Текст книги "Есенин в быту"

Внешний вид херувимчика помогал Есенину скрывать свою суть бойца. Вспомните его рассказ Мариенгофу, как он водил за нос Блока, Городецкого, Клюева и других, пробиваясь в ряды литературной элиты Петрограда. А вот что писал Сергей Александрович в июне 1917 (!) года своему приятелю А. В. Ширяевцу: «Но есть, брат, один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя и не подкладывал, как всем другим, это Разумник Иванов» (6, 96). То есть «простой» и «искренний» рязанский Лель подлаживался к своим покровителям и доброжелателям, чтобы они видели в нём ту личность, которую воображали, создавали в своём сознании.

Лучшее время жизни. В январе 1919 года в журнале «Сирена» (Воронеж) была опубликована «Декларация» имажинистов. В феврале её перепечатала газета «Советская страна».

Имажинизм стал новым литературным направлением. Смысл его был сформулирован в «Декларации» в следующих словах: «Образ, и только образ… Всякое содержание в художественном произведении глупо и бессмысленно, как наклейка из газет на картины». Эта мысль принадлежала А. Б. Мариенгофу. Есенин не совсем разделял её, но ради компании «Декларацию» подписал. Кроме него и Мариенгофа под ней стояли подписи Рюрика Ивнева, Вадима Шершеневича, художников Бориса Эрдмана и Георгия Якулова.

Имажинисты заявили о себе шумно и дерзко. В ночь с 27 на 28 мая они расписали стены Страстного монастыря. Газета «Известия ВЦИК» писала об этом: «28 мая утром на стенах Страстного монастыря объявились глазам москвичей новые письмена „весьма весёлого“ содержания: „Господи, отелись!“, „Граждане, бельё исподнее меняйте!“ и т. п. за подписью группы имажинистов. В толпе собравшейся публики поднялось справедливое возмущение, принимавшее благоприятную форму для погромной агитации».

В. Шершеневич и С. Есенин (сидят), Шоршевская, А Мариенгоф и И. Грузинов (стоят)

Через пару месяцев имажинисты поменяли таблички с названием ряда московских улиц. Дня два-три Тверская носила имя Есенина, Б. Дмитровка – Кусикова, Петровка – Мариенгофа, Б. Никитская – Шершеневича, Мясницкая – Николая Эрдмана. На остальные не хватило членов «нового» литературного течения.

Через год (летом 1921 года) ночью на стенах города появилось «Обращение имажинистов» с таким вступлением:

«Имажинисты всех стран, соединяйтесь!

Всеобщая мобилизация поэтов, живописцев, актёров, композиторов, режиссёров и друзей действующего искусства».

На этот раз «шалость» зарвавшихся дитятей не прошла: пришлось побывать в ВЧК и выслушать мнение о себе людей серьёзных.

В обыденной жизни имажинисты были нахраписты и проявили деловую хватку: основали издательство и выпустили три десятка своих книг, создали журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасное», открыли две книжные лавки и кафе «Стойло Пегаса», устраивали поэтические вечера и читали лекции. В конце 1919 года вышел первый поэтический сборник имажинистов «Явь». «Отличился» в нём Мариенгоф:

 
Кровью плюём зазорно
Богу в юродивый взор.
Вот на красном чёрным:
«Массовый террор».
 
 
Мётлами ветру будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть.
 
 
По тысяче голов сразу
С плахи к пречистой тайне.
Боженька, сам Ты за пазухой
Выносил Каина,
 
 
Сам попригрел периной
Мужицкий топор —
Молимся Тебе матерщиной
За рабьих годов позор.
 

Через год вышел сборник «Золотой кипяток», на который нарком просвещения А. В. Луначарский резко отреагировал в статье «Свобода книги и революция». Он назвал имажинистов шарлатанами, морочащими людей, и выразил сожаление в том, что среди них есть поэт, старающийся опаскудить свой талант. Намёк был понят. В. Л. Львов-Рогачевский в книге «Имажинизм и его образоносцы» (М., 1921) противопоставлял Есенина и Мариенгофа: «Никакая каторга с её железными цепями не укрепит и не свяжет этих заклятых врагов не на жизнь, а на смерть. Сам же Мариенгоф проводит резкую непереходимую черту между творчеством обоих мнимых друзей». Как в воду глядел критик: идейное расхождение великого поэта с его антиподом не заставило себя долго ждать. Но пока этого не случилось, расскажем о совместном проживании друзей. Пока друзей.

