Текст книги "Как я был Анной"

Михаил: Теперь экстраполируем эту логику на девочку-собаку. Она никогда не была человеком, стало быть, она не страдает от того, что она собака, как Костя не страдает от оскорбления, которое не способен услышать. А про Божью искру я сказать ничего не могу, как и никто не может, ибо никто не знает, вдруг она разгорится в ней завтра, или через год, или затеплилась уже. Что же касается арминианства или кальвинизма, то мы забыли о проклятье до четвёртого колена, когда люди сами обрекают своих потомков на горести, а Бог и диавол лишь сертифицируют это решение. Вдруг девочка несёт на себе печать родового проклятия, что тогда?

Григорий: Я не согласен с самого начала. Даже не услышанное оскорбление остается оскорблением, потому что мы ходим не перед людьми, а перед Богом. Грех тут в личной чёрствости, из которой произрастает оскорбление. Ты согрешил против любви. Я бы на твоём месте попросил у Кости прощения.

Михаил: Ты настаиваешь на путешествии в Архангельск?

Григорий: Я бы поехал.

Василий: Не знаю. Денег нет. Да и далеко.

Михаил: Про хождение перед Богом я согласен.

Михаил присел возле меня на корточки.

Михаил: Костя, прости меня.

Я откашлялся и сказал:

– Прощаю. Едем в Архангельск?

Михаил упал на пятую точку. Григорий вскрикнул. Василий окаменел. Его я так и не сумел убедить в том, что мой прорезавшийся голос – не Божье чудо, а прерванный обет молчания.

На следующий день мы вчетвером отправились в Архангельск. Путешествие заняло у нас почти месяц. В основном мы шли пешком, изредка проезжая автостопом. Четверо мужчин в черных рясах, бредущих с палками по обочине, мало привлекали водителей. Только один дальнобойщик вёз нас довольно долго. В дороге все мы взяли обет десяти слов в сутки, чтобы осознать их ценность и научиться видеть душой. К концу путешествия нас уже не сильно волновала его цель. Мы поняли, что молча доверять Богу в тех случаях, когда, с точки зрения мира, исправить ничего нельзя и при этом делать то, что желаешь духом, пусть это и кажется людям безумием, – и есть вера, а вычерпывание языком своих экзистенциальных глубин в равнодушный космос – и есть неверие.

В Архангельске мы разузнали, что девочку-собаку поместили в психиатрическую больницу. После недолгих уговоров главврач впустил нас к ней. Она была не агрессивной и ластилась, как лабрадор-щеночек. Мы помолились за неё и накормили конфетами, потому что она уже их ела. По-моему, я разглядел человеческие искорки в ее глазах. Назад мы ушли втроём. Василий остался в архангельском монастыре, чтобы навещать девочку-собаку по выходным. Девочку зовут Настей. Она как-то сразу привязалась к Василию и даже не хотела его отпускать. Василий мечтает когда-нибудь удочерить её, «потому что ей нужна нежность». Григорий говорит, что любовь – это и есть нежность. Не знаю. Михаил и Григорий вернулись в монастырь, а я пошёл домой, чтобы пожить иначе.

Игра в куклы

Виктор Амазник, человек чёрствой души и беспредельного духа, уважал в жизни три вещи: по лесу с утра километров десять пробежать, распорядок дня и море. Распорядок у Виктора был жёсткий: в семь – подъём, пробежка, в девять – завтрак. Потом чтение книг, в основном, документально-исторических, турник, обед, сон послеобеденный. В четверг вечером Оля-Света-Марина из клуба, перетрах спортивный, изгнание, здоровый сон. Работал Виктор в элитном стрип-клубе начальником охраны по ночам пятниц и суббот. Получал по пермским меркам неплохо – пятьдесят тысяч рублей. Плюс – ни ребёнка, ни котёнка, квартира от бабки досталась, да и сам он был прижимист и стоек.

