрыла глаза и мягко, нараспев, заговорила снова:

– Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное… Все как будто умерло; вверху только, в небесной голубизне, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю…

Затаив дыхание, слушал Коля эти чудесные, необыкновенные слова. Они звучали, как волшебная музыка, унося, словно на крыльях, в далекую, неведомую Украину.

Мать умолкла.

– Ой, как хорошо, мамочка! – восторженно воскликнул Коля.

– Это Гоголь, – чуть слышно вымолвила мать, открывая глаза. – Николай Васильевич Гоголь. Как-нибудь на досуге мы непременно почитаем его книгу «Вечера на хуторе близ Диканьки».

В комнату неслышно вошла няня. Вид у нее расстроенный, глаза заплаканные.

– Прости, ради бога, матушка Елена Андреевна, меня старую, неразумную, – стоя у порога, кланялась она. – Помешала я любезному разговору с малыми детушками.

– Нет, нет, ты не мешаешь, нянюшка, – успокоила Елена Андреевна. – Да ты, кажется, огорчена чем-то?

– Ох, матушка Елена Андреевна, – громко запричитала няня, – у внученьки моей, Дашеньки, такая беда-несчастье. Защити ее, бедную. Сиротинка она круглая.

– Что с ней? Кто ее обидел? – встревожилась Елена Андреевна.

Придерживаясь за плечи сыновей, мать приподнялась с кресла, неуверенной походкой подошла к няне и обняла ее.

– Что с ней, нянюшка?

– Пускай уж сама Дашутка все по порядку обскажет, – утирая фартуком глаза, всхлипнула няня. – Дозволь ей войти.

Не успела няня открыть дверь, как к ногам Елены Андреевны упала молодая девушка в расстегнутой овчинной шубейке, с тяжелой русой косой, перевесившейся через плечо.

– Матушка-барыня, заступница наша, – стукнулась девушка лбом об пол. – Помоги! На тебя вся надежда!..

– Что ты, что ты, милая, поднимись! – уговаривала Елена Андреевна, наклонясь к девушке.

Испуганно смотрели на Дашу мальчики. Уж не захворала ли она? Ведь больные крестьянки часто ходят к матери за лекарствами.

А девушка рыдала все сильнее.

– Ох, матушка-барыня, замуж Дашутку хотят выдать, – говорила сквозь слезы няня, – за немилого!

– За хромого, за старого! – со стоном вырвалось у девушки. – За Трифона!

– За Трифона? – всплеснула руками Елена Андреевна.

– Он ей в дедушки, матушка Елена Андреевна, годится, в дедушки. Втрое ее старше. Старуху свою в прошлом году схоронил… – Няня подошла к Елене Андреевне ближе и зашептала: – А у Дашутки свой суженый есть. Егерь Матюшка, не изволишь ли знать? Жить они друг без друга не могут. Либо с ней, бает Матюшка, либо, говорит, в Лешее озеро. Мать вытерла платком взмокший от волнения лоб:

– Не плачь, Даша! Не надо. Я попрошу Алексея Сергеевича. Непременно попрошу. Он изменит свое решение.

Но ее слова звучали как-то нетвердо. Коля чувствовал это, и в его сердце закрадывалось сомнение: а вдруг отец останется на своем? Что тогда? Неужели Матюшка и в самом деле бросится в Лешее озеро? А Даша?

Как только просительницы скрылись за дверью, мать в изнеможении откинулась на спинку кресла.

– Вы бы в постель легли, мамочка, – обеспокоенно произнес Коля, протягивая матери стакан с водой. – Вам нельзя так тревожиться.

– Конечно, мамочка, – добавил напуганный всем происшедшим Андрюша. – Отдохните.

Но мать решительно поднялась с кресла, сбросила с себя шаль, подошла к зеркалу и поправила прическу.

– Я потом отдохну, мои мальчики, – сказала она. – А сейчас пойду к отцу. Вы, пожалуй, можете погулять немного. Только не ходите на Самарку. Говорят, там волки.

