Текст книги "Есенин в быту"

Завершающим аккордом года стал вечер Есенина в Тенишевском училище 22 ноября. Сергей Александрович читал стихи из книг «Радуница» и «Голубень», поэмы «Октоих» и «Пришествие». Публики было мало, вся она сбилась в передних рядах: десяток-другой людей от литературы и общественности, несколько друзей, несколько солдатских шинелей и районных жителей. Стихи встретили хорошо, а поэмы весьма сдержанно: смущали религиозные образы и не доходил до сознания их скрытый смысл. Но поэт был доволен: в громах исторических событий он утверждал значимость своего поэтического голоса.

Последняя встреча. 1918 год начался для Есенина с визита к А. А. Блоку и продолжительного разговора с ним. Говорили о революции, о восставшем народе, об утверждении новой жизни, об отношении художника к происходящему, о творчестве и природе художественного образа, о путях развития литературы и её общественном долге.

На следующий день Александр Александрович сделал фрагментарную запись, дав ей название «О чём вчера говорил Есенин». Итак, о чём же?

«Кольцов старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы); Клюев – средний – «и так и сяк» (изограф, слова собирает), а я – младший». Этими именами Есенин противопоставлял крестьянских поэтов всей русской литературе. Мысли об этом воплотил в следующих поэтических строках:

 
О Русь, взмахни крылами,
Поставь иную крепь!
С иными именами
Встаёт иная степь.
 
 
По голубой долине,
Меж тёлок и коров,
Идёт в златой ряднине
Твой Алексей Кольцов.
 
 
В руках – краюха хлеба,
Уста – вишнёвый сок.
И вызвездило небо
Пастушеский рожок.
 
 
За ним, с снегов и ветра,
Из монастырских врат,
Идёт, одетый светом,
Его середний брат.
 
 
От Вытегры до Шуи
Он избродил весь край
И выбрал кличку – Клюев,
Смиренный Миколай.
 
 
А там, за взгорьем смолым,
Иду, тропу тая,
Кудрявый и весёлый,
Такой разбойный я.
 
 
Долга, крута дорога,
Несчётны склоны гор;
Но даже с тайной Бога
Веду я тайно спор…
 

По мнению Есенина, все столичные литераторы были западниками и задачей крестьянских поэтов и писателей являлось противостояние им. По этому поводу Сергей Александрович писал А. В. Ширяевцу:

«Бог с ними, этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга, но всё-таки они люди, и очень недурные внутри себя люди, а потому так и развинчены. Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы.

Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки Разина.

Тут о „нравится“ говорить не приходится, а приходится натягивать свои подлинней голенища да забродить в их пруд поглубже и мутить, мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это – ты. Им всё нравится подстриженное, ровное и чистое, а тут вот возьмёшь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и боже мой, как их легко взбаламутить».

Но вернёмся к январским высказываниям великого поэта:

О религии: «Я выплёвываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия)».

О интеллигенции: «Интеллигент – как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьётся, кричит от страха».

Есенин неслучайно затронул этот вопрос: как раз в эти дни Блок работал над своей знаменитой статьёй «Интеллигенция и революция», которая была напечатана 19 января в газете ЦК партии левых социалистов-революционеров.

О социальном неравенстве: «Щит между людьми. Революция должна снять эти щиты. Я не чувствую щита между нами».

О себе: «Из богатой старообрядческой крестьянской семьи – рязанец».

Это ответ на вопрос Блока о том, где Есенин почерпнул свои немалые знания? Ответ прост – из книг. Но поэт почему-то счёл это зазорным и сочинил легенду о своём происхождении, о деде-старообрядце. То есть объявил себя выходцем из глубинных слоёв народа, наследником мудрости пращуров и их богатств: «Никогда не нуждался» (?!).

А. Блок

«Разрушают только из озорства». Это ответ собеседнику на вопрос об ущербе, причинённом в ноябре Московскому Кремлю.

