Текст книги "Есенин в быту"

Упомянутый выше полковник Д. Н. Ломан был штаб-офицером для особых поручений при дворцовом коменданте. В автобиографии 1923 года Сергей Александрович писал о нём: «При некотором покровительстве полковника Ломана, адъютанта императрицы, был представлен ко многим льготам».

В числе этих льгот были поездки в Петроград. 3 июля Есенин оказался на вечере у М. П. Мурашёва. Собрались авторы, участвовавшие в литературных альманахах «Дружба» и «Творчество». Обсуждалась репродукция с картины Яна Стыки «Нерон, поджигающий Рим». Поинтересовались мнением Есенина.

– Не найти слов ни для оправдания, ни для обвинения, судить трудно, – тихо сказал поэт.

Тем не менее через какое-то время подошёл к столу и вписал в открытый альбом хозяина следующие строки:

 
Слушай, поганое сердце,
Сердце собачье моё.
Я на тебя, как на вора,
Спрятал в руках лезвиё.
 
 
Рано ли, поздно всажу я
В рёбра холодную сталь.
Нет, не могу я стремиться
В вечную сгнившую даль.
 
 
Пусть поглупее болтают,
Что их загрызла мета;
Если и есть что на свете —
Это одна пустота.
 

Михаил Павлович был поражён содержанием стихотворения и спросил:

– Сергей, что это значит?

– То, что я чувствую, – прозвучало в ответ.

Через десять дней Есенин опять был у Мурашёва. Пришёл и А. А. Блок. Михаил Павлович показал ему стихотворение друга. Александр Александрович внимательно прочитал его, покачал головой и позвал к себе автора:

– Сергей Александрович, вы серьёзно это написали или под впечатлением музыки?

– Серьёзно, – чуть слышно ответил Есенин.

– Тогда я вам отвечу.

И на другой странице того же альбома Блок написал следующее:

 
Жизнь без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твёрдо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет твёрд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
 

Это был фрагмент поэмы «Возмездие», над которой Александр Александрович тогда работал.

22 июля, в день именин вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и великой княжны Марии Николаевны в царскосельском лазарете состоялся концерт. В нём участвовал и Есенин. Он читал стихотворение «Русь», посвящённое войне:

 
Повестили под окнами сотские
Ополченцам идти на войну.
Загыгыкали бабы слободские,
Плач прорезал кругом тишину…
 

Никакого ура-патриотизма: война для крестьянина – беда, с потерей хозяина рушится весь уклад жизни, все тяготы тяжёлого физического труда ложатся на женщин и подростков. И все с внутренним трепетом ждут известий с фронта:

 
Затомилась деревня невесточкой —
Как-то милые в дальнем краю?
Отчего не уведомят весточкой,
Не погибли ли в жарком бою?
 

Да нет, вот же пишут, что живы и здоровы, обещают скоро вернуться, скучают по дому и детям:

 
Они верили в эти каракули,
Выводимые с тяжким трудом,
И от счастья и радости плакали,
Как в засуху над первым дождём.
 

Бабы, невесты, ополченцы, матери, ребятня заполняют строфы стихотворения. Для них война не героический подвиг, а неизбежная работа, такой же труд, как и в их повседневной жизни. И от него не отвертишься: хочешь не хочешь, а выполняй. Словом, перед нами Русь со всеми тяготами и радостями народной жизни.

Императрица Александра Фёдоровна с дочерьми Татьяной и Ольгой

Стихотворение имело успех и получило одобрение императрицы. «Она, – писал Есенин в одной из своих автобиографий, – после прочтения моих стихов сказала, что стихи мои красивые, но очень грустные. Я ответил ей, что такова вся Россия».

По заданию Д. Н. Ломана Сергей Александрович написал к именинам царских персон стихотворение, посвящённое великим княжнам, которое и было на концерте вручено им:

 
В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Берёзки белые горят в своих венцах.
Приветствует мой стих младых царевен
И кротость юную в их ласковых сердцах.
 
 
Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шёл страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.
 
 
На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь.
 
 
Всё ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладёт печать на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.
 

