Текст книги "Есенин в быту"

То есть хамство – это всего-навсего вызов мещанству. Слова, слова, слова… И изощрённость логики, по которой можно оправдать всё и вся (кстати, сегодня мы докатились до легализации мата не только в повседневной жизни, но и в литературе, искусстве и средствах массовой информации).

* * *

В творческом плане 1920 год был для Есенина довольно плодотворен. «Московская трудовая артель художников слова» издала «Ключи Марии» и сборник «Голубень». В Харькове поэт выпустил «Харчевню зорь». Позднее издал сборники «Плавильня слов» и «Трерядница». Отдельные стихотворения печатались в периодике. В ноябре в пятом номере журнала «Знамя» появилось стихотворение, в котором Сергей Александрович преподнёс себя… Впрочем, читайте:

 
Дождик мокрыми мётлами чистит
Ивняковый помёт по лугам.
Плюйся, ветер, охапками листьев, —
Я такой же, как ты, хулиган.
 

В последующие годы поэт приложил немало сил и стараний, чтобы поддержать реноме хулигана.

Творческой деятельностью Есенин вполне обеспечивал себя. Но были ещё отец, мать и сёстры, были амурные увлечения. Словом, денег не хватало. В сентябре Сергей Александрович писал в Константиново: «Дорогой отец. Посылаю пока тебе табаку и 5 тысяч рублей денег. На днях почтой вышлю 10».

Из следующих строк письма можно заключить, что это были в то время небольшие суммы, так как уже известный поэт просил: «Если тебе не жаль, то уступи мне своё пальто и галоши. Уж очень у меня болят ноги. Летом я оставил рубашку, пришлите и её».

То есть на исходе 1920 года Есенин не шиковал и пить ему было не на что, а поэтому и окружение у него было иное, чем в последующий период.

«Берегу в себе неугасимый огонь». Молодая поэтесса Надежда Вольпин частенько захаживала в кафе литераторов «Домино». Там она впервые увидела Есенина. Он сидел за столиком, а около стоял устроитель вечера и уговаривал поэта выступить, упирая на то, что его имя есть на афише.

– А меня вы спрашивали? – кипятился Сергей Александрович. – Так и Пушкина можно вставить в программу.

Преодолевая смущение, Надя подошла к столику поэта и попросила от имени слушателей литературной студии, с которыми пришла в кафе:

– Прошу вас от имени моих друзей… и от себя. Мы вас никогда не слышали, а ведь читаем и знаем наизусть.

Есенин встал и учтиво поклонился.

– Для вас – с удовольствием.

«Вот так и завязалось наше знакомство», – писала Вольпин в мемуарах «Свидание с другом».

Состоялось оно осенью 1919 года. Сергей Александрович приметил девушку и однажды подошёл к ней. Надежда Давыдовна вспоминала:

«Есенин подсел к моему столику.

– Не узнаёте меня? – спросил он. – А мы вроде знакомы. – И осведомился, кто этот „красивый молодой человек, что сидел тут сейчас с вами“.

– Молодой поэт. Недавно принят в Союз, – ответила я. – Мой молочный брат.

– Молочный? Обычно девицы в ответ на непрошеное любопытство называют приятеля „двоюродным“. А у вас молочный!

Завязался разговор.

– Почему, когда входите, не здороваетесь первая?

– Но ведь и сами вы ни разу мне не поклонились.

– Я мужчина, мне и не положено. Разве ваша бабушка вам не объясняла, что первой должна поклониться женщина, а мужчине нельзя – чтобы не смутить даму, если ей нежелательно признать знакомство на людях.

Я рассмеялась.

– Боюсь, хорошему тону меня учили не бабушка и не мама, а старший брат. Тут на первом месте было: не трусь! не ябедничай!»

Поначалу они встречались только в кафе. Как-то Вольпин спросила:

– Почему пригорюнились?

– Любимая меня бросила. И увела с собой ребёнка.

Это – о жене и дочери, сын ещё не родился.

После 3 февраля 1920 года заявил, что у него трое детей (Юрий, Татьяна, Константин). Через некоторое время снизил эту цифру до двух.

– Да вы же сами сказали мне, что трое! – напомнила Надя.