«Образ творчества: схватить, прокусить. Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму выплеснуться до луны». То есть вершины творчества недосягаемы, предела здесь нет.

В итоге новогодней встречи с мэтром русской поэзии Есенин самоутвердился по отношению к нему и, по его выражению, был готов «загнуть салазки» своему кумиру – занять его место на поэтическом Олимпе. Скромностью этот большой поэт не страдал.

В январе Сергей Александрович работал над поэмой «Инония». Про свою «Инонию», – вспоминал В. С. Черянявский, – ещё никому не прочитанную, он заговорил со мной однажды на улице как о некоем реально существующем граде и сам рассмеялся моему недоумению:

– Это у меня будет такая поэма… Инония – иная страна».

Не удержался и прочитал первые строфы:

 
Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.
 
 
Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело[23]23
  Христово тело – причастие.


[Закрыть],
Выплёвываю изо рта.
 
 
Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд…
 

Собеседник Есенина на рубеже 1917–1918 годов часто встречался с поэтом, был своим в его доме и оставил интересные наблюдения за частной жизнью друга.

Семья и литературное окружение. Есенин и Райх жили в доме № 33 по Литейному проспекту – наняли на втором этаже две комнаты с мебелью, окнами во двор. «Жили они, – вспоминал В. С. Чернявский, – без особенного комфорта (тогда было не до этого), но со своего рода домашним укладом и не очень бедно. Сергей много печатался, и ему платили как поэту большого масштаба. И он, и Зинаида Николаевна умели быть, несмотря на начавшуюся голодовку, приветливыми хлебосолами. По всей повадке они были настоящими „молодыми“. Сергею доставляло большое удовольствие повторять рассказ о своём сватовстве, связанном с поездкой на пароходе, о том, как он „окрутился“ на лоне северного пейзажа.

Его, тогда ещё не очень избалованного чудесами, восхищала эта неприхотливая романтика и тешило право на простые слова: „У меня есть жена“. Мне впервые открылись в нём чёрточки „избяного хозяина“ и главы своего очага. Как-никак тут был его первый личный дом[24]24
  По-видимому, Чернявский не знал о А. Р. Изрядновой и её ребёнке, отцом которого был Есенин.


[Закрыть], закладка его собственной семьи, и он, играя иногда во внешнюю нелюбовь ко всем „порядкам“ и ворча на сковывающие мелочи семейных отношений, внутренне придавал укладу жизни большое значение. Если в его характере и поведении мелькали уже изломы и вспышки, предрекавшие непрочность этих устоев, – их всё-таки нельзя было считать угрожающими.

В требующей, бегучей атмосфере послеоктябрьских дней этот временный кров Сергея и его нежная дружба были притягательны своею несхожестью ни с чем и ни с кем другим».

Обычно Чернявский заходил к другу около полудня. Есенин в это время только вставал. Но иногда Владимир Степанович уже заставал его за работой; поэт сидел в большой «приёмной» комнате и писал. Поприветствовав гостя, Сергей Александрович начинал распоряжаться:

– Почему самовар не готов?

– Ну, Зинаида, что ты его не кормишь? Ну, налей ему ещё.

По вечерам собирались у небольшого обеденного стола близ печки, в которой пекли „революционную“ картошку и ели её с солью. Чаще всего на вечерний чай приходили А. П. Чапыгин, П. В. Орешин и К. А. Соколов. Алексей Павлович был на четверть века старше Есенина. Происходил из крестьянской семьи, многие годы проработал подмастерьем и маляром. С Есениным познакомился в Петрограде в 1915 году, был к этому времени уже известным писателем, автором книги рассказов и повести „Белый скит“. О Есенине говорил:

– Сергей Александрович любил меня, но всегда избегал часто видеться.

Своей автобиографической повести „Жизнь моя“ Чапыгин предпослал эпиграф: „Посвящаю повесть о прожитых днях памяти моего друга Сергея Есенина“».

