Текст книги "Ленинград действует. Книга 2"

Надо запутать следы. Надо не быть разоблаченным! Барышев неторопливо разворачивает танк на месте, метров тридцать движется прямиком на стоящего в просеке немца, рискуя получить снаряд в лоб, но экипаж немецкого танка ничего не заметил, ни в чем не усомнился. Мало ли какая задача у его «собрата», если он сунулся в просеку, а потом развернулся и хочет выйти на дорогу?

Может быть, «немец» и запросил что-либо по своей рации, но «собрат» не ответил: а черт его знает, какое там может сидеть начальство, еще нарвешься на неприятности!

Барышев вывел свой танк на дорогу и, велев Беляеву прибавить газу, пошел по ней к тому месту, где Закрой эту дорогу переходил и где – Барышев знал – засад не было. Еще в полукилометре далее к западу дорога отклонялась от речки Мги, мелколесье обрывалось метрах в двухстах от берега – здесь на карте был обозначен мостик, а чуть ниже по течению, на широко разливавшейся речке был обозначен брод.

Сюда и двинулся Барышев, ведя машину по компасу, через лесок, отделяющий Мгу от дороги. Лесок здесь оказался реденьким. Выезжая из него на прибрежную поляну самым тихим, спокойным ходом, Барышев увидел впереди большое скопление немецкой пехоты. Она занимала окопы, укрытая со стороны Мги плетнем и навалом деревьев, размещалась вправо и влево от огневых точек – полуразрушенных землянок и блиндажей. Ближе, еще в реденьком лесу, Барышев увидел стоящий на позиции такой же средний немецкий танк, правее его – противотанковую батарею, а левее – шесть, семь или восемь прикрытых ветвями противотанковых ружей, – расчеты находились возле них, на своих местах.

Искусно ведя машину редким леском, выводя ее на поляну с пнями, Беляев лавировал между пнями так искусно, что немцы, чьи танкисты водили свои машины всегда только по дорогам да просекам, увидев свой, лихо ломающий деревья танк, повылезали из блиндажей, хлопая в ладоши, смеясь, побежали к танку. Из немецкого танка, стоявшего правей, вылезли танкисты, приветливо махали руками смелому собрату и похлопывали свой танк по броне, давая понять, что скоро пойдут в атаку. В эту минуту Барышев думал о том, что у него уже нет бронебойных снарядов и он не может уничтожить этот танк. И что бензин уже на исходе. И что немецкие пехотинцы, даже офицерье, стоят с разинутыми ртами, глядя, как, выломав последние деревья, он, Барышев, выбираясь на поляну, лавирует между пнями.

Ни на мгновение не усомнился Барышев в правильности своих действий, позже он даже сам удивлялся тому хладнокровию, с каким действовал в этой удивительной обстановке. Он повел свой танк ближе, почти вплотную к немцам, жестом руки велел своему экипажу скинуть шлемы, потому что на шлемах были красные звездочки, а немцы в своих серо-зеленых куртках уже окружили танк, несколько солдат уже лезли на машину. И влезли, и, облепив башню, смеясь, тыча пальцами в смотровые щели, один за другим прижимая к ним носы, старались заглянуть внутрь.

Медлить было нельзя. Барышев решил спасти свой экипаж и танк. Чтоб никого не помять, осторожно, задним ходом, отъехал он метров десять назад, повернул вправо и повел машину по линии фронта с тыловой стороны. Я говорю это о Барышеве, но точнее сказать, что машину вел ее водитель Беляев, Барышев только командовал легкими движениями руки, трогал то правое, то левое плечо водителя. Тут к месту сказать, что в эти минуты все пять человек экипажа танка были единым, слившимся в одно организмом, и потому никому ничего объяснять было не надо, каждый понимал другого по легкому жесту. Двигаясь вдоль передовой, Барышев зорко наблюдал, запоминал все, примеривался, – вел разведку.

А немецкие пехотинцы сидели на броне, копались в багажном ящике.