– Сказал? Я? – удивился Сергей Александрович. – Не мог я вам этого сказать! Двое!

В это время Вольпин снимала комнату во Всеволожском переулке (между Пречистенкой и Остоженкой), и Есенин провожал её. Как-то спросил:

– Почему все так ненавидят меня?

«У меня захолонуло в груди, – вспоминала Надя.

– Кто все?

– Да хоть эти молодые поэты, что вертятся вокруг вас.

– Поэты? Что вы! Все они очень вас любят. Даже влюблены, как в какую-нибудь певицу. Мне на днях один, сам удивляясь, говорил: „Когда нет в Союзе[36]36
  В Союзе поэтов.


[Закрыть] Есенина, всё точно бы угасает, и скучно становится… Он пришёл, сел молча, вроде бы грустный. А всё вокруг сразу озарилось!“

Я не придумала своё утешение. Однако как жадно Есенин ловит мои слова! И хочет и боится им поверить».

В начале сближения с Вольпин Сергей Александрович развлекал её байками типа рассказа о великой княжне Анастасии, с которой он встречался на чёрной лестнице дворца в Царском Селе. Они целовались и одной ложкой ели сметану из принесённого царевной кувшина. Надя гадала:

– Выдумка?

После некоторого размышления решила:

– Если и выдумка, то в сознании поэта она превратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в то время Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила эту идиллию память о дальнейшей судьбе Романовых.

Надя задавала вопросы, по которым Есенин понял, это эта девочка много знает и относится к жизни серьёзно. Поэтому старался не ударить лицом в грязь, особенно в области литературы. Часто рассказывал о своих коллегах.

– Клюев… Вы, небось, думаете: мужичок из деревенской глуши. А он тонкая штучка. Так просто его не ухватишь. Хотите знать, что он такое? Он – Оскар Уайльд в лаптях.

«Уайльд в лаптях! По тону не ясно, сказано это в похвалу или в осуждение, – вспоминала этот разговор Вольпин. – Скорей второе. Но ещё и с вызовом самозащиты: вы, может, и обо мне судите как о каком-то лапотнике: туда же суётся… с суконным рылом в калашный ряд поэзии! А вы раскусите-ка нас, что мы в себе несём!

Позже, в беседе со мной, Есенин стал мне рассказывать о древней русской литературе – великой литературе, которую „ваши университетские и не ведают – только с краешку копнули. Она перевесит всю прочную мировую словесность. Её по монастырским подвалам надо выискивать. По роскольничьим скитам. И есть у неё свои учёные знатоки, свои следопыты. Ей, всю жизнь отдай, – как надо, не узнаешь“.

Есенин говорил взахлёб, всё больше разгораясь. И в заключение добавил:

– Вот в этом знании Клюев – академик!»

У Есенина было трепетное отношение к А. С. Пушкину. Он любил посидеть у его памятника. Делал это и провожая Вольпин домой. Об одной из таких прогулок Надя писала:

«Хозяин стоит чугунный, в крылатке, шляпа за спиной. Стоит он ещё лицом к Страстному монастырю. А мы, его гости, сидим рядом на скамье. Втроём: я в середине, слева Есенин, справа Мариенгоф. Перед лицом хозяина Анатолий отбросил свою напускную надменность. Лето, губительное жаркое, лето двадцатого года в разгаре.

– Ну, как, теперь вы его раскусили? Поняли, что такое Сергей Есенин?

Отвечаю:

– Этого никогда до конца ни вы не поймете, Анатолий Борисович, ни я. Он много нас сложнее. Мы с вами против него как бы только двумеры. А Сергей… Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков!

– Как это?

– Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни – в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя и новая. Мы с Вами россияне, он – русский.

Сергей слушал молча, потом встал.

– Ну, а ты, Толя? Ты-то её раскусил? – и простившись с другом и с хозяином зашагал вниз по Тверскому бульвару, провожая меня».

Бульвар был постоянным местом их прогулок. «Тёплой майской ночью мы идём вдвоём Тверским бульваром. Я рассказываю:

– Встретила сегодня земляка. Он меня на смех поднял: живёшь-де в Москве, а ни разу Ленина не видела. Я здесь вторую неделю, а сумел увидеть. Что же, Ленин им – экспонат музейный?

