Текст книги "Есенин, его жёны и одалиски"

Свирская, подруга Зинаиды Райх, тоже эсерки, 21 сентября 1917 года была у неё в гостях – отмечался день рождения Есенина. Сергей Александрович тогда написал стихотворение «Мине», что вызвало неприятное объяснение с женой. Поэтому встречи Свирской с поэтом были редкими, и она запомнила их на всю жизнь:

– Я с подругой пошла в 1920 году на вечер поэтов в Политехнический музей. Народу было уже очень много, когда мы пришли. Вся лестница (зал – амфитеатром) была забита народом. Ни в одну из дверей нельзя было протолкнуться. Мы стояли, зажатые на одной из площадок, прикидывая, где попытаться попасть в зал. Вдруг кто-то стремительно меня обнял с восклицанием: «Мина!» Это был Есенин. Из зала донёсся звонок. Он схватил меня за руку и потащил к боковой двери, которая вела на сцену. Вторую руку я протянула моей подруге, чтобы её не потерять в толпе. Есенин усадил нас на сцене на какие-то столы. Не помню, кто выступал из поэтов. Есенин стоял возле меня и всё расспрашивал, где я была. Когда я ему сказала, что из Владивостока вернулась в Москву через Китай, он сказал: «Какая счастливая, ты мне обязательно должна рассказать».

Наступила очередь Есенина выступать. Он подошёл ближе к рампе и начал читать «Сорокоуст». Когда он произнёс: «И всыпают нам в толстые задницы окровавленный веник зари», в зале поднялся невероятный шум, свист, топот, крики. Брюсов непрерывно звонил в колокольчик. Наконец, уловив момент, когда неистовство в зале стало спадать, но до тишины было ещё далеко, Брюсов во всю силу своего небольшого голоска крикнул: «Доколе же мы будем бояться истинно русских слов!» Только после этого зал успокоился, и Есенин стал читать дальше.

После этого вечера я шла по Столешникову переулку. Было очень рано. Улица была почти пустынна. Мимо меня быстро прошла мужская фигура. Это был Есенин. Я его окликнула. Он остановился. «Серёжа, куда ты в такую рань?» – «Бегу в типографию держать корректуру. Опаздываю. Проводи меня». Лицо невыспавшееся, помятое. Из-под пальто видна была сорочка без воротника. Ботинки были застёгнуты только на верхнюю пуговицу. Я прошла немного с ним. Он напомнил, что я должна ему рассказать о Китае. Мне нужно было возвращаться. Мы попрощались. Когда я уже отошла, он меня позвал и крикнул: «Передай, что деньги для детей я оставил у Шершеневича». Он знал, что с Зинаидой я вижусь. Это была моя последняя встреча с Есениным, если не считать одной, которую едва ли можно назвать встречей…»

Есенин и его друзья находились на Лубянке двое суток. Чекисты сразу поняли, что они просчитались с контрреволюционерами, и поэтов держали отдельно от других арестованных, дважды выводили на прогулки, во время которых Свирская видела Сергея Александровича:

– Он стоял с Мариенгофом и Шершеневичем довольно далеко от нашего окна. На следующий день их снова вывели на прогулку. Я крикнула громко: «Серёжа!» Он остановился, поднял голову, улыбнулся и слегка помахал рукой. Конвоир запретил им стоять. Узнал ли он меня? Не думаю. До этого я голодала десять дней, и товарищи нашли, что я очень изменилась. Окно было высоко, и через решётку было трудно разглядеть, хотя щитов тогда ещё не было. На следующий день всю эту группу во дворе фотографировали. Хозяйку, матрону очень неприятного вида, усадили в середине. Есенин стоял сбоку. Через некоторое время меня с группой товарищей увезли в Новосибирск.

В многострадальной жизни этой мужественной женщины образ поэта был тем немногим, что на закате её дней приносило радость и счастье.

– Всё связанное с Есениным, – говорила Свирская, – осталось в моей памяти как очень светлое и чистое. В наших отношениях не было ничего развязного. В нём была какая-то робость и застенчивость. И когда уже много лет спустя Зинаида сказала Косте: «Твой отец ухаживал за Миной», слово «ухаживал» меня задело. Ничего от этого не было в наших отношениях. Это была дружба. Много позже я задавала себе вопрос, почему Есенин подружился со мной в то время. Кругом было так много девушек красивых, многие умели говорить о поэзии, читать стихи.