* * *

Осенью 1919 года Есенин нашёл пристанище в доме № 5 по Богословскому переулку. А. Б. Мариенгоф занимал в квартире № 46 две комнаты, одну из которых предоставил Сергею Александровичу. В бытовом отношении девятнадцатый год был ещё тяжелее, чем предшествующий. Новая власть предупреждала москвичей: дров нет! Поэтому «предстоящая зима должна пройти под флагом предельного уплотнения и затепления квартир и домов, возможно экономического отопления, варки пищи и жизни при низких температурах квартир». Вот Анатолий Борисович и «уплотнил» своё жильё приятелем.

Друзья спасались электрической грелкой, что было категорически запрещено; довольно скоро их тайна была раскрыта. Мариенгоф вспоминал: «Мы с Есениным несколько дней ходили подавленные. Часами обсуждали – какие кары обрушит революционная законность на наши головы. По ночам снилась Лубянка, следователь с ястребиными глазами, чёрная стальная решётка. Когда комендант дома амнистировал наше преступление, мы устроили пиршество. Знакомые пожимали нам руки, возлюбленные плакали от радости, друзья обнимали, поздравляли с неожиданным исходом и пили чай из самовара, вскипевшего на Николае угоднике: не было у нас угля, не было лучины – пришлось нащепать старую иконку, что смирёхонько висела в уголке комнаты. Один из всех, „Почём соль“[31]31
  «Почём соль» – прозвище Г. Р. Колобова, сотрудника Наркомата путей сообщения.


[Закрыть], отказался пить божественный чай. Отодвинув соблазнительно дымящийся стакан, сидел хмурый, сердито пояснив, что дедушка у него был верующий, что дедушку он очень почитает и что за такой чай годика три тому назад погнали б нас по Владимирке…»

Есенин в шутливом серьёзе продолжил:

 
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку,
Поведут с верёвкою на шее
Полюбить тоску…
 

В советской России им это не грозило – можно было богохульствовать вовсю, и Мариенгоф сочинил редкую гнусность:

 
Твердь, твердь за вихры зыбим,
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в Чрезвычайке.
 
 
Что же, что же, прощай нам, грешным,
Спасай, как на Голгофе разбойника, —
Кровь Твою, кровь бешено
Выплёскиваем, как воду из рукомойника.
 
 
Кричу: «Мария, Мария, кого вынашивала! —
Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..»
Зато теперь: на распелёнутой земле нашей
Только Я – человек горд.
 

Этот опус был опубликован в сборнике имажинистов «Явь». Смысл этого литературного течения состоял в провозглашении главенства «образа как такового», главенства красивости над словом и смыслом.

Лишившись электрической грелки, поэты взялись за книги и мебель: сожгли письменный стол морёного дуба и хороший книжный шкаф с собраниями сочинений отечественных авторов. Когда все «горючие» материалы кончились, перешли в махонькую ванную комнату. Тепло от колонки вдохновляло на лирику. Вскоре после переселения Есенин прочитал Анатолию:

 
Я учусь, я учусь моим сердцем
Цвет черёмух в глазах беречь,
Только в скупости чувства греются,
Когда рёбра ломает течь.
 
 
Молча ухает звёздная звонница,
Что ни лист, то свеча заре.
Никого не впущу я в горницу,
Никому не открою дверь.
 

«Действительно: приходилось зубами и тяжёлым замком отстаивать открытую нами „ванну обетованную“. Вся квартира, с завистью глядя на наше тёплое беспечное существование, устраивала собрания и выносила резолюции, требующие: установления очереди на житьё под благосклонной эгидой колонки и на немедленное выселение нас, захвативших без соответствующего ордера общественную площадь.

Мы были неумолимы и твердокаменны» (А. Мариенгоф).

