Текст книги "Эмоциональный мозг"

Рис. 11. Исчезновение условной реакции избегания после переноса электродов на собаку-«жертву»

Обозначения те же, что на рис. 10 (по Л. А. Преображенской)

У собак, чувствительных к болевому раздражению партнера, можно зарегистрировать объективные признаки эмоционального напряжения в виде учащения сердцебиений и нарастания тета-ритма в гиппокампе (рис. 12, табл. 2).

Рис. 12. Изменения ЭГ гиппокампа и ЭГК при болевом раздражении собаки (В) или ее партнера (Д)

1, 2 – электрограмма гиппокампа; 3 – ЭКГ; 4, 5, 6 — дельта-, тета– и альфа-частоты ЭГ, выделенные анализатором;  7 – отметка подъема лапы собакой-«наблюдателем»; 8 – действие тока на собаку-«жертву» (по Л. А. Преображенской).

Статистическая обработка полученных данных показала, что число опытов, в которых наблюдаемые изменения были достоверны, колебалось у разных животных от 66 до 87 %. Эти сдвиги носили весьма кратковременный характер и после прекращения раздражения партнера быстро возвращались к исходным значениям. Поведение собаки-«наблюдателя» в интервалах между применением тока было спокойным, некоторые из них дремали. У двух собак были выработаны два инструментальных условных рефлекса: подъем левой передней лапы прекращал болевое раздражение партнера, а нажим правой лапой на педаль приводил к подаче пищи «наблюдателю». Для определения соотносительной силы двух мотиваций проводили специальные пробы с одновременным раздражением партнера и включением пищевого условного сигнала. Оказалось, что в большинстве случаев собака осуществляет реакцию, прекращающую оборонительное возбуждение партнера. Аналогичные результаты получены в опытах на обезьянах: из 15 макак-резусов 10 переставали нажимать на рычаг, если подача кормушки сопровождалась болевым раздражением другой особи [Masserman, Wechkin, Terris, 1964].

Таблица 2. Средняя величина частоты сердечных сокращений и амплитуды интегрированного тета-ритма (в усл. ед.) у собак-«наблюдателей» (по Л. А. Преображенской, 1973)

Таким образом, сигналы оборонительного возбуждения другой особи вызывают участи животных-«наблюдателей» состояние отрицательного эмоционального напряжения, которое животные стремятся минимизировать, то есть прервать или предотвратить. Наши собственные эксперименты на крысах и собаках, равно как и результаты других исследователей, в том числе в опытах на обезьянах, показали, что индивидуальные особенности реагирования на крик боли преимущественно зависят от потребностно-мотивационных особенностей данного животного, а не от его способности к обучению. Вот почему среди животных, стоящих на разных ступенях эволюционного развития (крыса, собака, обезьяна), обнаруживаются особи, в разной мере чувствительные к сигналам эмоционального состояния другого существа того же вида.

Качественно новый и более сложный характер реакции на эмоциональное состояние другого приобретают у человека. Трудно согласиться с представлением о сопереживании как простой имитации, прямом воспроизведении эмоций по принципу: встретил радостного человека и обрадовался, увидел печальное лицо – почувствовал грусть. А ведь подобную точку зрения нередко распространяют даже на искусство, рассматривая его в качестве средства «передачи чувств» от художника к зрителю. Экспрессия чувств действует при этом «заражающим» образом, а зритель отвечает актеру «сопереживающим пониманием», в результате чего происходит «эмоциональное понимание происходящего» [Якобсон, 1977].

Но именно искусство, особенно искусство театра, ежедневно опровергает версию о сопереживании как имитации, как следствии пресловутой «заразительности чувств». «Бывает, что плачет актриса, что называется “живыми слезами”, – писал народный артист СССР Н. Плотников, – как и требовал того режиссер на репетициях. Все верно, а зритель толкает товарища в бок, бинокль дает: “Посмотри-ка, плачет! По-настоящему!” Вроде бы, правда жизни на сцене (плачет-то актриса взаправду), а искусства нет» [Плотников, 1971]. Может быть, только в раннем детстве мы встречаемся с механизмом чисто имитационного воспроизведения эмоций группой детей без уяснения причин, почему заплакал этот первый мальчик или почему заливается смехом девочка, вслед за которой захохотала вся группа? Позднее механизмы сопереживания становятся все более сложными.

