Текст книги "Сопротивление бесполезно!"

5

…Ох уж эти бывшие уездные города! Невоспитанные, лишенные должного барского лоска и благородства. Невоспитанные в том смысле, что до сих пор незнакомы с правилами цивилизованного общежития, которых испокон веку придерживаются в промышленных губернских городах. Говоря простым языком, в уездном городе (бывшем, разумеется) еще всякое можно ожидать, о чем уже стыдно подумать большому городу. К примеру, вы можете степенно и вальяжно фланировать по центральной улице Сум (типичный уездный городок!) или лететь по ней, как потерпевший, опаздывая на деловое свидание или брифинг в облгосадминистрации, а в это время во дворах домов, обновленными фасадами выходящих на эту самую центральную улицу, их жильцы справляют нужду, традиционно присев над вонючими дырками в дощатых уборных, ходят по воду к чугунным колонкам, на убогих кухнях жгут газ из баллонов и моются раз в месяц в городской бане или у друзей, живущих в «хрущевке» в одном из «спальных» районов…

Не меньше часа водил Коровин неизвестно отчего подчинившегося его воле Гриценко. Водил по черным подворотням, вдогонку лягавшимся звонкими цинковыми ведрами и наполненными мусором картонными коробками. Водил по черным проулкам, бросавшимся под ноги пудовыми булыжниками, кирпичами или кусками арматуры, торчавшей из разбитого асфальта. Водил по черным подвалам, шуршавшим мокрыми крысами, рыгавшим пьяными ртами, стонавшим влажными, предсмертными голосами…

Внезапно мытарства кончились. Когда Гриценко вытащил из-за пазухи очередную летучеползучую тварь, укусившую его до крови, когда у Коровина появилась частая одышка, вот тут-то все и закончилось. Коровин привел совершенно измотанного, проклинавшего себя и дорогу Серегу к двухэтажному деревянному строению, по всей видимости потерявшему счет годам, такому ветхому, что опасно накренившийся вперед его фасад пришлось подпереть, словно костылями, тремя ржавыми трубами. В таком чудо-тереме могли жить разве что неудачливые художники, тормознутые наркоманы или перешедшие рубеж отчаяния старики. В громадных окнах на втором этаже, вставленных в мелкорешетчатые рамы (потому напоминавшие разлинованные в клетку тетрадные листы), горел свет, метались силуэты и тени людей. Оттуда слышались танцевальная музыка, удалой свист и, казалось, нетрезвые крики.

– Ну, че стал? – Коровин обернулся к не решающемуся войти Гриценко.

– Да шо мне там делать? Никак свадьбу гуляете?

– Ну, выдумал. То просто танцы. Что-то вроде вечера для тех, кому за тридцать. Не дрейфь, заходь в дом. Познакомлю со своими. Винца заодно выпьешь…

Коровин закурил, вновь щелкнув пальцами по кончику сигареты, и подмигнул Сереге. Деревянная лестница круто уходила вверх, в непроглядную темноту, словно вела вовсе не на второй этаж, а мимо него сразу на чердак или, чем черт не шутит, и того выше – прямиком в черное, как свежевырытый колодец, небо. При этом лестница скрипела чуть тише переляканных автомобильных тормозов и была ужасно скользкой. Словно на нее уронили трехлитровую банку олии. Но воняло вокруг далеко не подсолнечным маслом – таким воняло нехорошим и до боли знакомым…

В затылок, казалось украдкой посмеиваясь, влажно дышал Коровин. Вот проныра! Когда это он оказался сзади? Эх! Гриценко решил, что терять ему все равно нечего, и толкнул дверь, за которой резвились голосистые трубы и скрипки.

На него глянуло, наверное, с полсотни лиц. «Вот дауны», – тут же промелькнуло в Серегиной голове любимое Машкино словечко. В самом деле физиономии уставившихся на него людей были премерзкими – подозрительно безжизненными, с неправильными чертами лица, желтыми и блестящими, будто деревянные чушки, вскрытые лаком. «Боже, какие они все потные!» – поморщился от брезгливости Гриценко, но вслух предложил: – Может, я внизу подожду?