В Богословском переулке побывали бывшие приятели Есенина, одним из первых оказался Д. Н. Семеновский. Сергей Александрович знал его по учёбе в Народном университете имени А. Л. Шанявского. Затем встречался с ним в Петрограде. Попав в Москву, Дмитрий Николаевич счёл своим долгом посетить давнего приятеля. В этом ему помог сотрудник издательства ВЦИК Б. А. Тимофеев, живший в одном доме с Есениным. Семеновский пробыл у Есенина несколько часов и оставил интересную зарисовку работы и быта поэта:

«В переулке, выходившем на Тверскую, мы вошли в подъезд большого дома и по лестнице поднялись наверх. На звонок дверь открылась, и я увидел Есенина. Это он и впустил нас в квартиру. Есенин сразу узнал меня, несмотря на мою кроличью шапку, валенки, башлык и короткую ватную тужурку, в которой я имел вид какого-то рекрута.

– Ты одеваешься под деревенского парня, – одобрительно сказал Есенин.

– А это что за крест у тебя на щеке? – спросил он о давнишнем шраме, будто впервые заметив его.

Сам он очень возмужал. Широкогрудый, стройный, с лёгким румянцем на щеках, он выглядел сильным и здоровым. Есенин показал мне свою комнату. В ней стояли койка, стул с горкой книг на сиденье. На стене я увидел нашитый на кусок голубого шёлка парчовый восьмиконечный крест. Служил ли он простым украшением или выполнял другое назначение, я не спрашивал.

Тогдашние стихи Есенина были насыщены церковными словами. Он пользовался ими для того, чтобы говорить о революции. Тут были и Голгофа, и крест, и многое другое. Скоро в стихах Есенина появились иные метафоры, и, может быть, крест на стене был последним его увлечением церковностью.

С. Есенин, 1919 г.

Тимофеев оставил нас вдвоём. Мы вспомнили знакомых поэтов. Я спросил о Сергее Клычкове. Есенин сообщил, что с Клычковым жил в одной комнате. Рассказал о приезжавшем в Москву Николае Колоколове. Он находился теперь в родном селе, откуда я иногда получал от него письма с новыми стихами.

Я напомнил Есенину о его юношеской повести „Яр“, печатавшейся в 1916 году в журнале „Северные записки“. Мне хотелось спросить Есенина, откуда он так хорошо знает жизнь леса и его обитателей? Но Есенин только рукой махнул и сказал, что считает повесть неудачной и решил за прозу больше не браться.

– Читать люблю больше прозу, а писать – стихи.

– Что же ты сейчас читаешь?

– Моление Даниила Заточника.

Разговор перешёл на Иваново, на мои дела.

– Говорят, что ты ругал меня в ивановской газете? – спросил Есенин.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю вот.

Оказалось, что в Иванове живут родственники жены Есенина, от них он и узнал о моих писаниях в „Рабочем крае“. В рецензии на „Голубень“ я писал, что строчка: „Смерть в потёмках точит бритву“ – вызывает у меня представление о парикмахерской. Впрочем, должно быть, моя критика не задела Есенина.

– А кто это у вас написал на меня пародию? – спросил он.

Автором пародии был тоже я.

– А ну, почитай!

Я начал:

 
Слава в вышних богу,
Деньгам на земле!
Стало понемногу
Туже в кошеле.
 

Есенин обиженно перебил:

– Неужели ты думаешь, что я пишу из-за денег?

Я продолжал:

 
Разве я Есенин?
Я – пророк Илья.
Стих мой драгоценен.
Молодчина я!
 

Читая, чувствовал, что моей пародии не хватает остроты. По просьбе Есенина я ещё раз прочитал пародию. Прослушав её, Мариенгоф сказал:

– Нет, Серёжа, трудно тебя пародировать. Ты – сам на себя пародия.

Он звал Есенина в кафе, где по вечерам поэты выступали со стихами. Есенин сначала было согласился, но потом раздумал:

– Нет, я лучше посижу сегодня дома, поработаю.

Мариенгоф ушёл. Стемнело. Включили свет. Есенин сидел за столом и готовил для издательства ВЦИК сборник стихов. Он наклеивал страницы своих прежних книжек на чистые бумажные полосы и складывал их в стопку.