Для того чтобы сострадать, недостаточно просто быть свидетелем страдания другого человека, как полагают сторонники непосредственной «заразительности» эмоций. Присущие детям в определенном возрасте бесчувственность и жестокость имеют в своей основе неспособность ребенка связать внешние признаки состояния другого с аналогичным собственным состоянием и характерной для него экспрессией. Как мы могли убедиться выше, даже у животных собственный опыт знакомства с болевым воздействием существенно влияет на их чувствительность к сигналам оборонительного возбуждения другой особи. Сочувствию и сопереживанию надо учиться, а развитие этой способности в решающей мере зависит от правильного воспитания. «Труд души, – писал В. А. Сухомлинский, – это значит страдать, болеть страданиями и болями человека – прежде всего матери, отца, сестры, дедушки, бабушки. Не бойтесь открывать юную душу для этих страданий – они благодарны. Пусть девятилетний сын ночь не спит у постели заболевшей матери или отца, пусть чужая боль заполнит все уголки его сердца. Одна из самых мучительно трудных вещей в педагогике – это учить ребенка труду любви» [Сухомлинский, 1971, с. 4]. И в другом месте: «Искусство облагораживания ребенка и подростка высшими чувствами и переживаниями является искусством сопереживания» [Сухомлинский, 1979, с. 273].

Сколь ни важна способность сочувствия (переживания эмоций, сходных с эмоциями другого), сама по себе она еще не определяет характера действий. Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский отличали любовь пассивную, созерцательную и потому бесплодную от любви активной, действенной. Здесь мы снова встречаемся с правилом, сформулированным информационной теорией эмоций. Сигналы состояния другого человека есть лишь информация, воспринимаемая субъектом. Что же касается действий этого субъекта, то они будут зависеть от потребности, доминирующей в структуре данной личности. Ею может оказаться и родительская потребность помочь своему (или не своему) ребенку, и сложная социальная потребность соответствовать этическому эталону, которая предпишет вести себя строго определенным образом, и эгоистическая потребность остаться в стороне, избавить себя от лишних хлопот. Каждая из этих потребностей вызовет к жизни свой ряд эмоций и свою цепь действий. «Любовь мечтательная, – писал Достоевский, – жаждет подвига скорого, быстро удовлетворимого и чтобы все на него глядели. Тут действительно доходит до того, что даже и жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей совершилось, как бы на сцене, и чтобы все глядели и хвалили. Любовь же деятельная – это работа и выдержка, а для иных так, пожалуй, целая наука» [Достоевский, 1958, с. 75–76]. Спустя много лет об этом же написал Эрих Фромм: «Продуктивная любовь несовместима с пассивностью, с тем чтобы просто созерцать жизнь любимого существа: она включает деятельность, заботу и ответственность за его развитие» [Fromm, 1960, р. 100–101].

Задача воспитания в сущности и состоит в формировании наиболее ценных для данного общества потребностей (мотивов, побуждений). «Труд души» в смысле В. А. Сухомлинского не сводится к тому, чтобы ребенок просто ощущал некий эмоциональный дискомфорт при виде больного или несправедливо обиженного человека, не просто стремился к устранению этого тягостного для него самого «сопереживания», но приходил на помощь и переживал положительные эмоции, которые приносит успех действий, направленных на облегчение участи другого.

Таков самый краткий обзор регуляторных – переключающих, подкрепляющих, компенсаторных – функций эмоций на индивидуальном и популяционном уровнях. На всем протяжении главы мы стремились показать, что эти регуляторные функции эмоций непосредственно вытекают из их отражательно-оценочной функции, обусловлены ею. В отличие от концепций «отношения», «значимости», «смысла» и т. п. информационная теория эмоций точно и однозначно определяет ту объективно существующую реальность, тот «эталон» (если использовать выражение В. К. Вилюнаса), который получает субъективное отражение в эмоциях человека и высших животных: потребность и вероятность (возможность) ее удовлетворения. Именно эти два фактора делают события «значимыми» для субъекта, придают им «личностный смысл» и побуждают субъекта не только переживать, но и выражать, действенно реализовать свое «отношение» к окружающему миру и к самому себе.

Анализ критических замечаний в адрес информационной теории эмоций

За пятнадцать лет своего существования информационная теория эмоций вошла в текущую научную литературу. В редакционной статье «О деятельности Отделения физиологии» журнал «Вестник Академии наук СССР» [1975, № 11, с. 7–8] писал: «В Постановлении (Президиума АН СССР) содержится перечень основных результатов научно– исследовательской деятельности советских физиологов за последние годы… В частности, выдвинута и экспериментально подтверждена информационная теория эмоций, на базе которой определены принципы моделирования эмоционального напряжения в процессе операторской деятельности».

