Текст книги "Есенин в быту"

Да, в первый год существования советской власти Есенин был настроен весьма сочувственно по отношению к ней и её представителям. Поэт Пётр Орешин говорил об этом периоде его жизни:

– Для Есенина эта весна и этот год были исключительно счастливыми временами. О нём говорили на всех перекрёстках литературы того времени. Каждое его стихотворение находило отклик. На каждое обрушивались потоки похвал и ругательств. Есенин работал неутомимо, развивался и расцветал своим великолепным талантом и необыкновенной силой.

На Воздвиженке. Сергей Александрович жил в доме № 16 – в причудливом особняке мавританского стиля, частично скопированного с португальского замка Пена в Синтра. До революции владение принадлежало А. А. Морозову. Картину строительства этого «глупого, ненужного дворца какому-то глупому и ненужному человеку» нарисовал Л. Н. Толстой в XII главе романа «Воскресение». С мая 1918 года здание занимали различные организации Пролеткульта. Осенью Есенин работал совместно с М. П. Герасимовым, заведующим литературным отделом московского Пролеткульта. Для жилья Михаилу Прокофьевичу была предоставлена в «мавританском» особняке ванная комната. Это было большое светлое помещение с декадентской росписью на стенах. Вот в нём и творил три-четыре месяца Сергей Александрович.

Особняк А. Морозова на Воздвиженке

Первой совместной работой сожителей стала «Кантата», написанная по просьбе скульптора С. Т. Конёнкова. Это произведение создавалось к открытию мемориальной доски на Кремлёвской стене в память о героях революции.

«Кантата» состоит из трёх частей. Первая часть принадлежит М. П. Герасимову, третья – С. А. Клычкову, вторая – С. А. Есенину:

 
Спите, любимые братья,
Снова родная земля
Неколебимые рати
Движет под стены Кремля.
 
 
Новые в мире зачатья,
Зарево красных зарниц…
Спите, любимые братья,
В свете нетленных гробниц.
 
 
Солнце златою печатью
Стражем стоит у ворот…
Спите, любимые братья,
Мимо вас движется ратью
К зорям вселенским народ.
 

В сентябре – ноябре 1918 года Есенин принимал участие в работе над сценарием «Зовущие зори». Его соавторами были М. П. Герасимов, С. А. Клычков и Н. А. Павлович, секретарь литературного отдела Пролеткульта. Надежда Александровна вспоминала:

«Все мы были очень разными, но все мы были молодыми, искренними, пламенно и романтически принимали революцию – не жили, а летели, отдаваясь её вихрю. Споря о частностях, все мы сходились на том, что начинается новая мировая эра, которая несёт преображение (это было любимое слово Есенина) всему – и государственности, и общественной жизни, и семье, и искусству, и литературе.

Обособленность человеческая кончается, индивидуализм преодолеется в коллективе. Вместо „я“ в человеческом сознании будет естественно возникать „мы“. А как же будет с художественным творчеством, с поэзией? Можно ли коллективно создавать литературные произведения? Можно ли писать втроём, вчетвером?»

Опыт показал: написать можно, но читать нельзя. Поэтому сценарий «Зовущие зори» практически не упоминается в работах о Есенине и интересен лишь тем, что в какой-то степени отражает некоторые черты его авторов:

«Мы были и ощущали себя прежде всего поэтами, оттого и в списке авторов помечено – „поэты“. Свой реалистический материал мы хотели дать именно в „преображении“ поэтическом: одна из частей сценария так и названа – „Преображение“. Для Есенина был особенно дорог этот высокий, преображающий строй чувств и образов. Исходил он из реального, конкретного, не выдумывая о человеке или ситуации, но как бы видя глубоко заложенное и только требующее поэтического раскрытия.

Для Есенина, как и для нас – его соавторов, было важно показать ритм и стремительность этого преображения действительности.

Некоторые собственные психологические и даже биографические черты мы вложили в героев сценария. В Назарове, „рабочем, бывшем политэмигранте, с ярко выраженной волей в глазах и складках рта, высокого роста“, есть черты Михаила Герасимова. Некоторые черты Веры Павловны Рыбинцевой навеяны моим тогдашним обликом.