Жениться Виктор не хотел, почитал это глупостью и одиночество своё ценил и оберегал. Он вообще был педантичен до крайности. Как-то Виктор жил с одной девушкой, но долго не выдержал, она волосы в сливном отверстии ванной противными прядями оставляла и кружку не на подставку, а прямо на стол ставила. Каждое лето Виктор летал на море и плавал в нём как умалишённый, волнуя спасателей. Этим летом тоже рванул. Лето в Перми выдалось осенним, безликим. Виктор всего два раза Каму переплыл к августу, хотя обычно раз восемь успевал. Высокий, под метр девяносто, жилистый, но при этом ловкий, этакий чёрт в ступе, Виктор откровенно любил только себя. Но после тридцати пяти в его броне появилась брешь.

Стала ему сниться девочка Женя из детства, играл он с ней в песочнице шестилеткой, любил вроде бы, только помнил про это мало, разве только то, что русой она была, белокожей и в гольфиках синих. Сны эти эротического зерна в себе не имели, но грудь после них ломило и хотелось вещей абсурдных – нежности, чтобы душу кому нараспашку, и уюта. Родители Виктора погибли в аварии пятнадцать лет назад. С тех пор он и взял себя в ежовые рукавицы и в рукавицах этих ему понравилось. Виктор находил в себе слабости (а иногда их придумывал) и с методичностью автомата искоренял. Тут же его стали обуревать фантазии, налетавшие, как правило, перед сном. Представлялась Виктору альтернативная реальность, в которой он никуда не переехал, а пошёл вместе с Женей в школу, потом – в институт, любовь между ними случилась, свадьба, дети, дом из брёвен, собака добрая, может, хаски, а может, ретривер золотистый. И осень почему-то: тихая, бабья, листья под ногами шуршат, а он сына на качелях самодельных качает или на «лапах» боксу учит.

Мало-помалу Виктор стал эту альтернативную реальность прорабатывать. Не специально даже, а потому что мысли юркие, сложно за ними уследить. Сначала он в интернет залез – про хаски и ретриверов прочитал. Ретривер умнее показался и для детей пригоднее. Потом про дома узнал. Из брёвен, из бруса, из пеноблоков? Далеко от Перми или в черте? Чтобы речка рядом или не обязательно? Дальше – больше. Сучку брать или кобеля? Детей сколько будет: один, двое, трое? Пусть двое – мальчик и девочка. Как назвать? Тут Виктора понесло, и он полез в книгу про имена. После долгих размышлений Виктор решил отдать Владика на плавание. И для здоровья полезно, и фигуре способствует, да ещё и бассейн неподалёку от дома построили, очень удобно.

Вскоре Виктор всполошился – денег-то хватит на такое счастье? Получалось – нет. Но если на карьеру поднажать, может и хватить. Мысли о нехватке денег отразились на реальности. Виктор стал отчаянно экономить и поэтому решил ехать на российское море и поездом, хотя обычно летал в Турцию, где море поинтереснее. Перед отъездом с ним произошёл странный случай. Он покупал большие беспроводные наушники, но вдруг заглянул в детский отдел и сходу взял куклу. Куклу эту, протрезвев, Виктор признал экивоком разума, но выбрасывать было жалко, и он решил захватить её с собой на юг, чтобы подарить какому-нибудь ребёнку.

Упаковав куклу в чемодан, Виктор лёг спать и тотчас погрузился в воспоминания. Армия наползла, траву на могилках надо вырвать. А потом снова Женя, дети, дом, собака… Неожиданно Виктор заплакал. Не так заплакал, когда готовишься и лицо заранее куксишь, а так, словно глаза отдельной жизнью зажили и погнали слезу. В потоках слёз на равнодушном лице он и уснул.

Ранним утром Виктор сел в поезд Новосибирск – Адлер. Место у него было хорошее – нижняя полка в купе с кондиционером. Вместе с ним ехали двое стариков: дедок спал наверху, бабушка – внизу. По купе разносился феноменальный храп. Бабушка храпела тенорком и как-то нервно; дед, словно тромбон, басил размеренно, создавая фон. Виктор сунул чемодан под полку и лёг не раздеваясь. Потом сел, достал наушники, нашёл в телефоне U2, включил на полную громкость и перебил гитарами храп. Вскоре обозначилась проблема – спать на боку в наушниках не получалось, а на спине Виктор заснуть не мог. Вздохнув, снял наушники и лёг на правый бок, прикрыв левое ухо подушкой. Вдруг дед всхрапнул особенно громко. Бабушка проснулась, привстала и ткнула деда:

– Гена, чего расхрапелся? Спать невозможно!