Я тоже знала много стихов, но читать я их боялась, они звучали у меня внутри. Мне казалось, что, произнося их, я не смогу передать того, как я их чувствую. В своём стихотворении Есенин назвал меня «радостной». Видимо, я и была такой от счастья, что живу в революцию, которая меня сделала её участницей. Всё, что я делала, я считала очень нужным. Не было ничего, чего бы я хотела для себя лично. Я верила в идеальное недалёкое будущее. Своей непосредственной, наивной верой я заражала других. Сергею это тоже, наверное, передавалось, когда он бывал со мной, и за этим он тянулся. Время нашей дружбы было непродолжительно. Но если этот отрезок времени отнести к человеческой жизни, которая оборвалась в тридцать лет, то восемь-девять месяцев превращаются в целый период.

* * *

Стихотворение, упомянутое Свирской, имеет свою историю. 21 сентября 1917 года Есенин отмечал свой день рождения. За скромным столом на Литейном проспекте, 33, собрались Ганин, Иванов-Разумник и Пётр Орешин. Стол выглядел довольно празднично. Света не было, сидели при керосиновой лампе и свечах. Говорили в основном о стихах и литературе. Вдруг Есенин встал и потянул Мину в другую комнату:

– Идём со мной, мы сейчас вернёмся.

Усадив Свирскую на стул, сел сам и начал писать. Мина чувствовала себя неудобно:

– Серёжа, я пойду.

– Нет, нет, посиди, я сейчас, сейчас.

В итоге Свирская получила стихотворение «Мине», которое тут же было прочитано гостям.

 
От берегов, где просинь
Душистей, чем вода.
Я двадцать третью осень
Пришёл встречать сюда.
 
 
Я вижу сонмы ликов
И смех их за вином,
Но журавлиных криков
Не слышу за окном.
 
 
О, радостная Мина,
Я так же, как и ты,
Влюблён в мои долины?
Как в детские мечты.
 
 
Но тяжелее чарку
Я подношу к губам,
Как нищий злато в сумку,
С слезою пополам.
 

Это стихотворение стало известно только в 1980 году. Оно было пересказано Ст. Куняеву[28]28
  Ст. Куняев и С. Куняев – соавторы книг о С. Есенине.


[Закрыть] очень старой подругой Свирской. Сама Мина Львовна, ровесница XX столетия, умерла за два года до этого, пережив тюрьму, концлагерь и ссылку (в общей сложности 25 лет). После освобождения Свирская жила прошлым – годами радостной молодости и борьбы, в которой она видела смысл существования. «В борьбе обретёшь ты право своё!» – полагали эсеры.

«Берегу в себе неугасимый огонь». Молодая поэтесса Надежда Вольпин частенько захаживала в кафе литераторов «Домино». Там она впервые увидела Есенина. Он сидел за столиком, а около стоял устроитель вечера и уговаривал поэта выступить, упирая на то, что его имя есть на афише.

– А меня вы спрашивали? – кипятился Сергей Александрович. – Так и Пушкина можно вставить в программу.

Преодолевая смущение, Надя подошла к столику поэта и попросила от имени слушателей литературной студии, с которыми пришла в кафе:

– Прошу вас от имени моих друзей… и от себя. Мы вас никогда не слышали, а ведь читаем и знаем наизусть.

Есенин встал и учтиво поклонился.

– Для вас – с удовольствием.

«Вот так и завязалось наше знакомство», – писала Вольпин в мемуарах «Свидание с другом».

Состоялось оно осенью 1919 года. Сергей Александрович приметил девушку и однажды подошёл к ней. Надежда Давыдовна вспоминала:

«Есенин подсел к моему столику.

– Не узнаёте меня? – спросил он. – А мы вроде знакомы. – И осведомился, кто этот “красивый молодой человек, что сидел тут сейчас с вами”.

Надежда Вольпин

– Молодой поэт. Недавно принят в Союз, – ответила я. – Мой молочный брат.

– Молочный? Обычно девицы в ответ на непрошеное любопытство называют приятеля “двоюродным”. А у вас молочный!

Завязался разговор.

– Почему, когда входите, не здороваетесь первая?

– Но ведь и сами вы ни разу мне не поклонились.