Коровину это не понравилось, он насупился:

– Брезгуешь моей компанией? Да и потом… кого ты, интересно, собираешься ждать? А? Мы все уже здесь – Ведем, Миц, Шабар, Чарод, Колдак, Ягра…

Собравшиеся, не отрывая от Гриценко туповатых и одновременно беззастенчиво-жадных взглядов, игнорируя продолжавшую надрываться музыку прошлого (не иначе, пятидесятых-семидесятых годов), по очереди раскланивались или делали реверанс, стоило лишь Коровину назвать чье-нибудь имя.

– Миц, поди сюда! – Коровин вдруг позвал худенького, плюгавенького человечка неопределенного возраста в ярко-красной ковбойке и мешковатых, травянистого цвета штанах, сильно смахивающих на солдатские галифе. Коровин весело цокнул языком, словно предвкушая какое-то удовольствие, и похвалил подошедшего Мица:

– Это наша гордость. За версту учует чужую кровь! Почище любой собаки…

– Шо? – машинально переспросил Гриценко, особенно не вдумываясь в то, что сейчас сказал Коровин. Не до того было: Серегу не на шутку озадачил вид Мицевых рук. А тот не знал, куда их деть, все норовил за спину спрятать, да куда там! Вдруг руки его как бы сами собой оказались перед самым Серегиным носом. Вздрогнув, Гриценко попятился – ногти на руках плюгавенького человечка были просто неприличной длины!

«Не нравится мне все это», – подумал было слегка струхнувший Гриценко, но Коровин мягко и настойчиво подтолкнул его в спину.

– Опять стушевался?.. Как же ты собираешься мстить тем желторотым пацанам, если испугался обыкновенных…

– Никого я не боюсь! – фыркнул Гриценко и недовольно скинул с плеча руку Коровина.

– Ну, если не боишься, тогда присоединяйся к нашему веселью. Ягра, Шабар, принесите гостю вина! Чарод, поставь новую пластинку. Моему другу нужно расслабиться.

Ягра, пышечка сверхбальзаковского возраста, была в парике времен короля Людовика XIV… Впрочем, кузнецу Гриценко было невдомек, на что могло быть похожим седое воронье гнездо на голове нелепо молодящейся Ягры. Непрерывно улыбавшаяся Сереге черными очами Шабар была не намного моложе подружки. Разве что талия уже… От обеих жутко несло карболкой.

– Погоди, Коровин, не гони лошадей, – сделав вид, что абсолютно спокоен, Гриценко усмехнулся. – Успею и выпить, и сплясать с твоими подружками. Дай хоть немного освоиться, осмотреться… Ага, вон вижу картины висят. Так я пойду погляжу, а то после вина могу и забыть про высокое искусство. А, Коровин?

– Ну-ну, сходи приобщись к… высокому, как ты сказал, – Коровин проводил Серегу долгим испытующим взглядом. Если бы в этот момент Гриценко вздумал обернуться, он к большому своему изумлению обнаружил бы, как в коричнево-зеленых Коровинских глазах подозрительно дрожат зрачки. Они колыхались так же отчаянно, как колышется на ветру пламя свечи. Зрачки опасно вздрагивали, грозя погаснуть, но так и не погасли.

– Назвался зверем – не отказывайся от жребия, – произнес вдогонку Коровин.

Какая-то сила внезапно увлекла Гриценко в глубь громадной неприветливой комнаты, не просто увлекла, а как бы подтолкнула изнутри, отвесила невидимый тумак, мгновенно сломив Серегино сопротивление. Да Гриценко, в общем-то, и не сопротивлялся. Напротив, почувствовав странное влечение (к чему – пока еще неизвестно), он с бездумной радостью пошел на поводу у темной силы. Зачем-то прислушивался к собственным шагам по скрипучим половицам, не мигая глядел на голую двухсотваттку, палившую в центре с потолка, на ее вольфрамовое сердце, с нездоровой жадностью рассматривал каждую нитку паутины, каждую трещинку в старой штукатурке, то там то сям облупившуюся, надувшуюся смертельными пузырями… Как вдруг – графические и фотопортреты, в рамках из потемневшего от времени дерева, под желтоватым стеклом и просто нанизанные на нитку… Но все необычайно выразительные, пробирающие душу пронзительными, глядящими исподлобья или по-кошачьи цепкими, царапающими ум и сердце взглядами.