Работа спорилась. Я смотрел, как Есенин с угла на угол проводит кисточкой с клеем по изнанке страницы и, наложив мокрый листок на чистую бумагу, разглаживает его ладонью. Он хотел дать новому сборнику длинное стилизованное название: „Слово о русской земле“ и ещё как-то дальше…»

Ещё один эпизод, связанный с холодом, относится уже к зиме 1921/22 годов.

– Однажды, – рассказывал журналист И. И. Старцев, – Есенин проработал около трёх часов кряду над правкой корректуры «Пугачёва» и, уходя в «Стойло», забыл корректуру на полу перед печкой, сидя около которой он работал. Возвратившись домой, он стал искать корректуру. Был поднят на ноги весь дом. Корректуры не было. Сыпались отборные ругательства по адресу приятелей, бесцеремонно, по обыкновению, приходивших к Есенину и рывшихся в его папке. И что же – в конце концов выяснилось, что прислуге нечем было разжигать печку, она подняла валявшуюся на полу бумагу (корректуру «Пугачёва») и сожгла её. Корректура была выправлена на следующий день вновь.

«Пугачёв» доставлял ему самое большое удовлетворение. Он долго ожидал от критики заслуженной оценки и был огорчён, когда критика не сумела оценить значительность этой вещи.

– Говорят, лирика, нет действия, одни описания, – что я им, театральный писатель, что ли? Да знают ли они, дурачьё, что «Слово о полку Игореве» – всё в природе! Там природа в заговоре с человеком и заменяет ему инстинкт. Лирика! Да знают ли они, что человек человека может зарезать в самом наилиричном состоянии? – негодовал Есенин.

Поразительно для нашего порочного и безыдейного времени: голод, холод, эпидемия тифа, потери друзей и литературные, а вспоминался современниками перелом 1918–1919 годов (как в быту, так и в общественной жизни) как эпоха радостная, незабвенная.

– Удивительное было время, – говорил Р. Ивнев. – Холод на улице, холод в учреждениях, холод почти во всех домах – и такая чудесная теплота дружеских бесед и полное взаимопонимание. Когда вспоминаем друзей, ушедших навсегда, мы обычно видим их лица по-разному – то весёлыми, то печальными, то восторженными, то чем-то озабоченными, но Есенин с первой встречи до последнего дня передо мной всплывает из прошлого всегда улыбающийся, весёлый, с искорками хитринок в глазах; оживлённый, без единой морщинки грусти, простой, до предела искренний, доброжелательный.

В автобиографии 1923 года поэт писал: «Самое лучшее время в моей жизни, считаю, 1919 год». Но об этом мы ещё поговорим.

Книжная лавка. Для поддержания своего материального положения С. Есенин и А. Мариенгоф решили открыть книжную лавку. Две писательские лавки уже существовали – М. Осоргина и В. Шершеневича. Первая из них находилась в Леонтьевском переулке и содержалась солидными старыми писателями. Интеллигенты с чеховскими бородками выходили из лавки со слезами умиления.

Вторая писательская лавка располагалась в Камергерском переулке, за её прилавками стояли В. Шершеневич и А. Кусиков. По воспоминаниям Мариенгофа, Вадим всё делал профессионально: «Стихи, театр, фельетоны; профессионально играл в теннис, острил, управлял канцелярией, говорил (но как говорил!)».

Словом, конкуренция была серьёзная, но это не смущало имажинистов. Просидев десяток часов в приёмной Московского совета, они получили от Л. Б. Каменева разрешение на открытие лавки. Сразу же встал вопрос о помещении. Нашли подходящий дом на Б. Никитской, рядом с консерваторией. Но возникли трудности: у имажинистов был ордер на помещение, а ключи от него находились у «старикашки», сотрудника консерватории. Поэтому в Моссовете их предупредили:

– Раздобудете ключи – магазин ваш, не раздобудете – суд для вас отбирать не будет. А старикашка, имейте в виду, злостный и с каким-то мандатом от Анатолия Васильевича Луначарского.

Стали караулить старика. На четвёртые сутки он появился; тряся седенькими космами, вставил ключ в замочную скважину. Есенин ткнул Мариенгофа в бок:

– Заговаривай с убогим.