Дед пошлёпал губами и затих. Бабка-то храпит сильнее деда и ещё смеет ему предъявлять? Это показалось Виктору несправедливым. Через пять минут старики вновь дружно захрапели. Тут Виктора осенило: он включил диктофон, чтобы записать храп стариков, а утром их пристыдить и указать бабушке на двойные стандарты. Они оба его раздражали, но бабушка больше из-за тенорка и нападок на деда. За сочинением обличительной речи под стук колёс Виктор, наконец, уснул.

Разбудил его запах домашних пирогов с мясом и чего-то кислого, как выяснилось – уксуса. Дедок в майке сидел за столиком и наворачивал пироги, обмакивая их в мисочку и запивая чаем из стакана в подстаканнике. Несмотря на свой преклонный возраст, дедок был жилистым, широким в кости и с большими основательными руками. На плече едва различимо проступала синяя татуировка: якорь и тигриная морда. Морпех или с «коробки». Виктор поздоровался. Дедок кивнул и протянул руку, поглядывая на него с любопытством. Виктор пожал твёрдую ладонь, оценил силу рукопожатия. Дедок представился:

– Геннадий.

– Виктор.

Виктор не любил игру «кто кого передавит», хотя, скорее всего, смог бы передавить большинство ладоней в России.

Бабушки в купе не было. Наверно, ушла в туалет. В поезде можно уйти в три места: в туалет, за кипятком или в вагон-ресторан, но на завсегдатаев последнего пожилая пара не походила.

Решив воспользоваться моментом, Виктор положил на стол телефон и включил запись ночных храпов.

Геннадий: Это что?

Виктор: Это вы и ваша жена. Знаете, почему я это записал?

Геннадий: И почему?

Виктор: Потому что я не мог заснуть. Помните, как ваша жена разбудила вас, чтоб вы не храпели?

Геннадий: Смутно. Выключите, Люда скоро вернётся.

Виктор выключил.

Геннадий: Ей только не включайте.

Виктор: Почему?

Геннадий: Она не знает.

Виктор: Чего не знает?

Геннадий: Не знает, что храпит. Десять лет храпит и не знает.

Виктор обалдел.

Виктор: Почему вы ей не сказали?

Геннадий: А смысл? Расстроится только, а храпеть не перестанет. От веса это, от возраста. Вы бы тоже могли промолчать.

Виктор: Не мог. Я хотел, чтобы вы знали, какие неудобства причиняете окружающим.

Геннадий: Теперь я знаю, и мне совестно. Вы довольны?

Виктор: Нет. Десять лет молчать… В голове не укладывается.

Геннадий: Мы с ней в садике познакомились. В школу вместе пошли, потом в институт. В два-дцать лет поженились, двоих детей родили. Знаете, сколько у нас внуков?

Виктор: Сколько?

Геннадий: Семь.

Виктор: И что?

Геннадий неожиданно перешёл на «ты».

Геннадий: Не понимаешь? Люблю я ее.

От такой штыковой искренности Виктору стало неловко. В купе вошла Люда. Невысокая, полненькая, со скорбной носогубной складкой, она носила всё ещё красивое лицо с гладким лбом и смеющимися глазами.

Геннадий: Познакомься, Люда, это Виктор.

Люда: Здравствуйте, Виктор.

Виктор поздоровался и пригляделся к своим попутчикам. Если б какая угодно женщина вздумала храпеть в его кровати, он бы отправил ее домой или в крайнем случае положил спать в соседней комнате. А если б храпела Женя? Если б она оставляла волосы в ванной? Если б не ставила кружку на подставку? Эти вопросы, заданные вроде бы самому себе самим собой, застали Виктора врасплох. Он задумался. Из собственных мыслей его вырвал Геннадий.

Геннадий: А мы с Виктором про внуков говорили, пока ты плескалась.

Люда: Фотографии показывал?

Геннадий: Виктор, хочешь посмотреть фотографии?