Есенин резко остановился, вгляделся мне в лицо. И веско сказал:

– Ленина нет. Он распластал себя в революции. Его самого как бы и нет!

Помолчал, подумал и повторил:

– Ленина нет! Другое дело Троцкий. Троцкий проносит себя сквозь историю, как личность!

– „Распластал себя в революции“ и „проносит себя как личность!“ Что же по-вашему выше? Неужели второе?

– Всё-таки первое для поэта – быть личностью. Без своего лица человека в искусстве нет». Есенин ответил без тени сомнения, и Наденька ужаснулась, подумав про себя: «Вот оно как! Политика, революция, сама жизнь – отступи перед законами поэзии!»

Да, поэзия была то единственное, чем жил великий поэт. Всё остальное оставалось для него побочным и материалом для творчества. Поэтому ни увлечений, ни глубоких привязанностей у него не было – вспыхнул ярким пламенем и через мгновение погас.

…Есенин не любил долгих романов, но отношения с Вольпин у него затянулись, поэтому у них было время присмотреться друг к другу. Как-то одна из знакомых (бывшая княжна Кугушева) спросила:

– Ну вот Надя, ты теперь сдружилась с Есениным, какой он вблизи?

– Знаешь, он очень умён.

Наташа возмутилась:

– «Умён!» Есенин – сама поэзия, само чувство, а ты о его уме. «Умён!» Точно о каком-нибудь способном юристе… Как можно!

– И можно, и нужно! Вернее было бы сказать о нём «мудрый». Но ведь ты спросила, что нового я в нём разглядела. Так вот: у него большой, обширный ум. И очень самостоятельный.

Не одной Кугушевой, так многим думалось, что в Сергее Есенине стихия поэзии должна захлестнуть то, что обычно зовётся умом. Но он не был бы поэтом, если бы его стихи не были просветлены трепетной мыслью. Не дышали бы мыслью.

Ершистость и самостоятельность девушки располагали Есенина к ней и вызывали на открытость. Как-то Сергей Александрович поведал ей сокровенное – об истоках своей неприязни к матери. В пятнадцать лет заболел тифом, бредил. Как-то очнулся и видит: мать достала толстенный кусок холста, пристроилась к окну и кроит.

– Сидит, слёзы ручьём… А сама живёхонько пальцами снуёт! Шьёт мне саван!

Помолчав, добавил:

– Смерти моей ждала! Десять лет прошло, а у меня и сейчас, как вспомню, сердце зайдётся обидой, кажется, ввек ей этого не забуду! До конца не прощу.

– Но это ведь так понятно! – пробовала возразить Надя. – Чисто крестьянская психология: горе горем, а дело надо делать вовремя: помрёт сын – не до шитья будет, саван должен лежать наготове. Она крестьянка, а не кисейная барышня, не дамочка – ах да ох! Вот и шьёт, а слёзы ручьём.

Есенин смотрел на Наденьку с изумлением: рассуждения её вроде бы одобрил, но сердцем не принял. «С тех пор, – говорила Вольпин, – он никогда не заговаривал со мной о той давней своей обиде, им до конца не прощённой! Но я помнила долго, всегда помнила. И спрашивала себя: почему он упорно сам в себе нагнетает это чувство – обиду на мать?»

Надя была молода но уже выработала собственные взгляды на жизнь. Как-то И. В. Грузинов, друг Сергея Александровича, опекавший Вольпин, встретив её в кафе поэтов, спросил в лоб:

– Надя, я вижу, вы полюбили Есенина? Забудьте, вернее, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.

– Но ведь уже всё вышло, – усмехнулась Надежда.

Грузинов с ужасом смотрел на неё.

– А Сергей уверяет, что…

– …что я не сдаюсь? Так и есть, всё верно. Не хочу «полного сближения». Понимаете… Я себя безлюбой уродкой считала, а тут вот полюбила. На жизнь и смерть!

И двадцатилетняя девушка высказала кредо на своё чувство к поэту:

– Я не так воюю за встречную любовь, как берегу в себе неугасимый огонь.

…Июнь 1920 года. Как-то Есенин и Надя загулялись и поздно спохватились, что надо бы поужинать. Зашли в кафе «Домино». Официантка виновато сказала, что ничего мясного уже нет, и вообще нет ничего – только жареная картошка, да и та на подсолнечном масле.