Я была романтической интеллигенткой, попавшей в „железный“ Пролеткульт. Но, конечно, отчасти узнавая себя в Рыбинцевой, я никак не могу отождествлять себя с этим персонажем сценария.

Саховой ближе Клычкову: от Есенина тут может быть только налёт мягкого юмора. А сцены в Кремле, арест и бегство Рыбинцева должны быть отнесены главным образом к Есенину. Вся эта часть сценария идёт под знаком есенинского „преображения“.

Начало IV части в основном принадлежит Есенину и Клычкову, а конец – Герасимову. Его же – образ „мадонны на фоне моря“».

Сценарий был для Есенина попыткой сближения с пролетарскими писателями, поиском новых форм выражения творческой мысли. Не получилось. Когда работа над сценарием была окончена, Есенин перебрался в другое помещение «мавританского» дома. О нём мы находим упоминание в воспоминаниях журналиста Л. И. Повицкого. Как-то, бродя по широким коридорам особняка, он встретился на лестнице с поэтом С. А. Клычковым. Сергея Антоновича Повицкий знал. Тот остановился и, кивнув на рядом с ним стоявшего парня в длинной поддёвке, сказал:

– Мой друг – Сергей Есенин.

Рядом с высоким, с резко выраженными чертами лица Клычковым Есенин, худощавый и небольшого роста, казался подростком. Он улыбнулся и певуче произнёс:

– Сергей Антонович меня здесь приютил. – И указал куда-то вверх.

Повицкий заглянул к поэтам: «Они ютились в получердачном помещении, под самой крышей. Большая, с низким потолком комната была вся уставлена сборной мебелью: столами, тумбами, табуретками и мелкой древесной всячиной. Комната служила складочным местом для ненужного хлама».

Через некоторое время Есенин и Клычков побывали у Л. И. Повицкого. Лев Иосифович жил на Петровских Линиях. Поговорив с гостями, он пошёл на кухню. Через некоторое время вернулся в комнату за сливочным маслом. В буфете его не оказалось. Обернувшись к гостям, Повицкий смущённо сказал:

– Никак масла не найду…

Оба поэта прыснули со смеху.

– А мы не выдержали, съели всё без остатка, – признался Есенин.

– Как съели, ведь в буфете хлеба не было?

– А мы его без хлеба, ничего – вкусно! – подтвердили оба и долго хохотали, любуясь смущением хозяина.

И Лев Иосифович понял, что Есенин и Клычков голодны, ибо только очень голодный человек может съесть без хлеба почти килограмм масла.

Да, Москва голодала. З. Н. Райх писала из Орла 22 ноября А. Белому: «Посылаю Вам коврижку хлеба. Если увидите Серёжу скоро – поделитесь с ним».

Каждый выкручивался как мог.

Мариенгоф. В начале сентября из Пензы в Москву перебрался молодой поэт Анатолий Мариенгоф. Первые недели пребывания в столице жил во «Втором Доме Советов» (гостиница «Метро-поль») и был преисполнен необычайной гордостью: повезло. Ещё бы, при входе в здание матрос с винтовкой, в вестибюле за столом – красноармеец с браунингом выдаёт пропуск, отбирают его уже два красноармейца. Вечером воздушное существо в белом кружевном фартучке принесло чай. И всё это благодаря двоюродному брату Борису.

Около двенадцати ночи в номер вбежал маленький быстрый человек со светлыми глазами, светлыми волосами и короткой бородкой клинышком. Глаза его весело прыгали и остановились на стопке книг, лежавших на углу стола. На обложке верхней было оттиснуто «Исход» и изображён некто звероподобный, уносящий в призрачную даль распустившуюся розу. Незнакомец раскрыл книгу и прочёл:

 
Милая,
Нежности ты моей
Побудь сегодня козлом отпущения.
 

Трёхстишие принадлежало Мариенгофу и именовалось им поэмой, которая, по его мнению, превосходила своей правдивостью и художественной силой все образы любви, созданные мировой литературой. Негодованию молодого поэта не было предела, когда незваный гость разразился смехом, громким и непристойным, воскликнув к тому же:

– Это замечательно! Я ещё никогда в жизни не читал подобной ерунды.