Только тупость врагов могла заставить их думать, что перебираемые ими в ящике вещи – полушубки, валенки и гармонь – трофейные, взятые экипажем танка у русских, с которыми эти танкисты, очевидно, гдето успели повоевать. Все возившиеся на танке гитлеровцы были рыжеволосыми, двое-трое пожилых – в очках, один из юнцов в белых перчатках.

Двигаясь вдоль линии фронта, Барышев увидел, что каждые полтораста метров, вправо от места, где он только что был, стоит на исходной позиции по одному танку – такому же Т-3, как и его машина. Проехав шестьсот метров, Барышев ни здесь, ни дальше на правом фланге не увидел танка и тогда, резко повернув влево, снова вышел из леса, быстро пересек переднюю линию немцев, направил танк прямо на речку Мгу. Когда машина запрыгала по взрытой полянке, немецкие пехотинцы, подумав ли, что танк идет в атаку, либо что-то заподозрив, в испуге поспрыгивали с машины. Несколько снарядов наших ПТО разорвались очень близко, возле самого танка Барышева. Барышев пересек поляну, оставив за собой немецкие передовые позиции, свернул в кусты перед самой речкою Мгой. Советская батарея дала еще несколько выстрелов, но в кустах потеряла танк – он отошел метров на сто вправо, остановился.

– Немцы не прибили, наши добьют! – произнес Барышев первые слова за время, показавшееся всем бесконечно долгим. – Товарищи Расторгуев, Зубахин, быстрее из танка, через речку к нашим – предупредите! И чтоб передали в наш танковый батальон! Ясно?

Расторгуев и Зубахин не заставили Барышева разъяснять приказ, углубились в кусты, сунулись в речку, исчезли… А вокруг теперь было тихо. Немцы, должно быть, восхитились и этим смелым маневром своего танка, рискнувшего под огнем подобраться к самой Мге и там замаскироваться. Барышев и его два товарища воспользовались передышкой, – был все еще ясный солнечный день, – они выбрались из танка, поснимали сапоги, стали сушить портянки на моторе. Беляев и Барышен – люди некурящие, но зато за них обоих жадно курил Садковскии.

Но не все немцы, должно быть, обманулись дерзостью этого танка. Немецкие танкисты, надо полагать, поняли: что-то неладно. Вероятно, снеслись со своим командованием по радио, вероятно, кое-что сообразили: позади Барышев и его друзья услышали шум немецких танков, движущихся по их следу. Шум был уже очень близко. Обувшись кое-как, без портянок, Барышев, Беляев, Садковский вскочили в танк, увидели позади, метрах в пятидесяти, преследующего их «немца».

Мотор завелся мгновенно. Барышев стал уходить, двигаясь зигзагообразно, чтоб не давать прямой просеки, по которой по ним мог бы бить противник. За первым преследующим Барышев увидел второй и третий немецкие танки. Садковский развернул пушку назад (а бой принять не имел возможности, потому что, кроме трех-четырех осколочных, других снарядов в танке не оставалось). Барышев высунул в щель чуть приоткрытого люка красный флаг, поднял его над башней (как пригодился теперь этот лоскут, вырванный из немецкого флага Валей!) – надо было перескочить на нашу передовую через разлившуюся речку Мгу.

Беляев из-за кустов сунул машину в речку, танк нырнул носом, едва не перевернулся, вода вошла в машину, волна захлестнула ее чуть не по колена водителю, но танк выравнялся, перескочил русло, выбрался на левый берег…

Два немецких тапка, приблизившихся к правому берегу, открыли огонь по танку Барышева. Оказавшись в кинжальном огне, танк Барышева двигался с максимальной скоростью, по корягам, пенькам, кустам. Но немцы стреляли с хода, попадания были неточными, несколько снарядов скользнули по танку, пошли рикошетом, разорвались в стороне. Через дветри минуты, проскочив поляну нашей передовой, танк ворвался в лес – под восторженное «ура» занимавших опушку пулеметчиков, пехотинцев, артиллеристов… Ни одно из наших орудий огня не вело, – все уже были предупреждены Расторгуевым и Зубахиным, добравшимися до первого обнаруженного здесь командного пункта благополучно. Наша батарея ПТО, а затем и другие артиллеристы азартно обстреляли немецкие танки, видимые на том берегу, и тем едва удалось отступить от Мги, скрыться в кустах, в которых раньше скрывался Барышев.