Под некоторыми портретами стояли подписи: имя и фамилия, даты рождения и смерти, какая-то краткая справочная информация… Под другими также был помещен столь же лаконичный текст, но при этом отсутствовал… сам портрет. Просто чистый или запачканный грязными руками прямоугольный кусок картона! Или наоборот: чей-то мужской или женский портрет, под которым не стояла строка-подпись или же она была, но неполной, с набором каких-то непонятных иероглифов или букв.

Гриценко почти сразу узнал в смазливом молодом человеке, портрет которого открывал необычную галерею, известного американского киноактера: «Цэ ж… як его?.. Круз, мабуть. Точно! Вот же написано: „Круз Том (наст, имя Томас Круз Мэпотер IV) (р. 3 июля 1962, Сиракузы, шт. Нью-Йорк), американский актер. Фильм „Интервью с @@@@@@@@“ (1994)“. И того хлопца я знаю, шо рядом висит: „Бандерас Антонио (р. 1960), испанский актер. Фильм „Интервью с @@@@@@@@“ (1994)“. Шо за фигня? „Интервью“ с кем? Какие-то буковки, на „а“ схожи. И вот тоже: „Интервью с @@@@@@@@“, мистический фильм с элементами эстетизма, снятый по романам Энн Райс. Режиссер Джордан Нил (Ирландия)». Только шо-то этого Жордана ни хрена не видно! Какая-то мазня вместо фотки…»

В самом деле именем Нила Джордана был подписан совершенно невнятный, с расплывчатыми чертами лица портрет. И таких портретов было немало. В недоумении (переросшем затем в сильное раздражение) Гриценко рассматривал размытые разноцветные или черно-белые пятна причудливых форм, подписанные лаконично и однообразно: «Элизабет Батори (1560–1614), венгерская графиня, прославившаяся как женщина-@@@@@@», «Нодье Шарль (1780–1844), французский писатель. Пьеса „@@@@@@“ (1820)»; «Маршнер Генрих Август (1795–1861), немецкий композитор. Романтическая опера „@@@@@@“ (1827) по одноименной пьесе Шарля Нодье»; Стокер Брэм (1847–1912), ирландский писатель. Роман «ZZZZZZZ» (1897); Страшимиров Антон (1872–1937), болгарский писатель. Социально-бытовая пьеса «@@@@@@» (1902); Мурнау Фридрих Вильгельм (1889–1931), немецкий кинорежиссер. Фильм «@@@@@@ Носферату» (под таким названием шел в советском прокате, 1922)»…

– Ну, как тебе – впечатляет? – внезапно за спиной Гриценко раздался голос Коровина. От неожиданности Серега даже вздрогнул.

– Не. Какие-то буковки, рож не видно. Кругом кляксы уродливые! Зачем все это?

– Какой же ты, парень, ограниченный!.. Ну да ладно. Со временем все поймешь, а пока… Что тебя не устраивает? Что не можешь узнать некоторых людей, чьи портреты здесь висят?

– Да каких «некоторых»! Их тут тьма! И потом, разве ж то портреты? Курица лапой лучше нацарапает!

– Ты не прав, парень. Это великолепные, серьезные работы, очень ясно и глубоко передающие характер изображенных на них людей. А то, что отдельные портреты кажутся тебе безобразными пятнами… Так это твои проблемы, парень! Виной тому – твое невежество и ограниченность.

– Шо это ты вздумал меня оскорблять? – обиделся Гриценко и, набычившись, поднял кулак.

– Остынь! – немедленно осадил Серегу Коровин. Приказал таким властным тоном, что Гриценко не посмел ослушаться, тут же разжал кулак. Снисходительно ухмыльнувшись, Коровин спросил: – Скажи честно, кого из этих людей ты знаешь – Нодье, Маршнер, Мурнау? А?.. Вот видишь – никого. А раз не знаешь, то и представить себе не можешь! Портреты эти не на стене висят, а… Короче, они как бы всплывают из твоего сознания, становятся объектом твоего воображения, но при одном важном условии.

– Яком?

– Я же тебе сказал: ты должен знать эти людей.

– Шо – лично? – испугался Серега, глянув на даты рождения и смерти неизвестных ему людей.

– Балбес! – перехватив Гриценковский взгляд, вспылил Коровин. – Ты должен знать их по их книгам и фильмам!.. Лично – чего захотел! Лично знаю их только я…

– Шо? – Гриценко с недоумением уставился на Коровина, но тот быстро перевел все в шутку:

– Каждую ночь они являются мне во сне, спать не дают.