На это признание Борис ткнул пальцем в сторону брата:

– А вот и автор.

Незнакомец дружески протянул поэту руку. Когда он ушёл, унося с собой первый альманах имажинистов, Анатолий, дрожа от гнева, спросил брата:

– Кто этот идиот?

– Бухарин! – коротко ответил Борис.

К удивлению Мариенгофа, в тот памятный вечер решилась его судьба; он стал литературным секретарём издательства Всероссийского центрального исполнительного комитета Советов.

Издательство размещалось в здании на углу Тверской и Моховой улиц. Из окна Анатолий наблюдал за первой из них: «По улице ровными каменными рядами шли латыши. Казалось, что шинели их сшиты не из серого солдатского сукна, а из стали. Впереди несли стяг, на котором было написано: „Мы требуем массового террора“».

Неожиданно кто-то легонько тронул ответственного работника за плечо:

– Скажите, товарищ, могу я пройти к заведующему издательством Константину Степановичу Еремееву?

У стола стоял паренёк в светлой синей поддёвке, под ней – шёлковая рубашка. Волнистые светлые волосы с золотым отливом. Большой завиток падал на лоб и придавал незнакомцу нечто провинциальное. Но голубые глаза, по едкому замечанию Мариенгофа, делали лицо умнее и завитка, и синей поддёвочки, и вышитого, как русское полотенце, ворота шёлковой рубашки.

– Скажите товарищу Еремееву, – продолжал обладатель хороших глаз, – что его спрашивает Есенин.

Молодые поэты быстро сдружились. По заверениям Мариенгофа, Сергей каждый день приходил к нему в издательство. На стол, заваленный рукописями, он клал свёрток (тюречок) с… солёными огурцами. На стол бежали струйки рассола, которые фиолетовыми пятнами расползались по рукописям. Есенин поучал младшего собрата по перу:

– С бухты-барахты не след идти в русскую литературу. Трудно тебе будет, Толя, в лаковых ботинках и с пробором волос к волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облаками в брюках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот смотри – Белый. Волос уже седой, и лысина величиной с вольфовского однотомного Пушкина, а перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит. А ещё очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят…

Шутом Мариенгоф не хотел быть и решительно возражал. Сергей смеялся на резоны приятеля и переводил разговор на себя:

– Тут брат, дело надо вести хитро. Пусть каждый считает: я его в русскую литературу ввёл. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввёл? Ввёл. Клюев ввёл? Ввёл. Сологуб с Чеботаревской ввели? Ввели. Одним словом, и Мережковский с Гиппиусихой, и Блок, и Рюрик Ивнев…

Благодарности к своим ранним покровителям Есенин не испытывал. Приятель удивлялся, а Сергей выдавал сокровенное, спрятанное от чужих глаз:

– Таскали меня недели три по салонам – похабные частушки распевать под тальянку. Для виду сперва стишки попросят. Прочту два-три – в кулак прячут позевотину, а вот похабщину хоть всю ночь зажаривай… Ух, уж и ненавижу я всех этих Сологубов с Гиппиусихами!

Уже зная, что его новый друг склонен всё преувеличивать, Мариенгоф уточнял: так уж и всех? И Есенин вносил коррективы в свои откровения:

– Рюрик Ивнев… к нему я первому из поэтов подошёл. Скосил он на меня, помню, лорнет, и не успел я ещё стишка в двенадцать строчек прочесть, а уже он тоненьким таким голосочком: «Ах, как замечательно! Ах, как гениально!» – и, ухватив меня под руку, поволок от знаменитости к знаменитости, свои «ахи» расточая тоненьким голоском. Сам же я – скромного, можно сказать, скромнее. От каждой похвалы краснею, как девушка, и в глаза никому не гляжу. Потеха!

Хорошо отзывался Есенин о А. Блоке, отдавал должное Н. Клюеву и другим. Словом, неблагодарным не был, хотя временами его, что называется, заносило. И это дало Мариенгофу повод написать в «Романе без вранья»: «Есенин никого не любил, и все любили Есенина». Выражаясь осторожно, спорное заключение.