У Коли не было никакого настроения гулять. Не привлекала улица и Андрюшу. Ему хотелось полежать.

Коля забрался в чулан и целых три часа читал. 6 руках его была подаренная Катаниным книжка. Он читал «Руслана и Людмилу», ненавидел коварного Черномора, восторгался храбростью и верностью Руслана.

От книги оторвал его нянин голос:

– Николенька, обедать!

Когда Коля вышел, он изумился: волосы у няни беспорядочно выбились из-под темного повойника, руки ее тряслись.

– Маменька обратно занедужила, – зашептала она. – В постель слегла. Вот поспит часок-другой, глядишь, и полегчает. Охо-хо, царица небесная!..

Перед сном няня пригласила мальчиков к матери. Увидев ее, Коля вздрогнул. Она очень изменилась за те несколько часов, которые прошли после разговора с няней и Дашей. Голова ее утопала в подушках. Лоб закрывал сложенный вчетверо и смоченный уксусом белый платок. В комнате пахло горькими лекарствами. Дети робко подошли к кровати. Мать открыла глаза и чуть слышно сказала:

– Поцелуйте меня, мои мальчики. Спокойной ночи, мои хорошие…

Андрюша не выдержал и громко заплакал.

– Ну что ты, что ты, мой маленький? – пыталась улыбнуться мать. – Наверное, очень устал? Тебе надо отдыхать днем. После обеда… Ты слышишь, нянюшка?

– Как не слышать, матушка Елена Андреевна, – откликнулась няня, стоя за спиной мальчиков. – Да ведь разве их днем загонишь в постель?

Няня заботливо укутала ноги больной, смочила уксусом платок на лбу и, усевшись у изголовья, ласково уговаривала.

– Не принимай близко к сердцу, матушка Елена Андреевна. – Что поделаешь! Такая уж, видно, доля у Дашутки.

Елена Андреевна дышала тяжело, прерывисто. Глаза ее были недвижно устремлены в потолок.

– О детушках своих допрежь всего думай, – продолжала уговаривать няня. – Себя береги. Здоровье можно поправить. Съездила бы к нетленным мощам Николая-угодника в Бабайский монастырь, свечу бы поставила. Как рукой все болести снимет.

Подперев рукой щеку, няня задумалась. Потом вновь стала упрашивать:

– А ты, матушка Елена Андреевна, послушай меня грешную, съезди в монастырь.

– Ладно, нянюшка, ладно. Вот будет получше – и съезжу, помолюсь, – обещала, наконец, мать.

Отправив Колю и Андрюшу в детскую, Елена Андреевна долго не могла забыться. Она думала о своей жизни, о судьбе своих детей. Что будет с ними, если она умрет? Явится в дом чужая женщина. Мачеха! Может, попадется и добрая, ласковая, но все равно ей не заменить детям родной матери. А отец? Он никогда не был близок к детям. Да и о ней самой никогда не заботился. Ему нужны только охота, карты, вино.

Теперь у них семья, дети. Большая семья! Андрюше и Коле осенью в гимназию. Приходится думать и о Лизоньке. Устроить бы ее куда-нибудь в пансион… А там подрастут Федя, Костенька, Аня.

Ради детей она готова на все. Орлицей будет защищать их от всех жизненных бурь и ураганов. Любую грозу выдержит. Только бы не оказаться раньше времени на погосте. Жить, жить, жить! В самом деле: не послушаться ли няни? Не съездить ли в монастырь? Может, действительно, свершится чудо?…

* * *

Прошла неделя. Как-то за обедом Елена Андреевна сказала мужу, что хочет отправиться в Бабайки помолиться. Тот поморщился и угрюмо ответил:

– Скажи Трифону, чтобы только Керчика не трогал.

– Разве вы не поедете со мной?

– Не за горами твой монастырь. Доберешься и без провожатого.

– Можно мне с вами, мамочка? – робко попросил Коля и, заметив, что мать колеблется, стал упрашивать: – Ну, пожалуйста, ну, миленькая, золотая, славная!