Виктор не хотел, но по инерции кивнул, так располагала к себе теплота в голосе Геннадия. У стариков оказались современные сенсорные телефоны. Замелькали снимки, зазвучали комментарии. «Это в Геленджике. Фонтан какой! А это… Слово забыла. Тунис. Точно! Сахара там, они на мотоциклах катались. На квадроциклах. Ой, Гена, всё-то ты знаешь! Это со свадьбы, Коленька наш. Нефтяником сейчас работает. Мастер на буровой. А это Леночка. За Борьку вышла, в деревне сидят. А что, в деревне не жизнь, что ли? Почему не жизнь – жизнь. А тут, посмотри, Прага. Страшилищи. Как их, Гена? Горгульи. А это мостик кованый. Лебеди плавают».

От потока ненужной информации Виктор оцепенел и невидящим взглядом уставился в стенку купе. Старики этого не заметили, им было плевать, смотрит он или нет, они будто бы показывали фотографии себе, как сам Виктор не единожды пересматривал «Властелина колец», нежась и волнуясь в восхитительной предсказуемости шикарного фильма. Неожиданно его пронзила мысль: своего фильма не снял, вот и смотрю чужие. Ему вдруг захотелось раскрыть телефон и тоже угостить стариков снимками своей нормальной жизни, только их не было, как, впрочем, и жизни.

Геннадий: А у тебя как?

Виктор слегка вздрогнул.

Виктор: Что – как?

Люда: Нельзя же так в лоб, Гена. Он хотел спросить вас о детях.

Геннадий: Чего нельзя-то? Мужик статный, справный. Поди троих уж настругал?

Виктор: Двоих.

Сказав «двоих», Виктор и сам внутренне раздвоился. Один голос заорал – каких, на хрен, двоих, что ты несёшь? Второй изрекал нежно и вкрадчиво – про дом ещё расскажи и про собаку не забудь. И Виктор действительно рассказал. Поначалу он говорил неуверенно, совестясь, а потом провалился в фантазию, как путник, идущий сугробами, продавливает наст, а вскоре уже бежит по ним во всю прыть, отчаянно утопая по пояс.

Виктор мучил себя, а чем мучил – он и сам не понимал. Посреди купе вдруг раскинулся сад, где и облепиха, и яблони, и спелая ирга. Возник бревенчатый дом, баня на пригорке, толстый лабрадор Стивен высунул язык от жары, и Владик играет мячом, и Маша, ей сейчас пять годиков, делает в песочнице куличи. А рядом Виктор, голый по пояс, копает компостную яму. И Женя, загорелая, в домашнем халате, похожем на платьице, поливает из большой лейки клумбу, где растут разные цветы, названий которых он не знает. Но они красивы, как красиво всё вокруг, но не так, как в Эрмитаже или в горах, где кружится голова и глазам тесно; не предписано красиво, а красиво потому, что это всё твоё, это ты такой, какой есть. Наверно, из-за этой красоты старики и слушали Виктора заворожённо, лишь изредка перебивая.

Геннадий:…Фотографии-то покажи.

Виктор: Телефон новый купил, не успел перекинуть.

Люда: Да на что тебе фотографии, я и так всё вижу!

Геннадий: Так и я вижу. Сравнить интересно.

Тут Виктор провалился в сугроб по горло.

Виктор: Увидите ещё. Жена с дочкой встречать меня будут.

Геннадий: Святое дело – мужа встречать.

Люда улыбнулась. А Виктор бросился к чемодану, вытащил куклу, показал старикам.

Виктор: Вот, Машеньке купил! День рождения у неё.

Старики повертели куклу в руках, полюбовались и похвалили её. Виктор вернул куклу в чемодан.

Люда: Как хорошо вы про счастье говорите, приятно вас послушать.

Геннадий: Я же говорил – есть молодёжь! А ты – «страдают все, страдают». А видишь, как оно.

Люда: Оба мы видим.

Геннадий: Оба, да. Чайку надо, чайку.

Геннадий ушёл за кипятком. Люда кивнула Виктору и раскрыла сканворд. Виктор пребывал в невесомости. Он вынырнул из фантазий и остался один на один с безобразной правдой – на перроне его назовут придурком и лжецом. Да и сам он так проникнулся своим враньём, что вдруг почувствовал себя обманутым и грязным. Кем обманутым, почему грязным? В боксе состояние Виктора называют «грогги» – это когда ты пропустил удар, которого не видел, который как бы из ниоткуда прилетел, ослепил, оглушил, кости из тела выдернул, а в глазах мухи, как от давления, если резко встать, и пол стремится к лицу, и никак не устоять.