Концовка стихотворения загадочна: что вдруг насторожило поэта? Почему надо особо молиться за царских дочерей, которые вроде бы вполне устроены и счастливы? Выше уже упоминалось о том, что Есенин обладал провидческим даром, и возможно, что за внешним благополучием Романовых он прозревал судьбу Николая II и его семьи, видел подвалы дома Ипатьева. Кстати, народная молва связывает имя Есенина с Анастасией, младшей дочерью царя.

– Да, так оно и было. Он сам мне об этом рассказывал, когда мы познакомились, – вспоминала Надежда Вольпин. – Так и сказал: «Гуляли с Настенькой в саду».

А ещё он рассказывал, что Настенька носила ему из дома сметану в горшочке и они ели её одной ложкой, так как царевна постеснялась попросить на кухне вторую ложку.

Озорничал великий поэт и сознательно окружал себя мифами.

Есенин не без удовольствия участвовал во всех придворных мероприятиях и готовил к изданию сборник «Голубень», который открывался циклом стихов, обращённых к императрице Александре Фёдоровне. Но как-то, встретив в Петрограде Всеволода Рождественского, с напускным раздражением жаловался ему:

– Пуще всего донимают царские дочери – чтоб им пусто было. Придут с утра, и весь госпиталь вверх дном идёт. Врачи с ног сбились. А они ходят по палатам, умиляются, образки раздают, как орехи с ёлки. Играют в солдатики, одним словом. Я и «немку» два раза видел. Худая и злющая. Такой только попадись – рад не будешь. Доложил кто-то, что есть санитар Есенин, патриотические стихи пишет. Заинтересовались. Велели читать. Я читаю, а они вздыхают: «Ах, это всё о народе, о великом нашем мученике-страдальце». И платочек из сумочки вынимают. Такое меня зло взяло. Думаю – что вы в этом народе понимаете!

Да, внутренне поэт не принимал российское самодержавие; и это наглядно проявилось в его отказе от предложения Д. Н. Ломана написать (совместно с Н. А. Клюевым) книгу стихов и «запечатлеть в ней Фёдоровский собор, лик царя и аромат храмины государевой».

По распоряжению царя в Царском Селе был построен Фёдоровский городок – Кремль в миниатюре: пять домов и собор, обнесённые стеной. Конечно, и в городок, и в собор допускались только избранные. Есенин получал пропуск на богослужение в Фёдоровском Государевом соборе шесть раз: 22 и 23 октября, 31 ноября 1916 года, 1, 5 и 6 января 1917-го. Правда, этим он не хвалился, как и тем, что 3 ноября получил от императрицы Александры Фёдоровны в подарок золотые часы. То есть отказ Сергея Александровича восславить Николая II не повлиял на отношение к нему царской семьи, и послаблений со стороны полковника Ломана он не лишился.

С 3 по 24 ноября Есенин находился в Москве. В этот период он побывал у И. И. Ясинского на собрании общества поэтов имени Константина Случевского. «Домой» его провожала дочь Иерони-ма Иеронимовича:

«Стали болтать на разные темы, и между прочим зашёл разговор о долголетии. Я сказала, что боюсь смерти, хочу своими глазами увидеть жизнь после революции. У нас дома в тот вечер много говорилось о похождениях Григория Распутина. Есенин так и загорелся:

– Только короткая жизнь может быть яркой. Жить – значит отдать всего себя революции, поэзии. Отдать всего себя, без остатка. Жить – значит сгореть.

Он привёл в пример Лермонтова и сказал:

– Жить надо не дольше двадцати пяти лет!

Есенин стал отвергать мой довод: хочу жить долго, чтобы посмотреть, как революция изменит жизнь.

– Да ведь для этого не надо жить долго, – говорил поэт, – революция будет завтра или через три месяца. Какие настроения на фронте! Об этом говорят солдаты в лазаретах и госпиталях».

1917-й год Есенин встретил в Царском Селе. В начале января он присутствовал на богослужении в Фёдоровском Государевом соборе. 19 февраля в трапезной Фёдоровского городка читал стихи для членов Общества возрождения художественной Руси. На торжественный завтрак Д. Н. Ломан пригласил более ста высокопоставленных царедворцев.