Как тут было отказать!

На следующий день Коля сидел рядом с матерью в зимнем дорожном возке, запряженном тройкой низкорослых неторопливых лошадей. Их выбирал Трифон. – «Нам спешить некуда, – бормотал он себе под нос, – матушке-барыне спокой нужен. Быстрота ей ни к чему: тише едешь, дальше будешь». День выдался на редкость мягкий, безветренный. Медленно падал снежок.

– В такую погоду, матушка-барыня, любо-дорого по свежему воздуху прокатиться. – обернулся к Елене Андреевне Трифон. Но она ничего не ответила. Тогда Трифон заволновался. Ему показалось, что барыня сердится на него.

– Ежели вы насчет Дашутки, – елозя на козлах, начал оправдываться он, – то я тут ни при чем. Не моя добрая воля.

Но Елена Андреевна смотрела на кучера отсутствующим взглядом, углубленная в свои думы.

Впереди показался монастырь. Он стоял на правом берегу Волги, и тройка быстро неслась к нему по занесенному снегом льду. Расстроенный молчанием барыни, Трифон забыл осторожность и гнал лошадей вовсю.

С тревожным любопытством глядел Коля на приближавшиеся с каждой минутой монастырские строения, высокие белые стены, купола, кресты.

С легким скрипом вползал возок под низкие своды каменных ворот.

Приезжих провели в гостиный двор – кирпичное одноэтажное здание, протянувшееся вдоль монастырской стены. В полутемной, с круглым оконцем комнате густо пахло полынью. Кроме покрытого скатертью стола и низенькой скамьи, в углу – деревянная кровать с синим стеганым одеялом. На стене – древняя выцветшая икона с бледно мерцающей лампадой из зеленого стекла.

Эта мрачная комната не понравилась Коле с первого же взгляда. Опять промелькнула в его памяти картина подземелья. Наверное, вот такое же крохотное окошечко оставили той несчастной девушке, которую замуровали в холодной, сырой стене…

Дорога, хотя и не столь дальняя, утомила Елену Андреевну. Она прилегла на постель и устало закрыла глаза.

Коле скучно. Чем ему заняться. В полутемной комнате нет ничего интересного. Разве выглянуть во двор? Он набросил на плечи тулупчик, надел шапку и выскользнул из комнаты наружу.

С высокого резного крыльца мальчик увидел Трифона. Конюх поставил лошадей под навес и теперь куда-то направлялся, стряхивая снег с голиц. Спустившись вниз, Коля увязался за ним.

Трифон привел его к монастырским конюхам. Все здесь напоминало людскую в Грешневе. Так же тесно и душно. В нос ударяли запахи пота, дегтя, кислого хлеба. Обитая мешковиной дверь то и дело открывалась, пропуская клубы холодного воздуха.

Сняв шапку, Трифон степенно поздоровался с сидящими за большим столом бородатыми людьми. Одни из них лениво жевали, другие негромко беседовали, а двое молодых людей, пристроившись на лавке, играли в карты, переговариваясь между собой:

– А туза, брат, не хочешь?

– Не страшен твой туз! У меня козырь!

– Что ж, давай присядем, Миколай Лексеич, – сказал Трифон, опускаясь на широкую скамью.

Коля сел рядом, исподлобья осматриваясь кругом.

– Это чей молодец-то? – спросил Трифона прислонившийся к печке какой-то лохматый человек в ситцевой рубашке с расстегнутым воротом.

– Грешневского помещика, господина Некрасова сынок, – неохотно ответил Трифон.

– Уж не того ли, что намедни в Тимохине на почте смотрителю зубы выбил? – продолжал лохматый. – Сказывают, страсть какой злющий!

– Тот или не тот, – недовольно проворчал Трифон, – наше дело кучерское. Запряг и поехал. Вот и вся недолга.

Облизав сухие губы, Трифон попросил:

– Угостите кваском, почтенные. В горле пересохло.