Тяжёлые бытовые условия не стали неодолимым препятствием для творческой деятельности поэта. За бурные и тревожные 1917–1918 годы Есенин написал три десятка стихотворений и одиннадцать маленьких поэм: «Товарищ», «Певущий зов», «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение», «Инония», «Сельский часослов», «Иорданская голубица», «Небесный барабанщик», «Пантократор». Главная мысль, которая связывает эти произведения в одном цикле, была сформулирована автором уже в поэме «Певущий зов»: «Не губить пришли мы в мире, а любить и верить».

А. Марченко, исследовательница творчества Сергея Александровича, писала о «революционно-космическом» цикле: «Лев Троцкий утверждал: Есенин погиб потому, что был несроден революции. Маленькие поэмы опровергают это утверждение. Ни одно из созданных в те годы поэтических произведений, включая „Двенадцать“ Блока, не может соперничать с этой уникальной вещью по части органического сродства с мужицкой стихией, разбуженной эпохой войн и революций».

Писательская коммуна. В самый разгар холодов зимы 1918/19 годов Есенину пришла мысль образовать коммуну писателей и поэтов с целью добиться для них тёплого помещения, обнаруженного им в Козицком переулке. В коммуну вошли: сам Сергей Александрович, С. Гусев-Оренбургский, Р. Ивнев, Б. Тимофеев и другие. Моссовет выделил им пятикомнатную квартиру с паровым отоплением, и жизнь «коммунаров» началась. По воспоминаниям Рюрика Ивнева, началась она нашествием друзей, приятелей и знакомых членов коммуны. Словом, пыль столбом и море разливное спиртного.

«Надо упомянуть, – отмечал Ивнев, – что в ту пору Есенин был равнодушен к вину, то есть у него совершенно не было болезненной потребности пить, как это было у большинства наших гостей и особенно у милейшего и добрейшего Ивана Сергеевича Рукавишникова. Есенина просто забавляла эта игра в богему. Ему нравилось наблюдать тот ералаш, который поднимали подвыпившие гости. Он смеялся, острил, притворялся пьяным, умышленно поддакивал чепухе, которую несли потерявшие душевное равновесие собутыльники. Он мало пил и много веселился, тогда как другие много пили и под конец впадали в уныние и засыпали.

Второй и третий день ничем не отличались от первого. Гости и разговоры, разговоры и гости и, конечно, опять вино. Четвёртый день внёс существенное „дополнение“ к нашему времяпрепровождению: одна треть гостей осталась ночевать, так как на дворе стоял трескучий мороз, трамваи не ходили, а такси тогда не существовало».

Словом, работать было невозможно, и это угнетало Ивнева: «Есенин заметил моё „упадническое“ настроение и как мог утешал меня, что волна гостей скоро спадёт и мы „засядем за работу“. При этом он так хитро улыбался, что я понимал, насколько он сам не верит тому, о чём говорит. Я делал вид, что верю ему, и думал о моей покинутой комнате, но тут же вспоминал стакан со льдом вместо воды, который замечал прежде всего, как только просыпался утром, и на время успокаивался. Прошло ещё несколько шумных дней. Как-то пришёл Иван Рукавишников. И вот в три часа ночи, когда я уже спал, его приносят в мою комнату мертвецки пьяного и говорят, что единственное „свободное место“ в пятикомнатной квартире – это моя кровать, на остальных же – застрявшие с вечера гости. Я завернулся в одеяло и эвакуировался в коридор. Есенин сжалился надо мной, повёл в свою комнату, хохоча, спихнул кого-то со своей койки и уложил меня около себя.

На другой день, когда все гости разошлись и мы остались вдвоём, мы вдруг решили написать друг другу акростихи. В квартире было тихо, тепло, тишайший Гусев-Оренбургский пил в своей комнате свой излюбленный чай. Никто нам не мешал, и вскоре мы обменялись листками со стихами. Вот при каких обстоятельствах „родился“ акростих Есенина, посвящённый мне. Это было 21 января 1919 года. Вот почему Есенин к дате добавил „утро“».

 
Радость, как плотвица быстрая,
Юрко светит и в воде.
Руки могут церковь выстроить
И кукушке и звезде.
Кайся нивам и черёмухам, —
У живущих нет грехов.
Из удачи зыбы промаха
Воют только на коров.
Не зови себя разбойником,
Если ж чист, так падай в грязь.
Верь – телёнку из подойника
Улыбается карась.
 

