Текст книги "Есенин в быту"

Годы расцвета

Дела семейные. 11 июня 1918 года З. Н. Райх родила дочь и осталась с ней у родителей в Орле. С этого времени супруги жили врозь. Зинаида Николаевна не навязывалась мужу, а тот не рвался ни к ней, ни к дочери Тане. Хлипкая связь поддерживалась редкими письмами.

Весной следующего года супруги встретились на Тверской в кафе «Домино». Есенин подарил жене поэму «Преображение» с надписью: «Милой Зинон от Сергуньки. Мая 19, 1919. В кафе поэтов».

В июне Сергей Александрович послал Райх деньги: «Зина! Я послал тебе вчера 2000 рублей. Как получишь, приезжай в Москву. Денег у меня для тебя 10 000 рублей». Около 18 июня она приехала с дочерью и её няней. Мариенгоф вспоминал:

– Танюшка, как в старых писали книжках, «живая была живулечка, не сходила с живого стулечка» – с няниных колен к Зинаиде Николаевне, от неё ко мне. Только отцовского «живого стулечка» ни в какую она не признавала. И на хитрость пускались, и на лесть, и на подкуп, и на строгость – всё попусту. Есенин не на шутку сердился и не в шутку считал всё это «кознями Райх». А у Зинаиды Николаевны и без того стояла в горле слеза от обиды на Таньку, не восчувствовавшую отца.

При встречах супругов случались грубые ссоры. Как-то Сергей Александрович обругал жену матом. Она ответила тем же. Есенин схватился за голову и простонал:

– Зиночка! Моя тургеневская девушка! Что же я с тобой сделал.

В. Г. Шершеневич говорил:

– Райх была при Есенине забитая, бесцветная и злая. Есенин держал Райх в чёрном теле, был равнодушен к их ребёнку и этим сильнее всего огорчал Райх.

С прохладой относился Сергей Александрович и к жене. Однажды, обняв Мариенгофа за плечи, спросил:

– Любишь ли ты меня, Анатолий? Друг ты мне взаправдашний или не друг?

– Чего болтаешь!

– А вот чего… не могу я с Зинаидой жить… Вот тебе слово, не могу… Говорил ей – понимать не хочет… Не уйдёт, и всё… ни за что не уйдёт… Вбила себе в голову: «Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу…» Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя!), что есть у меня другая женщина.

– Что ты, Серёжа… Как можно!

– Друг ты мне или не друг?.. Вот… А из петли меня вынуть не хочешь… Петля мне её любовь… Толюк, милый, я похожу… пойду по бульварам к Москве-реке… а ты скажи – она непременно спросит, – что я у женщины… С весны, мол, путаюсь и влюблён накрепко… а таить этого не велел…

Райх была женщиной волевой и… беременной. Надеялась, что супруг одумается. Но у Есенина осенью 1919 года действительно начался роман с молоденькой поэтессой Наденькой Вольпин, да и Мариенгоф помог. По рассказу Зинаиды Николаевны дочери:

– Мариенгоф с помощью какой-то выдумки спровоцировал ужасающую сцену ревности. До родов оставался месяц с днями, мать прожила их у кого-то из знакомых. Вернуться к родителям она не могла, военные действия в районе Орла продолжались.

3 февраля Райх родила сына. Рожала она в Доме матери и ребёнка. По телефону позвонила мужу и спросила, какое имя он хочет дать ребёнку. Сергей Александрович задумался – ему не хотелось давать сыну литературное имя. В конце концов изрёк: «Константин». И только после крещения спохватился:

– Чёрт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут.

Посмотреть на сына Есенин не удосужился, и Райх ещё долго оставалась в Доме матери и ребёнка. К мужу она не вернулась, подавленная его полным безразличием к себе и их детям. По поводу чего современная исследовательница А. Марченко пишет: «Бросил! И когда бросил! Когда она без денег, без жилья, с грудным его сыном не просто бедствовала – пропадала. Когда на неё, ещё не оправившуюся после родов, обрушился целый каскад болезней – брюшной тиф, волчанка, сыпной тиф».