Дмитрий Николаевич всё надеялся, что поэт передумает и напишет что-то восхваляющее царя. Не добившись этого, Ломан 22 февраля дал предписание Есенину выехать в Могилёв для продолжения службы во 2-м батальоне Собственного Его Императорского Величества сводного пехотного полка. Но 27 февраля грянула революция, и Сергей Александрович, по его собственному признанию, бежал с фронта.

 
Я бросил мою винтовку,
Купил себе «липу», и вот
С такою-то подготовкой
Я встретил 17-й год.
 

«Анна Снегина»

Через две недели после неудалой революции Сергей Александрович был уже в Петрограде, где случайно встретился с Рюриком Ивневым. Последний вспоминал:

«Был снежный и ветреный день. Вдали от центра города, на углу двух пересекающихся улиц, я неожиданно встретил Есенина с тремя, как они себя именовали, „крестьянскими поэтами“: Николаем Клюевым, Петром Орешиным и Сергеем Клычковым. Они шли вразвалку и, несмотря на густо валивший снег, в пальто нараспашку, в каком-то особенном возбуждении, размахивая руками, похожие на возвращающихся с гулянки деревенских парней.

Сначала я думал, они пьяны, но после первых же слов убедился, что возбуждение это носит иной характер. Первым ко мне подошёл Орешин. Лицо его было тёмным и злобным. Я его никогда таким не видел.

– Что, не нравится тебе, что ли?

Клюев, с которым у нас были дружеские отношения, добавил:

– Наше времечко пришло.

Не понимая, в чём дело, я взглянул на Есенина, стоявшего в стороне. Он подошёл и стал около меня. Глаза его щурились и улыбались. Однако он не останавливал ни Клюева, ни Орешина, ни злобно одобрявшего их нападки Клычкова. Он только незаметно для них просунул свою руку в карман моей шубы и крепко сжал мои пальцы, продолжая хитро улыбаться.

Мы простояли несколько секунд, потоптавшись на месте, и молча разошлись в разные стороны».

Озлобленность вчерашних друзей удивила Ивнева и, вновь встретившись через несколько дней с Есениным, он потребовал объяснений. Сергей Александрович махнул рукой и, засмеявшись, спросил:

– А ты испугался?

– Да, испугался, но только за тебя.

– Ишь как поворачиваешь дело.

– Тут нечего поворачивать. Меня испугало то, что тебя как будто подменили.

– Не обращай внимания. Это всё Клюев. Он внушил нам, что теперь настало «крестьянское царство» и что с дворянчиками нам не по пути. Видишь ли, это он всех городских поэтов называет дворянчиками.

– Уж не мнит ли он себя новым Пугачёвым?

– Кто его знает, у него всё так перекручено, что сам чёрт ногу сломит. А Клычков и Орешин просто дурака валяли.

За две недели, прошедшие со дня свержения самодержавия, определиться с курсом Временного правительства было трудно, и пока он подыгрывал Клюеву, руководствуясь принципом не лезть на рожон.

17 марта Есенин был направлен Государственной думой в распоряжение Воинской комиссии, которая определила его в школу прапорщиков. Воинские лавры не прельщали поэта:

 
Тогда над страною калифствовал
Керенский на белом коне.
Война «до конца», «до победы».
И ту же сермяжную рать
Прохвосты и дармоеды
Сгоняли на фронт умирать.
Но всё же не взял я шпагу…
Под грохот и рёв мортир
Другую явил я отвагу —
Был первый в стране дезертир.
 

Это, конечно, поэзия («Анна Снегина»), но вот что писал Сергей Александрович в биографии 1923 года: «В революцию самовольно покинул Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт».

В левоэсеровской прессе Есенин напечатал около шестидесяти стихотворений: «Марфа Посадница», «Товарищ», «О красном вечере задумалась дорога…», «О, Русь, взмахни крылами…» и другие. Что касается Керенского, то в этом вопросе он оказался на диаметрально противоположных полюсах со своим лучшим другом Л. Каннегисером:

 
На солнце, сверкая штыками —
Пехота. За ней, в глубине, —
Донцы-казаки. Пред полками —
Керенский на белом коне.
 
 
Он поднял усталые веки,
Он речь говорит. Тишина.
О, голос! Запомнить навеки:
Россия. Свобода. Война.
 