На десятый день Р. Ивнев всё же сбежал из тёплой квартиры в свой «ледник». Есенину повезло больше – чудом попал в элитную гостиницу.

Вечера в гостинице «Люкс». В конце января Есенин и А. Б. Мариенгоф оказались без крыши над головой. Анатолий Борисович вспоминал:

– Мы ночевали у друзей, мужчин и женщин, в непонятно за кем числящихся номерах гостиницы «Европа», в поезде нашего приятеля Малабуха, в номере Георгия Устинова в гостинице «Люкс», короче говоря, где только придётся.

Г. Ф. Устинов был ответственным работником «Центропечати» и автором первой книги о Троцком, которого вознёс до небес: «джентльмен революции», «Горьковский Данко», «пламенная карающая десница революции», «пламенный революционный трибун», «экстракт организованной воли». Крайне негативную характеристику Георгию Феофановичу дал В. И. Кузнецов, автор исследования «Сергей Есенин: тайна смерти»:

«Устинов – слепой фанатик и честолюбец – всецело во власти того, кто его пригрел, дал ему возможность уверовать в свой художественный и публицистический талант. Устинов сопровождал наркомвоенмора в специальном поезде, наводившем ужас на красноармейцев своими расстрельными рейсами. Выполнял в „Поезде Троцкого“ обязанность ответственного секретаря газеты „В пути“».

Есенина Устинов впервые увидел осенью 1918 года на одном из литературных собраний издательства ВЦИК. Его удивило неожиданное появление никому не известного желтоволосого мальчика в поддёвке и сапогах бутылками, который ласково и застенчиво всем улыбался и выступил со странным заявлением:

– Революция – это ворон, которого мы выпускаем из своей головы в разведку.

Вскоре состоялось и их знакомство. Произошло оно в столовой на Тверской, напротив кафе «Алатра». В нем собирались самые бедные писатели, поэты, журналисты.

– В этой литературной столовке с кониной, жилами которой можно было бы засупонивать хомут, мы ежедневно кормились лошадиной полупадалью и протухшими сушёными овощами. Изредка, как редкую роскошь, получали маленький скроек чёрного хлеба, усатого, как унтер-офицер. С этой столовой началось наше знакомство с Сергеем Есениным, перешедшее затем в тёплую сдержанную дружбу.

В «сдержанную»! То есть истинной дружбы «нараспашку», как говорил поэт, не было. Что-то настораживало Сергея Александровича в Устинове, хотя он относился к нему очень положительно и помогал в публикации его произведений, да и с жильём помог в зиму 1918/19 годов.

– Мы жили вдвоём, – вспоминал Георгий Феофанович. – И во всех сутках не было одного часа, чтобы мы были порознь. Утром я шёл в «Центропечать», где заведовал лекционным отделом. Есенин сидел у меня в кабинете и читал, а иногда что-нибудь писал. Около двух часов мы шли работать в «Правду», где я был заведующим редакцией. Есенин сидел со мною в комнатке и почитывал все газеты, которые мне полагались.

Вечером, кончив работу, мы шли обедать в случайно обнаруженную «нелегальную» столовку на Среднем Гнездниковском, ели сносный суп, иногда даже котлеты – самые настоящие котлеты, за которые платили слишком дорого для наших тогдашних заработков.

После вечерней трапезы друзья шли «домой». Домом для них была гостиница «Люкс» (будущая «Центральная») на Тверской. Вечера проходили в бесконечных разговорах обо всём: о литературе и поэтах, о политике, о революции и её вождях, впадая при этом в крайнюю метафизику[29]29
  Метафизика – учение о духовных началах бытия и предметах, недоступных чувственному опыту (о Боге, душе и прочем).