– Я мужчина, мне и не положено. Разве ваша бабушка вам не объясняла, что первой должна поклониться женщина, а мужчине нельзя – чтобы не смутить даму, если ей нежелательно признать знакомство на людях.

Я рассмеялась.

– Боюсь, хорошему тону меня учили не бабушка и не мама, а старший брат. Тут на первом месте было: не трусь! не ябедничай!»

Поначалу они встречались только в кафе. Как-то Вольпин спросила:

– Почему пригорюнились?

– Любимая меня бросила. И увела с собой ребёнка.

Это – о жене и дочери, сын ещё не родился.

После 3 февраля 1920 года заявил, что у него трое детей (Юрий, Татьяна, Константин). Через некоторое время снизил эту цифру до двух.

– Да вы же сами сказали мне, что трое! – напомнила Надя.

– Сказал? Я? – удивился Сергей Александрович. – Не мог я вам этого сказать! Двое!

В это время Вольпин снимала комнату во Всеволожском переулке (между Пречистенкой и Остоженкой), и Есенин провожал её. Как-то спросил:

– Почему все так ненавидят меня?

«У меня захолонуло в груди, – вспоминала Надя.

– Кто все?

– Да хоть эти молодые поэты, что вертятся вокруг вас.

– Поэты? Что вы! Все они очень вас любят. Даже влюблены, как в какую-нибудь певицу. Мне на днях один, сама удивляюсь, говорил: “Когда нет в Союзе[29]29
  В Союзе поэтов.


[Закрыть] Есенина, всё точно бы угасает, и скучно становится… Он пришёл, сел молча, вроде бы грустный. А всё вокруг сразу озарилось!”

Я не придумала своё утешение. Однако как жадно Есенин ловит мои слова! И хочет, и боится им поверить».

В начале сближения с Вольпин Сергей Александрович развлекал её байками типа рассказа о великой княжне Анастасии, с которой он встречался на чёрной лестнице дворца в Царском Селе. Они целовались и одной ложкой ели сметану из принесённого царевной кувшина. Надя гадала:

– Выдумка?

После некоторого размышления решила:

– Если и выдумка, то в сознании поэта она превратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в то время Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила эту идиллию память о дальнейшей судьбе Романовых.

Надя задавала вопросы, по которым Есенин понял, что эта девочка много знает и относится к жизни серьёзно. Поэтому старался не ударить лицом в грязь, особенно в области литературы. Часто рассказывал о своих коллегах.

– Клюев… Вы, небось, думаете: мужичок из деревенской глуши. А он тонкая штучка. Так просто его не ухватишь. Хотите знать, что он такое? Он – Оскар Уайльд в лаптях.

«Уайльд в лаптях! По тону не ясно, сказано это в похвалу или в осуждение, – вспоминала этот разговор Вольпин. – Скорей второе. Но ещё и с вызовом самозащиты: вы, может, и обо мне судите как о каком-то лапотнике: туда же суётся… с суконным рылом в калашный ряд поэзии! А вы раскуситека нас, что мы в себе несём!

Позже, в беседе со мной, Есенин стал мне рассказывать о древней русской литературе – великой литературе, которую “ваши университетские и не ведают – только с краешку копнули. Она перевесит всю прочную мировую словесность. Её по монастырским подвалам надо выискивать. По раскольничьим скитам. И есть у неё свои учёные знатоки, свои следопыты. Ей всю жизнь отдай – как надо, не узнаешь”.

Есенин говорил взахлёб, всё больше разгораясь. И в заключение добавил:

– Вот в этом знании Клюев – академик!»

У Есенина было трепетное отношение к А.С. Пушкину. Он любил посидеть у его памятника. Делал это и провожая Вольпин домой. Об одной из таких прогулок Надя писала:

«Хозяин стоит чугунный, в крылатке, шляпа за спиной. Стоит он ещё лицом к Страстному монастырю. А мы, его гости, сидим рядом на скамье. Втроём: я в середине, слева Есенин, справа Мариенгоф. Перед лицом хозяина Анатолий отбросил свою напускную надменность. Лето, губительно жаркое, лето двадцатого года в разгаре.

Ансамбли Пушкинской площади

– Ну, как, теперь вы его раскусили? Поняли, что такое Сергей Есенин?