– Кваском? – засмеялся лохматый. – Да здесь друг, и простой воды напросишься. Такое уж у нас заведение. Но, между прочим, есть у нас небольшой запасец… Испей!

Лохматый вытащил из-под скамьи кувшин с квасом и наполнил глиняную кружку. Трифон залпом опорожнил ее.

– Хорош квасок! Благодарствую!

Обернувшись, он спросил:

– Может, и ты испробуешь, Миколай Лексеич?

Интересно, каков монастырский квас? «Господи, что за кислятина!» – сморщился Коля. Осенняя клюква в сравнении с этим квасом – чистый мед. Но он выпил все до дна – неудобно было оставлять квас в кружке. Скажут, зло оставил!

– Что, понравился? Добрый квасок? – лукаво подмигнул лохматый. – Вишь, как о нас отец-игумен заботится. Ну, да и мы в долгу не остаемся. Любого попа вокруг пальца обведем. Верно, ребята?

Трифон с укоризной закачал головой:

– Будет тебе смутьяничать-то. В святом месте и такие речи. Грех!

– Грех-то в орех, а ядро-то в рот, – не терялся лохматый. Правду баю. А бог правду любит. Могу и сказочку по сему делу рассказать. Как?

Сидящие вокруг стола люди весело зашумели:

– Давай, давай, сказывай, Гаврюха!

Лохматый ухмыльнулся и начал:

– В некоем царстве, в некотором государстве жил-был поп. Какой, спрашиваете? Обнакновенный. Долгогривый. Из жеребячьей породы.

Слушатели дружно захохотали. А Гаврюха рассказал о том, как один работник, по имени Иван, жадного попа провел. Коле тоже любопытно. Он смеялся вместе со всеми. Вот уж никак не ожидал, что в монастыре такие забавные люди живут. Ему думалось, что все здесь строгие, ходят, потупив глаза, да молитвы шепчут.

Клубы белого пара ворвались в помещение. Послышался чей-то голос:

– Не у вас ли тут мальчонка, с барыней приехамши? Ищут его.

Коля быстро вскочил с лавки.

– Иди, иди скорее к маменьке, – заторопился Трифон.

Встревоженная Елена Андреевна встретила сына упреком:

– Ну разве можно так? Ты очень напугал меня. Не знала, что и подумать.

– Мамочка, я ведь на минутку, – оправдывался Коля.

По монастырскому двору прокатился мощный удар большого колокола. Затем тонко забренчали маленькие колокольцы.

– К вечерне зовут… Пойдем! – Мать трижды перекрестила Колю.

В церкви пахло воском и ладаном. Приблизившись к большой, ярко освещенной иконе, мать поставила перед ней горящую свечу.

Началась служба. Елена Андреевна усердно клала поклоны, а Коля крестился лишь изредка, бросая взор то влево, то вправо. Мать опустилась на колени и потянула сына за собой. Но ему неприятен был холод каменного пола. Поглядывая под ноги, он увидел расколотую изразцовую плитку. Из щели несло сыростью и плесенью. «Наверное, там подземелье». Сердце его забилось учащенно.

– Мамочка, – зашептал он матери на ухо, – а внизу есть кто-нибудь?

– Где внизу?

– В подземелье, под нами?

Мать приложила палец к губам:

– Ш-ш-ш! В церкви нельзя разговаривать. Молись, молись!

А как тут молиться, когда кажется, что внизу кто-то стонет, просит о помощи.

– Мамочка!

– Молчи, милый, молчи!

После церковной службы мать повела Колю прикладываться к мощам. Но он не увидел никаких мощей – просто длинный ящик, покрытый узорчатыми тяжелыми тканями. Коля представлял себе все иначе: лежит старенький старичок с белой бородой, как на иконе, скрестил руки на груди. Все подходят к нему, а он совершает чудеса… И вот тебе на – ни старичка, ни чудес! Один только ящик…

Мать не захотела ночевать в монастыре. Отправились домой. Когда подъезжали к Грешневу, в окнах усадьбы горели огни. У крыльца встречала одна няня.