[Закрыть], ассоциировали землю с женским началом, а солнце – с мужским, бросались мирами в космосе, как дети мячиком, и дошли до того, что я однажды в редакции пустился в спор с Н. И. Бухариным, защищая нашу с Есениным метафизическую теорию. Бухарин хохотал, как школьник, а я сердился на его «непонимание». Убедившись, что у меня «вывихнулись мозги», Бухарин сказал:

– Ваша метафизика не нова, это мальчишеская теория, путаница, чепуха. Надо посерьёзнее заняться Марксом…

В споре участвовал недавний председатель Высшего совета народного хозяйства В. В. Оболенский. Он принял сторону Устинова и Есенина, снисходительно отнеся их метафизику как поэтическую теорию, вполне допустимую… только не для серьёзных людей, а для поэтов. На это Сергей Александрович заявил:

– Кому что как кажется. Мне, например, месяц кажется барашком.

Вскоре «ряды» метафизиков пополнились писателем С. И. Гусевым-Оренбургским. Обычно он сидел на диване, тихо наигрывая на гитаре, а Устинов с Есениным ходили по комнате и разговаривали:

– Женщина есть земное начало, но ум у неё во власти луны, – говорил Есенин. – У женщины лунное чувство. Влияние луны начинается от живота книзу. Верхняя половина человека подчинена влиянию солнца. Мужчина есть солнечное начало, ум его от солнца, а не от чувства, не от луны. Между землёй и солнцем на протяжении миллиардов веков происходит борьба. Борьба между мужчиной и женщиной есть борьба между чувством и разумом, борьба двух начал – солнечного и земного…

– Когда солнце пускает на землю молнию и гром, это значит – солнце смиряет землю…

– Да, да. Это удивительно верно, – восторженно говорит Есенин. – Деревня есть женское начало, земное, город – солнечное. Солнце внушило городу мысль изобрести громоотвод, чтобы оно могло смирять землю, не опасаясь потревожить город. Во всём есть высший разум.

Этот разговор проходил в период, когда поэт работал над поэмой «Пантократор», ставшей поэтическим выражением его метафизической теории. При содействии Устинова «Пантократор» был опубликован в газете «Советская страна» 17 февраля 1919 года.

Номер Устинова с каждым днём становился всё более посещаемым любителями литературы. 6 марта журналист И. Е. Репин писал в своём дневнике: «Двенадцать часов ночи. Идёт горячий спор о революции. Нас шесть человек. Сергею Есенину охота повернуть земной шар, нашу русскую зиму отодвинуть на место Сахары, а у нас цвела бы весна, цветы, солнце и всё прочее. В нём горит поэтический огонь. Он живой, умный малый…» (2, 371).

Характерна для того времени приписка, сделанная к записи Репина: «Третий день не топят: нет дров». Это в элитной гостинице! Что же касается простых смертных, то им рекомендовалось:

«Вести топку возможно короткое время, сокращая для этого число приготовляемых кушаний и ставя их на плиту все сразу же после затопки плиты.

Варить сразу возможно большее количество пищи – на 2–3 дня или в одной плите на несколько семей, чтобы можно было реже топить плиты или печи (2–3 раза в неделю), разогревая кушанья в остальные дни на голландских печках, на керосине, газе, в дровянках и т. п.

В квартирах с местным отоплением готовить пищу по возможности в отопительных (голландских и утермарковских) печах, не топя плиты. После затопки плиты вести первое время интенсивное сгорание при открытой задвижке… Для ускорения варки и подогрева, а следовательно, и для уменьшения расхода дров выгоднее пользоваться посудой конической формы.

Обед для средней семьи приготовляется на 5–6 поленьях дров толщиною по два вершка. Пищу можно не доваривать – если её укутать в одеяло и пр., она дойдёт сама.

Пользоваться термосами – утеплёнными фанерными ящиками (есть в продаже, стоимостью от 50 до 100 руб.). В них пища доваривается и сохраняется в тёплом виде 10–15 часов.

Весьма большое значение приобретают появившиеся недавно маленькие металлические (железные) лёгкие печи – „дровянки“ для разогрева и варки пищи на лучинах или очень маленьких поленьях. При аккуратном ведении кухонного хозяйства на среднюю семью хватает для варки пищи на дровянках 1–3 поленьев в день.

Итак, для возможно экономического расходования дров необходимо: 1) возможно реже топить плиту, стараясь провести стряпню как можно быстрее; 2) разогревать и варить пищу по возможности на керосинке, газе или дровянках и 3) обязательно употреблять термосы. Одно уже применение термосов сокращает расход топлива в 2–2,5 раза…» (Топливный голод. М., 1918, 1 ноября).