Было около шести часов вечера. Рейд Барышева по немецким тылам был закончен.

Прямо под руки подхватили Барышева встречающие. А Садковский, тот самый Садковский, который б самые трудные минуты атаки сидел на броне под пулеметным огнем и с великой точностью корректировал, выйдя из машины в лесу, окруженный восторженно встречающими бойцами, сказал, обращаясь к Барышеву:

– Ну, товарищ командир! Только твое хладнокровие нас спасло!

Уже в темноте, приблизившись по заполненной пушками, обозами, кухнями просеке к КП своего батальона, танк Барышева был остановлен группой выбежавших из леса танкистов. Не считаясь ни с чем, опрометью кинулась к танку, вскочила на гусеницу Валя Николаева.

– Товарищ старший сержант!.. Николай же-ж Иванович! – крикнула она, обхватив его шею, плача и целуя его. И, совсем забывшись, уже только ему одному горячо шепнула: – Живой!.. Да какая же я счастливая!

И ему послышалось, что, при этом протяжно вздохнув, она прошептала:

«… Э-эх… Коленька!..»

Но это, пожалуй, ему только послышалось!

И вот что было позже определено танкистами и вернувшимися пехотинцами, выверено, подтверждено очевидцами. Танком Барышева и частично пехотой, сопровождавшей его (она главным образом подсчитывала и забирала трофеи), уничтожено двести тридцать солдат и пять офицеров противника. Разбита одна батарея ПТО, состоявшая из четырех пушек. Уничтожена двадцать одна пулеметная точка, захвачено на складе боеприпасов десять пулеметов. Сожжено три пулеметных дзота, уничтожен десяток землянок и блиндажей. Подбит один немецкий танк, захвачена и уничтожена радиостанция. Склад боеприпасов, из которого танк Барышева пополнялся трижды, взорван, уничтожен пехотой.

Это – только трофеи. Обо всем прочем – рассказано.

Экипаж трофейного танка Н. И. Барышева

после возвращения из рейда.

Апрель 1942 года.

– Действовали расчетливо, точно, даже весело, – усмехается Николай Иванович Барышев, когда его спрашивают о настроении экипажа – Толя Беляев вел танк исключительно хорошо. На своих машинах немцы по таким лесам и болотам не ездят. А тут, в наших руках, она не знала преград – ни леса, ни болота, ни пней, ни глубокого снега, несмотря на то, что гусеницы и вся ходовая часть очень слабые, несравненно слабее ходовых частей любого нашего танка, – немцы, очевидно, рассчитывали здесь ездить по таким дорогам, какие у них там, в Германии… А Зубахин? В боевом крещении заряжающий показал себя мастером – он несколько раз разбирал и собирал пулеметы во время боя, за полминуты проделывал это на удивление всем нам, и потому мы в бою почти непрерывно вели огонь. Вел его Иван Фомич Расторгуев, и хорошо вел! А вот когда немецкая пехота сидела на танке, мы не могли сделать ни одного выстрела, они закрыли бы триплексы, мы оказались бы слепыми. Да и нечем было бы, кроме последних осколочных!.. Ну, спать нам почти не пришлось, бои вели круглосуточные. Еда? Был у нас НЗ на трое суток, да у немцев брали…

На КП майора Игнарина

Позже я узнал, что же происходило на объединенном командном пункте трех батальонов горнострелковой бригады в то время, когда танк Барышева и остатки третьего батальона были отрезаны немцами от своих тылов и к вечеру 11 апреля окружены. А было вот что: в тот день, еще с утра, немцы свежими силами бросились в контратаку на этот командный пункт. Он находился там же, где в ночь на девятое, после форсирования речки Мги, ночевал под своим танком Барышев. На ЮЛ, у майора Игнарина, принявшего на себя все командование, оставалось двадцать девять человек, не считая его самого и его связного.