И всё это Райх простила мужу. Выходила и вырастила детей, воспитала их в уважении к памяти отца, у которого что-то шевельнулось в душе к концу жизни («Письмо к женщине»):

 
Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.
 
 
Простите мне…
Я знаю: вы не та —
Живёте вы
С серьёзным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
 
 
Живите так,
Как вас ведёт звезда,
Под кущей обновлённой сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.
 

Маленький харьковский эпизод. На фотографиях 1919–1920 годов, времени во всех отношениях чрезвычайно трудного, Есенин имеет франтоватый вид. Фотографии не лгут – это подтверждает современник поэта Рюрик Ивнев:

– В те времена жизнь была тяжёлой для всех. На фоне этой нищеты роскошные костюмы и рассчитанный дендизм выглядели неуместными и абсурдными. Конечно, это, вероятно, было чисто наигранным, но он любил демонстрировать свои прекрасные костюмы, купленные бог знает где.

Но характер и внешний вид поэта не гармонировали с тем, как он частенько держался на людях. Поэт В. Т. Кириллов писал, что скандалы, которые постоянно устраивал Есенин, «как-то не вязались с обликом милого и задушевного человека»:

«Мне казалось, что они неспроста. Как-то летом, возвращаясь с Есениным из Дома печати, я заговорил с ним на эту тему. Есенин пристально поглядел на меня. Во взгляде его чувствовался скрытый смех и лукавство.

– Вот чудак! На одном таланте теперь далеко не уедешь. Скандал, особенно красивый скандал, помогает таланту».

А. Мариенгоф по этому же поводу говорил:

– Я не знаю, что чаще трансформировалось у Есенина: его жизнь переходила в стихи или стихи в жизнь. Его маска стала его подлинным лицом, а лицо стало маской.

…23 марта Есенин и Мариенгоф отбыли в Харьков. Дорога туда заняла восемь дней. Обосновались у старого приятеля Сергея Александровича Л. И. Повицкого, который жил в многодетной местной семье (шесть девушек). Днём Есенин и Мариенгоф гуляли по городу, хлопотали об издании сборника Сергея Александровича. По выражению Повицкого, «стихи были напечатаны на такой бумаге, что селёдки бы обиделись, если бы вздумали завёртывать их в такую бумагу».

В один из вечеров москвичи устроили в городском театре шутовское действо – торжественное объявление Велимира Хлебникова «председателем земного шара». Беспомощного поэта, почти паралитика, поворачивали во все стороны, заставляли произносить «церемониальные» фразы, которые тот с трудом повторял, и делали больного человека посмешищем в глазах ничего не понимавшей публики.

Поэты приехали в Харьков к Пасхе. Есенин решил порадовать гулявшую публику. В небольшом городском сквере он вскочил на скамейку и начал читать свои стихи. Слушали с интересом, пока он не приступил к «Ионии». Публика заволновалась. А когда поэт выкрикнул:

 
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта…
 

– раздались негодующие крики. Кто-то завопил:

– Бей богохульника!

Толпа стала грозно надвигаться на Есенина. Неожиданно появились матросы и поддержали «артиста»:

– Читай, товарищ, читай!

Как-то друзья забрели на окраину города, и Есенин воочию увидел то, о чём писал в поэме «Кобыльи корабли»:

 
Вёслами отрубленных рук
Вы гребётесь в страну грядущего.
 

Из подтаявшего снега оголились трупы замученных в местной «лубянке», которая стояла на краю глубокого оврага. В неё красные привозили мятежников, отловленных в степях Украины, и изувеченные трупы выбрасывали из окон узилища прямо в овраг.

Впечатление было не из приятных, но, к счастью, хорошего оказалось больше. По вечерам в обществе симпатичных девушек Сергей Александрович читал стихи, шутил и забавлялся от всей души. Повицкий писал позднее: «Есенин из этой группы девушек пленился одной и завязал с ней долгую нежную дружбу. Целомудренные черты её библейски строгого лица, по-видимому, успокаивающе действовали на „чувственную вьюгу“, к которой он прислушивался слишком часто, и он держался с ней рыцарски благородно».