– Заго-ва-а-а-ривать? – глаза у Анатолия полезли на лоб. – О чём я буду с ним заговаривать?

– Хоть о грыже у кобеля, растяпа!

Второй тычок был весьма убедителен, и Мариенгоф, сняв шляпу, заговорил:

– Извините меня, сделайте милость… обязали бы очень, если бы… о Шуберте или, допустим, о Шопене соблаговолили в двух-трёх словах…

– Что-с?

– Извольте понять, ещё интересуюсь давно контрапунктом и…

Есенин одобрительно кивал головой, и ключ в замке покоился только то мгновение, когда старик сочувственно протянул Мариенгофу руку.

– Готово! – возгласил Сергей.

Старик пронзительно завизжал и ухватил Есенина за полу шубы, в кармане которой исчез ключ. Сурово отведя руку хозяина дома, он ткнул ему в нос бумагу с фиолетовой печатью. Так в ноябре 1919 года появилась книжная лавка имажинистов, или книжный магазин Московской трудовой артели художников слова – утлое судёнышко надежды на материальное благополучие.

Душой книжной лавки был Д. С. Айзенштат, который занимался экономической стороной дела. Продавались в основном издания имажинистов, в букинистическом отделе можно было приобрести книги, выходившие до революции. Есенин и Мариенгоф не всегда стояли за прилавком, но всегда находились в магазине. По выражению И. Н. Розанова, «Есенин был тут вывеской, приманкой». Он не столько торговал, сколько раздаривал свои книги. Литературовед В. А. Мануйлов говорил:

– Есенин не любил торговать книгами, но охотно их надписывал и, как мне вспоминается, порою вызывал недовольство, когда брал с прилавка книжку стихов и дарил её посетителю. «Этак ты нас совсем разоришь», – сказал ему как-то при мне Шершеневич.

По свидетельству современника, лавка «Художники слова» была не только магазином, но и литературным клубом, в котором царила бодрая, весёлая атмосфера. Рюрик Ивнев вспоминал:

«Как-то, когда я зашёл в магазин, Есенин встретил меня особенно радостно. Он подошёл ко мне сияющий, возбуждённый и, схватив за руку, повёл по винтовой лестнице во второй этаж, в „кабинет дирекции“. По дороге сказал:

– Новое стихотворение, только что написал. Сейчас прочту.

Усадив меня в кресло, он, стоя передо мной, прочёл, не заглядывая в листок бумаги, который держал в руке, „Песнь о хлебе“, делая особенное ударение на строках:

 
Режет серп тяжёлые колосья,
Как под горло режут лебедей.
 

Но я забежал вперёд. Это было позже. А в первый день моего знакомства с магазином он с явным удовольствием показывал мне помещение с таким видом, как будто я был покупатель, но не книг, а всего магазина.

Мариенгоф в то время стоял за прилавком и издали посылал улыбки, как бы говоря: „Вот видишь, поэт за прилавком!“».

А вот свидетельство другого поэта, Н. Г. Полетаева:

«Захожу я как-то в „Лавку имажинистов“. Есенин, взволнованный, счастливый, подаёт мне, уже с заготовленной надписью, свою только что вышедшую книжку „Исповедь хулигана“. Я тут же залпом прочитываю её, с удивлением смотрю на этого человека, шикарно одетого, играющего роль вожака своеобразной „золотой молодёжи“ в обнищалой, голодной, холодной Москве и способного писать такие блестящие, глубокие стихи.

– Знаешь, Полетаев, уже на немецкий, английский и французский перевод есть! Скоро пришлют – и с деньгами! – говорит Есенин с мальчишеской, хвастливой улыбкой.

А я не могу оторваться от книги. Я уже не здесь, в голодной Москве, я там – в есенинской деревне, как будто он какой волшебной силой перенёс меня туда.

– Зачем ты даже в такие стихи вносишь похабщину[32]32
  Полетаев имел в виду следующие строки стихотворения:
  Отзвенела по траве сумерек зари коса…
  Мне сегодня хочется очень
  Из окошка луну обоссать.
  Ну так что ж, что кажусь я циником,
  Прицепившим к заднице фонарь!