Сделав несколько шагов вдоль стены, Гриценко вдруг радостно оживился:

– Во! Этого мужика в парике я где-то видел!

– Еще бы! – хмыкнул Коровин. – Это ж Гете.

– Точно, – согласился Гриценко и прочел вслух надпись под портретом: «Гете Иоганн Вольфганг (1749–1832), немецкий писатель. „Коринфская невеста (поэма о @@@@@@@)“ (1797)». Опять эти чертовы буковки! Шо они значат, Коровин?

– Придет время, и ты узнаешь. Кстати, с тем, как ты говоришь, «мужиком», ты тоже должен быть знаком.

– Это с каким же? С бородой што ли?.. A-а, ну да. Это ж он «Золотой ключик» написал?

– Нет, он Козьму Пруткова придумал, дурак, – поправил Коровин, но Гриценко не услышал, углубившись в чтение:

– «Толстой Алексей Константинович (1817–1875), русский поэт, прозаик, драматург. Повесть „&&&&&“ (1841)». О, а здесь уже другие буковки!

Пройдя еще немного, Гриценко так и обмер. За его спиной, зло прищурившись, тихонько посмеивался Коровин.

– Какой портрет… – наконец произнес Серега.

– Нравится?

– Ты шо?! От него ж смертью несет, как из мусорного бачка дерьмом!

– Разве? По-моему, весьма представительный господин. Вон как изысканно одет! Возможно, даже царский вельможа. Точно! Гляди, что написано, – и Коровин, приблизившись к портрету, прочел: – «Влад Тепеш-ZZZZZZZ (1428/31-1476), князь Валахский».

Гриценко не ответил, не обратив внимания, какой скороговоркой Коровин произнес второе имя князя. Ошарашенный, Серега разглядывал портрет незнакомца. Из-под шапочки, украшенной громадной восьмиконечной золотой звездой и щедрой россыпью белого жемчуга, на Гриценко глядели холодные, неестественно выпученные глаза. Пышные черные усы, маленький жесткий рот, оттопыренная нижняя губа и ужас, совершенно непреодолимый ужас, излучаемый всем обликом князя Валахского… Ужас вдруг проник в сердце Гриценко и парализовал его волю.

– Прямо чудовище какое-то. Но я ж не знаю его! – воскликнул Серега.

– Влада Тепеша?! Не смеши! Его нельзя не знать! – Коровин топнул ногой, будто точку поставил в их разговоре.

Отвернулся в сердцах… пряча злую усмешку. И тотчас, словно подгадав, перед Гриценко громоотводом выросла черноокая Шабар, прижимая к груди пластиковый поднос. По-прежнему улыбаясь Сереге, она взглядом предложила вина, налитого в два прозрачных бокала.

Вино было классным. Темно-рубиновое, щедро переливавшееся в электрическом свете, отбрасывавшее тонкие чистые лучики, словно искусно обработанные грани принадлежали не хрустальному бокалу, а самому вину. Терпкое, с кусочками виноградной мякоти, сладко вяжущей язык… Гриценко оценил его. Осушил бокал, поставил на обычный общепитовский поднос с обгрызенными краями (так не вяжущийся с роскошным бокалом), вытер рукавом рот, взялся за второй бокал… Но остановил голос Коровина за спиной:

– Погоди, Гриц, успеешь еще. Повеселись сначала, потанцуй с дамами. А потом… Будет еще время испить. Сколько пожелаешь! Сколько потребует от тебя твоя жажда! Вот тогда и поглядим, захочешь ли ты после этого еще… вина.

Гриценко, по правде говоря, ничего не понял, зато все, кто стоял рядом, рассмеялись при этих словах Коровина. Особенно развеселилась полненькая Ягра. Смех у нее оказался препротивный. Она безудержно не то икала, не то квакала, отчего ее белокурый парик сполз немного набок. Ее тонкая, растянутая так же неестественно, как у Коровина, верхняя губа, вздрагивая от приступов смеха, вдруг поползла вверх и обнажила крупные некрасивые зубы. «Ну и зубки! – ужаснулся про себя Гриценко. – Такими только орехи колоть! Щелкунчик в натуре…»

Но Ягра оказалась вовсе не такой уж простушкой. Прочтя по Серегиным глазам все, что он сейчас о ней подумал, она неожиданно мило улыбнулась ему:

– А что, это и в самом деле неплохая идея. А? Потанцуем, касс-с-са-тик? – последнее слово она произнесла по слогам, сделав акцент на букве «с».