Во дворе дома, у конюшни, стоял заброшенный тарантас. И часто видели в нём пару: поэта и её – Евгению Лившиц. Они сидели, взявшись за руки. Есенин читал стихи или что-то рассказывал, а то молча смотрел на неё, любуясь тёмными библейскими глазами Жени.

Как-то за обедом одна из девушек, проходившая за спиной поэта, простодушно воскликнула: «Сергей Александрович, а вы лысеете!» – и указала на еле заметный просвет в волосах Есенина.

Тот мягко улыбнулся, а утром за завтраком прочёл всем:

 
По-осеннему кычет сова
Над раздольем дорожной рани.
Облетает моя голова,
Куст волос золотистый вянет.
 
 
Полевое, степное «ку-гу»,
Здравствуй, мать голубая осина!
Скоро месяц, купаясь в снегу,
Сядет в редкие кудри сына.
 
 
Скоро мне без листвы холодеть,
Звоном звёзд насыпая уши.
Без меня будут юноши петь,
Не меня будут старцы слушать.
 
 
Новый с поля придёт поэт,
В новом лес огласится свисте.
По-осеннему сыплет ветр,
По-осеннему шепчут листья.
 

…Из Харькова Мариенгоф и Есенин уехали после 19 апреля. В Москве Сергей Александрович не задержался – поспешил в Константиново. В пенатах он написал второй вариант поэмы «Кобыльи корабли» и стихотворение «Я последний поэт деревни». Поэт душой отдыхал от городской суеты и тревоживших его политических новостей. Но засидеться в деревне не получилось: в Москву звали подзапущенные издательские дела. Пришлось возвращаться.

В столице Есенина ждала весточка из Харькова – писала Лившиц. 8 июня Сергей Александрович откликнулся: «Милая Женя! Сердечно Вам благодарен за письмо, которое меня тронуло. Мне казалось, что этот маленький харьковский эпизод уже вышел из вашей головы».

Далее Сергей Александрович коротко написал о своих занятиях и так закончил своё послание: «Желаю Вам всего хорошего. Вырасти большой, выйти замуж и всего-всего чего Вы хотите».

Лукавил поэт, желая Лившиц замужества, ибо через два месяца писал ей нечто другое: «Милая, милая Женя! Ради Бога не подумайте, что мне что-нибудь от Вас нужно. Я сам не знаю, почему это я стал вдруг Вам учащённо напоминать о себе. Конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдёт и это» (6, 144).

Если Есенин имел бы в виду действительно болезнь, он написал бы «эта». Нет, он говорил о своём чувстве к поразившей его библейской красотой девушке. Для неё поэт тоже был небезразличен, и в сентябре она приехала в Москву. Современница вспоминала:

«Осень 20-го года. Есенин читает новые поэмы „Сорокоуст“, „Исповедь хулигана“. На эстраде слева сидят радостные и гордые этой честью друзья поэта, всё больше девушки: Бениславская с подругами и… и какая-то совсем новая фигура – немолодая женщина, темноволосая. Сидит очень прямо, руки на коленях, как у каменного Рамсеса, ни тени улыбки на длинном лице… Издалека она и впрямь смотрится пожилой. Нет, это совсем молоденькая девушка. Из Харькова. Отчаянно влюблена в Есенина и, заметь, очень ему нравится. Но не сдаётся (не в пример своим сёстрам и стихолюбивым подругам!) Словом, Женя Лившиц. Вблизи харьковчанка оказалась стройной худощавой девушкой со строгим и очень изящно выточенным лицом восточного, пожалуй, склада. Глаза томные и грустные. Сжатые губы. Впредь я буду встречать её довольно часто, то на вечерах в Политехническом и Доме печати, то в книжной лавке имажинистов. Живо запомнилась такая картина: они стоят друг против друга, разделённые прилавком, Женя спиною к окну витрины, Есенин – на полном свету. Взгляд Есенина затоплен в чёрную глубину влюблённых и робких девичьих глаз…»

Женя любила великого поэта, но на интимную близость не шла. Раздосадованный Есенин как-то изрёк:

– Она будет мужу любовь аршином отмерять.