Никита Алексеевич Игнарин, тактически грамотный, смелый и мужественный человек, еще за три недели до того был командиром третьего батальона, а затем получил под свое командование первый. Бойцы знали, каков этот командир, по тяжелому бою 19 февраля, когда 1-я отдельная горнострелковая бригада из-за неумелого командования потеряла половину своего состава. Тогда майор Игнарин сумел вывести своих бойцов из-под губительного пулеметного и артиллерийского огня, потому что перед боем досконально изучил, сам облазил всю местность. Он знал, где и какие у немцев огневые точки и как надо действовать в том наступательном бою, оказавшемся предельно неудачным по вине командира бригады полковника Угрюмова (как признано всеми в армии – храброго, но малограмотного и сильно пьющего человека).

Теперь же Никита Игнарин, едва на его KП налетели немецкие автоматчики, сам схватился за пулемет и крошил немцев, дав время и возможность всем наличным людям по его команде занять круговую оборону. Немцы били с фронта, и справа, и с тыла. Майор Игнарин возглавил атаку, и немецкие автоматчики были отброшены.

Окруженный немцами командный пункт держался два дня. На помощь Игнарину пробился взвод разведки лейтенанта Аникина. Теперь людей на КП стало человек шестьдесят. 12 апреля уже был приказ командования об отходе бригады. Но связь через реку Мгу отсутствовала, рация на КП не – работала. Игнарин приказа не знал, и продолжал отбиваться, не отходя к речке Мге ни шагу. Воодушевленные Игнариным, верящие ему бойцы отстреливались с яростью, а немцы все лезли и лезли, через трупы своих однополчан. Враг понимал: еще немного усилий, и командный пункт перебитых до последнего русских будет захвачен.

Но Игнарин, когда патроны кончились и дело дошло до гранат, передал по цепи: «Умереть, но не отступить!» И сам первый бросился в контратаку, во весь голос чехвостя гитлеровцев. Хмуро и решительно бойцы поднялись за ним. Игнарин тут же упал, тяжело раненный разрывной пулей из автомата, но контратакующие бойцы в гневе ошеломили, отбросили немцев.

Игнарин подозвал ближайшего бойца и, теряя сознание, сказал:

– Возьми сумку… моя… Полевую сумку… документ и карты, слышишь?.. Немедленно в шгаб… доставить!.. Передать командованию, Игнарин… майор Игнарин долг выполнил… Самим не отходить…

Повторил громко: «Не отходить!..» Закрыл глаза. Умер.

Тело Игнарина не удалось вытащить с поля боя. Его документы и карты были доставлены в штаб. Об Игнарине мне позже рассказывал комиссар горнострелковой бригады Вашура, который сделал все от него зависящее, чтобы помочь семье, – Игнарин был не только хорошим товарищем, но и таким же семьянином.

– Всю сознательную жизнь он жил в Ленинграде – шестнадцать лет. Человек волевой, широкой русской натуры. И прямой – всегда правду-матку в глаза рубил. Деловым человеком был и командиром прекрасным.

… Оборонявшие КП бойцы дрались отчаянно, и когда наконец через связного получили приказ об отходе, то под прикрытием разведчиков Аникина переправились на наш берег Мги. Командир первой роты лейтенант Дуркин отошел с уцелевшими от его роты пятью бойцами. Эта рота дралась с особенным ожесточением, мстя за своего политрука Черепанова, убитого в лоб пулей 9 апреля при форсировании Мги. Оставшиеся у Аникина разведчики переправлялись через Мгу последними. Немцы на этом участке захватили весь правый берег. Где-то вдали, в немецком тылу, оставался танк Барышева с остатками пехотинцев и лыжников, которыми в тот час командовали два последних остававшихся в живых командира – раненый замполит Закрой и комвзвода лейтенант Пунинский. Им вместе с танком Барышева предстояло самостоятельно выходить из немецкого тыла.

… Успеха нет! Понеся очень большие потери, бригада теперь, пополняясь, даже не называется «горной». Впрочем, это и естественно, ее правильнее было бы называть «болотной»…

Почему же опять неудача? Ведь люди сражаются так, что можно лишь восхищаться их доблестью.