– Разве белый танец объявили? Я шо-то не слыхал, – попытался сопротивляться Гриценко, но получилось это у него крайне неуклюже и неубедительно. Кроме того, все вокруг замолчали и со странной, пронзительной укоризной уставились на Гриценко. Коровин окончательно пристыдил Серегу:

– Ах, как нехорошо отказывать даме, Гриц! Дама желает с тобой потанцевать. Это же так естественно! Негоже такому кавалеру, как ты…

Во время танца Ягра томно прижалась к скованному внутренними цепями Гриценко.

Макушка ее пахнущего духами парика едва-едва доставала до Серегиного подбородка, зато грудь у нее была на редкость упругой, что никак не вязалось со сверхбальзаковским возрастом. Она еще пару раз хищно улыбнулась Сереге, показав зверь-зубы. Гриценко же, не в силах устоять от искушения, то и дело поглядывал поверх парика Ягры на настенные часы. Они висели в левом углу на противоположной к двери стене и мирно тикали. Пожалуй, в этом странном доме часы были единственной вещью, не вызвавшей у Гриценко тревоги. Часы и темно-рубиновое вино во втором, не тронутом Гриценко бокале.

– Молодой человек, вы так спешите от меня избавиться? – поймав Серегин взгляд, насмешливо укорила Ягра. Тот исправно кружил ее в быстром танце, отчего на лице ее, желтом и лоснящемся, словно от пота, появился румянец. Нездоровый, цвета печеного яблока. Но Гриценко не успел как следует его рассмотреть. Отвлекли одобрительные возгласы и шумные хлопки, адресованные ему Коровиным.

– Браво, браво, Гриц! Так держать! Ты отменный танцор! Выше всех похвал! Дамы от тебя в восторге!

Гриценко встал как вкопанный, когда до него дошло, что он видит: Коровин вдохновенно аплодировал ему… двумя руками.

– Коровин, а шо у тебя… с рукой? У тебя ж ее не было…

– Брось, Гриц, не омрачай праздника! Нашел о чем говорить за минуту до полночи.

«До полночи…» – повторил про себя, плохо понимая, о чем идет речь, Гриценко.

– Ну, так мы будем еще танцевать? – с едва скрываемой угрозой напомнила о себе Ягра. Но Гриценко, будто кролик на удава, не отрываясь смотрел на часы: 40 секунд… 25 секунд… 12 секунд до полночи… Когда три стрелки встретились в верхней точке круглого, ничем не примечательного циферблата, Ягра мягко поднялась на носки и в одно мгновение перегрызла Гриценко горло. Ее клыки увеличились, наверное, втрое, если не впятеро… Слабеющее Серегино сознание ужаснулось от того, как же жадно и шумно пьют его кровь. «Сопротивление бесполезно!» – фраза, сказанная голосом Коровина, – последнее, что запомнил Гриценко из той жизни.

6

…Его привели в чувство жуткий, нечеловеческий смех над головой и ощущение страшного дискомфорта во рту. Будто засунули ему в рот против воли горсть камней, и теперь ему с ними жить… Жить! Как ужаленный, Гриценко вскочил на ноги. Сон, прочь дурной сон!.. Ан нет – все те же безобразные хари вокруг. Ржут, потешаются над ним что есть мочи. «Тьфу, вот напасть какая!» – хотел было плюнуть на них Гриценко, да посторонние предметы во рту не дали. Серега открыл рот, давай спешно его ощупывать – а там зубища, как у волка! Братия, собравшаяся вокруг, еще пуще заливается. Гриценко кинулся к громадному, от пола до потолка, окну, словно тетрадный лист, в частую клетку. А в тех клетках – мозаичное отражение комнаты, ее простоватого убранства: голые, в неопрятных пятнах стены, с десяток обычных кухонных столов со стульями, расставленных в беспорядке по комнате, тумбочка с допотопным проигрывателем «Аккорд-301», круглые часы в левом углу, показывающие двадцать минут первого… И хоть бы одно отражение кого-нибудь из тех, кто сейчас присутствовал здесь! Хоть бы одного его, Гриценко, отражение…

– Как же я теперь бриться буду? Ни черта ведь не видно! – всерьез озадачился Гриценко, чем вызвал новый приступ веселья у собравшейся возле него братии. И людьми-то их язык не поворачивался называть. Голые, все сплошь в продольных, точно лампасы, красных полосах. Глаза белые, без зрачков, клыки белые, без грехов… Коровина Серега опознал по черным густым бакенбардам. Остальное все то же – клыки и продольные красные полосы. У-у-у! Голова у Гриценко резко закружилась, очертания лиц и предметов поплыли, будто от внезапной потери сил или крови, и он рухнул к ногам нелюдей.