В этом же журнале в связи с присуждением премии им. И. П. Павлова 1979 г. за монографии «Теория отражения и психофизиология эмоций» и «Высшая нервная деятельность человека. Мотивационно-эмоциональные аспекты» можно прочесть следующее: «Информационная теория эмоций, одна из фундаментальных концепций, разработанных в последние годы, – значительный вклад в творческое развитие учения И. П. Павлова о высшей нервной деятельности. Эта теория стала основой для постановки и решения многих важнейших прикладных проблем» [Вести. АН СССР, 1979, № 6, с. 151].

Изложение информационной теории получило положительную оценку в рецензиях Г. X. Шингарова [1970], П. Л. Горфункеля [1971], Н. А. Шустика и В. Ф. Сержантова [1974], В. М. Смирнова [1977]. К. Стронгмен в своей обзорной монографии «Психология эмоций» [Strongmen, 1973] и К. Изард в книге «Эмоции человека» [Izard, 1977] приводят основные положения теории. Она используется при анализе природы искусства [Лилов, 1977] и при попытках моделирования функций мозга [Горский, 1978].

Имеется ряд предложений относительно той или иной модификации «формулы эмоций». Так Б. М. Янкелевич [1965], анализируя генез эмоционального напряжения у летчиков, предложил определять субъективную оценку опасности через отношение количества известных летчику аварий к общему числу полетов данного типа. Пытаясь объединить информационную теорию эмоций с теорией функциональной системы П. К. Анохина, Г. И. Косицкий [1977] модифицировал формулу следующим образом:СН = Ц (ИнЭнВн – ИсЭсВс), где СН — степень напряжения, Ц — цель (синоним афферентного синтеза), И, Э, В — информация, энергия, время – необходимые для достижения цели и существующие, наличные.

Мы уже говорили о том, что прогнозирование вероятности достижения цели неизбежно включает в себя и знания, и навыки, и энергетические ресурсы организма, и время, необходимое и достаточное для соответствующих действий. Вводить все эти (и многие другие) факторы в структурную формулу эмоций, по нашему мнению, излишне. Что касается цели, то она всегда есть функция потребности, причем потребность (хотя бы элементарные ее разновидности) можно измерить, а «цель» измерению не поддается. Вводить ее в формулу явно непродуктивно.

Информационный подход к анализу эмоционального напряжения в норме и в случаях патологии высшей нервной деятельности встречается все чаще. В книге «Информационные неврозы» М. М. Хананашвили пишет: «Важным условием возникновения невроза человека А. М. Свядощ [1971], так же как и мы, считает высокую значимость сигнала, принимая при этом, что значимой является информация, влияющая на вероятность удовлетворения потребности» [Хананашвили, 1978, с. 71]. Как мы упоминали выше, определение прагматической ценности информации через изменение вероятности достижения цели в результате получения данного сообщения принадлежит А. А. Харкевичу [1960]. Именно таким значением термина «информация» мы воспользовались при разработке информационной теории эмоций, уточнив понятие «достижение цели» представлением об удовлетворении актуальной потребности.

По нашему мнению, ситуация, обрисованная М. М. Хананашвили как неврозогенная, представляет частный случай ситуации, ведущей к отрицательному эмоциональному напряжению в соответствии с информационной теорией эмоций. В какой мере это эмоциональное напряжение способно привести к невротическому срыву, зависит уже от других факторов: от продолжительности данного эмоционального состояния, индивидуальных (типологических) особенностей субъекта, степени астенизации его нервной системы и т. п.