На что Повицкий, довольный упорством девушки, отметил в своих записках: «Это, пожалуй, была единственная девушка, не ставшая в его руках женщиной».

«Сорокоуст». Разочарование поэта в революции, выраженное в поэме «Кобыльи корабли» («злой октябрь», «вёсла отрубленных рук»), ещё более усилилось после поездки в Харьков и летнего «отдыха» в родном Константинове. 12 августа Есенин писал: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определённый и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены[34]34
  Остров Елены – остров св. Елены, на котором был заключён в 1815–1821 годах Наполеон, то есть в переносном смысле – тюрьма.


[Закрыть], без славы и без мечтаний. Тесно в нём живому, тесно строящему мост в мир невидимый…» (6, 116).

Утопические мечты о социализме как о «золотом веке» и «мужицком рае», воспетые поэтом в «Инонии», вступили в кричащее противоречие с суровой действительностью эпохи военного коммунизма. Есенин понял: не будет Инонии (иной страны); вместо неё утверждается железная власть, которая держится на штыках и расстрелах. В отличие от многих советских поэтов, прославлявших революционное насилие, Есенин осуждал террор и демонстративно отделял себя от тех, кто осуществлял его:

 
Не злодей я и не грабил лесом,
Не расстреливал несчастных по темницам.
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
 

Поэт метался, и не только душевно, но и физически. Вскоре после возвращения из деревни он уехал на Кавказ. Поездку организовал Мариенгоф. Его гимназический товарищ Г. Р. Колобов (псевдоним Михаил Молабух, прозвище Почём соль) был ответственным сотрудником Наркомата путей сообщения и имел персональный вагон. Поэтому ехали с шиком: двухместное мягкое купе, во всём вагоне четыре человека и проводник. У Колобова боевой секретарь, который обеспечивает комфортность поездки:

«Гастев в полной походной форме, вплоть до полевого бинокля. Какие-то невероятные нашивки у него на обшлаге. „Почём соль“ железнодорожный свой чин приравнивает чуть ли не к командующему армией, а Гастев – скромно к командиру полка. Когда является он к дежурному по станции и, нервно постукивая ногтем о жёлтую кобуру нагана, требует прицепки нашего вагона „вне всякой очереди“, у дежурного трясутся поджилки:

– Слушаюсь, с первым отходящим…

С таким секретарём совершаем путь до Ростова молниеносно. Это означает, что вместо полагающихся по тому времени пятнадцати – двадцати дней мы выскакиваем из вагона на Ростовском вокзале на пятые сутки».

В Ростове-на-Дону, на вокзале, Есенин неожиданно встретился с женой. Зинаида Николаевна ехала с ребёнком в Кисловодск. Первым её увидел Мариенгоф, и Райх попросила его:

– Скажите Серёже, что я еду с Костей. Он его не видел. Пусть зайдёт в вагон, глянет. Если не хочет со мной встречаться, могу выйти из купе.

Есенин заупрямился:

– Не пойду. Не желаю. Нечего и незачем мне смотреть.

Анатолий Борисович стал его уговаривать:

– Пойди, скоро второй звонок. Сын ведь.

З. Райх с детьми

Пошёл. Зинаида Николаевна развязала ленточки кружевного конвертика. Ребёнок перебирал крохотными ножками.

– Фу! Чёрный! – вырвалось у отца. – Есенины чёрными не бывают.

– Серёжа!

Райх отвернулась к окну, плечи её вздрогнули.

– Ну, Анатолий, поднимайся. – И Есенин лёгкой танцующей походкой пошёл из вагона.

Было 10 июля. В Ростове-на-Дону друзья оставались по 5 августа. Едва покинули этот город, как стали зрителями симптоматичной картины. Сергей Александрович рассказал о ней:

– Ехали мы от Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно, и что же? Видим, за паровозом что есть силы скачет маленький жеребёнок. Так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень много. Конь стальной победил коня живого. И этот маленький жеребёнок был для меня наглядным дорогим вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребёнка, тягательством живой силы с железной» (6, 115–116).