– С пробуждением, Гриц! – ухмыльнулся Коровин, и все в который уже раз захохотали.

– Шо цэ було? – только и смог вымолвить еще не до конца пришедший в себя Гриценко. Он лежал на дощатом полу, над ним опрокинулось с полтора десятка препротивных харь, разукрашенных красными полосами. Все неузнаваемо изменились. Так, Гриценко едва узнал Ягру: парик на ее голове приобрел красновато-розовый оттенок и теперь стал похож на капроновые волосы старой дочкиной куклы. У Шабар вообще пропали волосы. Точнее, исчезли под ярко-красной шапочкой, плотно обтягивающей ее голову. Вдобавок шапочка была щедро усыпана белыми крапинами, отчего стала похожа на… «Ну вылитый мухомор!» – кисло усмехнулся Гриценко. Улыбка у него вышла на редкость жалкой и вымученной. Да и до веселья ли ему, когда вокруг столько жутковатого народца, среди которого все поголовно – с клыками, торчащими из-под тонкой верхней губы?

Коровин, усмехаясь на свой лад – нагловатой, самодовольной улыбочкой, – протянул руку и помог Гриценко подняться.

– Ну, как первые ощущения, Гриц?.. Шея не болит?

Гриценко отрицательно помотал головой: нет, шея не болела. Серега ее вообще не чувствовал. Хуже – он не мог понять, что происходит со всем его телом. Оно казалось ему замороженным, как десна после обезболивающего укола. Все тело – сплошная замороженная десна. Полное отсутствие каких-либо ощущений, кроме… Да, ему это не кажется, он отчетливо уловил это нечто, казалось, едва-едва зародившееся в нем, а теперь растущее с пугающей скоростью. Страшно! Ощущение такое, будто тебя изнутри гложет… пустота. Пустота, требующая срочного выхода наружу или срочного самоустранения. Или заполнения чем-то. Как голод, как жажда! Но, боже мой, Гриценко понятия не имел, чем нужно заполнить его пустоту – неведомую, таинственную, алчную… Серега схватился за голову.

Ему вдруг пришла мысль, что возникшее в нем необычное ощущение пустоты… эта странная довлеющая над ним изнутри пустота имеет имя. Имеет смысл, каким бы он ни был абсурдным и жестоким. И этот смысл – в утолении… В Гриценко продолжала крепнуть уверенность: пустота в нем сродни голоду.

Гриценко был твердо уверен: его пустоту нужно немедленно накормить, ублажить, принести ей в жертву кого угодно, что угодно, но как можно скорей заткнуть ей глотку, набить желудок, иначе Гриценко несдобровать, не спастись, не унести ноги, иначе его я-пустота сожрет его со всеми его страхами и потрохами, с его душой и его кровью. Его пустота…

Гриценко чувствовал, смутно догадывался, как его предупреждают о смертельной опасности, что если он вздумает и дальше медлить, телиться, волынить, шланговать, тормозить, забивать х… на эту свою пустоту, она неминуемо разорвет его в клочья и заявит миру, что она, исключительно она, а не кто-либо другой и даже не сам Гриценко (то есть вовсе не тот, кого за Гриценко традиционно принимает его разум, рассудок, сознание и т. п.), и есть истинная Серега Гриценко – порожденная его пустотой…

Короче, голод кровожадной пустоты нужно было срочно утолять. Поэтому Гриценко, повинуясь чувству, с каждой секундой крепнущему в нем, чувству, сравнимому с инстинктом самосохранения, сказал с легким хрипом в голосе: – Крови мне.

Сказал, сам не поняв смысла сказанного. Зато вокруг все опять дружно грохнули от хохота, видимо прекрасно поняв, о чем идет речь.

– Крови Грицу! – насмешливо воскликнула Ягра.

– Крови!! – нарочито грозно закричала Шабар.