– А я люблю картошку на подсолнечном масле! – заявил Сергей Александрович.

Заняли столик. В среднем ряду, ближе к кухне, сидел В. Маяковский и курил. Есенин спохватился, что у него кончились папиросы. Растерянно оглядываясь, кивнул на Маяковского:

– Одолжусь у него.

Пошёл. Веско, даже величественно, Маяковский говорит:

– Пожалуйста! – и открывает портсигар.

– А впрочем, – добавляет он, – не дам я вам папиросу.

На лице Есенина недоумение и детская обида («Да, именно детская!» – вспоминала Вольпин), и он говорит Наде:

– Этого я ему никогда не забуду.

И не забыл. Отношения между поэтами так никогда не наладились, хотя попытки к этому были.

Вскоре встречи с Есениным были прерваны его поездкой в Харьков и увлечением Женей Лившиц. После Харькова были Константиново и турне на Кавказ, которое Надя называла сборами в Персию. Уезжая, Сергей распорядился:

– Жди!

Этот наказ-приказ возмутил Вольпин:

– Я в мыслях осудила Сергея за эту его попытку оставить меня за собой ожидающую, чтобы и после продолжать мучительство.

Осенью встречи возобновились. На книжке «Трерядница», подаренной девушке, поэт написал: «Надежде Вольпин, с надеждой. Сергей Есенин». Она решила, что Сергей Александрович думает о её творческих успехах, но скоро поняла, что ошиблась и описала эпизод у топящейся печки в лавке поэтов:

«Бурная атака. С ума он сошёл, прямо перед незавешенной витриной. Хрупкая с виду, я куда сильнее, чем кажусь. Натиск отбит. Есенин смотрит пристыженным и грустным. И вдруг заговорил – в первый раз при мне – о неодолимой, безысходной тоске.

– Полюбить бы по-настоящему! Или тифом, что ли, заболеть!

„Полюбить бы“ – это, понимаю, мне в укор. А про тиф… Врачи тогда говорили, будто сыпной тиф несёт обновление не только тканям тела, но и строю души».

В любви к Вольпин поэт не объяснялся. Она на это и не надеялась. Но, как бы оправдываясь перед девушкой, однажды обронил:

– Я с холодком.

Помолчав добавил:

– Не скрою, было, было. В прошлом. Сильно любил. Но с тех пор уже никогда. И больше полюбить не смогу.

Конечно, Надя знала стихотворение «Зелёная причёска» с посвящением константиновской помещице и выпалила:

– Кашину! Её?

– Ну что вы! Нет! – небрежно бросил Есенин.

«Слишком небрежно», – отметила Вольпин про себя и назвала Зинаиду Райх.

Сергей Александрович решительно отвёл и это предположение. Но по тому, как он это сделал, Надя поняла, что попала в самую точку. В воспоминаниях она писала, что за все годы близости с Есениным она ни разу не усомнилась: он так и не изжил мучительную любовь ко второй жене.

Осенью в Москве появилась харьковчанка Женя Лившиц, затем в поле зрения поэта попала сотрудница ВЧК Галина Бениславская. Но пока он держался Вольпин. «Мы в моей комнате в Хлебном, – записывала Надя, – смирно, после отбитой атаки, сидели рядышком на тахте.

– Говори, говори, – просит он. – Мне радостно слушать, когда тебя вот так прорвёт.

Надя говорила о самом поэте, и вдруг в его глазах увидела слёзы.

– Что, сердитесь на меня? – спрашивает она. – Больше никогда и не заглянете?

– Нет, почему же. Может быть, так и лучше… И, помолчав, добавляет:

– В неутолённости тоже есть счастье.

Но вот в один из осенних дней она записала о своём опрометчивом визите в Богословский переулок:

«Есенин смущённо произносит:

– Девушка.

И сразу на одном дыхании:

– Как же вы стихи писали?

Если первый возглас я приняла с недоверием (да неужто и впрямь весь год моего отчаянного сопротивления он считал меня опытной женщиной?), то вопрос о стихах показался мне столь же искренним, сколь неожиданным и… смешным.

И ещё сказал мне Есенин в тот вечер своей запоздалой победы:

– Только каждый сам за себя отвечает!