…Устинов был твёрдокаменным большевиком и имел связи в высших сферах власти: к нему захаживали два Николая – Бухарин и Осинский, не последние люди в советском государстве. И вот однажды, когда Есенин и его покровитель ужинали, заявились приятели Сергея – поэты Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич, Сандро Кусиков и художник Дид Ладо. Пришли со спиртом. После выпивки разговорились. Георгий Феофанович пожаловался на положение на фронте. В ответ Дид Ладо ляпнул:

– Большевикам накладут, слава богу!

Устинов молча встал из-за стола, вытащил револьвер и прицелился в пьяного художника.

– Сейчас я тебя прикончу! – страшно матерясь, заорал он.

Шершеневич и Кусиков попытались урезонить Устинова, но тот пригрозил:

– Будете защищать – и вас заодно!

Единственным, кто сообразил, как не допустить самосуда, оказался Есенин. Не обращая внимания на разошедшегося приятеля, он снял башмак и с показным негодованием бросился на Дида. Пока он лупил художника своим башмаком, Устинов несколько поостыл и ограничился тем, что спустил незадачливого оппонента с лестницы.

В миниатюре этот инцидент отражал трагедию и будни Гражданской войны, о которой Есенин писал:

 
Цветы сражалися друг с другом,
И красный цвет был всех бойчей.
Их больше падало под вьюгой,
Но всё же мощностью упругой
Они сразили палачей.
Октябрь! Октябрь!
Мне страшно жаль
Те красные цветы, что пали…
 

Поэт сожалеет только о красных цветах, то есть о той части россиян, которые на фронтах Гражданской войны сражались под знамёнами пролетариата. Белые для него палачи. Это было политическое кредо Есенина в два первых года советской власти, и этому в немалой степени способствовало тогдашнее окружение поэта: Кузько, Гейман, Устинов, Герасимов, в некоторой степени Бухарин и Осинский. Собственные надежды на крестьянский рай, который обеспечат большевики, и общение с некоторыми из них, подвигли поэта на попытку приобщиться к партии победителей.

«Перед тем как написать „Небесного барабанщика“, – рассказывал Устинов, – Есенин несколько раз говорил о том, что он хочет войти в коммунистическую партию. И даже написал заявление, которое лежало у меня на столе несколько недель… Я понимал, что из Есенина, с его резкой индивидуальностью, чуждой какой бы то ни было дисциплины, никогда никакого партийца не выйдет. Да и ни к чему это было.

Только немного позднее, когда Н. Л. Мещеряков написал на оригинале „Небесного барабанщика“, предназначавшегося мною для напечатания в „Правде“: „Нескладная чепуха. Не пойдет. Н. М.“, – Есенин окончательно бросил мысль о вступлении в партию. Его самолюбие было ранено – первое доказательство того, что из него не вышло бы никакого партийца» (2, 367).

Что касается истории с «Небесным барабанщиком», то надо сказать, что эту вещь портят бессмыслицы, которые советские литературоведы относили к поэтическим гиперболам. Вот, например, выпад автора против белогвардейцев, которых он называет стадом горилл:

 
Если это солнце
В заговоре с ними, —
Мы его всей ратью
На штыках подымем.
 
 
Если этот месяц
Друг их чёрной силы, —
Мы его с лазури
Камнями в затылок.
 
 
Разметём все тучи,
Все дороги взмесим.
Бубенцом мы землю
К радуге привесим…
 

Но в поэме славилась Красная армия, и это обеспечило ей зелёную улицу в советской печати: не все издатели были такими принципиальными, как редактор главной газеты большевиков.

…Худо-бедно, но зиму москвичи выдержали, дождались весны. Потеплело, на тротуарах наледь, с крыш капает, кое-где большие лужи. Устинов и Есенин, как обычно, шли утром в «Центропечать» «послужить».

«Есенин был молчалив, – вспоминал Георгий Феофанович, – он о чём-то сосредоточенно думал.

– О чём это ты?

– Да вот, понимаешь ли, ассонанс… Никак не могу подобрать. Мне нужен ассонанс к слову „лопайте“.