В марте 1918 года вышла книга П. В. Орешина «Зарево», чему немало содействовал Есенин, который в короткой рецензии весьма поощрительно откликнулся на неё:

«В наши дни, когда „бог смешал все языки“, когда все вчерашние патриоты готовы отречься и проклясть всё то, что искони составляло „родину“, книга эта как-то особенно становится радостной. Даже и боль её, щемящая, как долгая, заунывная русская песня, приятна сердцу, и думы её в чётких и образных строчках рождают милую памяти молитву, ту самую молитву, которую впервые шептали наши уста, едва научившись лепетать: „Отче наш, ижи еси…“».

Но творчески Пётр Васильевич не был близок великому поэту – в стихотворении «Пегасу на Тверской» он осудил имажинистов:

 
С Богом! Валяйте тройкой:
Шершеневич, Есенин, Мариенгоф!
Если Мир стал просто помойкой,
То у вас нет стихов!
 

Памяти друга Орешин посвятил стихотворения «Сергей Есенин», «Ответ», «На караул» и статью «Великий лирик» (1927), но уже в следующем году заявил об отходе от поэтических традиций, связанных с Есениным:

 
Я ухожу,
и не за славой,
Чем дорожил ты,
что берёг…
Прости, родной,
прости, кудрявый, —
Кричу тебе
с других дорог…
 
 
Прощай, мой лирик,
я отчалил
От старых хижин
и дубов…
 

К. А. Соколов был художником. Он приходил по утрам и пытался рисовать Есенина. Работал Константин Алексеевич кропотливо. Он долго не мог найти нужную трактовку форм натуры, а Сергей Александрович постоянно сбегал от его карандаша по своим делам. Так Соколов и не успел ничего сделать, кроме нескольких набросков кудрявой головы поэта.

…За чайным столом Есенин, едва положив перо, сосредоточенный и насупленный, читал друзьям только что написанное, при этом тряс головой и бил кулаком по скатерти. Кончив читать, довольный собой, улыбаясь спрашивал:

– Ну что, нравится?

Но оценки друзей Сергея Александровича нисколько не трогали. На мелкие стилистические поправки ни за что не соглашался, а, немного подумав, отвечал на замечания хитрой улыбкой: сам, мол, знаю, что хорошо и что не очень. В первые послеоктябрьские месяцы наиболее читаемые им творениями были Библия и «Слово о полку Игореве». По наблюдениям Чернявского, Есенин «уже по собственному почину, крупными шагами шёл навстречу большой интеллектуальной культуре, искал приобщающих к ней людей (тяга к Андрею Белому, Иванову-Разумнику, чтение, правда, очень беспорядочное, поиски теоретических основ, авторство некоторых рецензий и пр.).

Но одновременно именно в эти дни прорастала в нём подспудная потребность распоясать в себе, поднять, укрепить в стихиях этой культуры всё корявое, солёное, мужичье, что было в его дотоле невозмущённой крови, в его ласковой, казалось не умеющей обидеть «ни зверя, ни человека» природе.

Этот крепкий дёготь бунтующей, нежданно вскипающей грубости, быть может, брызнул и в личную его жизнь и резко отразился на некоторых её моментах. И причина, и оправдание этой двойственности опять-таки в том, что он и тогда – такой юный и здоровый – был до мучительности, с головы до ног поэт, а «дар поэта – ласкать и карябать».

С. Есенин

Дружеские отношения с творческой элитой Сергей Александрович стремился закрепить родственными связями. Андрея Белого пригласил в крёстные отцы дочери, родившейся 11 июня. По объективным причинам не получилось. Крёстным Тани стал В. С. Чернявский. Белый крестил второго ребёнка Есенина от Зинаиды Райх – Константина (Котика).

С большим уважением и любовью относился Сергей Александрович к Р. В. Иванову-Разумнику.

– Иду к Разумнику, – часто слышали от него друзья.