– Точно я позволю другому отвечать за меня! – был мой невесёлый ответ. При этом однако подумалось: „Выходит, всё же признаешь в душе свою ответственность – и прячешься от неё?“

Но этого я ждала наперёд».

Надя была женщиной умной и мечтой о прочном союзе с Есениным не обольщалась, но вот чего она от него не ожидала, так это ревности. Как-то с удивлением записала: «Никогда мне не лжёшь? – спрашивает Есенин. – Нет, лжёшь! Говоришь, что я тебе дороже всего на свете, что любишь меня больше жизни. Нет, больше всего на свете ты любишь свои стихи! Ведь ты для меня не откажешься от поэзии?»

Надя не стала уверять ревнивца в противном, ответила как отрезала:

– Люблю тебя больше всего на свете, больше жизни и даже больше своих стихов. Но стихи люблю больше, чем счастье с тобой. Вот так!

Есенин вздохнул:

– Что ж, это, пожалуй, правда…

Признание Вольпин в том, что стихи для неё важнее и выше, чем возможное счастье с поэтом, столь непостоянным в своих чувствах, свидетельствует о её уме, целеустремлённости и воле. Она любила Есенина, но не бегала за ним, не поступалась своим достоинством. Стихи – это её кровное и навсегда! А увлечение поэта – эфемерно и временно. Надя называла его безлюбым нарциссом.

Вольпин оказалась единственной из любивших Сергея Александровича, чью волю он не смог подчинить себе. Надя не прощала ему ни некорректных выпадов, ни пошлостей, ни хамства. Была язвительна с ним. Поэтому у них размолвки чередовались с временным отчуждением друг от друга. Но Есенин ценил верность Нади и постоянно возвращался к ней. А она, потеряв девственность, уже не избегала встреч с поэтом в Богословском переулке – с ним было интересно.

Милые бранятся. Говорили обо всём на свете. Как-то Вольпин спросила:

– Боитесь старости?

– Старости? Да нет… Я до старости не дотяну. Мне прожить бы ещё десять лет[37]37
  Напоминаем читателям: это 1920 год.


[Закрыть]. Больше не хочу.

«В груди у меня похолодело. Вот он, канатоходец! Однако заставляю себя даже улыбнуться. С напускной лёгкостью роняю:

– А через год? Захотите жить ещё девять лет?

Сергей Александрович рассмеялся».

А вот запись Вольпин на литературную тему:

«– Посмотрите, – говорит Есенин. – С письмом пришло. От Хлебникова.

Стихи. От руки, но очень чётко. Велимир Хлебников. О Стеньке Разине. Читаю.

– Ничего не замечаете? А вы попробуйте прочесть строку справа налево. Каждую!

– Ого! То же самое получается!

– Печатать не стану. Деньги пошлю – он там с голоду подыхает, а печатать не стану. Это уже не поэзия, а фокус.

Я завелась в яром споре. В поэзии всё фокус. И рифма фокус. И размер фокус. Доводы мои так и сыплются. Но доводы Есенина и вовсе просты.

– Велимир вправе ловчить как хочет, а я вправе поместить в сборник или выкинуть.

– А вот и не вправе, – гну я своё. – Поэт, большой поэт, да ещё голодный, честь вам оказал, предложил напечатать свои стихи рядом не только с Есениным, а хозяева не принимают эту честь: нам-де фокусы не нужны! Да разве хуже стали стихи оттого, что можно их и навыворот прочесть?

– Я ему не мешаю, может выкручивать, играть словами… По мне это не поэзия. Ей тут тесно. Нечем дышать. Не обязан я печатать!

– А вот обязаны!

– Да почему?

– Потому, что он Велимир. Он – Председатель Земного Шара! За свои стихи он отвечает сам.

Меня понесло. Я как с цепи сорвалась.

– Деньги голодному пошлём. В подачку! Как собаке кость. А стихи не принимаем! Так, так его оскорбить!

Я уже не говорю, в крик кричу. Мы оба давно стоим. Друг против друга. Есенин иссера-бледен. А я с яростью ему в лицо:

– Хозяин издательства, хозяин лавки книжной, хозяин кафе[38]38
  Хозяином кафе Есенин не был, но какую-то долю от доходов получал.