 
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о, мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать —
 
 
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню – Россия, Свобода,
Керенский на белом коне.
 

По вопросам о Февральской революции, Временном правительстве, Керенском мнения друзей разошлись, и в их отношениях наступило (к счастью для Есенина) отчуждение. Место Каннегисера в кругу друзей Сергея Александровича занял А. А. Ганин.

Хотя весной 1917 года поэт «проживал дезертиром» в Петрограде, особо он не прятался. 13 апреля участвовал в «Вечере свободной поэзии», проходившем в Тенишевском зале. В нём участвовали А. Ахматова, Н. Клюев, Р. Ивнев, Ю. М. Юрьева и другие поэты и артисты. Гвоздём вечера было чтение «доселе запретных» стихотворений.

Где-то к концу весны Сергей Александрович встретился с Р. Ивневым на Большом проспекте. Огромные красочные афиши извещали о выступлении Рюрика в цирке «Модерн». Указывая на них, Есенин подмигнул приятелю и сказал:

– Сознайся, тебе ведь нравится, когда твоё имя… раскатывается по городу?

Я грустно посмотрел на Есенина, как бы говоря: если друзья не понимают, тогда что уж скажут враги?

Он сжал мою руку:

– Не сердись, ведь я пошутил.

После небольшой паузы добавил, опять заулыбавшись:

– А знаешь, всё-таки это приятно. Но ведь в этом нет ничего дурного. Каждый из нас утверждает себя, без этого нельзя. Афиша ведь – это то же самое, если бы ты размножился и из одного получилось двести или… сколько там афиш бывает? Триста или больше?

Спустя некоторое время я поделился с ним моими огорчениями, что мои друзья и знакомые отшатываются от меня за то, что я иду за большевиками. Вот, например, Владимир Гордин, редактор журнала „Вершины“, любивший меня искренне и часто печатавший мои рассказы, подошёл ко мне недавно на лекции и сказал: „Так вот вы какой оказались? Одумайтесь, иначе погибнете!“

– А ты плюнь на него. Что тебе, детей с ним крестить, что ли? Я сам бы читал лекции, если бы умел. Да вот не умею. Стихи могу, а лекции – нет.

– Да ты не пробовал, – сказал я.

– Нет, нет, – ответил Есенин с некоторой даже досадой, – у меня всё равно ничего не получится, людей насмешу, да и только. А вот стихи буду читать перед народом».

И читал. 29 апреля литературный критик Р. В. Иванов-Разумник писал Андрею Белому: «Кланяются Вам Клюев и Есенин. Оба в восторге, работают, пишут, выступают на митингах».

«Не напрасно дули ветры». На какой-то небольшой промежуток времени поэт включился в активную общественную жизнь. Но это была не его стезя, и скоро он удалился в тихое Константиново. В пенатах он находился с конца мая до середины июля. Полтора летних месяца провёл неплохо.

Часть села занимала помещичья усадьба с большим садом. Внутренность этого владения скрывал высокий бревенчатый забор. Усадьба принадлежала тридцатилетней барыне Л. И. Ка-шиной. Сельчане видели Лидию Ивановну при её выездах на породистой лошади в поле. У Кашиной было двое детей, с которыми занимался Тимофей Данилин, друг детства Есенина. Как-то он пригласил его с собой; и с этого дня Сергей Александрович каждый вечер проводил у барыни. Матери его это не нравилось.

– Ты нынче опять у барыни был? – спрашивала она.

– Да, – отвечал Сергей.

– Чего же вы там делаете?

– Читаем, играем, – говорил сын и вдруг взрывался: – Какое тебе дело, где я бываю!

Л. Н. Кашина

– Мне конечно, нет дела, а я вот что тебе скажу: брось ты эту барыню, не пара она тебе, нечего и ходить к ней. Ишь ты, нашла с кем играть, – закончила свои назидания Татьяна Фёдоровна.

Сергей не ответил матери и продолжал свои вечерние вояжи в усадьбу.

Как-то за завтраком заявил:

– Я еду сегодня на яр с барыней.

Татьяна Фёдоровна промолчала.

До обеда день был чудесный, но к вечеру поползли тучи и разразилась страшная гроза. Ветер ломал деревья. Дождь сильными струями хлестал по окнам. И тут с Оки раздались крики:

– Тонут! Помогите! Тонут!