Отвечаю:

– Этого никогда до конца ни вы не поймёте, Анатолий Борисович, ни я. Он много нас сложнее. Мы с вами против него как бы только двумеры. А Сергей… Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков!

– Как это?

– Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни – в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя и новая. Мы с вами россияне, он – русский.

Сергей слушал молча, потом встал:

– Ну, а ты, Толя? Ты-то её раскусил? – и, простившись с другом и с хозяином, зашагал вниз по Тверскому бульвару, провожая меня».

Бульвар был постоянным местом их прогулок.

«Тёплой майской ночью мы идём вдвоём Тверским бульваром. Я рассказываю:

– Встретила сегодня земляка. Он меня на смех поднял: живёшь-де в Москве, а ни разу Ленина не видела. Я здесь вторую неделю, а сумел увидеть. Что же, Ленин им – экспонат музейный?

Есенин резко остановился, вгляделся мне в лицо. И веско сказал:

– Ленина нет. Он распластал себя в революции. Его самого как бы и нет!

Помолчал, подумал и повторил:

– Ленина нет! Другое дело Троцкий. Троцкий проносит себя сквозь историю, как личность!

– “Распластал себя в революции” и “проносит себя как личность!” Что же, по-вашему, выше? Неужели второе?

– Всё-таки первое для поэта – быть личностью. Без своего лица человека в искусстве нет».

Есенин ответил без тени сомнения, и Наденька ужаснулась, подумав про себя: «Вот оно как! Политика, революция, сама жизнь – отступи перед законами поэзии!»

Да, поэзия была то единственное, чем жил великий поэт. Всё остальное оставалось для него побочным и материалом для творчества. Поэтому ни увлечений, ни глубоких привязанностей у него не было – вспыхнул ярким пламенем и через мгновение погас.

Наиболее частыми местами встреч Есенина и Нади были кафе «Стойло Пегаса» и книжная лавка имажинистов на Большой Никитской улице. Сергей Александрович предпочитал последнюю: после закрытия лавки они оставались вдвоём, свободными от любопытных взоров. Там они имели возможность вволю наговориться и… рассмотреть друг друга. Надя записывала свои наблюдения:

«Не могу не отметить редкое свойство лица Есенина. Чем короче расстояние, с которого на него глядишь, тем оно кажется красивей – даже мне, в те годы необычайно зоркой. Удивительно это лицо хорошеет, когда смотришь почти вплотную.

А глаза? Есенин хочет видеть их синими, “как васильки во ржи”. Но они походят у него скорей на незабудки, на голубую бирюзу. Только это очень чистая голубизна, без обычной сероватости. А главное в другом: радужная оболочка заполняет глазное яблоко, едва оставляя место белку. Сидишь где-нибудь в середине зала, и кажется тебе, что поэт брызжет в слушателей синью – разведённым ультрамарином. Когда Есенин сердится или в сильном душевном напряжении, голубизна его глаз, казалось мне, сгущается и впрямь до синевы. Здесь происходило то же, что с волосами: довольно тёмные, они представлялись светлей из-за яркости золотого отлива. Глаза же запоминались синее из-за чистоты их голубого тона».

«Мы в лавке вдвоём – незадолго до отъезда Есенина в Среднюю Азию. Перед закрытием он тепло прощается со мною.

– Какие тоненькие губы! Такое чувство, точно целуешь ребёнка.

А какие губы у самого Есенина? Когда читает с эстрады, раскрытый рот его становится огромным: мощный репродуктор звука. А когда сидит молча, губы его вовсе не кажутся большими. Бледные, довольно мясистые. Я разглядела: линия их склада расположилась не на одной плоскости. Её рисунок даёт фигуру сильно изогнутого лука, стянутого укороченной тетивой. И этот вроде бы аккуратный, соразмерный с другими чертами рот, когда поэт его раскроет, превратится в тот мощный резервуар голоса».

…11 июня Есенин был с Надей на выступлении Бориса Пастернака в клубе Союза поэтов. Борис Леонидович читал поэму «Сестра моя – жизнь». Слушатели откровенно зевали, да и было их мало – полупустой зал. Сергей Александрович не выдержал: вышел и стал подавать Вольпин знаки, чтобы она сделала то же. Она подчинилась, но стала жаловаться на людей – по пальцам перечесть.