Виктор растерянно искал выход из положения и нашёл два: постараться выскочить из поезда быстрее стариков и спастись бегством или сойти, не доезжая до Адлера, ночью, а к морю добраться на такси. За выбором нужного выхода, просмотром фильмов, сном и новым враньём про свою семью, которое он вынужден был множить, чтобы не саморазоблачиться, Виктор провёл остаток путешествия. А на последнем перегоне, за два часа буквально, ему вдруг противно стало выкручиваться. В каком-то смысле Виктор даже захотел огрести по полной, захотел испить чашу возмездия за своё невозможное враньё, потому что… Он и сам не знал. Но если его не разоблачат, нет, если он сам себя не разоблачит, то и сладкий миф из него никуда не денется, а жить с ним Виктор не мог.

Наконец, поезд прибыл в Адлер. За полчаса по вагону прошёл проводник и велел сдавать бельё. Старики аккуратно сложили простынки-наволочки и ушли. Виктор готовил речь. «Простите, меня, я вам соврал. У меня нет семьи. Я – одинокий человек. Нет, я в порядке, просто… Я не знаю, почему всё это вам наговорил. Мне стыдно».

В купе вернулись старики. Поезд сбавил скорость – медленнее, медленнее, медленнее – и остановился. Виктор взял чемодан и вышел в коридор. Следом – Геннадий и Люда. Воздух плыл от жары.

Перрон. Виктор немного отошёл от вагона и повернулся к старикам. Вдруг сбоку налетели, повисли на шее, поцеловали в щёку, Виктор ошарашенно уставился на смутно знакомую женщину. Кто-то обнял его за талию. Виктор посмотрел вниз. Это был мальчик.

Мальчик: Папа, как хорошо, что ты наконец приехал!

Женщина: Витенька! Как же мы соскучились!

Подошли Геннадий и Люда.

Люда: Здравствуйте! Вы, наверное, Женя? Виктор нам много о вас рассказывал.

Женя: Надеюсь, только хорошее?

Женя весело посмотрела на мужа. Он смотрел строго перед собой затуманенными совиными глазами.

Виктор: Это Геннадий и Людмила.

Женя: Приятно познакомиться.

Мальчик: Здравствуйте.

Геннадий наклонился к мальчику.

Геннадий: А тебя как зовут?

Мальчик: Владислав.

Взрослые рассмеялись этой серьёзности.

Геннадий: Владислав! Держи конфетку.

Геннадий угостил Владика растаявшей «Маской». Тот взял её и потянула отца за руку.

Владик: Папа, пойдём уже на море!

Женя деликатно улыбнулась.

Женя: Нам действительно пора. Такси ждёт.

Люда: Хорошего вам отдыха.

Женя: Непременно.

Владик повис на отцовской руке. Женя отобрала у мужа чемодан и покатила. Втроём они пошли по залитому солнцем перрону. Старики провожали их взглядами.

Геннадий: Ох!

Люда: Что такое?

Геннадий: Кукла! Его же дочка должна была встречать, а я сына сделал.

Усыпить Банди

Я, может, из дома вышел ради булочки и смысла жизни, а больше, может, не из-за чего. А может, я вышел, чтобы найти мужика и с ним поговорить. О собаке, футболе, собирательном образе женщины, обозначенном ёмким словом «сука», или о водке, или о бане, где уши трубочкой и на пол охота лечь, но ты не ложишься из чести. Это раньше честь была в доспехах и с мечом, а сейчас она, может, с веником и голая.