– Господи, спаси его батюшка Николай Угодник! – вырвалось у Татьяны Фёдоровны, и она побежала к реке.

Вернулась успокоенная: на переправе сорвался с тросов паром, но людей на нём не было. Сергей пришёл домой поздно ночью и через день-два отразил свои приключения в следующих поэтических строках:

 
Не напрасно дули ветры,
Не напрасно шла гроза.
Кто-то тайный тихим светом
Напоил мои глаза.
 
 
С чьей-то ласковости вешней
Отгрустил я в синей мгле
О прекрасной, но нездешней,
Неразгаданной земле…
 

В творческом плане ветры дули в благоприятном направлении. 19–20 июня Есенин написал небольшую поэму «Отчарь», а в последующие дни – стихотворения «О Русь, взмахни крылами…», «Певущий зов» и «Товарищ».

Смысл первого из них, довольно путанного по форме, раскрывается в двух заключительных строфах:

 
Довольно гнить и ноять,
И славить взлётом гнусь —
Уж смыла, стёрла дёготь
Воспрянувшая Русь.
 
 
Уж повела крылами
Её немая крепь!
С иными именами
Встает иная степь.
 

В стихотворении «Певущий зов» поэт провозглашал:

 
В мужичьих яслях
Родилось пламя
К миру всего мира!
Новый Назарет[19]19
  Назарет – город в Иудее, в котором родился Иисус Христос.


[Закрыть]
Перед вами.
Уже славят пастыри
Его утро.
Свет за горами…
 

Через четыре месяца после Февральской революции Есенин полагал, что грядёт мужичье царство, которое всех объединит в одну семью:

 
Все мы – гроздья винограда
Золотого лета,
До кончины всем нам хватит
И тепла и света!
 
 
Кто-то мудрый, несказанный,
Всё себе подобя,
Всех живущих греет песней,
Мёртвых – сном во гробе.
 
 
Кто-то учит нас и просит
Постигать и мерить.
Не губить пришли мы в мире,
А любить и верить!
 

Верить в приход мужичьего царства, как в пришествие Иисуса Христа, что и случилось в следующем стихотворении «Товарищ». Товарищами Мартина были Иисус (на иконе – на руках у матери) и старая глухая кошка, а отцом – простой рабочий, который говорил сыну: «Вырастешь – поймёшь, разгадаешь, отчего мы так нищи!» Отец Мартина погибает, и он взывает к «товарищу»:

 
«Исус, Исус, ты слышишь?
Ты видишь? Я один.
Тебя зовёт и кличет
Товарищ твой Мартин!
 
 
Отец лежит убитый,
Но он не пал, как трус.
Я слышу, он зовёт нас,
О верный мой Исус.
 
 
Зовёт он нас на помощь,
Где бьётся русский люд,
Велит стоять за волю,
За равенство и труд!..»
 

Смертный (к тому же уже и мёртвый) «велит» будущему Богу. Это, конечно, кощунство, но в послереволюционном угаре писали и говорили и не такое. Главное – общий смысл стихотворения.

 
Мечты цветут надеждой
Про вечный, вольный рок.
Обоим нежит вежды
Февральский ветерок.
 

Вот это главное – «февральский ветерок», а всякие несуразности – так это же поэтические вольности, как же без них?

Второй брак. В середине июля Есенин вернулся в Петроград и сразу попал к Сакерам. Абрам Львович и Фаня Исааковна редактировали и издавали толстый журнал «Северные Записки». У них бывали интересные люди. Сергея Александровича пригласили спеть частушки для народовольца Г. А. Лопатина. У Сакеров поэт познакомился с семнадцатилетней эсеркой Миной Свирской, которая дружила с Зинаидой Райх. Обе работали в газете «Дело народа». Мина была секретарём газеты, а Райх – председателем общества по распространению эсеровской литературы. И Сергей Александрович зачастил в это общество.

– Он приходил всегда во второй половине дня, – вспоминала Свирская. – В лёгком пальтишке, в фетровой, несколько помятой чёрной шляпе, молча протягивал нам руку, доставал из шкафа толстый том Щапова «История раскольнического движения» и усаживался читать… Пальто он не снимал, воротник поднимал и глубже нахлобучивал шляпу.