Хохот не утихал. Смеялся даже Коровин, отчего бакенбарды на его полных щеках ходили ходуном.

И тогда Гриценко осенило. Он вздрогнул, опустил голову, потом вдруг вскинул ее, немного ссутулившись, и ненавидящим взглядом ошпарил Коровина:

– Ты хочешь сказать, сволочь, шо я теперь вампир?

– Нет, ты вурдовамп, – спокойно возразил Коровин, никак не отреагировав на оскорбительный Серегин тон. – Только в грубом приближении нас можно причислить к вампирам – мы так же, как они, питаемся кровью людей. Но такое сходство можно принять, повторяю, только в грубом приближении…

Коровин неожиданно наотмашь ударил по лицу близко подошедшего к нему Гриценко. Удар оказался настолько сильным, что Серега, как мячик, улетел в противоположный конец комнаты и неловко плюхнулся на пол. Пока он, невнятно бормоча, очухивался, вставал на ноги, Коровин как ни в чем не бывало продолжил: – И все же мы высшая раса. В отличие от вампиров мы не боимся солнечных лучей, потому что днем, подобно оборотням, принимаем людское обличье, усваиваем привычки и наклонности тех, кто ночью становится нашей пищей…

Во второй раз Коровин не стал бить шагнувшего к нему Гриценко. Коровин сказал:

– Во мне не течет кровь, которой ты жаждешь, Гриц. Во мне вообще нет крови… в традиционном смысле. Ведь я, как и ты, вурдовамп. Но если ты так голоден, что бросаешься на своих, то я напомню тебе: ты хотел вернуться в гольф-клуб. Уверен, там будет чем поживиться!

– Гольф-клуб! – вскрикнул явно обрадованный Гриценко. – Гольф-клуб!! – он сочно рыкнул, из разинутой пасти тускло сверкнули два громадных клыка.

– Гольф-клуб! – одобрительно вторили ему со всех сторон. – Кровин, ты поведешь нас!

– Кровин, ты поведешь!! – восторженно завопил Гриценко и, лишь сбежав по черной лестнице в ночь, осекся: «Кровин?!»

В гольф-клубе «Новые арии» еще полным ходом шла вечеринка. На крыльцо то и дело выбегали покурить молодые люди в белых рубашках с расстегнутыми воротниками и спущенными галстуками. Тут же толкались полуголые девицы, чей загар, сгущенный красками ночи, издалека можно было принять за темную обтягивающую одежду – топик, кофточку, блузку, – а тонкие шнурки и бретельки казались кокетливыми украшениями. Девушки нарочито громко смеялись, курили, дерзили, позволяли молодым мужчинам вести себя с ними вольно и без лишних церемоний, а сами при этом ничего не боялись, в том числе выглядеть полными дурами, поскольку им было невдомек, что выглядеть можно еще как-то иначе, но достойней даже не выглядеть, а быть самим собой…

Девицы так ужасно громко гоготали, икали, рыгали, что ни один житель близлежащих домов в Чугуевском переулке не посмел выглянуть в окно и толкнуть в знак протеста бранную речь. А разгоряченные парни в белых рубашках, не то охренев от бабского пьяного орева, не то возбудившись от их пьянящих загорелых тел, затыкали рты девицам своими быстрыми ртами, пуская глубоко-глубоко яд поцелуя.

Повернувшись спиной к решетчатым воротам, за непринужденной ночной вакханалией наблюдали двое охранников. Один из них (тот, что намного моложе, с гладко выбритым черепом, с которого, казалось, чудом не соскальзывал надетый набекрень франтоватый черный берет с двумя короткими белыми ленточками), не отрываясь, пялился на юных развратниц, улыбаясь блаженной, идиотской улыбкой. Другой, одетый в лихую широкополую шляпу, едва скрывал гримасу презрения.

На крыльцо вышли четверо разбитных малых, и бедлам резко прекратился. То были знакомые Гриценко налетчики – «Маруани», Лысый-толстый, Прилизанный и Бейсболка, как их успел окрестить про себя Серега. При появлении бравой четверки девицы, тут же заткнувшись, прыснули кто в ночь, кто в дом. Следом за ними, втянув голову в плечи, ретировались мальчики-«клерки» в белых рубашках. Увидев такое, молодой охранник разочарованно вздохнул и надвинул на глаза берет. Его напарник в ковбойской шляпе отвернулся к забору и презрительно плюнул под ноги.