Я с четырьмя бабами живу. Не с бабами, конечно, это я так, не знаю даже как, а с четырьмя женщинами: женой, мамой, сестрой и бабушкой. Дед у меня умер, а отец ушёл к другой женщине, он, видимо, улавливает разницу между ними. Десять лет назад все разбежались, и я один остался. Это как у Довлатова: «Лежу тут один, с женой…» Я тоже один с женой лежу, а в соседней комнате мама, а дальше бабушка и ещё сестра. Мама у меня вяжет, жена программирует, бабушка пенсию получает, а сестра пишет сценарии и страдает депрессией. Кроме них, со мной живут кот Стивен и кошка Анфиса, пес Банди, крыски Шэрон и Лайла, а больше никого, но мне достаточно. Мама десять лет всякие вещи вяжет и на меня меряет, я шапки её ношу, разноцветные такие, из мериноса, это шерсть овечья, мама говорит – очень модно, а пацаны на улице говорят – пидор. Жена мне всякие новости компьютерные рассказывает, Валентин там какой-то или Михаил, я до конца пока не понял. Сестра читает мне сценарии. Как тебе, спрашивает, тут? Так ведь лучше? Я отвечаю – конечно, лучше. А она говорит – и вовсе не лучше, вот так точнее. Точнее, говорю, это само собой. А она – ничего ты не понимаешь. А я – не понимаю, ясен день. Но она всё равно читает, а я дальше не понимаю. Десять лет уже не понимаю. Зато бабушка молчит. Молчать-то она молчит, но телевизор смотрит регулярно. С 9:00 до 22:00. А ночью она спит, поэтому футбол я по телефону в ванне смотрю, но в ванну маме, сестре и жене надо, они ме-ня выгоняют, и я футбол на стуле смотрю, на кухне, а стул жёсткий, и я иду в кровать, чтоб смотреть футбол в наушниках, от которых у меня уши потеют и болят. Я сам нигде не работаю, я пишу книги и я инвалид, потому что у меня ярко выраженное биполярное расстройство. Я каждый день лекарства пью и молюсь Иисусу, чтобы мания не пришла, ведь если она придёт, я не смогу быть «одним мужчиной в семье», и все мои женщины умрут от жизни.

Был глубокий апрель, берёзы наливались русью, чирикали воробьи, круговорот красок в природе шёл своим чередом, ничто не предвещало драмы, когда нашу семью накрыл нравственный вопрос – усыплять собаку или нет? Пес Банди везде писал, в том числе в обувь, плохо видел, еле вспрыгивал на диван и кашлял слизью, потому что прожил шестнадцать лет, что для тойтерьера, видимо, больше и не надо, однако он ещё радовался жизни, любил поглаживания, поесть и вилял хвостом. Первая часть этого длинного предложения – аргументы моей жены в пользу усыпления. Не подумайте, что она бесчувственная стерва, просто ей нравятся чистые полы, и она убедила себя в том, что пёс мучается. Этого же мнения придерживалась бабушка. Мама говорит, что они обе овны по гороскопу, а овны любят чистые полы, вот они и сговорились. Мама – рыба, а сестра – гладиолус, она так говорит, потому что не верит в гороскопы, Иисуса и социальную справедливость, зато верит в феминизм, что бы это ни значило. Мама и сестра ратуют за вторую часть длинного предложения, которое вы уже забыли, но я напомню. Раз пёс любит еду, поглаживания и виляет хвостом, значит, он ещё радуется жизни, а раз он радуется жизни, значит, усыплять его не милость, а убийство. Мысль о том, что пёс не особо страдает и не особо радуется жизни, а просто живет заведённым порядком, никому из моих женщин в головы не приходила. Они любят крайности, любят, чтобы кто-то страдал или кто-то радовался, потому что, наверное, боятся понять про себя в глубине души, что сами они живут вполне среднестатистически, без страданий и радостей, обычно. А если они такое признаю́т про пса, они и про себя могут признать, отчего их характеры поведут их к переменам, которых все люди боятся, и им придётся сразиться с этим страхом и, возможно, целиком ему проиграть. Я иногда думаю, что все мы живём в зоопарке, но не в таком, как в Перми, где звери сидят в карцерах, а в таком, как в Геленджике, где много места и медведи, например, живут на одной территории с волками. Я наблюдал за их жизнью и заметил, что волки очень хорошо чувствуют ту невидимую черту, за которой им может грозить опасность от медведей, и хотя никакого забора нет, волки этот рубеж не пересекают, а приближаясь к нему, становятся осторожными и тихими, навостряют уши и нюхают воздух. Так и люди. Приближаясь к невидимой черте, за которой их ждут большие перемены, они инстинктивно её чувствуют, боятся и не пересекают, потому что перемены – это неизвестность, а хуже неизвестности ничего нет, даже плохая известность лучше неё, такие уж мы консерваторы. Все мои женщины – сплошь консерваторы. Почти все женщины такие, потому что если слишком часто переносить и перестраивать домашний очаг, то от него может ничего и не остаться.