Буквально через несколько дней после этого случая, «в прогоне от Минеральных до Баку», Есенин написал поэму «Сорокоуст», в которую вошёл эпизод о жеребёнке:

 
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
 

Название поэмы весьма символично. Сорокоуст – это церковная служба по умершему. Она продолжается в течение сорока дней. То есть поэма Есенина – это отходная по старой жизни в деревне. Надо ли говорить, что советская критика с удовлетворением приветствовала такое толкование исторического момента: «То, что ещё для многих является загадкой, вызывающей сомнения, – для Есенина свершившийся факт. Для него революция победила, она победила в нём самом деревенского анархосамоеда и начинает побеждать городского анархомещанина», – писал Г. Ф. Устинов.

Но критик не захотел увидеть главное: победа революции поэта не радовала, ибо это было торжество города с его бездушными изобретениями, одним из которых была «чугунка». Есенин был тесно связан с миром живой природы и гегемонию города воспринимал как посягательство на нравственные и этические ценности деревни, крестьянства.

Лучше понял настроение поэта И. Г. Эренбург: «Тщетно бедный дуралей жеребёнок хочет обогнать паровоз. Последняя схватка, и ясен конец. Об этой неравной борьбе и говорит Есенин, говорит, громко ругаясь и горько плача, ибо он не зритель» (2, 387).

Поэма «Сорокоуст» была опубликована в № 7/10 журнала «Творчество» в сентябре 1920 года, то есть через месяц после её создания. Кроме того, Есенин часто читал поэму в московских кафе и в других более многолюдных местах. Но совершенно неожиданно творческая и публичная деятельность поэта была грубо прервана.

В чрезвычайке. Сергей Александрович приятельствовал с поэтом А. Б. Кусиковым, которого жена М. Горького называла кабацким человеком, – вечно с гитарой и в черкеске. Поэт захаживал к Александру Борисовичу, а временами жил у него (район Арбата). 18 октября к Кусикову нагрянули чекисты и арестовали всех, кто находился в квартире. Среди претерпевших оказался и Есенин.

Причиной поголовного задержания обитателей квартиры и постороннего лица послужил донос на младшего брата Кусикова, который якобы служил у барона Врангеля. Все арестованные содержались в комендатуре МЧК. Есенин пробыл в ней немного больше недели. В первый день – заполнил карточку арестанта (№ 13699):

«Фамилия: Есенин Сергей Александрович.

Возраст: 25 лет.

Образовательный ценз: высший.

Профессия: поэт советских изданий.

Заработок: неопределённый.

Партийность: имажинист.

Последний адрес: Большой Афанасьевский, дом 3, квартира 5[35]35
  Это адрес А. Б. Кусикова, то есть в это время Есенин жил у него.


[Закрыть].

Откуда родом: Рязанской губернии, Кузнецкой волости, село Константиново.

За каким отделом числится: КР.

Арестован: 19 октября 1920 года».

Отдел «КР» – это отдел, занимавшийся борьбой с контрреволюционной деятельностью, а под неё можно было подвести много чего. То есть Есенин попал как кур в ощип. На следующий после ареста день последовал допрос. Вот его протокол, подписанный Сергеем Александровичем:

«В качестве обвиняемого следующий: Есенин Сергей Александрович. 25 лет. Крестьянин Рязанской губернии, Афанасьевский 3, Москва, литератор. Участвую в „Известиях Советов рабочих и красноармейских депутатов“, нерегулярно, периодически. Холост. Две сестры. Мать, отец и дедушка проживают на родине в Рязанской губернии.

Имущественное положение: среднее крестьянское.

Беспартийный.

Высшее образование. Университет в Москве, филолог.

Сочувствовал советской власти.

До 14-го года учился в городе Москве.

До Февральской революции был призван на военную службу в 15-м году, с 29 августа 16-го года по февраль революции. До Октябрьской революции работал в городе Петрограде по поэтической деятельности. С Октябрьской революции до ареста прикомандирован к Наркомпросу и Союзу советских писателей.

Отбывал четыре месяца в дисциплинарном батальоне с 16-го года.

На вопрос: „Известна ли вам причина вашего ареста“ отвечаю: „Нет“.