Только один пример. Из ста девяноста агитаторов 1-й горнострелковой бригады в бою 8-13 апреля погибли сто сорок. Коммунисты-агитаторы, как известно, поднимаются в атаку, идут в бой первыми. Разве можно пересказать, что каждым из них сделано? Батальонный комиссар Кусмарцев, составляя в штабе бригады отчет о боях этих дней, даже не выписал из донесений описаний подвигов этих ста сорока погибших агитаторов. Он только написал в отчете: «… действовали героически»… и перечислил фамилии…

А успеха в боях за Веняголово нет. Форсировали Мгу, выполнили было ближайшие задачи, а потом, понеся большие потери, по приказу командования отошли обратно за Мгу, Веняголово по-прежнему в руках немцев!

В боях с финнами в 1939 году за личную храбрость, за совершенный подвиг лейтенант Угрюмов получил звание Героя Советского Союза и был повышен в должности. Его прославили. Но и чины и награды не помогли ему превратиться в хорошего командира. Учиться было некогда, да и слишком любил он выпить. Началась Отечественная война. Уже зимой 1941—1942 годов полковник Угрюмов командовал 1-й отдельной горнострелковой бригадой. Считалось, что комиссар бригады Вашура – опытный и отличный политработник – сумеет воспитать своего командира, уведет его от свойственных ему недостатков.

В дни боев за Веняголово Угрюмов и Вашура находились на передовом KП, в километре от речки Мги. Они могли бы и не приходить сюда, потому что КП бригады находился в двух с половиной километрах, то есть достаточно близко. Они, однако, ходили и на командные пункты батальонов, непосредственно руководили оттуда. Но на близком расстоянии меньше видно, и охватить умом все происходящее Угрюмов не мог, а Вашуре не удавалось увести его из батальонов, – Угрюмов хотел всем показать свою храбрость. А надо сказать, что на самой передовой было менее опасно, чем на этих командных пунктах. Там, где люди смешались, противник не кроет минами и снарядами, опасаясь поразить своих, действует только пулеметами и автоматами… Это, конечно, не всегда так, но так бывает часто, когда первое сопротивление противника сломлено и он начинает бежать и пока не закрепится в двухстах – трехстах метрах на новых рубежах. Тогда на передовой опять становится «жарко» и бывают большие потери. Угрюмов лихо расхаживал под огнем, но немалую роль в его упрямой бесшабашности играла привешенная сбоку фляжка, от которой Вашуре оторвать его не удавалось.

Не только личная храбрость командира решает дело в современной войне. Печальный пример Угрюмова, все решавшего наобум, с кондачка, и не желавшего считаться ни со своим комиссаром, ни со штабом своим, надо запомнить всем. Пусть Угрюмов снят с должности – его делом займется высшее командование, но кто исправит вызванные им беды? Кто вернет жизнь погибшим людям? Подобного не должно быть!

Валя мирится с командиром танка

Тоненькие молодые березки как будто бы и не густы на болоте. Вот одна, вот другая и третья. Снег исчез. Между березками, под ярким солнцем подсохли болотные кочки. Но чуть ступишь в тень, нога, хлюпнув, уйдет по колено в ржавую болотную гущу. А посмотришь вдаль – дали нет, вокруг только плотная зеленая стена да мелькание тонких белых стволов. Лишь очень внимательный взгляд различит в этой живоцветной стене неорганические серо-зеленые пятна: броню затаившихся в листве танков…

Горит без дыма костер. Танкисты давно научились складывать его так, чтобы ни сверху, ни за двадцать шагов его не было видно. Бурлит над костром вода в корявом закопченном ведре. Оно заменяет чайник и самовар. Однако сейчас не до чая. Валя Николаева, в грубых яловых сапогах, в синем комбинезоне, в бороздчатом черном шлеме, берет другое тяжелое ведро и, прыгая с кочки на кочку, маленькая и ловкая, как лесной гном, исчезает в зеленой чаще Танкисты, оседлав болотные кочки, читают армейскую газету «Ленинский путь». Никто своим взглядом не провожает Валю.