Мы подходили к „Центропечати“. И как раз на той ледяной луже, которая образовалась от центропечатской водосточной трубы, Есенин поскользнулся и сел в эту лужу среди тротуара.

– Нашёл! – кричит он, сидя в ледяной мокроте и хохоча на всю Тверскую. – Нашёл!

И когда мы поднимались по лестнице в „Центропечати“, он мне продекламировал:

– Слушай, вот он – ассонанс, вернее – консонанс[30]30
  Ассонанс – неточная рифма, в которой созвучны только гласные. Консонанс – рифма с различными ударными гласными.


[Закрыть]:

 
Нате, возьмите, лопайте
Души моей чернозём.
Бог придавил нас ж…ой,
А мы её солнцем зовём…»
 

Весной Есенин загулял. Устинов, упоминая об этом, обозначил его избранницу двумя буквами – В. Р. Девица захаживала в гостиницу, и однажды её застала там Зинаида Райх, приехавшая из Орла навестить мужа.

– Узнав, что приезжая – жена Сергея, В. Р. стремительно уцепилась за мой рукав, утащила меня в ванную комнату, упала там ко мне на грудь и завопила благим матом. Есенин в это время в первой комнате объяснялся с своей женой… У обоих у нас состояние духа было достаточно незавидное.

После этого случая последовал другой инцидент – резкое столкновение Есенина с администрацией «Люкса», в результате чего ему был запрещён вход в гостиницу. Через несколько дней Устинову удалось добиться отмены этого распоряжения:

– Есенина снова пускали ко мне, но не разрешали ночевать. Впрочем, удалось побороть и это препятствие, но… ко мне приехал писатель Скиталец, и Есенин стал бывать у меня реже. Теперь Есенин жил у Кусикова, а Скиталец жил у меня. Есенин приходил всё реже и реже. Иногда мы встречались в «Домино», иногда в кабачке на Георгиевском, где тайно продавали спирт. В это время Есенин начал довольно сильно пить.

То есть приобщение поэта к алкоголю относится к лету 1919 года и связано с одним из древнейших переулков центра Москвы. Устинов рассказывал:

– Помню один случай. Сидим в кабачке: Есенин, Скиталец, Кусиков, Пётр Маныч и я. Маныч, удивительный рассказчик, рассказывает содержание своей новой повести.

Рассказ продолжался долго, и все слушали его автора с напряжённым вниманием. Когда Маныч кончил повествование, Есенин с пылающими глазами прочитал поэму «Марфа Посадница». И прочитал так, что все забыли о стаканах с зельем. Поэт, почувствовав искренний восторг присутствующих, закинул голову, вытянул руки и прочитал ещё несколько стихотворений.

Устинов вспоминал:

– Он был сильно возбуждён. Завладев общим вниманием, он тут же рассказал всем нам свои великие муки, когда он был солдатом, как издевались над ним офицеры, когда он вынужден был жить у какого-то полковника, приближённого ко двору, как заставляли его писать хвалебные стихи им и оды царю и придворной камарилье. Есенин отказался и попал в дисциплинарный батальон, откуда его вырвала только революция.

Во время рассказа возбуждение Есенина достигло крайних пределов. В один из моментов наиболее сильного напряжения Есенин схватил стакан, покрыл его своей широкой ладонью и изо всей мочи грохнул им по столу. И только, может быть, потому, что стакан был хрустальный, Есенин не перерезал себе вен. Стакан разлетелся в пыль, сделав только лёгкие царапины на ладони.

В будущем примеров такой сверхвозбудимости поэта наберётся достаточно – с психикой у Есенина были проблемы. Что касается «мук» его воинской службы, то это миф, который Сергей Александрович создавал сознательно. Какие муки – два раза съездил к линии фронта! Какие издевательства, когда он находился под личным покровительством полковника Д. Н. Ломана, человека близкого к императрице Марии Фёдоровне, и за своё выступление перед ней был награждён именными золотыми часами. И в дисциплинарном батальоне поэт не был, а уклонившись от воинской службы после Февральской революции, неплохо провёл лето и часть осени 1917 года с константиновской помещицей Лидией Кашиной.