Отношение Есенина к Разумнику Васильевичу наглядно иллюстрирует его признание А. В. Ширяеву, одному из близких ему людей: «Есть, брат, один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя и не подкладывал, как всем другим. Это Разумник Иванов. Натура его глубокая и твёрдая, мыслью он прожжён, и вот у него-то я сам, Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя. На остальных же просто смотреть не хочется».

«Остальные» – это петербургские литераторы-интеллигенты, чуждые поэту из крестьян. Тому же Ширяеву Есенин писал о них:

«Какой-нибудь эго-Мережковский приподымал бы свою многозначительную перстницу и говорил: гениальный вы человек, Сергей Александрович или Александр Васильевич, стихи ваши изумительны, а образы, какая образность, а потом бы тут же съехал на университет, посоветовал бы попасть туда и, довольный тем, что всё-таки в жизни у него несколько градусов больше при университетской закваске, приподнялся бы вежливо встречу жене и добавил:

– Смотри, милочка, это поэт из низов.

А она бы расширила глазки и, сузив губки, пропела:

– Ах, это вы самый, удивительно, я так много слышала, садитесь.

И почла бы удивляться, почла бы расспрашивать, а я бы ей, может быть, начал отвечать и говорить, что корову доят двумя пальцами, когда курица несёт яйцо, ей очень трудно…

Да, брат, сближение наше с ними невозможно. Ведь даже самый лучший из них – Белинский, говоря о Кольцове, писал „мы“, „самоучка“, „низший слой“ и др., а эти ещё дурнее. С ними нужно не сближаться, а обтёсывать, как какую-нибудь плоскую доску, и выводить на ней узоры, какие тебе хочется. Таков и Блок, таков Городецкий, и все и весь их легион».

Для таких коллег по искусству Есенин выдумывал себя и «подкладывал» всем созданный образ за подлинник.

Поэт легко сходился с людьми, но в большинстве из них быстро разочаровывался. С Ивановым-Разумником был близок до своего трагического конца. В. И. Эрлих оставил потомкам небольшой этюд о последней встрече друзей в «Детском Селе»:

«Поезд ещё не остановился, но мы соскакиваем на ходу и, с невероятным шумом, перебегаем платформу. Все мы вооружены китайскими трещотками и стараемся шуметь как можно больше. Но, выйдя на улицу, Есенин сразу принимает степенный вид и командует:

– Вот что! Сначала к Разумнику Васильичу! Повзводно! Раз! Два! Да! Чуть не забыл! К нему – со всем уважением, на которое мы способны! Марш!

Через четверть часа мы у Иванова-Разумника. Ласковый хозяин, умно посматривая на нас сквозь пенсне, слушает стихи и сосёт носогрейку.

– Так-с… Так-с… (вдох). Пушкинизм у вас (выдох), друзья мои, самый явный! Ну что ж! (вдох). Это не плохо! (выдох). Совсем не плохо!

Перед уходом Есенин просит его сказать вступительное слово на вечере в Доме учёных.

Хозяин жмёт руку и ласково посапывает:

– Скажу, скажу! Но только для вас, Сергей Александрович! Только для вас!»

Кстати, о А. А. Блоке. При первой встрече с Александром Александровичем с Есенина, по его признанию, от волнения капал пот. Прошло три года, и мэтр русской поэзии стал для него доской, на которой выводить свои узоры призван он – Есенин. Несколько позже Сергей Александрович писал, что Блок «конечно не гениальная фигура» и не любит он его как мастера «в нашем языке», ибо он только «по недоразумению русский».

То есть творчески Блок стал Есенину чужд. Но это теоретически. На практике Сергей Александрович продолжал его уважать, да и лирика Блока ему отнюдь не разонравилась.

20 февраля Александр Александрович выступал в Технологическом институте. Он читал «Незнакомку», «На железной дороге», «Прошли года», «Соловьиный сад» и «В ресторане». «Во время чтения, – вспоминал современник, – Блок стоял, слегка прислонившись к колонне, с высоко поднятой головой, в военном френче. Читал он спокойным голосом, выразительно, но без всяких выкриков отдельных слов. Он был бледен и, по-видимому, утомлён[25]25
  В дневнике Блок записал: «Вечер в столовой Технологического института: 9 1/2–12 часов, меня выпили».