– Все ли благополучно? – беспокоилась мать.

– Все хорошо, матушка Елена Андреевна, – ответила няня, – в добром здравии детушки… А уж как я рада, что ты святому угоднику поклонилась. Не пропадет твоя молитва…

Няня склонилась к Елена Андреевне и с опаской шепнула:

– А сам-то гуляет. Опять к нему Тихменев заявился, смутьян этот бесов.

Как ни пьян был Алексей Сергеевич, а из окна увидел приехавших.

– Так! Изволили вернуться, значит? – распахнул он дверь в комнату матери. – Со святым духом вас! Не желаете ли в нашу компанию?

– Благодарю вас! Уже поздно! – как можно спокойнее и мягче ответила Елена Андреевна. – К тому же, дорога утомила меня.

– Это как же понимать? – рассердился Алексей Сергеевич. – Брезгуешь нашим обществом? Не уважаешь моих гостей? – Он потянул жену за собой. Мать сопротивлялась слабо. Какие у нее, больной, силы! И в эту минуту произошло неожиданное. Коля бросился к матери и заслонил; ее от отца, как загораживал Кузяху от старосты.

– Папочка, не надо! Не обижайте маму! – дрожащим голосом упрашивал он.

Отец грубо оттолкнул его в сторону. Коля упал, ударившись головой об угол шкафа. От боли и обиды он горько зарыдал. Елена Андреевна с испугом бросилась к сыну.

А отец, покачиваясь, скрылся за дверью.

– Милый мой, хороший, дорогой! – горячо целуя сына, приговаривала мать. – Тебе больно? Очень больно?

– Нет, мамочка, – вытер слезы Коля, – просто я испугался.

И долго-долго сидели они, крепко обнявшись, с заплаканными лицами, обиженные и оскорбленные, мать и сын. А из гостиной, где шла попойка, доносились грубый смех, нестройное пение, грохот падающих стульев, звон посуды…

После мучительной бессонной ночи утром Елена Андреевна не смогла подняться с постели. К вечеру у нее начался бред. Алексей Сергеевич, почувствовав неладное, поскакал в город. Оттуда он привез лекаря, обрусевшего немца Германа Германовича, бритого и толстого старичка, с кожаным саквояжем в руке.

Лекарь осмотрел больную и приказал давать ей померанцевые капли, настой перечной мяты и трефоля. Стоя у дверей комнаты, в которой лежала больная мать, Коля слышал, как Герман Германович сказал:

– У больной есть нервный потрясений. Пожалуйста, давайте ей полный покой. Никакой волнений! Этот болезнь может иметь самый печальный оборот…

Двое суток была Елена Андреевна в полубеспамятстве. Наконец, утром третьего дня открыла глаза и попросила пить. Алексей Сергеевич почти неотлучно находился около ее постели. Впервые за последние годы он почувствовал жалость к жене, гладил ее по растрепавшимся волосам, целовал худенькую руку.

А еще через несколько дней, сидя у постели жены, он с небывалой для него заботливостью спросил:

– Не хочешь ли ты о чем-нибудь попросить меня, душечка? Я все сделаю для тебя.

Помедлив, Елена Андреевна прошептала:

– Выдайте Дашу за Матвея.

– Ах, ты опять об этой девке, – помрачнел Алексей Сергеевич.

Но, вспомнив строгий наказ лекаря₁ заторопился:

– Ладно, ладно! Сделаю по-твоему. Сегодня же напишу попу. Пускай окрутит…

Когда Коля зашел проведать мать, он застал ее оживленной и бодрой. Она попросила позвать к ней няню.

– Вот, нянюшка, – встречая старушку, торжествующе сказала Елена Андреевна, – это судьба твоей внучки… Зовите на свадьбу! – И передала в трясущиеся руки няни развернутую записку. В ней было написано:

«Священнику Аббакумцевской церкви.