[Закрыть], вообразил себя хозяином л-л-литературы!

– Однако, хорошенького вы обо мне мнения.

Это с крутым спокойствием бешенства. Я уже в пальто. Уже остывая, сознательно бросаю через плечо последнюю рассчитанную к добру обиду:

– Знаю, и с деньгами не поторопитесь!»

Долго обижаться на любимого Вольпин не могла и через несколько дней после ссоры пришла в «Стойло Пегаса». Села за столик подальше от «ложи имажинистов». Есенин, конечно, увидал её, но не подошёл, а прислал через официантку квитанцию на деньги, высланные В. Хлебникову. Это был шаг к примирению.

Как это ни странно, именно разговоры на литературные темы служили яблоком раздора в отношениях поэта с Надеждой. Её заносчивость и упрямство в отстаивании своей точки зрения и раздражали и привлекали его. Поэтому на примирение он всегда шёл первый. А конфликты в их отношениях не были радостью.

«В ту ночь, возвращаясь домой одна, я все думала о нашей ссоре и говорила в укор себе самой: я осудила сейчас Есенина, исходя из заветов человеколюбия, а он… он отстаивает заветы поэзии, как он их понимает. И в этом его правота».

Богословский переулок. Поздняя осень двадцать первого года. Мы с Сергеем вдвоём в их длинной комнате. Сидим рядышком на узком диванчике. В печурке уютно потрескивают дрова. Сергей только что побранил меня: что я-де знаю – он всегда мне рад, могла бы приходить к нему почаще! А я, как назло, завожу обидный для него разговор:

– Мы часто слышим: „Тютчев и Фет!“ А ведь Фету до Тютчева расти – не дорасти!

На лице Есенина досада. Брови сдвинулись чуть не в одну черту. Губы плотно сжаты. Ответ прозвучал не сразу.

– Кто любит поэзию, не может не любить Фета…

– Да, – отвечаю. – Я и Фета люблю. Но Тютчев… Тютчев – гигант поэзии! Я часами могла бы читать из него наизусть. А у Фета люблю и помню вовсе не то, что ценят другие. Люблю его поздние стихи.

Добавлю для читателя: имени Тютчева я от Есенина ни разу не слышала».

Надя любила подзадорить Сергея Александровича, подразнить его неудобными вопросами. Вот один из них.

«Поздняя осень двадцать первого. Снова мы вдвоём в большой комнате на Богословском. Не помню сейчас, чем был подсказан мой вопрос:

– А сами вы считаете себя гением?

Сергей обдумывает ответ. Я мысленно делаю вывод: раз не спешит отрицать, значит, считает! И услышала:

– Вы что же, меня вовсе за круглого дурака почитаете? „Гений ли“ – ведь это только время может показать!

Но выходит всё же согласно моим невысказанным словам: примеривается к мысли о своей гениальности».

Уже примерился! Буквально через пару недель после этого разговора с Надей Есенин, по свидетельству А. Мариенгофа, без тени сомнения заявил американской танцовщице Айседоре Дункан:

– Я гений! Есенин гений… гений!.. Я… Есенин – гений.

Поэт был предельно амбициозен. Вопрос о своей гениальности (пока как возможности) он впервые поставил в письмах 1912–1913 годов к другу юности Грише Панфилову. И, как видим, положительно ответил на него через десять лет.

…И последняя запись Вольпин о её визитах в Богословский переулок.

«Врачи, по словам Есенина, любят его припугнуть: что только ему не грозит, если не бросит пить! Сегодня новое: грозит слепота!

Он это объясняет мне у себя в Богословском, с глазу на глаз. Говорю:

– Я, конечно же, тебя не брошу тогда, если ты меня сам не отстранишь – и мои глаза станут твоими глазами… Но только…

– Только – что?

– Для меня это будет запоздалым счастьем, а я не желаю строить своё счастье на твоей беде.

Нет, разговор этот нечто вроде внутреннего монолога в фильме. На деле я стараюсь успокоить Сергея. Врачи преувеличивают опасность, не так страшен чёрт, как его малюют. И всё в ваших руках: бросите пить – сохраните и глаза, и печень, и рассудок. И не время ли вам нацепить очки? Что, неохота – красоту попортит? Вы, Серёженька, изрядная кокетка.