[Закрыть]? – говорю я.

Он долго нескладно убеждает меня, что это необходимо, что это его стиль. Возмущённый, говорю ему, что все „выверты“ и все „скандалы“ его – только реклама, – и ничего больше. Он утверждает, что реклама необходима поэту, как и солидной торговой фирме, и что скандалить совсем не так уж плохо, что это обращает внимание дуры-публики.

– Ты знаешь, как Шекспир в молодости скандалил?

– А ты что же, непременно желаешь быть Шекспиром?

– Конечно.

Я не мог спорить, я сказал, что если Шекспир и стал великим поэтом, то не благодаря скандалам, а потому, что много работал.

– А я не работаю?

Есенин сказал это с какой-то даже обидой и гордостью и стал рассказывать, над чем и как усиленно он сейчас работает.

– Если я за целый день не напишу четырёх строк хороших стихов, я не могу спать.

Это была правда. Работал он неустанно».

В книжной лавке Есенин познакомился с А. А. Берзинь, которая сыграла немалую роль в его жизни.

– Вышел отдельным изданием «Пугачёв», – вспоминала Анна Абрамовна, – и, проходя по Никитской мимо магазина, в котором продавалась эта книжка, я зашла, чтобы её купить. Около прилавка стоял Есенин, перед ним лежало несколько экземпляров «Пугачёва». Он взял книжку и с очень тёплой надписью передал мне (7, кн. 3, с. 61).

Побывали в лавке и односельчане поэта. А. Н. Силкин рассказывал:

– В Москве я нашёл Есенина в книжном магазине писателей на Никитской… Уходя от Есенина, я попросил его подарить мне свои стихотворения. Он открыл стекло прилавка, вынул две тонкие книжки стихов и написал: «Земляку Саше Силкину. С. Есенин». К моему великому огорчению, эти книжки не сохранились. Мой отчим сжёг мои книги за то, что я, по его мнению, трачу много денег на их покупку.

В лавке «Художники слова» побывали все пассии поэта, но об этом несколько позже.

* * *

В творческом плане 1919 год начался для Есенина изданием поэмы «Пантократор», а закончился написанием в сентябре «Кобыльих кораблей» – последней из так называемых революционно-космических поэм. Много времени ушло у Сергея Александровича на создание теоретической работы «Ключи Марии».

«Пантократор» – слово греческое и означает «всевластитель», «вседержатель». В качестве таковых в поэме выступают Бог и Красный конь:

 
Тысячи лет те же звёзды славятся,
Тем же мёдом струится плоть.
Не молиться тебе, а лаяться
Научил ты меня, господь.
 
 
За седины твои кудрявые,
За копейки с златых осин
Я кричу тебе: «К чёрту старое!»,
Непокорный, разбойный сын.
 

Красный конь в русских народных сказках отождествлялся с солнцем, поэт просит его:

 
Мы радугу тебе – дугой,
Полярный круг – на сбрую.
О, вывези наш шар земной
На колею иную.
 

Об этой жажде перемен и стремлении к чему-то новому и лучшему Г. Ф. Устинов, на глазах которого создавалась поэма, писал: «В „Пантократоре“ Есенин больше всего сказался как революционер-бунтарь, стремящийся покорить к подножию Человека-Гражданина мира не только Землю, но и весь мир, всю природу. Он верит в неисчерпаемый источник человеческих сил и талантов, верит в непобедимую силу коллективного творчества, – силу, которая, если захочет, то может вывести Землю из её орбиты и поставить на новый путь» (2, 371).

«Кобыльи корабли» называли поэмой голода. Мариенгоф связывал её появление с картиной, которую он наблюдал с другом в Москве:

«В те дни человек оказался крепче лошади. Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мёртвыми тушами мостовые.

Мы с Есениным шли по Мясницкой. Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот. Против Почтамта лежали две раздувшиеся туши. Чёрная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами.

На белой сидели две вороны и доклёвывали глазной студень в пустых орбитах. Курносый „ирисник“ в коричневом котелке на белобрысой маленькой головёнке швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись чёрным крылом и отругнулись карканьем.