Отец Николай!

Прошу сочетать законным браком крестьянина моего Матвея с девкой Дарьей.

Помещик майор Некрасов».

Прижав записку к груди, няня с радостным плачем поспешила к внучке.

Коля заметил на глазах матери слезы и удивился: «Чего это она? Радоваться надо, а не плакать. Ведь все так хорошо закончилось!»

Первое стихотворение

Помню, я что-то посвятил

матери в день ее именин…

Из автобиографических записей Н. Некрасова

«Нет, это все-таки интересно, – думал Коля, – что там рисует Андрюша?»

Няня уже дважды напоминала:

– Спать, спать пора, голуби!

Но Коле не до сна. Остается немного – всего пять-шесть букв. Зачем переносить на завтра то, что можно сделать сегодня, сейчас?

В углу, у маленького столика, поджав под себя ногу, удобно устроился Андрюша. Он усердно водил кисточкой по бумаге. Вдруг Коля услышал за спиной тихое сопенье и быстро, обеими руками закрыл лежавшую перед ним тетрадь.

– Не прячь, покажи, пожалуйста. Я никому ни слова, – вкрадчиво просил Андрюша, заложив руки за спину.

– Нет! Не сейчас!

– Ну и не надо, ну и не показывай! Если хочешь знать, мне это совсем даже неинтересно, – обиженный, брат направился на свое место.

Вот наконец дописана последняя буква. Коля аккуратно свернул тетрадь в трубку и, перевязав ее шелковой голубой лентой, спрятал в шкаф.

Вскоре поднялся со стула и Андрюша. В руках у него тоже ленточка, только другого цвета – пунцово-алая. И сверток его побольше, повнушительнее.

Забравшись в постель, Коля лежал с открытыми глазами. Он ждал Андрюшу. Но тот о чем-то долго разговаривал с няней в соседней комнате.

Внимание Коли невольно привлек доносившийся сквозь окно густой шум из сада. Это ветер гудел в вершинах старых лип. Но гудел он совсем не страшно, не так, как в долгие зимние ночи, – тихо, мягко, словно ласкался к кому-то.

Коля мечтательно закрыл глаза. Признаться, холода уже порядком надоели. Скорее бы лето… Незаметно он заснул.

Под утро ему приснился страшный сон. Коля падал с высокой-высокой горы. Как обвалившийся камень, он быстро катился вниз. Спирало дыхание, часто колотилось сердце. Вот уже совсем близко земля. Еще немного – и ударится он о нее, разобьется вдребезги, даже косточек не останется. Секунда, другая, третья – Коля в отчаянии закричал и проснулся.

У постели стояла няня. Она заботливо укрывала мальчика одеялом, поправляла смятую подушку.

– Ах, нянюшка, я едва не разбился, – взволнованным шепотом рассказывал Коля. – Чуть не от самого неба падал. Ой, как жутко! Если бы ты только знала!..

Няня улыбнулась и мягким, певучим голосом объяснила:

– Это ты растешь, Николушка. В силу входишь. Да ты не пугайся, ведь понарошку падаешь. А ежели и в самом деле когда упадешь – не велика беда. Без этого, родимый, не вырастешь. Ты еще поспи. Рано проснулся. Я разбужу, придет время. – Она бесшумно закрыла за собой дверь.

Но Коле уже не хотелось спать. Он проворно спрыгнул с кровати, натянул штанишки и, шлепая просторными домашними туфлями, кинулся к умывальнику.

С улицы, сквозь полураскрытую форточку, долетел гортанный крик. Коля прислушался. Что это? Вернулись грачи? Не может быть! Вчера о них даже и помину не было. Еще полно кругом снега, и сугробы доходят до самых окон.

Но крик повторился – солидный, уверенный, звучный. Не выдержав, мальчик прямо с полотенцем в руках забрался на подоконник.

Так и есть! Грач! Белоносый и какой-то немного потрепанный, должно быть, не успел привести себя в порядок после долгой дороги.