На вопрос: „Известно ли вам, в чём обвиняется ваш коллега Кусиков?“ отвечаю: „Нет. Но имею предположения, что арест послужил в связи с доносом гр. Бакалейникова, режиссёра Большого театра, по личной ненависти к нам, так как мы имели с ним личные счёты“.

На вопрос: „С какого времени знакомы с гр. Кусиковым?“ отвечаю: „Я знаю Кусикова с 1917 г., знаком как с товарищем по деятельности литературной. Политические убеждения моего товарища вполне лояльны. К советской власти сочувствие моего товарища выражалось в тех произведениях, которые принадлежат ему. Например, в сборнике „Красный офицер“ и книга под заглавием „В никуда“. У меня также имеется ряд произведений в революционной духе. Я был одним из первых, писавших о современном быте“.

На вопрос: „Кто может подтвердить о вашей лояльности и благонадежности?“ – „Тов. Ангарский и тов. Луначарский и целый ряд других общественных деятелей“.

На вопрос: „Как вы смотрите на современную политику советской власти?“ отвечаю: „Я ко всему проводимому, к принципам советской власти вполне лоялен в переходный момент этой эпохи, которая насаждает социализм. Каковы бы проявления советской власти ни были, я считаю, что факт этих проявлений всегда необходим для той большой цели, которую несёт в коммуну. Всякое лавирование советской власти оправдываю, как средство для улучшения военного и гражданского быта советской России“.

На вопрос: „Что для вас кажется лавированием в действиях советской власти?“ – „Действия советской власти, в области военной политики, я считаю безусловно лавированием. На заключение мира с Польшей я смотрю как на необходимое явление в данный момент, а момент именно исторический в экономической жизни страны“.

На вопрос: „Кто может вас взять на поруки?“ отвечаю: „Может безусловно за меня ручаться, окромя выше сказанных, тов. Устинов, сотрудник „Красной газеты“, из других больше никого показать не могу“».

Показания Есенина свидетельствуют о том, что он хорошо понимал, куда попал, поэтому был осторожен в своих ответах следователю. Скрыл, что женат, чтобы не осложнять жизнь женщины, с которой уже не жил. Приукрасил своё неприятие прежнего режима (история с дисциплинарным батальоном). Заверил в своей лояльности к советской власти, правда, оговорился: «которая насаждает социализм». То есть не приобщает народные массы к новой форме бытия, а втягивает их в «светлое будущее» за уши. Но тут же поправился, заявив о том, что заранее согласен с теми изменениями, которые власть может внести в политический курс.

На вопрос о А. Кусикове Сергей Александрович отозвался хорошо, заявив, что он сознательный сторонник советской власти, о чём убедительно свидетельствует изданный им сборник… «В никуда».

Никаких материалов на Есенина у следствия не было, но бюрократическая машина работала в надежде на то, что где-нибудь что-нибудь выскочит. Сидеть в комендатуре ВЧК предстояло неизвестно сколько. Выручил Сергея Александровича Яков Блюм-кин, один из помощников Дзержинского, убийца немецкого посла Мирбаха:

«Подписка о поручительстве за гражданина Есенина Сергея Александровича, обвиняемого в контрреволюции по делу граждан Кусиковых:

1920 года, октября месяца 25-го дня. Я, нижеподписавшийся Блюмкин Яков Григорьевич, проживающий в гостинице „Савой“, № 136, беру на поруки гражданина Есенина и под личную ответственность ручаюсь в том, что он от суда и следствия не скроется и явится по первому требованию следственных и судебных властей.

Подпись поручителя Я. Блюмкин

25 октября 1920 года.

Москва. Партийный билет ЦК Иранской коммунистической партии».

Аналогичный документ Блюмкин направил в Президиум Московской ЧК, и Есенин был почти тут же выпущен. Неожиданное заключение настолько потрясло его, что он только на десятый день более-менее пришёл в себя и смог послать весточку литературному критику и публицисту Иванову-Разумнику:

«Дорогой Разумник Васильевич!