Зенитный пулемет, укрепленный на высоком пне, устремлен в чистое голубое небо. От пулемета свисает тщательно заправленная металлическая, вороненая лента. Кажется, будто этот пулемет скучает по небесным разбойникам, будто он давно уже хочет отомстить им за какую-то неведомую, давно затаенную обиду. Но вражеских самолетов нет. Тихо. Можно читать газету. А Вале можно заняться простым и будничным делом, сегодня она – маляр. Поставила ведро перед молчаливою громадою танка, засучила рукава, размяла о пенек толстую кисть… И разом, широким жестом, плеснула оливковую краску на черный с белыми полосками фашистский крест. Два-три энергичных мазка, и Валя, прищурившись, смотрит: будто обрубленной ноги черного паука, на броне танка уже нет четвертушки креста, и кажется, издыхающий паук истекает оливковым гноем, отделяющимся от сердцевины… В курносом, зардевшемся от удовольствия лице Вали – презрительная удовлетворенность. Валя резко сует кисть в ведро и, словно нанося последний гневный удар врагу, захлестывает краской остатки фашистского символа – навсегда!

Теперь сразу побежать бы за давно приготовленной банкой сурика, – но придется ждать: оливковое пятно высохнет не сразу, красную звезду можно будет нарисовать только после обеда.

Валя обходит бронированное чудовище с другой стороны и принимается за уничтожение второго креста. А потом, как обузданного коня, маленькой девичьей ладонью похлопывает танк по крутой, горячей под лучами солнца броне. К танку у Вали сейчас только хорошее чувство. Да и может ли быть иначе?

Опять вспоминает Валя, как вместе с Барышевым и с воентехником Погореловым она чинила этот танк под злобным минометным обстрелом врага: разрывы поднимали в воздух кусты, и сучья, и мокрую землю, осколки сухо щелкали по броне, а Валя, возясь внутри танка с непонятной системой электропроводки, смеялась, когда непонятное стало понятным и мотор танка вдруг отрывисто заработал… А потом было весело ехать в этой переваливающейся через пни и коряги бронированной громадине – весело потому, что немцы никак не могли сбить реющий над машиною красный флаг.

Валя ехала, слушала разрывы мин и снарядов. Огромная машина тяжело вздрагивала, и Валя, переглядываясь с сидевшим рядышком Погореловым, уплетала найденную в танке плитку французского шоколада. Их Валя обнаружила под немецким барахлом две, вторую припасла для Барышева. Но неудобно было дать при других: народ-то смешливый, еще стали бы подтрунивать, не то подумать могли, – решила угостить позже. А на следующий день, когда он не взял ее в свой экипаж, поссорилась с ним, съела и вторую сама. Получилось, – будто пожадничала. А ведь это не от жадности, это было так – от злости…

Валя чуть-чуть стыдится этого воспоминания. А впрочем, стыдиться нечего: Барышев гораздо больше перед ней виноват – не взял ее в свой экипаж, и не пришлось ей побывать в том бою. Никогда и никому не признается она, что, когда ушли они с исходной позиции, всю ночь проревела она, обиженная. Специально ушла в лес одна, на заминированный участок, куда, знала, никто не сунется, – нельзя же было реветь при всех, в землянке! Сидела на снегу, в кустах, между минами и втихомолку ревела. А потом всю неделю, пока шел бой и батальон не имел с танком Барышева никакой связи, была сама не своя. Уж не до обиды тут было, – лишь бы там не убили их, лишь бы вернулись целыми!

И вернулся он. Конечно, только такой, как он, Николай Иванович, и мог выкрутиться из подобной истории… Николай Иванович… Колька!.. Но зато его с Беляевым к Героям Советского Союза и представили. Дадут или не дадут, неизвестно, а что герой он – во всей армии признано!.. Замечательный, говорят, рейд совершил танкист Барышев!

Все-таки шоколадом тогда поделиться с ним следовало!

И, замазав краскою второй крест, Валя спешит к Барышеву, словно желая искупить чем-нибудь тот маленький свой грех перед ним. Барышев сидит прислонившись к пеньку. Поднимает серые глаза от газеты к подбежавшей к нему возбужденной девушке:

– Ты чего такая веселая?