Коле кажется, что этого грача он видел в прошлом году. Уж очень голос знакомый. Ну, конечно, тот самый!

Вдруг кто-то сильно дернул за конец спустившегося полотенца.

– Ой! – испуганно воскликнул Коля. Посмотрев вниз, он увидел Андрюшу.

– Ты зачем туда забрался? Вдруг папенька заметит?

– Ну и пусть, – спрыгнул Коля на пол. – Я на грача смотрел.

– На грача? На какого грача?

– Из далеких стран прилетел. На свое место вернулся. Прошлогодний. Я его сразу узнал, честное слово!

– Так уж и узнал, – усомнился Андрюша. – Они, грачи, все одинаковые.

– А вот и нет. Он особенный, горластый!

– Все они горластые!

Заслышав голоса детей, в комнате появилась няня. Она в новом сатиновом платье со светлым горошком, сияющая, оживленная.

– Воркуете, голуби? Воркуйте, воркуйте. Есть о чем погуторить. Нынче у матушки вашей, Елены Андреевны, дай ей бог здоровья, день ангела. Чай, не забыли?

Смешная няня. Разве можно об этом забыть!

– Ну, одевайтесь быстрее, – торопила няня, – да и поздравлять пойдем, по всем честным правилам, как положено.

Няня ревностно осмотрела мальчиков с ног до головы, старательно причесала им волосы, одернула рубашки, поправила чулки.

– Вот и ладно, вот и хорошо! Вроде, никакого изъяну не видно. Сначала вы, а потом Лизонька с меньшими. Всем свой черед! – приговаривала она и, взяв мальчуганов за руки, повела к матери.

Мать сидела в своем любимом стареньком кресле, обитом желтой кожей. Она в длинном белом платье с широкими рукавами. Ее красивые русые волосы уложены в большой узел. На шее – крупные янтарные бусы, на руках – тонкие золотые браслеты.

Позади кресла – отец с нафабренными усами, в новом мундире без погон. Он держал правую руку на груди.

В комнате все как будто прежнее, и в то же время ощущалось что-то неуловимо новое, праздничное. Светлее обычного поблескивал рояль. Не так строго, как всегда, смотрели с портретов дед Сергей Алексеевич и прадед Алексей Яковлевич, о которых часто напоминал детям отец. А это что за прелесть! Букет алых живых роз! Коля и не знал, что их вчера совсем неожиданно прислал Петр Васильевич Катанин из своей оранжереи. Вот они-то, должно быть, да утреннее солнце, пробивающееся через серые шторы, и создавали эту праздничную обстановку в комнате.

Как старший, первым подошел к родителям Андрюша. Он шаркнул ногой и звучно поцеловал волосатую руку отца. Затем осторожно наклонился к нежно пахнущим худеньким рукам матери.

Настала очередь Коли. Забыв об отце, он бросился к матери на шею, осыпал ее поцелуями. На глазах Елены Андреевны слезы. Она горячо любит сыновей, оба они ей дороги, но к младшему у нее особое чувство. Он кажется ей чересчур бледным и хрупким, хотя болеет куда реже, чем Андрюша.

Но вот мальчики, точно по команде, отступили на шаг от кресла. Развязав бант, Андрюша развернул сверток.

– Дорогая маменька! – дрогнувшим голосом произнес он. – От всей души… от всей души поздравляю вас с днем ангела…

Андрюша хотел еще что-то сказать, но с ужасом почувствовал, что слова, которые он придумал и заучил вчера, сегодня куда-то исчезли. И он в смущении замолк.

– Ну-ка, посмотрим, что тут такое? – хрипло пробасил отец, протягивая руку к Андрюшиному листу. Мрачное лицо его вдруг оживилось. Он громко захохотал:

– Молодец, Андрей! Знай, брат, наших!