Простите, ради Бога, за то, что не смог Вам ответить на Ваше письмо и открытку. Так всё неожиданно и глупо вышло.

Я уже собирался к 25 октября выехать, и вдруг пришлось вместо Петербурга очутиться в тюрьме ВЧК. Это меня как-то огорошило, оскорбило, и мне долго пришлось выветриваться» (6, 116–117).

Да, 1920 год оказался волнительным для Сергея Александровича: начался со знакомства с советским правосудием, а закончился пребыванием в тенётах её карающего органа. Но это оказалось только началом «контактов» с блюстителями новой законности, от которых поэт вынужден был скрываться:

 
Я из Москвы надолго убежал:
С милицией я ладить
Не в сноровке.
За всякий мой пивной скандал
Они меня держали
В «тегулёвке».
 

А что касается «выветривания» поэта, оно не затянулось.

Литературные вечера. 4 ноября Сергей Александрович уже участвовал в поэтической программе «Суд над имажинистами». Вечер проходил в Большом зале консерватории. Вёл его В. Я. Брюсов. «Подсудимыми» были И. Грузинов, А. Кусиков, С. Есенин, А. Мариенгоф и В. Шершеневич.

– Суд имажинистов – это один из самых весёлых литературных вечеров, – говорил позднее И. Грузинов.

Имажинисты заявили о себе как весьма скандальная и агрессивная группа, поэтому разрекламированное мероприятие вызвало интерес. Современник вспоминал:

«Билеты были распроданы до вечера, в гардеробной было столпотворение вавилонское, хотя большинство посетителей из-за холода не рисковали снять шубу. Там я услыхал, как краснощёкий очкастый толстяк авторитетно говорил:

– Давно пора имажинистов судить! Ручаюсь, что приговор будет один: всем принудиловка!

Другой – в шубе с хивинковым воротником, с бородой-эспаньолкой – как будто поддержал толстяка:

– Закуют в кандалы и погонят по Владимирке! – и, переменив тон, сердито добавил: – Это же литературный суд! Литературный! При чём тут принудиловка? Надо понимать, что к чему!»

На эстраде стоял длинный, покрытый зелёным сукном стол. За столом сидели двенадцать судей, выбранных из числа слушателей. Неподалёку от судей разместились свидетели обвинения и защиты. Главным обвинителем был Валерий Брюсов, гражданским истцом – Иван Аксёнов; далее разместились свидетели обвинения и защиты.

Обвинительная речь Брюсова была пронизана тонкой иронией. Её смысл сводился к тому, что нахождение имажинистов на передовых позициях литературы – явление временное, это – покушение на крылатого Пегаса с негодными средствами.

Имажинистов защищали С. Есенин, Ф. Жиц и В. Шершеневич. Фёдор Жиц был низкого роста, полный, голова крупная, лицо розовое. Поэты говорили: «Катается, как Жиц в масле». Жиц претендовал на философскую значимость, но получалось это у него плохо.

Очень удачно прошло выступление Есенина. Он заявил, что не видит, кто мог бы занять в литературе место имажинистов, что крылатый Пегас ими осёдлан прочно и надолго. Имажинисты никуда не уйдут и завоёванных позиций не уступят.

– А судьи кто? – заканчивая свою речь, воскликнул поэт. И, показывая пальцем на Аксёнова, выделявшегося большой рыжей бородой, бросил в зал: – Кто этот гражданский истец? Есть ли у него хорошие стихи? Ничего не сделал в поэзии этот тип, утонувший в своей рыжей бороде!

Этот разящий есенинский образ потонул в громком хохоте не только зала, но и президиума. Последовало предложение предоставить имажинистам последнее слово, то есть прочитать свои последние произведения. Есенина долго не отпускали со сцены. Суд закончился аплодисментами благодарных слушателей.

Вл. Маяковский

Через две недели, 17 ноября, в ответ на суд над имажинистами в Политехническом музее состоялся суд над литературой. Основным обвинителем был Грузинов, прозванный поэтами Иваном Тишайшим. На этот раз он говорил с увлечением, громко, чеканно. Критиковал символистов, акмеистов, а больше всего футуристов.