После Есенина приходил А. А. Ганин, влюбленный в Райх, за ним появлялась Зинаида, и четвёрка молодых людей отправлялась бродить по Петрограду. Поэты читали стихи и много спорили по их поводу. Однажды основательно отстали от девушек, выясняя вопрос правомерности написания выражения «небо озвездилось». После этого случая, когда Есенин и Ганин застревали где-либо, Райх говорила подруге:

З. Райх

– Опять у них «озвездилось», пойдём, они нас догонят.

В июле все политические партии начали готовиться к выборам в Учредительное собрание. В эти напряжённые дни Сергей Александрович решил съездить на Соловецкие острова, и четвёрка распалась: Мина, верная партийному долгу, осталась в Петрограде. На обратном пути из Соловков, в поезде, Есенин сделал Райх предложение. Венчались 30 июля в церкви Кирика и Улиты близ Вологды. Шафером со стороны жениха был несчастный Ганин.

Скоропалительный брак не принёс супругам счастья. Первая трещина в их отношениях появилась 21 сентября, в день рождения Сергея Александровича[20]20
  По старому стилю.


[Закрыть]. За скромным столом на Литейном проспекте, 33 собрались Ганин, Иванов-Разумник и Пётр Орешин. Стол выглядел довольно празднично. Света не было, сидели при керосиновой лампе и свечах. Говорили в основном о стихах и литературе.

Вдруг Есенин встал и потянул Мину в другую комнату:

– Идём со мной, мы сейчас вернёмся.

Усадив Свирскую на стул, сел сам и начал писать.

Мина чувствовала себя неудобно:

– Серёжа я пойду.

– Нет, нет, посиди: я сейчас, сейчас.

В итоге Свирская получила стихотворение «Мине», которое тут же было прочитано гостям.

 
От берегов, где просинь
Душистей, чем вода.
Я двадцать третью осень
Пришёл встречать сюда.
 
 
Я вижу сонмы ликов
И смех их за вином,
Но журавлиных криков
Не слышу за окном.
 
 
О, радостная Мина,
Я так же, как и ты,
Влюблён в мои долины
Как в детские мечты.
 
 
Но тяжелее чарку
Я подношу к губам,
Как нищий злато в сумку,
С слезою пополам.
 

После окончания приёма гостей Есенин пошёл провожать Мину. На следующий день Ганин говорил ей:

– Если бы ты знала, как Сергуньке попало.

– Алёша, за что?

– Нет, не за то, что он пошёл тебя провожать. Зина упрекала его, что он не подарил ей ни одного стихотворения. Он слушал её, надувшись, ничего ей не ответил, потом быстро оделся и ушёл.

Так великий поэт поступал в дальнейшем и с другими жёнами и сожительницами – бегал от них после пары медовых месяцев. Что же касается стихотворения, посвящённого Мине, оно стало известным только в 1980 году. Оно было пересказано Ст. Куняеву[21]21
  Станислав и Сергей Куняевы – авторы книг о Есенине.


[Закрыть] очень старой подругой Свирской. Сама Мина Львовна, ровесница XX столетия, умерла за два года до этого, пережив тюрьму, концлагерь и ссылку, в общей сложности – 25 лет. После освобождения Свирская жила прошлым – годами бурной молодости и борьбы, в которой она видела единственный смысл существования. «В борьбе обретёшь ты право своё!» – полагали эсеры (и правые, и левые).

…Но вскоре случилась и более серьёзная ссора. Она нам известна по рассказу Райх дочери. Татьяна Сергеевна так пересказала откровения матери: «Она пришла с работы. В комнате, где он обычно работал за обеденным столом, был полный разгром: на полу валялись раскрытые чемоданы, вещи смяты, раскиданы, повсюду листы исписанной бумаги. Топилась печь, он сидел перед нею на корточках и не сразу обернулся – продолжал засовывать в топку скомканные листы. Она успела разглядеть, что он сжигает рукопись своей пьесы.