– Сам виноват, надо владеть слушателями, – отрезал любимый.

Отношения с Есениным крепли с каждым днём. Поэт отдал Наде на хранение часть своего архива, считал её уже своей. Но Вольпин ещё крепилась, держала оборону.

«Мы в моей комнате, в Хлебном. Смирно, после отбитой атаки, сидим рядышком на тахте. Есенин большим платком отирает лоб. Затем достаёт из кармана распечатанное письмо:

– Вот. От жены. Из Кисловодска. Она там с ребёнком. А пишет, как всегда: чтобы немедленно выслал денег.

– Пошлёте?»

Обещал послать, только после того, как… Зина прекратит своё «немедленно». То есть помогать бывшей жене не рвался (официально Есенин развёлся с Райх только в мае 1922 года).

…Есенин не любил долгих романов, но отношения с Вольпин у него затянулись, поэтому у них было время присмотреться друг к другу. Как-то одна из знакомых (бывшая княжна К. Кугушева) спросила:

– Ну вот, Надя, ты теперь сдружилась с Есениным, какой он вблизи?

– Знаешь, он очень умён.

Кугушева возмутилась:

– «Умён!» Есенин – сама поэзия, само чувство, а ты о его уме. «Умён!» Точно о каком-нибудь способном юристе… Как можно!

– И можно, и нужно! Вернее было бы сказать о нём «мудрый». Но ведь ты спросила, что нового я в нём разглядела. Так вот: у него большой, обширный ум. И очень самостоятельный.

Не одной Кугушевой, многим думалось, что в Сергее Есенине стихия поэзии должна захлестнуть то, что обычно зовётся умом. Но он не был бы поэтом, если бы его стихи не были просветлены трепетной мыслью. Не дышали бы мыслью.

Ершистость и самостоятельность девушки располагали Есенина к ней и вызывали на открытость. Как-то Сергей Александрович поведал ей сокровенное – об истоках своей неприязни к матери. В пятнадцать лет заболел тифом, бредил. Как-то очнулся и видит: мать достала толстенный кусок холста, пристроилась к окну и кроит.

– Сидит, слёзы ручьём… А сама живёхонько пальцами снуёт! Шьёт мне саван!

Помолчав, добавил:

– Смерти моей ждала! Десять лет прошло, а у меня и сейчас, как вспомню, сердце зайдётся обидой, кажется, ввек ей этого не забуду! До конца не прощу.

– Но это ведь так понятно! – пробовала возразить Надя. – Чисто крестьянская психология: горе горем, а дело надо делать вовремя: помрёт сын – не до шитья будет, саван должен лежать наготове. Она крестьянка, а не кисейная барышня, не дамочка – ах да ох! Вот и шьёт, а слёзы ручьём.

Есенин смотрел на Наденьку с изумлением: рассуждения её вроде бы одобрил, но сердцем не принял. «С тех пор, – говорила Вольпин, – он никогда не заговаривал со мной о той давней своей обиде, им до конца не прощённой! Но я помнила долго, всегда помнила. И спрашивала себя: почему он упорно сам в себе нагнетает это чувство – обиду на мать?»

Надя была молода, но уже выработала собственные взгляды на жизнь. Как-то И.В. Грузинов, друг Сергея Александровича, опекавший Вольпин, встретив её в кафе поэтов, спросил в лоб:

– Надя, я вижу, вы полюбили Есенина? Забудьте, вернее, вырвите из души. Ведь ничего не выйдет.

– Но ведь уже всё вышло, – усмехнулась Надежда.

Грузинов с ужасом смотрел на неё.

– А Сергей уверяет, что…

– …что я не сдаюсь? Так и есть, всё верно. Не хочу «полного сближения». Понимаете… Я себя безлюбой уродкой считала, а тут вот полюбила. На жизнь и смерть!

И двадцатилетняя девушка высказала кредо на своё чувство к поэту:

– Я не так воюю за встречную любовь, как берегу в себе неугасимый огонь.

…Июнь 1920 года. Как-то Есенин и Надя загулялись и поздно спохватились, что надо бы поужинать. Зашли в кафе «Домино». Официантка виновато сказала, что ничего мясного уже нет, и вообще нет ничего – только жареная картошка, да и та на подсолнечном масле.

– А я люблю картошку на подсолнечном масле! – заявил Сергей Александрович.