Маяковский попытался отвести остриё критики от футуристов на их соперников.

– На днях я слушал дело в народном суде, – начал он защиту. – Дети убили свою мать. Они, не стесняясь, заявили на суде, что мать была дрянной женщиной.

Зал зашумел, не понимая ещё к чему поэт клонит. А он с торжеством закончил:

– Преступление намного серьёзней, чем это может показаться на первый взгляд. Мать – это поэзия, а сыночки-убийцы – имажинисты!

Аудиторию взорвало. Поклонники футуристов аплодировали, противники – недовольно кричали и свистели.

Отвечал Маяковскому Есенин. Без шапки, в распахнутой шубе, он стоял на сцене, покачиваясь из стороны в сторону, и зло бросал в зал:

– У этого дяденьки – достань воробышка хорошо привешен язык. Ученик Хлебникова Маяковский всё ещё куражится. Смотрите, мол, на меня, какая я поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею. А я без всяких прикрас говорю: сколько бы ни куражился Маяковский, близок час гибели его газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез!

– А каков закон судьбы ваших «кобылез»? – крикнул с места Маяковский.

– Моя кобыла рязанская, русская, – парировал Есенин. – А у вас облако в штанах! Это что, русский образ? Это подражание не Хлебникову, не Уитмену, а западным модернистам.

Перепалка шла бесконечно. Аудитория волновалась, бурно реагируя на остроты своих кумиров. Закончился «процесс» к удовольствию публики чтением стихов. Есенин впервые (для широкой аудитории) прочитал «Сорокоуста»:

 
Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?
 
 
Вы, любители песенных блох,
Не хотите ль пососать у мерина?
Полно кротостью мордищ праздниться,
Любо ль, не любо ль, знай бери.
Хорошо, когда сумерки дразнятся
И всыпают вам в толстые задницы
Окровавленный веник зари.
 

Этот «оригинальный» зачин поэмы вызвал негодование публики. Вот как описывал возникшую ситуацию В. Г. Шершеневич:

«Политехнический музей. „Вечер имажинистов“. На эстраде председателем Брюсов. После теоретической декларации имажинизма выступает Есенин. Читает поэму. В первой же строфе слово „задница“ и предложение „пососать у мерина“ вызывает в публике совершенно недвусмысленное намерение не дать Есенину читать дальше.

Свист напоминает тропическую бурю. Аудитория подбегает к кафедре, мелькают кулаки. Серёжа стоит на столе, невозмутимо улыбаясь. Кусиков вскакивает рядом с Есениным и делает вид, что достаёт из кармана револьвер. Я давно стою перед Есениным и требую, чтобы ему дали дочитать. Мой крепко поставленный голос перекрывает аудиторию.

Но мало перекрыть, надо ещё убедить. Тогда спокойно поднимается Брюсов и протягивает руку в знак того, что он просит тишины и слова. Брюсов заговорил тихо и убедительно:

– Я надеюсь, что вы мне верите. Я эти стихи знаю. Это лучшие стихи из всех, что были написаны за последнее время!

Аудитория осеклась. Сергей прочёл поэму. Овации».

Словом, изнасиловали публику, заставили поверить, что похабщина зачина – верх гениальности. Сам Есенин так объяснял эпатирующие строфы «Сорокоуста»: «Хочется бросить вызов литературному и всяческому мещанству! Старые слова и образы затрёпаны, нужно пробить толщу мещанского литературного самодовольства старым прейскурантом „зарекомендованных“ слов: отсюда выход в цинизм, в вульгарность» (журн. «Художественная мысль», Харьков, 1922, № 10, с. 7).

Снисходительно отнеслась к экспериментам поэта критика. Некий Эльвич (псевдоним) писал: «Здесь не просто литературное „озорство“ и „баловство“ (вообще говоря, очень близкое Есенину): здесь муки слова и жажда меткого, пусть как угодно грубого всеопределяющего слова-выстрела, хотя вызов мещанству тут слишком часто обращается в вызов всякому здоровому художественно-артистическому вкусу, а жажда оригинальности – в актёрское оригинальничанье, если не в мальчишеское кривлянье».