Но вот он поднялся ей навстречу. Чужое лицо – такого она ещё не видела. На неё посыпались ужасные, оскорбительные слова – она не знала, что он способен их произносить. Она упала на пол – не в обморок, просто упала и разрыдалась. Он не подошёл. Когда поднялась, он, держа в руках какую-то коробочку, крикнул:

– Подарки от любовников принимаешь?!

Швырнул коробочку на стол. Она доплелась до стола, опустилась на стул и впала в оцепенение – не могла ни говорить, ни двигаться. Они помирились в тот же вечер. Но они перешагнули какую-то грань, и восстановить прежнюю идиллию было уже невозможно. В их бытность в Петрограде крупных ссор больше не было, но он, осерчав на что-то, уже мог её оскорбить».

К воспоминаниям Райх можно добавить одно – в момент описанного конфликта она находилась на третьем месяце беременности.

Предъявляя высокие требования к жене, сам Есенин вёл богемный образ жизни. Днём, когда супруга пребывала на службе, работал, а вечером уходил куда-нибудь и возвращался поздно ночью. П. Орешин рассказывал о знакомстве с Сергеем Александровичем как раз в это время:

«Часов около десяти вечера слышу – кто-то за дверью спрашивает меня. Двери без предупреждения открываются, и входит Есенин. Было это в семнадцатом году, осенью, в Петрограде, когда в воздухе уже попахивало Октябрём. Я сидел за самоваром, дописывал какое-то стихотворение. Есенин подошёл ко мне, и мы поцеловались.

На нём был серый, с иголочки костюм, белый воротничок и галстук синего цвета. Довольно щегольской вид. Свежее юношеское лицо, светлый пушок над губами, синие глаза и кудри. Когда он встряхивал головой или менял положение головы, я не мог не сказать ему, что у него хорошие волосы.

Засунув обе руки в карманы, прошёлся по большой комнате, по ковру, и тут я впервые увидал „лёгкую походку“ – есенинскую. Есенин больше походил на изящного джентльмена, чем на крестьянского поэта, воспевающего тальянку и клюевскую хату, где „из углов щенки кудлатые заползают в хомуты“».

Для первого знакомства выпили самовар чая и опорожнили скромные запасы Орешина. Говорили о поэзии и поэтах, Есенин читал стихи. В комнате стоял густой табачный дым. Разошлись в четыре часа утра. Хозяин предложил гостю заночевать у него, но тот отказался:

– А жену кому? Я, брат, жену люблю!

В долгом разговоре с Петром Орешиным Сергей Александрович коснулся поэмы «Преображение». Всего за 1917 год Есенин написал четыре небольшие поэмы: «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение». Все они так или иначе связываются есениноведами с Февральской революцией и вообще с коренным преображением России и крестьянского мира.

В разговоре с Орешиным Сергей Александрович заявил о последней из этих поэм:

– А знаешь… мы ещё и Блоку и Белому загнём салазки! Я вот на днях написал такое стихотворение, что и сам не понимаю, что оно такое! Читал Разумнику[22]22
  Поэма посвящена Иванову-Разумнику, литературному критику и публицисту.


[Закрыть], говорит – здорово, а я… Ну вот хоть убей, ничего не понимаю!

– А ну-ка, – отозвался Орешин.

Будущие друзья сидели на широком кожаном диване. Есенин немного отодвинулся от Петра и очень выразительно прочитал первую строфу поэмы, прочитал почти шёпотом:

 
Облаки лают,
Ревёт златозубая высь…
Пою и взываю:
Господи, отелись!
 

И вдруг, сверкая глазами, воскликнул:

– Ты понимаешь: Господи, отелись! Да нет, ты пойми хорошенько: Го-спо-ди о-те-лись! Понял? Клюеву и даже Блоку так никогда не сказать… Ну?

Есенин стоял перед Орешиным и хохотал без голоса, но, как вспоминал Пётр, «всем своим существом, каждым своим жёлтым волосом в прихотливых кудрявинках, и только в синих глазах, прищуренных, был виден светлый кусочек этого глубокого внутреннего хохота. Волосы на разгорячённой голове его разметались золотыми кустами, и от всего его розового лица шёл свет.