Заняли столик. В среднем ряду, ближе к кухне, сидел В. Маяковский и курил. Есенин спохватился, что у него кончились папиросы. Растерянно оглядываясь, кивнул на Маяковского:

– Одолжусь у него.

Пошёл. Веско, даже величественно, Маяковский говорит:

– Пожалуйста! – и открывает портсигар.

– А впрочем, – добавляет он, – не дам я вам папиросу.

На лице Есенина недоумение и детская обида («Да, именно детская!» – вспоминала Вольпин), и он говорит Наде:

– Этого я ему никогда не забуду.

И не забыл. Отношения между поэтами так никогда не наладились, хотя попытки к этому были.

Вскоре встречи с Есениным были прерваны его поездкой в Харьков и увлечением Женей Лившиц. После Харькова были Константиново и турне на Кавказ, которое Надя называла сборами в Персию. Уезжая, Сергей распорядился:

– Жди!

Этот наказ-приказ возмутил Вольпин:

– Я в мыслях осудила Сергея за эту его попытку оставить меня за собой ожидающую, чтобы и после продолжать мучительство.

Осенью встречи возобновились. На книжке «Трерядница», подаренной девушке, поэт написал: «Надежде Вольпин, с надеждой. Сергей Есенин». Она решила, что Сергей Александрович думает о её творческих успехах, но скоро поняла, что ошиблась, и описала эпизод у топящейся печки в лавке поэтов:

«Бурная атака. С ума он сошёл, прямо перед незавешенной витриной. Хрупкая с виду, я куда сильнее, чем кажусь. Натиск отбит. Есенин смотрит пристыженным и грустным. И вдруг заговорил – в первый раз при мне – о неодолимой, безысходной тоске.

– Полюбить бы по-настоящему! Или тифом, что ли, заболеть!

“Полюбить бы” – это, понимаю, мне в укор. А про тиф… Врачи тогда говорили, будто сыпной тиф несёт обновление не только тканям тела, но и строю души».

В любви к Вольпин поэт не объяснялся. Она на это и не надеялась. Но, как бы оправдываясь перед девушкой, однажды обронил:

– Я с холодком.

Помолчав, добавил:

– Не скрою, было, было. В прошлом. Сильно любил. Но с тех пор уже никогда. И больше полюбить не смогу.

Конечно, Надя знала стихотворение «Зелёная причёска» с посвящением константиновской помещице и выпалила:

– Кашину! Её?

– Ну что вы! Нет! – небрежно бросил Есенин.

«Слишком небрежно», – отметила Вольпин про себя и назвала Зинаиду Райх.

Сергей Александрович решительно отвёл и это предположение. Но по тому, как он это сделал, Надя поняла, что попала в самую точку. В воспоминаниях она писала, что за все годы близости с Есениным она ни разу не усомнилась: он так и не изжил мучительную любовь ко второй жене.

Осенью в Москве появилась харьковчанка Женя Лившиц, затем в поле зрения поэта попала сотрудница ВЧК Галина Бениславская. Но пока он держался Вольпин.

«Мы в моей комнате в Хлебном, – записывала Надя, – смирно, после отбитой атаки, сидели рядышком на тахте.

– Говори, говори, – просит он. – Мне радостно слушать, когда тебя вот так прорвёт».

Надя говорила о самом поэте, и вдруг в его глазах увидела слёзы.

«– Что, сердитесь на меня? – спрашивает она. – Больше никогда и не заглянете?

– Нет, почему же. Может быть, так и лучше…

И, помолчав, добавляет:

– В неутолённости тоже есть счастье».

Но вот в один из осенних дней (26.02.21) она записала о своём опрометчивом визите в Богословский переулок:

«Есенин смущённо произносит:

– Девушка.

И сразу на одном дыхании:

– Как же вы стихи писали?

Если первый возглас я приняла с недоверием (да неужто и впрямь весь год моего отчаянного сопротивления он считал меня опытной женщиной?), то вопрос о стихах показался мне столь же искренним, сколь неожиданным и… смешным.

И ещё сказал мне Есенин в тот вечер своей запоздалой победы:

– Только каждый сам за себя отвечает!

– Точно я позволю другому отвечать за меня! – был мой невесёлый ответ. При этом, однако, подумалось: “Выходит, всё же признаёшь в душе свою ответственность – и прячешься от неё?”