И вместо того, еще не придуманного, что хотелось сказать, Валя восклицает со смехом:

– Закрасила, ребята, я немку! Глаза намозолила мне, проклятая!

– А надпись сделала?

– А ты белую краску достал мне? – ничуть не смущается Валя. – Ничего, ты и без этого бил Гитлера хорошо!

Тогда, перед боем, белой краски не оказалось. Так и пошел в бой танк наперекрашенным. Это и помогло Барышеву воевать, а потом выйти из немецкого тыла. Те, вражеские танки, тоже не были выбеленными.

– Вот что, Валя! – серьезно говорит Барышев. – Это, разумеется, хорошо, что ты у нас башенным стрелком стала, но и прямых обязанностей тебе не следует забывать. Уж хотя бы за то, что он тебя обучил, ты должна как следует взяться за его ногу.

– А что, Погорелов, болит? – быстро оборачивается Валя к неестественно вытянувшему ногу воентехнику Погорелову. – Я ж говорю, что в госпиталь тебя надо отправить!

– Ну да, отправишь его! – ворчит сидящий поодаль механик-водитель Беляев. – Ему лежать надо, а он только и делает, что от танка к танку на одной ноге скачет.

– Это, Погорелов, так не годится! – внушительно заявляет Валя. – Я хоть и не врач, а все ж понимаю: с ревматизмом шутить не следует… Тебе самому хуже будет, все в бой пойдем, а ты тут останешься.

– Что ж! С тобой вместе, значит! – басит Погорелов. – Тебя тоже не пустят.

– Ну это я извиняюсь! – обиженно отвечает Валя присаживаясь рядком с Погореловым.

Ведь вот все-таки добилась она своего! Хоть запасным, сверхкомплектным, хоть вторым номером, хоть «по совместительству» – называй как хочешь, а все ж башенным стрелком-радистом приняли ее в экипаж! Правда, майор сказал: «Только на период между боями и пока в машине нет рации». Ну, радиотехнику она уже изучает, а вообще-то там видно будет!

– А насчет боя, – с важностью говорит Валя, – даже если б я была только сандружинницей, и то мое место где?

– Это тебе не пехота! – наставительно замечает Погорелов. – Место?.. Вот именно места-то тебе в машине и нет!

– Значит, выходит, под танком только мне место? – совсем обиженно вопрошает Валя.

Безусловно, Погорелову тут крыть нечем. О том, что было на Невском «пятачке», когда Валя, оставшись на поле боя одна, единственная не укрывшаяся от дикого обстрела, утащила на себе несколько раненых, – все в батальоне знают! Каждого раненого затаскивала она под стоявший с подорванной гусеницей танк и там одного за другим перевязывала. Вылезала опять и, осыпанная землею, возвращалась с новым стонущим, спасенным ею бойцом. Когда не хватило бинтов, она разорвала на бинты свою кофточку, вытянула ее по лоскуту из-под гимнастерки.

Обида Вали понятна всем. Зачем же и изучать ей было специальность башенного стрелка-радиста, если не идти в бой?

– Коля! А, Коля! – совсем тихо и ласково обращается девушка к Барышеву. – Скоро ты опять пойдешь в бой!.. Попроси майора, чтоб он пустил и меня. Уж я… Уж я…

– Уж ты, уж ты!.. – усмехнувшись, передразнивает Барышев. – Ладно уж, попрошу… Звезду-то нарисовала?

– Да не подсохла краска еще! – сразу вновь веселеет Валя. – Только именно на твоем и пойду. Хорошо?

– Куда?

– Куда! Куда!.. В бой пойду!.. На немецком хочу я танке! Пусть почувствуют, для кого они его строили. У меня ни одна пуля не пропадет зря!

– Стрелок ты хороший!.. Ну, повязку «а руке моей менять будешь?

– Давай! Сейчас, только сумку возьму! И Валя бежит в палатку мыть руки.

… Вечером, над красной звездой, тщательно вырисованной на броне трофейного танка, протянулась ослепительно белая, четкая надпись:

«Бей Гитлера!»