Я совершенно искренне сказал ему, что этот образ „Господи, отелись“ мне тоже не совсем понятен, но тем не менее, если перевести всё это на крестьянский язык, тот тут говорится о каком-то вселенском или мировом урожае, размножении или ещё что-то в этом роде. Есенин хлопнул себя по коленке и весело рассмеялся.

– Другие говорят то же! А только я, вот убей меня Бог, ничего тут не понимаю…»

Великий поэт кокетничал, ибо в поэме есть (кроме первой) и другие строфы, из которых явствует, что от будущего он, образно говоря, ждал манны небесной:

 
Зреет час преображенья,
Он сойдет, наш светлый гость,
Из распятого терпенья
Вынуть выржавленный гвоздь.
 
 
От утра и от полудня
Под поющий в небе гром,
Словно вёдра, наши будни
Он наполнит молоком.
 
 
И от вечера до ночи,
Незакатный славя край,
Будет звёздами пророчить
Среброзлачный урожай…
 

7 ноября (по н. ст.) произошла Октябрьская революция. В газете «Русская воля» Леонид Андреев так характеризовал приход большевиков к власти:

«Ты почти Бог, Ленин. Что тебе всё земное и человеческое? Ты победил русский народ. Единый – ты встал над миллионами. Маленький – и даже щуплый, ты осуществил то, что не удалось и Наполеону: завоевал Россию, под ноги свои бросил всякого врага и супостата. Чем же ты недоволен, Великий? Улыбнись, взгляни ласково на твоих слуг и рабов, иначе… мы умрём от страха!

Горе побеждённым! Вот ты уже выше старой Александровской колонны. Вот ты уже над городом, как дымное облако пожара. Уже нет человеческих черт в твоём лице; как хаос, клубится твой дикий образ, и что-то указует позади дико откинутая чёрная рука…

Густится мрак, и во мраке я слышу голос:

– Идущий за мною сильнее меня. Он будет крестить вас огнём и соберёт пшеницу в житницу, а солому сожжёт огнём неугасимым. Клубятся свирепые тучи, разъярённые вихрем, и в их дымных завитках я вижу новый и страшный образ: царской короны на царской огромной голове…»

Да, не один Есенин пытался увидеть ту реальность, в которую вели Россию две революции, свершившиеся на протяжении восьми месяцев!

В автобиографии 1925 года Сергей Александрович писал: «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал всё по-своему, с крестьянским уклоном». В аналогичном, но более раннем документе, Есенин был откровеннее – писал, что был в это время близок к партии эсеров, даже жил с её представителями в одном доме.

В. С. Чернявский вспоминал:

«Первое время Сергей жил ещё в доме № 49 близ Симеоновской, куда и повёл меня за собой. Там в общей столовой, похожей на склад литературы, сидели за чаем, видимо, партийно связанные друг с другом жильцы с типичной наружностью работников печати, недавних подпольщиков. Кажется, Сергей говорил мне о своей причастности к партии левых социалистов-революционеров, но, вероятно, мне и тогда подумалось, что прямого участия в политической работе он не принимал. В первый раз я видел его в таком кругу: его золотая голова поэта и широкая улыбка сияли среди чёрных блуз и угрюмых глаз, глядящих из-за очков».

Но Есенин стремительно левел. Порвав всякую связь с Клюевым, Клычковым и другими поэтами того времени, он круто повернул влево. «Но это вовсе не было внезапное полевение, – полагал П. Орешин. – Есенин принял Октябрь с неописуемым восторгом, и принял его только потому, что внутренне уже был подготовлен к нему, что весь его нечеловеческий темперамент гармонировал с Октябрём».

Это, конечно, лакировка действительности. Принять-то принял (каждая революция порождает надежды на лучшее), но никаких восторгов не было и в помине. Более того, 14 декабря в Царском Селе Есенин дал клятву на верность Николаю II. К любой власти, как носительнице насилия, Есенин относился с большой настороженностью. Но определённые изменения в поведении поэта произошли. «Была в нём, – отмечал современник, – большая перемена. Он казался мужественнее, выпрямленнее, взволнованно-серьёзнее. Ничто больше не вызывало его на лукавство, никто не рассматривал его в лорнет, он сам перестал смотреть людям в глаза с пытливостью и осторожностью. Хлёсткий сквозняк революции и поворот в личной жизни освободили в нём новые энергии».