Но этого я ждала наперёд».

Надя была женщиной умной и мечтой о прочном союзе с Есениным не обольщалась, но вот чего она от него не ожидала, так это ревности. Как-то с удивлением записала: «Никогда мне не лжёшь? – спрашивает Есенин. – Нет, лжёшь! Говоришь, что я тебе дороже всего на свете, что любишь меня больше жизни. Нет, больше всего на свете ты любишь свои стихи! Ведь ты для меня не откажешься от поэзии?»

Надя не стала уверять ревнивца в противном, ответила, как отрезала:

– Люблю тебя больше всего на свете, больше жизни и даже больше своих стихов. Но стихи люблю больше, чем счастье с тобой. Вот так!

Есенин вздохнул:

– Что ж, это, пожалуй, правда…

Признание Вольпин в том, что стихи для неё важнее и выше, чем возможное счастье с поэтом, столь непостоянным в своих чувствах, свидетельствует о её уме, целеустремлённости и воле. Она любила Есенина, но не бегала за ним, не поступалась своим достоинством. Стихи – это её кровное и навсегда! А увлечение поэта – эфемерно и временно. Надя называла его безлюбым нарциссом и хотела от Есенина только одного – ребёнка.

Вольпин оказалась единственной из любивших Сергея Александровича, чью волю он не смог подчинить себе. Надя не прощала ему ни некорректных выпадов, ни пошлостей, ни хамства. Была язвительна с ним. Поэтому у них размолвки чередовались с временным отчуждением друг от друга. Но Есенин ценил верность Нади и постоянно возвращался к ней. А она, потеряв девственность, уже не избегала встреч с поэтом в Богословском переулке – с ним было интересно.

Милые бранятся. Говорили обо всём на свете. Как-то Вольпин спросила:

– Боитесь старости?

– Старости? Да нет… Я до старости не дотяну. Мне прожить бы ещё десять лет[30]30
  Напоминаем читателям: это 1920 год.


[Закрыть]. Больше не хочу.

«В груди у меня похолодело. Вот он, канатоходец! Однако заставляю себя даже улыбнуться. С напускной лёгкостью роняю:

– А через год? Захотите жить ещё десять лет?

Сергей Александрович рассмеялся».

А вот запись Вольпин на литературную тему:

«– Посмотрите, – говорит Есенин. – С письмом пришло. От Хлебникова.

Стихи. От руки, но очень чётко. Велимир Хлебников. О Стеньке Разине. Читаю.

– Ничего не замечаете? А вы попробуйте прочесть строку справа налево. Каждую!

– Ого! То же самое получается!

– Печатать не стану. Деньги пошлю – он там с голоду подыхает, а печатать не стану. Это уже не поэзия, а фокус.

Я завелась в яром споре. В поэзии всё фокус. И рифма фокус. И размер фокус. Доводы мои так и сыплются. Но доводы Есенина и вовсе просты.

– Велимир вправе ловчить, как хочет, а я вправе поместить в сборник или выкинуть.

– А вот и не вправе, – гну я своё. – Поэт, большой поэт, да ещё голодный, честь вам оказал, предложил напечатать свои стихи рядом не только с Есениным, а хозяева не принимают эту честь: нам-де фокусы не нужны! Да разве хуже стали стихи оттого, что можно их и навыворот прочесть?

– Я ему не мешаю, может выкручивать, играть словами… По мне это не поэзия. Ей тут тесно. Нечем дышать. Не обязан я печатать!

– А вот обязаны!

– Да почему?

– Потому, что он Велимир. Он – Председатель Земного Шара! За свои стихи он отвечает сам.

Меня понесло. Я как с цепи сорвалась.

– Деньги голодному пошлём. В подачку! Как собаке кость. А стихи не принимаем! Так, так его оскорбить!

Я уже не говорю, в крик кричу. Мы оба давно стоим. Друг против друга. Есенин иссера-бледен. А я с яростью ему в лицо:

– Хозяин издательства, хозяин лавки книжной, хозяин кафе, вообразил себя хозяином л-л-литературы!

– Однако, хорошенького вы обо мне мнения.

Это с крутым спокойствием бешенства. Я уже в пальто. Уже остывая, сознательно бросаю через плечо последнюю рассчитанную к добру обиду:

– Знаю, и с деньгами не поторопитесь!»