Вторую тушу глодала собака. Протрусивший мимо на хлябеньких санках извозчик вытянул её кнутом. Из дыры, над которой некогда был хвост, она вытащила длинную и узкую, как отточенный карандаш, морду. Глаза у пса были недовольные, а белая морда окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске. Пёс стал вкусно облизываться.

Всю обратную дорогу мы прошли молча».

От создания «Пантократора» до написания «Кобыльих кораблей» прошло полгода, а взгляд Есенина на торжество большевиков очень и очень изменился:

 
Злой октябрь осыпает перстни
С коричневых рук берёз…
 

* * *

 
Видно, в смех над самим собой
Пел я песнь о чудесной гостье…
 

Чудесная гостья – это революция, Октябрьская революция, которую поэт называет злой. Он ещё признаёт, что большевики ведут Россию в будущее, но уже не хочет быть с ними:

 
Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего.
 

* * *

 
О, кого же, кого же петь
В этом бешеном зареве трупов?
 

Этого Есенин не знает, но решительно отстраняется от тех, кто творит насилие, предпочитая «безобидный» мир зверей:

 
Никуда не пойду с людьми
Лучше вместе издохнуть с вами,
Чем с любимой поднять земли
В сумасшедшего ближнего камень.
 

Современная поэту критика вполне лояльно отнеслась к последней маленькой поэме Есенина, но, конечно, не оставила без внимания имажинистские «закидоны» автора: «Что касается техники стиха, то какая уж там техника: не до жиру, быть бы живу! Понадобилось бы перебрать все рифмы, чтобы указать на неожиданные открытия» (М. А. Дьяконов); «Русская литература сделала шаг вперёд! От брачных утех с козой мы дошли до овцы»[33]33
  Это ехидная подковырка по поводу следующей фразы в поэме:
  Если хочешь, поэт, жениться,
  Так женись на овце в хлеву.


[Закрыть] (журн. «Книга и революция», Пг, 1920, № 1, с. 39).

Единственным литератором, решительно не принявшим поэму, был недавний товарищ и коллега Сергея Александровича Н. А. Клюев:

 
И груз «Кобыльих кораблей» —
Обломки рифм, хромые стопы, —
Не с Коловратовых полей
В твоем венке гелиотропы.
Их поливал Мариенгоф
Кофейной гущей с никотином…
 

Творческие пути учителя (так Есенин называл Николая Алексеевича) и ученика разошлись навсегда. 4 декабря 1920 года Сергей писал Р. В. Иванову-Разумнику: «Ну, а что с Клюевым? Он с год тому назад прислал мне весьма хитрое письмо, думая, что мне, как и было, восемнадцать лет; я на него ему не ответил, и с тех пор о нём ничего не слышу».

…В декабре вышли «Ключи Марии» – основное теоретическое произведение Есенина, труд о творчестве в целом и о словесном искусстве в частности. В этой работе поэт выразил свои представления о путях и целях искусства, о сближении искусства с жизнью и бытом народа, с окружающей его природой. В центре произведения проблема образности искусства: сущность образа и его разновидности, происхождение образов, а также протест автора против «словесной мертвенности» современной ему поэзии.

«Мария» на языке хлыстов шелапутского толка означает душу. О ней и ратовал Есенин: «Человеческая душа слишком сложна для того, чтобы заковать её в определённый круг звуков какой-нибудь одной жизненной мелодии или сонаты. Во всяком круге она шумит, как мельничная вода, просасывая плотину, и горе тем, которые её запружают, ибо, вырвавшись бешеным потоком, она первыми сметает их в прах на пути своём. Так на этом пути она смела монархизм, так рассосала круги классицизма, декаданса, импрессионизма и футуризма, так сметёт она и рассосёт сонм кругов, которые ей уготованы впереди» (5, 211).

В. Г. Шершеневич, один из соратников Сергея Александровича, так оценивал его теоретический труд:

– Это небольшая книга одного из идеологов имажинизма, чертит то миропонимание новой школы, которое упорно не хотят заметить враги нового искусства… Книга написана с большой эрудицией и с ещё большим лирическим темпераментом. Многое в ней спорно, но в ней нет ни «устаревшей истины», ни «новаторской галиматьи».