[Закрыть]. Сидевший рядом со мной в одном из первых рядов Есенин любовно поглядывал на Блока, иногда пытливо посматривал и на меня, желая узнать моё впечатление. Один раз он не выдержал и шепнул мне на ухо:

– Хорош Блок!

По окончании вечера Блока окружила большая толпа его почитателей, которая постепенно рассеивалась. Есенин и П. А. Кузько, его хороший знакомый, решили для безопасности проводить Блока и его супругу до дома. Пётр Авдеевич говорил позднее:

– По каким улицам мы шли, я сейчас не помню, я ещё тогда мало знал Петроград. Одно время шли по какой-то набережной, прошли по железному мостику.

Когда постепенно разговорились, Есенин сказал Блоку, что я член коллегии Комиссариата продовольствия и литературный критик, написавший о нём статью в далёком Екатеринодаре, „где живет брат Городецкого“, – пояснил Сергей Александрович. Поговорив немного о заградительных отрядах Наркомпрода и о продовольственном положении Петрограда, мы коснулись и вопроса об отношении интеллигенции к революции. Блок оживился. Это было время, когда он написал свою знаменитую поэму „Двенадцать“. Все его мысли в это время были сосредоточены на вопросе об отношении интеллигенции к революции. Вопрос этот был тогда очень злободневным, тревожащим всех».

С Кузько Сергей Александрович познакомился через жену. С января 1918 года З. Н. Райх работала машинисткой в Народном комиссариате продовольствия. Как-то она подошла к Петру Авдеевичу и спросила:

– Товарищ Кузько, не писали ли вы когда-нибудь в газете о поэте Сергее Есенине?

Пётр Авдеевич ответил, что писал, работая в екатеринодарской газете «Кубанская мысль». Радостно улыбаясь, Зинаида Николаевна протянула Кузько руку и сказала, что она жена Есенина. Вечером Пётр Авдеевич был у поэта. «Сергей Александрович, – вспоминал он, – встретил меня очень приветливо. Был он совсем молодым человеком, почти юношей. Блондинистые волосы лежали на голове небрежными кудряшками, слегка ниспадая на лоб. Он был строен и худощав.

Беседуя, мы вспомнили с ним о моей статье в „Кубанской мысли“ и о его стихотворении „Плясунья“. Вспомнили и о Сергее Городецком.

Беседа наша затянулась допоздна. Разговор шёл главным образом о поэзии и известных поэтах того времени. Деталей разговора я, конечно, не помню. Когда я собрался уходить, Сергей Александрович встал из-за стола, взял с книжной полки книжечку и, сделав на ней надпись, протянул её мне.

– Это вам в подарок.

Книжечка была „Исус-младенец“. Обложка её разрисована красками. Отвернув обложку, я увидел надпись: „Петру Авдеевичу за тёплые и приветливые слова первых моих шагов. Сергей Есенин. 1918“».

В свой следующий визит Кузько принёс номер газеты «Кубанская мысль» от 29 ноября 1915 года со своей статьёй «О поэтах из народа. Сергей Есенин». В ней он написал:

«Мы имеем ещё очень мало стихов Есенина, и они разбросаны по периодическим изданиям, но то, что есть, уже даёт возможность говорить о значительности и силе поэтического таланта этого юноши, поэта-крестьянина, с золотистыми кудрями и светлой искренней улыбкой. И если в поэзии Клюева в первый период его развития горел огонь религиозного сознания, то в поэзии Есенина уже чувствуется загорающееся пламя любви к родине».

Мысль автора статьи подтверждалась стихотворением Есенина «Плясунья»:

 
Ты играй, гармонь, под трензель,
Отсыпай, плясунья, дробь!
На платке краснеет вензель,
Знай прищёлкивай, не робь!
 