Долго обижаться на любимого Вольпин не могла и через несколько дней после ссоры пришла в «Стойло Пегаса». Села за столик подальше от «ложи имажинистов». Есенин, конечно, увидал её, но не подошёл, а прислал через официантку квитанцию на деньги, высланные В. Хлебникову. Это был шаг к примирению.

Как это ни странно, именно разговоры на литературные темы служили яблоком раздора в отношениях поэта с Надеждой. Её заносчивость и упрямство в отстаивании своей точки зрения и раздражали, и привлекали его. Поэтому на примирение он всегда шёл первый. А конфликты в их отношениях не были радостью.

«В ту ночь, возвращаясь домой одна, я всё думала о нашей ссоре и говорила в укор себе самой: я осудила сейчас Есенина, исходя из заветов человеколюбия, а он… он отстаивает заветы поэзии, как он их понимает. И в этом его правота».

«Богословский переулок. Поздняя осень двадцать первого года. Мы с Сергеем вдвоём в их длинной комнате. Сидим рядышком на узком диванчике. В печурке уютно потрескивают дрова. Сергей только что побранил меня: что я-де знаю – он всегда мне рад, могла бы приходить к нему почаще! А я, как назло, завожу обидный для него разговор:

– Мы часто слышим: “Тютчев и Фет!” А ведь Фету до Тютчева расти – не дорасти!

На лице Есенина досада. Брови сдвинулись чуть не в одну черту. Губы плотно сжаты. Ответ прозвучал не сразу.

– Кто любит поэзию, не может не любить Фета…

– Да, – отвечаю. – Я и Фета люблю. Но Тютчев… Тютчев – гигант поэзии! Я часами могла бы читать из него наизусть. А у Фета люблю и помню вовсе не то, что ценят другие. Люблю его поздние стихи.

Добавлю для читателя: имени Тютчева я от Есенина ни разу не слышала».

Надя любила подзадорить Сергея Александровича, подразнить его неудобными вопросами. Вот один из них:

«Снова мы вдвоём в большой комнате на Богословском. Не помню сейчас, чем был подсказан мой вопрос:

– А сами вы считаете себя гением?

Сергей обдумывает ответ. Я мысленно делаю вывод: раз не спешит отрицать, значит, считает! И услышала:

– Вы что же, меня вовсе за круглого дурака почитаете? “Гений ли” – ведь это только время может показать!

Но выходит всё же согласно моим невысказанным словам: примеривается к мысли о своей гениальности».

Уже примерился! Буквально через пару недель после этого разговора с Надей Есенин, по свидетельству А. Мариенгофа, без тени сомнения заявил американской танцовщице Айседоре Дункан:

– Я гений! Есенин гений… гений!.. Я… Есенин – гений.

Поэт был предельно амбициозен. Вопрос о своей гениальности (пока как возможности) он впервые поставил в письмах 1912–1913 годов к другу юности Грише Панфилову. И, как видим, положительно ответил на него через десять лет.

…И последняя запись Вольпин о её визитах в Богословский переулок.

«Врачи, по словам Есенина, любят его припугнуть: что только ему не грозит, если не бросит пить! Сегодня новое: грозит слепота!

Он это объясняет мне у себя, в Богословском, с глазу на глаз. Говорю:

– Я, конечно же, тебя не брошу тогда, если ты меня сам не отстранишь – и мои глаза станут твоими глазами… Но только…

– Только – что?

– Для меня это будет запоздалым счастьем, а я не желаю строить своё счастье на твоей беде.

Нет, разговор этот нечто вроде внутреннего монолога в фильме. На деле я стараюсь успокоить Сергея. Врачи преувеличивают опасность, не так страшен чёрт, как его малюют. И всё в ваших руках: бросите пить – сохраните и глаза, и печень, и рассудок. И не время ли вам нацепить очки? Что, неохота – красоту попортит? Вы, Серёженька, изрядная кокетка.

Удалось-таки рассмешить и оторвать от непрошеных мыслей о подстерегающей слепоте. Я ещё добавила:

– Если впрямь потеряете зрение, как поэт Козлов, десяток женщин передерутся за честь и право заменять вам глаза! И вы остановите выбор, верно, на Жене Лившиц, меня отстраните, мол, ну её – поэтесса!