Удалось-таки рассмешить и оторвать от непрошеных мыслей о подстерегающей слепоте. Я ещё добавила:

– Если впрямь потеряете зрение, как поэт Козлов, десяток женщин передерутся за честь и право заменять вам глаза! И вы остановите выбор, верно, на Жене Лившиц, меня отстраните, мол, ну её – поэтесса!

А он уже и думать забыл о врачах с их антиалкогольными хлопотами. Заводит речь о поэзии. Между прочим, ему и себе в успокоение, я подчёркивала, что не такой уж он пропойца, пьёт не водку, вино – и по три-четыре дня на неделе совсем бывает трезв – тогда и работает! Это не в утешение говорилось – так оно и было. Весь двадцатый и двадцать первый год Сергей Есенин пил умеренно, куда меньше, чем очень многие его друзья-приятели. Возможно, это была самая трезвая полоса в его жизни, считая со времени создания „Ордена имажинистов“».

Легкомыслен был великий поэт. Молодая женщина (вчерашняя девочка) печётся о его зрении и судьбе, готова на жертву ради любимого человека, а он уже поостыл по отношению к ней. Почти весь 1921 год прошёл у Есенина под знаком увлечения Галиной Бениславской; прервала его бурная страсть к заморскому диву – танцовщице Айседоре Дункан.

В день 26-летия поэта Бениславская и Вольпин отошли для Сергея Александровича на второй план. Но они не смирились с этим и решили ждать. Надя не сомневалась в том, что поэт быстро «перегорит», что чувство, так внезапно полыхнувшее в нём, быстротечно. «В страстную искреннюю любовь Изадоры, – писала Вольпин, – я поверила безоглядно. А в чувство к ней Есенина? Сильное сексуальное влечение? Да, возможно. Но любовью его не назовёшь. К тому же мне, как и многим, оно казалось далеко не бескорыстным».

Более чувственная Бениславская уход поэта переживала тяжело. В дневнике записывала: «Бушующего огня больше нет, есть спокойное ровное пламя. И правда, уже нету того накала страстей, уже не подкашиваются ноги и не останавливается сердце при его появлении, но просто живёшь с этим чувством, иногда лишь поражаясь его силе – ведь думала, что прошло и отпустило, а нет, просто перешло в другую плоскость. И не мучаешься больше.

Но иногда так становится тяжко, что, кажется, на луну завыла бы или умерла. А потом понимаешь: умрёшь – и оставишь себя без счастья хоть изредка видеться с ним, разговаривать, как бы невзначай прикасаться к руке, слышать „Привет“ и втайне надеяться, что он и правда рад тебя видеть… И всё это даёт силы жить дальше, и всё это называется банальным и затёртым, но таким святым словом „любовь“».

Лучший поэт России. 1921 год начался для советской России восстанием в Кронштадте и крестьянской войной в Тамбовской губернии. Оба эти события не оставили Есенина равнодушными (особенно второе), и он любил напевать песню антоновцев[39]39
  Антонов – руководитель восстания на Тамбовщине.


[Закрыть]:

 
Что-то солнышко не светит,
Над головушкой туман,
Ай уж пуля в сердце метит,
Ай уж близок трибунал.
Эх, доля-неволя,
Глухая тюрьма!
Долина, осина,
Могила темна.
Где-то чёрный ворон вьётся,
Где-то совушки кричат.
Не хотелось, а придётся
Землю кровью орошать!..
Припев:
Поведут нас всех под стражей,
Коммунист, взводи курок,
На тропинке на овражьей
Укокошат под шумок.
Припев:
Поведут нас всех огулом,
Отдадут команду «Пли!»
Чур, не хныкать перед дулом,
Не лизать у ног земли!..
Припев:
Мы не пивом и не водкой
В наш последний вечерок —
Самогоном зальём глотку
И погибнем под шумок!
Припев:
Не к лицу нам покаянье,
Не пугает нас огонь!..
Мы бессмертны! До свиданья,
Трупом пахнет самогон!..
 