 
Парень бравый, синеглазый
Загляделся не на смех.
Веселы твои проказы,
Зарукавник – словно снег.
 
 
Улыбаются старушки,
Приседают старики.
Смотрят с завистью подружки
На шелковы косники.
 
 
Веселись, пляши угарней,
Развевай кайму фаты.
Завтра вечером от парней
Придут свахи и сваты.
 

…Для этого переломного времени (рубеж 1917–1918 годов) характерно стремление Есенина сблизиться, войти в контакт с людьми, близкими к власти, узнать от них что-то о новых вершителях судеб народов. П. А. Кузько рассказывал о них Сергею Александровичу, и тот с жадностью ловил каждое его слово.

– По характеру своей работы в Комиссариате продовольствия, – говорил Пётр Авдеевич, – я уже побывал раза два или три в Смольном – в Совнаркоме, где мне посчастливилось вблизи видеть и слышать Ленина. Я не мог не поделиться с Сергеем Александровичем своей радостью. Он с большим интересом стал расспрашивать меня: как выглядит Ленин, как говорит, как держится с людьми? Я ему рассказал о Ленине всё, что сам мог тогда подметить во время напряжённых деловых заседаний.

Как увидит читатель дальше, эти рассказы не пропали втуне.

В возрождённой столице

1918 год, весна. 12 марта[26]26
  По новому стилю.


[Закрыть] председатель Совета народных комиссаров В. И. Ленин въехал в Кремль. Москва вновь получила статус столицы. Случилось это в первую годовщину Февральской революции, которая произошла 27 февраля (по старому стилю). Вождь большевиков любил символику.

Год демократии и свобод, захлестнувших Россию! «Русские ведомости» отмечали его «достижения»: потеряны Украина, Польша, Прибалтийский край, Финляндия и часть закавказских территорий с 50 миллионами народонаселения. В «Новом слове» П. А. Ашевский иронически отвечал на вопрос, что от чего осталось: «от царя – распутинские анекдоты», «от великой России – приятные воспоминания», «от Учредительного собрания – рожки да ножки», «от русской армии – Крыленко», «от русского флота – „нелюдимо наше море“», «от солдат – мешочники», «от офицеров – намогильные кресты и другие знаки отличий», «от гражданина – панихиды», «от семи повешенных – семь расстрелянных». Во что превратилась жизнь? «В каторгу. Каторга – в господствующее сословие. Война – в мир. Мир – в войну. Законы – в декреты. Суды – в самосуды…»

Большую часть этого года (март – октябрь) властвовало Временное правительство, которое полностью дискредитировало себя. Не внушали доверие и большевики, нахрапом перехватившие власть 7 ноября семнадцатого года. Максим Горький, снискавший звание буревестника революции, писал в своей газете «Новая жизнь»:

«С сегодняшнего дня[27]27
  6 (19) февраля 1918 года – апогей переговоров с Германией, приведших к Брестскому миру.


[Закрыть] даже для самого наивного простеца становится ясно, что не только о каком-нибудь мужестве и революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов, ради продления ещё на несколько недель агонии своего гибнущего самодержавия готовы на самое постыдное предательство интересов родины и революции, интересов российского пролетариата, именем которого они бесчинствуют на вакантном троне Романовых».

Трудно было сказать что-то положительное о государстве, которое погружалось в хаос распада и дикости. И. А. Бунин на третий день после переезда советского правительства в Москву писал:

«Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая-то „Музыкальная табакерка“ – сидят спекулянты, шулеры, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алёша Толстой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал „Гаврилиаду“, произнося всё, что заменено многоточиями, полностью.

И. А. Бунин

Читал о стоящих на дне моря трупах, – убитые, утопленные офицеры. А тут „Музыкальная табакерка“».