Я это всё так расписал не к тому, чтобы поумничать, а к тому, что вопрос – усыплять Банди или нет – состоит из кучи вопросов: тут и жизнь, и смерть, и милосердие, и долг, и любовь, и «мы в ответе за тех, кого приручили», и твари дрожащие и право имеющие, и даже кто мы такие вообще, куда идём, чего хотим и т. д.

Может, не так лихо, может, я чуток перегнул, но целую неделю мои домашние тенями слонялись по квартире. В субботу мама собрала большой совет. Ей нравится говорить – большой совет, потому что в детстве она любила Кутузова, который тоже собирал большой совет. На прошлый день рождения мы с женой, сестрой и бабушкой подарили ей, помимо фитнес-часов, шёлковую повязку на глаз. Хотели пошутить, а мама обиделась. Не потому, что повязка, а потому что купили, ведь она сама могла связать.

На большом совете, как вы понимаете, жена и бабушка ратовали за усыпление, а мама и сестра за неусыпление. Они все перессорились, истормошили пса, поплакали, а потом помирились и пришли к консенсусу – раз голоса разделились, то решаю я. И дали мне время на обдумывание – до вечера воскресенья. Всю субботу и полвоскресенья меня обхаживали с двух сторон. Приводили доводы, резоны и голые эмоции. Показывали фотографии, говорили о ремонте и новом ламинате, который глупо класть, пока пёс везде писает. Я устал от этого и в воскресенье ближе к вечеру пошёл за булочкой и поговорить с мужиком.

Я купил булочку с марципаном. Я всегда покупаю булочку с марципаном, потому что лучше всего человек помнит запахи. Обоняние – первое из шести чувств, которое пробуждается у младенцев. В детстве я ел булочки с марципаном. Мама моя ещё не растолстела из-за щитовидки, отец носил вдоль тела сильные руки, сестра вообще не родилась, а жене было четыре года и она жила на другом конце города. Не скажу, что тогда мир был постижим, но у меня хотя бы не было биполярки, не было маний и не было таблеток, превращающих моё тело в кисель, а разум – в туман.

Недавно умер мой первый тренер по шахматам – Пал Дмитрич. Когда я узнал, то заплакал. Мне было жаль Пал Дмитрича, хоть он и умер на семьдесят восьмом году жизни, но ещё больше мне было жаль себя. Есть люди, пришедшие из юности, есть люди взрослые в полном смысле слова, а есть люди из детства. Я – из детства. Я как бы песочница на спинах слонов, стоящих на черепахе. Слоны – это люди, окружавшие меня в детстве, черепаха – это само детство, то неуловимое, невидимое чувство новизны и верности всего происходящего. Слонов у меня почти не осталось. Пал Дмитрич тренировал меня бесплатно и покупал мне булочки с марципаном. Я не звонил ему часто, но я знал, что он есть, и я могу сыграть с ним партию, если захочу. Если бы всех любимых мною умерших людей перенесли в один кладбищенский квартал, то я бы не дошёл до его середины – умер бы от тоски. Знаю, звучит сентиментально.

Я бродил по Пролетарке, делал из булочки маленькие шарики и клал их в рот. Я совсем не думал о Банди, а думать надо было, надо было решать. Мои приятели часто спрашивают: почему ты не приструнишь своих баб? Будто в этом дело. Я хорошо помню себя в маниакальных состояниях. Помню зверства, грабежи, безумие, драки. Мало что способно остановить маньяка. Но разве у него есть сила? Легко дойти до банальностей наедине с собой. Ещё проще принять банальную мысль под видом оригинальной, прозвучавшую из чужих уст. Не знаю почему. Может быть, потому, что некоторые люди, по определению, ценят чужое выше своего. У пивного киоска я увидел знакомых мужиков, но подходить не стал – доел булочку и пошёл домой. Когда дело касается чьей-то смерти, лучше жалеть о несделанном, чем о сделанном. Я так и сказал. Мои женщины уже сами не хотели усыплять Банди и боялись, что я велю его усыпить. Наверное, они просто хотели поговорить о смерти.