Что же так понравилось отцу? Колю разбирало любопытство. А отец, как бы угадывая его желание, повернул Андрюшин рисунок в сторону сыновей. Вот, значит, над чем трудился Андрюша! Ясно – это битва русских воинов с наполеоновскими солдатами. Слева, на первом плане, – сам фельдмаршал Кутузов на белой лошади, толстый, в фуражке без козырька, с красным околышем. И вся грудь его в сверкающих орденах и медалях. Лошадь Кутузова так велика, что фигурки убегающих врагов кажутся ничтожными козявками.

– Пришел Кутузов бить французов! – продолжал оживленно басить отец. – Ишь, как утекают! Ха-ха-ха! Хвалю, Андрей, хвалю. Должен из тебя отличный генерал выйти, даром что ты у меня такой квелый… Скажи, не так?

Неожиданный успех брата вдохновил Колю. Он уверенно расправил перед собой тетрадь и выразительно прочел:

 
Любезна маменька, примите
Сей слабый труд
И рассмотрите,
Годится ли куда-нибудь…
 

Стихи в тетради написаны крупными, довольно красивыми, хотя и не совсем ровными, буквами. Некоторые из них слегка падают набок, другие чуточку уходят вверх или спускаются вниз. А вокруг – венок из полевых цветов: васильков, ромашек, колокольчиков, лютиков. Чуть пониже венка – лира с изогнутыми, как лебединые шеи, завитками.

– Что за прелесть! – восторгалась мать. – Нет, вы только посмотрите, Алексей Сергеевич. Какой чудесный венок! И стихи, стихи.

Коля чувствовал себя на седьмом небе. На щеках его заиграл румянец, алый, как ленточка, которой Андрюша перевязывал свой сверток.

И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался насмешливый голос отца:

– Ерунда! Вздор!

Он держал Колину тетрадь перед собой и ядовито кривил губы.

Елена Андреевна резко повернулась назад и почти вырвала тетрадь из рук мужа.

– Зачем вы так, Алексей Сергеевич? Ну, зачем?

– Ерунда! Вздор! – не терпящим возражения тоном повторил отец. – Дурная забава! Не люблю стишков. Не вижу в них никакого проку.

– Что вы, что вы! Стихи – это прекрасно! Они облагораживают душу, – Елена Андреевна еще крепче прижимала сына к себе. – Если мальчику это нравится, пусть пишет…

– Чепуха! Дурь! – все более распаляясь, кричал отец, и левая щека его дернулась несколько раз подряд. – В нашем роду стихоплетов не было и не будет. Служить пойдет! Погоны наденет!

Елена Андреевна знала, что в таких случаях лучше всего молчать. Алексей Сергеевич не терпел никаких противоречий и, когда ему возражали, доходил до неистовства.

В зале сделалось тихо. Затем Елена Андреевна тронула мужа за руку и принужденно-веселым голосом сказала:

– Завтракать пора, завтракать! Ступайте-ка, дети, в столовую. А я вслед за вами с девочками приду.

Мальчуганы поспешили к двери. В коридоре Андрюша укоризненно проворчал:

– Видишь, к чему твои вирши привели! Ты бы хоть со мной посоветовался. Я бы подсказал тебе. Нарисовали бы вместе, как Суворов через Чертов мост переходит. Помнишь, в журнале было? И папенька бы остался доволен.

– Но ведь сегодня не его именины, – с горечью возразил Коля. – Не для него стихи, для маменьки. – И сквозь слезы у него с болью прорвалось: – А ведь я так старался, так старался! Если бы ты только знал.

– И медведь старается, да что получается? – пошутил Андрюша.

А в окна неудержимо лились потоки ослепительного солнечного света. Из старого парка отчетливо доносились ликующие грачиные крики. Теперь их многое множество, и нельзя уже отличить в этом торжественном хоре голос знакомого горластого грача, первым появившегося в Грешневе. И, прислушиваясь к этому весенне-праздничному шуму, Коля на минуту забыл о своем горе. Его неудержимо потянуло на улицу, в старый парк, к речке Самарке, на широкие просторы почерневших, дымящихся молочным маревом полей.