Вот в этот раздрай и неразбериху в общественной жизни возвратился в Москву С. А. Есенин. Приехал уже известным поэтом и семейным человеком. Его жена, Зинаида Николаевна Райх, была секретарём народного комиссара А. Д. Цюрупы и прибыла в стольный град с правительством, Сергей Александрович – несколько позже. В это время он сблизился с рядом представителей новой власти. В автобиографии «О себе» (1925) Есенин писал: «В начале 1918 года я твёрдо почувствовал, что связь со старым миром порвана…»

Супруги жили в какой-то гостинице на Тверской. Зинаида Гейман, дочь видного большевика и подруга Райх, вспоминала: «У них было неуютно, мрачно, по-богемному. У нас роскошно, номер в две комнаты и ванна, свой телефон, бархатная скатерть на круглом столе, который покрывался белоснежной полотняной тонкой скатертью, когда официант приносил блестящий металлический чайный сервиз. Словом, было уютно, и к нам вечерами часто приходил Есенин с Зинаидой.

Она беременна Татьяной. В чёрном платье с высоким воротом. Он в сереньком костюме с галстуком-бантиком, приносил балалайку, пел и читал стихи. Тогда жилось впроголодь, но мы получали паёк – чёрный хлеб и сахар у нас были вдоволь, и мы их угощали».

При переводе правительства в Москву членов Совнаркома и их семьи поселили на Тверской. В гостинице «Красный флот» (бывшая «Лоскутная»), которая находилась на Манежной площади, жил один из сотрудников Цюрупы П. А. Кузько. Есенин познакомился с ним в Петрограде и продолжал встречаться в Москве. Пётр Авдеевич вспоминал:

«Когда Есенин заходил ко мне в „Лоскутную“, он говорил:

– Пётр Авдеевич, а я написал новое стихотворение. Прочитать?

Я, конечно, выражал желание прослушать новое стихотворение и, усевшись за стол, клал перед собой чистый лист бумаги и карандаш.

Обычно записанные мною стихотворения я передавал на машинку у себя в канцелярии Зинаиде Николаевне.

Когда Есенин прочитал у меня в „Лоскутной“ „Инонию“, она произвела на меня очень сильное впечатление.

Нужно сказать, что о поэзии мы в то время разговаривали очень мало, а если и говорили, то только о стихотворениях Есенина.

Темой наших разговоров в это время были Октябрьская революция, её значение и, конечно, Ленин.

Мне выпало большое счастье слышать выступления Ленина не только на заседаниях Совнаркома, но и на съездах партии, где решались очень важные вопросы.

Я говорил Есенину, что выступления Ленина незабываемы, что они поражают изумительной глубиной мысли и необыкновенной силой логики. Я рассказывал также Есенину о необычайной скромности Ленина и его простоте в отношениях с людьми и в своей личной жизни. И здесь, как и в Петрограде, Есенин с повышенным интересом расспрашивал меня о моих впечатлениях о Ленине.

Одной из постоянных тем нашего разговора была также продовольственная политика Наркомпрода, и Есенин часто спорил со мною, защищая мешочничество и ругая заградительные отряды. Есенин не всегда понимал жёсткую продовольственную политику большевиков, его очень тревожило положение страны – голод, разруха».

Кузько был не только чиновником, но и литератором, поэтому охотно помогал Сергею Александровичу: в канцелярии Цюрупы были отпечатанные поэмы «Пантократор» и «Сельский часослов». Поэму «Инония» Пётр Авдеевич записал собственноручно. Поэма была напечатана в мае и доставила автору немало хлопот. «За мной утвердилась кличка хулигана», – говорил по этому поводу Есенин. Это ещё мягко сказано. Читайте:

 
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта.
<…>
Даже Богу я выщиплю бороду…
<…>
Языком вылижу на иконах я
Лики мучеников и святых.
<…>
Я кричу, сняв с Христа штаны:
Мойте руки свои и волосы…
 

И это писалось в стране, где подавляющая часть населения была верующей, для них эти «перлы» были не хулиганством, а святотатством. А вот для новых властителей – то, что надо. Спасали поэму её заключительные строфы, как бы примирявшие верующих и атеистов:

 
Кто-то с новой верой,
Без креста и мук,
Натянул на небе
Радугу, как лук.
 