В этот момент он заметил за забором пьяного, которого не очень умело пытался изображать Коровин.

– Муж… ик. О, что это значит? Ик – твоя жена, а ты… ик… ее муж. Так что ли, муж… ик?

– Проваливай, – беззлобно послал Коровина охранник.

– Погоди… Я те глаза открыл… на твою настоящую супру… ик! А ты: «Проваливай!»

– Что за чушь ты несешь? – начал злиться старший охранник. – Мою жену отродясь Ик не звали, а ты все про какую-то… ик! Вот черт, я от тебя икотку подхватил! Вали по-быстрому, я сказал! А то щас выйду… ик… так огрею!! Мало не покажется… ик!

– Хоро… ик! Только закурить дай и кати к своей бабе ко всем чертям!

– Шо?! – угрожающе звякнув ключами, старший охранник направился к калитке.

– Алексеич, тебе подсобить? – крикнул вдогонку молодой, до этого молча наблюдавший за перепалкой своего старшого с пьянчугой.

– Не надо, Андрюха. Стой и не спускай с алкаша глаз. Если вздумает деру давать, постарайся достать его дубинкой.

– По башке можно бить?

– Бей, по чему же еще!

Сделав несколько шагов вдоль забора, Алексеич исчез – его черная спецформа слилась с антрацитовым воздухом ночи. А Коровин внезапно «протрезвел». Без особых усилий он внезапно раздвинул стальные прутья забора и, схватив за горло молодого охранника, окаменевшего при виде вспышки нечеловеческой силы алкаша, одним рывком выдернул Андрюху за забор. Хруст – и перекушено горло бедного парня. Коровин давился, сербал, сося его кровь. К ногам вурдовампа тяжело упал промокший от крови черно-бордовый берет с двумя короткими, как язычки огня, алыми ленточками.

Тем временем четверо приятелей развлекались: гоняли клюшками по ночному газону гамбургеры и фиш-маки, по всей видимости доставленные из местного «Макдоналдса». А было так: официант в непомерно длинном, волочащемся по земле белом фраке вынес на крыльцо поднос с шайбообразной снедью (в центре был воткнут флажок с названием ресторана «Макдоналдс»), лихие парни мигом расхватали гамбургеры и принялись под свист и улюлюканье загонять их в лунки…

Алексеич, насвистывая что-то себе под нос, не спеша открыл ключом калитку, встроенную в ворота, крепко сжал пальцы на резиновой дубинке и уже было поднял ногу, собираясь шагнуть через нижнюю планку калитки, как вдруг что-то промелькнуло ему навстречу, с глухим шумом стукнуло по лицу, голова охранника резко запрокинулась, ковбойская шляпа слетела… От второго удара Гриценко Алексеич мешком повалился на спину (при этом поднятая нога смешно подкинулась кверху, словно ее дернули за веревку), так и не сделав шагу за калитку.

Толпа вурдовампов, едва не сбив с ног самого Серегу, почувствовавшего нечеловеческую силу в кулаках и остальном организме (вроде бы и не его организме), набросилась на старшего охранника и в считанные минуты растерзала его.

В нос ударило свежей кровью. «Сопротивление бесполезно!» – вспомнил Гриценко. Он увидел, как сначала попятились, а потом, побросав клюшки и фиш-маки, побежали к крыльцу те четверо, по вине которых он… Да Бог с ним, тем избиением! По большому счету Сереге стало наплевать даже на то, что из-за этих придурков он угодил в лапы вудо… вардо… короче, вампиров. Но Грицу, именно Грицу, а не Гриценко или почившему вечным сном Сергею Ивановичу, сейчас было совершенно не все равно (даже напротив – ой как зудели десны в тех местах, где проклюнулись волчьи клыки!) – Гриц озаботился совсем по другому поводу… Он вдруг жутко разозлился из-за того, что до сих пор не напился ничьей крови. Их крови!

– Сопротивление бесполезно!! – истошно вопя, Гриценко ломился в запертые и, видимо, забаррикадированные изнутри дубовые двери, пытаясь плечом вышибить их. В жизни Серега был здоровым мужиком – все ж таки кузнец, – а тут еще вурдовампской силы добавилось немерено… Короче, после шестого удара дверь хрустнула, как сломанная в кости рука, и со страшным грохотом рухнула внутрь, подмяв собой обломки стула.