Конечно, война с крестьянскими бунтами, вспыхивавшими то здесь, то там, не рекламировалась; но шила в мешке не утаишь – слухов и разговоров хватало, и поэт жадно впитывал их. Голод в Поволжье, постоянные волнения в деревне и жестокое подавление их большевиками отнюдь не увеличивали расположения Есенина к ним. Отсюда его уход в хулиганство как единственно возможную форму противления коммунистической идеологии и режиму.

На пятый день нового года в печати появилась небольшая поэма «Исповедь хулигана»:

 
Я нарочно иду нечёсаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потёмках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы,
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь.
 
 
Так хорошо тогда мне вспоминать
Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
Что где-то у меня живут отец и мать,
Которым наплевать на все мои стихи,
Которым дорог я, как поле и как плоть,
Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
Они бы вилами пришли вас заколоть
За каждый крик ваш, брошенный в меня…
 

Далее поэт вспоминал своё детство и жизнь в деревне. Ничего хулиганского в этом нет. Но поэма написана с вызовом. Поэтому один из критиков характеризовал её содержание как «смесь сентиментальности с необузданной дикостью». К последней можно отнести угрозу автора заколоть читателей (и слушателей) вилами и его желание «из окошка обоссать луну». Не очень этично, конечно, и следующее заявление поэта в обращении к родителям:

 
Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь Бога и болотных недр.
О, если б вы понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!
 

Сергей Александрович поспешил самоопределиться – ещё был жив А. Блок, которому он сам отдавал пальму первенства. Но признание первенства Есенина пришло быстро. Уже в 1923 году А. В. Бахрах писал, что «в поэзии он Моцарт». А несколько позже другой критик, В. А. Красильников, связал этот факт с разбираемым нами стихотворением. Звание «лучшего поэта России» стало обозначением его (Есенина) литературного положения.

И, кстати, ещё раз о «неудобных» словах. Весной 1923 года в Берлине вышел сборник стихотворений Есенина «Стихи скандалиста». Во вступлении к нему он писал: «Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков. Нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Не на мне лежит конфуз от смелого произнесённого мной слова, а на читателе или на слушателе».

Лукавил Сергей Александрович. Но все ещё жили революцией – коренной ломкой всего и вся – и один из критиков приобщил к ней и поэта: «Вульгаризация – это неизбежная примесь есенинского „хулигана и хама“ к бунтарю и революционеру».

Благовест бунтов. Революционером поэт, конечно, не был, а вот признаков бунтаря в нём хватает – как в характере, так и в творчестве. Неслучайно именно в годину народных волнений он задумал трагедию «Пугачёв» и кропотливо изучал материалы о жизни руководителя крестьянской войны. Трагедию Есенин писал полгода, с марта по август 1921-го. Опубликована она была в следующем году сразу в трёх центрах мировой культуры – в Москве, Петрограде и Берлине.

Первые свидетельства о начале работы Сергея Александровича над «Пугачёвым» относятся к концу 1920 года. Е. Р. Эйгес вспоминал эпизод, относящийся к этому времени: «Зайдя как-то в книжный магазин, я застал Есенина, сидящего на корточках где-то внизу. Он копался в книгах, стоящих на книжной полке, держа в руках то один, то другой фолиант.

– Ищу материалы по Пугачёвскому бунту. Хочу написать поэму о Пугачёве, – сказал Есенин».

Задумав работу о вожде крестьянской войны, поэт, естественно, захотел побывать в местах, связанных с нею, 16 апреля 1921 года он выехал их Москвы в Оренбург и далее в Туркестан.

В начале мая Сергей Александрович писал Мариенгофу из Саратова: «Еду я, конечно, ничего, не без настроения всё-таки, даже рад, что плюнул на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь… Сутки, другие, третьи, четвёртые, пятые, шестые едем, едем, а оглянешься в окно, как заколдованное место – проклятая Самара. Вагон, конечно, хороший, но всё-таки жаль, что это не ровное и стоячее место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске» (6, 120–121).

Г. Р. Колобову поэт говорил:

– Я в твоём вагоне четвёртую и пятую главу «Пугачёва» написал. В Самаре вагон Григория Романовича задержался на десять суток, но дальше путешествие пошло бодрее. К середине мая Есенин был в Ташкенте, а через неделю в Полторацке (Ашхабаде). К этому моменту трагедия вчерне была почти закончена.