 
Радуйся, Сионе[28]28
  Сион – в Библии: «святая гора», «град Бога живого».


[Закрыть],
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.
 
 
Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера – в силе.
Наша правда – в нас!
 

«Инония» – поэма о иной стране, о стране крестьянского рая. Она вошла в цикл на тему «Россия и революция». А. Марченко, исследовательница творчества Есенина, так оценивала этот цикл: «Ни одно из созданных в те годы поэтических произведений, включая „Двенадцать“ Блока, не может соперничать с этой уникальной вещью по части органического сродства с мужицкой стихией, разбуженной эпохой войн и революций».

…Как-то Есенин попал в большую компанию московских писателей. В. Ф. Ходасевич писал позднее об этом следующее:

«Помню такую историю. Весной 1918 года один известный беллетрист, душа широкая, но не мудрая, вздумал справлять именины. Созвал всю Москву литературную:

– Сами приходите и вообще публику приводите.

Собралось человек сорок, если не больше. Пришёл и Есенин. Привёл бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо – и не глупое. Была в числе гостей поэтесса К. Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть – и простодушно предложил поэтессе:

– А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою».

Под пером И. А. Бунина этот рассказ получил такую интерпретацию: «У Есенина, в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой: он предлагал девице посмотреть расстрелы в Чека – я, мол, для вас легко могу устроить это».

Эти и подобные байки, порождённые в среде русских эмигрантов, Есенин услышал во время своего заграничного путешествия в 1922–1923 годах и ответил на них в стихотворении «Я обманывать себя не стану»:

 
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам…
 

Ответ поэта на измышления эмигрантов высоко оценил О. Э. Мандельштам: «Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих: он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату: …не расстреливал несчастных по темницам…»

Но мы несколько забежали вперёд, а здесь нужно отметить, чем важно было посещение Есениным известного писателя именно в 1918 году. Он не затерялся среди сорока других московских литераторов, его и заметили, и выделили среди этих сорока.

В гостинице на Тверской Есенин и Райх пребывали недолго: приближался срок родов Зинаиды Николаевны, и она уехала в Орёл, к отцу и матери, а Сергей Александрович перебрался к отцу (Б. Строченовский переулок, 24). Лето он провёл в Константинове, а 22 сентября вернулся в столицу. Приют нашёл в доме Пролеткульта на Воздвиженке, откуда по старой памяти захаживал в «Лоскутную». Пётр Авдеевич был рад этим визитам.

«Как-то во время одной из наших бесед, – вспоминал Кузько, – я рассказал Есенину о том, какую огромную организаторскую работу по снабжению населения продуктами первой необходимости выполняет А. Д. Цюрупа и его коллегия и как скромно живут нарком и его помощники. Народный комиссар продовольствия А. Д. Цюрупа обедал вместе со своими сослуживцами в наркомпродовской столовой (бывш. ресторан Мартьяныча в том же здании в Торговых рядах), причём частенько без хлеба.

Есенин попросил познакомить его с Цюрупой. Будучи секретарём коллегии, я легко устроил эту встречу.

Цюрупа был внимателен и приветлив с Есениным. Во время короткого разговора Цюрупа сказал, что он рад познакомиться с поэтом, что он о нём слышал и читал некоторые его стихотворения, которые ему понравились. При прощании Александр Дмитриевич просил передать привет Зинаиде Николаевне, которая в это время уже не работала в комиссариате. Сергей Александрович был очень доволен этим свиданием.

По характеру своей работы мне приходилось бывать в кабинете у Председателя ВЦИК Я. М. Свердлова, который иногда беседовал со мной о положении продовольственного дела на местах и о крестьянстве. Однажды мы заговорили и о Есенине. Я рассказал Якову Михайловичу о своём знакомстве с поэтом. Оказалось, что Свердлов знал о Есенине и ценил его талант, хотя ему не нравилось есенинское преклонение перед патриархальной Русью».