Поскольку патогенез невротического состояния всегда связан с вовлечением мозговых механизмов отрицательных эмоций («Психология невроза, – заметил Кречмер, – это психология человеческого сердца вообще»), мы писали в 1966 г.: «Человеческий невроз – классическая “информационная болезнь”, требующая адекватных “информационных” методов лечения» [Симонов, 1966, с. 61]. Развивая это положение применительно к экспериментальной патологии высшей нервной деятельности, мы подчеркнули: «Животное вынуждено выполнять действия, которые по своему объему, темпу и другим характеристикам непосильны для его нервной системы… В естественных условиях животное постоянно меняет тактику своего приспособительного поведения, оно ищет способы достижения цели не только наиболее эффективные, но и наиболее экономные для нервной системы. Но в эксперименте мы ограничиваем животное в выборе средств и вынуждаем его выполнять работу, превосходящую возможности головного мозга… Экспериментальный невроз у животных – это не просто результат безуспешных попыток решения трудной задачи, оказавшейся непосильной для их нервной системы, это всегда следствие острой необходимости решения, обусловленной сильнейшими биологическими потребностями живого существа… Во время знаменитого ленинградского наводнения 1924 г. у собак, находившихся под наблюдением И. П. Павлова, невроз развился не потому, что в помещении появилась вода, а потому, что запертые в клетках животные были лишены возможности сразу же обратиться в бегство» [Симонов, 1968, с. 14–15].

Может показаться, что представления М. М. Хананашвили о генезе отрицательного эмоционального напряжения, способного привести к экспериментальному неврозу, противоречат фактическим данным и теоретическим положениям информационной теории эмоций. В самом деле, ведь там всегда говорится о дефиците прагматической информации, в то время как М. М. Хананашвили подчеркивает значение информационной перегрузки мозга в сочетании с дефицитом времени, отпущенного для ее переработки и принятия решения. Однако это кажущееся противоречие, обусловленное многозначностью термина «информация».

О термине «информация» применительно к изучению эмоций

Напомним только некоторые значения термина, с которыми он употребляется в современной литературе. Здесь и житейское представление об информации как сведениях, передаваемых от системы к системе (живой или автоматической); и представление об информации как негэнтропии, то есть мере упорядоченности, организованности, неслучайности; и семантическая ценность информации, определяемая через изменения тезауруса (запаса знаний); и, наконец, прагматическая ее ценность, мерой которой служит изменение вероятности достижения цели в результате использования данного сообщения. Более подробные сведения о состоянии проблемы можно найти в трудах А. Н. Колмогорова, А. А. Харкевича, М. В. Волькенштейна, М. М. Бонгарда, Ю. А. Шрейдера, Д. Н. Меницкого и др.

Рассмотрим типичный пример возникновения эмоционального напряжения в результате «информационной перегрузки». За 40 с разбега самолета требуется произвести 70(1) различных операций. Каждую минуту летчик должен считывать 120–150 показаний приборов (Михайлов, 1977]. В момент посадки ему приходится одновременно учитывать показания приборов, работу двигателей, направление полета, расстояние до земли и т. д. Начинающий пилот (я знаю это по собственному опыту) буквально «захлебывается» в потоке поступающих к нему сигналов и оказывается в ситуации острейшего дефицита информации, необходимой и достаточной для своевременного осуществления действий по управлению самолетом. Отсюда – сильное эмоциональное напряжение: резкое учащение сердцебиений, тремор, судорожная хватка за ручку управления и нарастающая угроза ошибок пилотирования. Так называемая «перегрузка» оборачивается информационным дефицитом, падением вероятности достижения цели.

Аналогичное недоразумение встречается довольно часто (см., например: Э. Е. Бехтель, [1968]). Критики информационной теории эмоций почему-то любят приводить один и тот же пример, якобы опровергающий теорию. «Пока человека судят, – говорят они, – он находится в состоянии дефицита информации о своей дальнейшей судьбе. Но вот объявляют приговор. Неопределенность уменьшилась, подсудимый точно знает о грозящем ему наказании. Разве его отрицательные эмоции стали при этом слабее? Напротив, они усилились». Разумеется. Ведь его потребность состояла в том, чтобы избежать наказания. В момент объявления приговора вероятность удовлетворения этой потребности критически упала, а отрицательные эмоции резко возросли. Приведенный пример лишний раз подтверждает теорию, а не опровергает ее.

Иное дело, если осужденный стремится получить наказание – бывает и такое. Акутагава Рюноскэ [1974] в новелле «Повесть об отплате за добро» рассказывает о Поро Ясабуро, который, будучи осужден вместо Дзинкая, радуется предстоящей казни. Умирая за Дзинкая, спасшего отца Ясабуро от разорения, он, во-первых, отплачивает за добро, одновременно он мстит тому же Дзинкаю за то, что тот отказался принять благодарность Ясабуро. Наконец, умирая под именем знаменитого вора, он приобретает славу этого вора взамен своего жалкого, нищего и бесславного существования. Радость осужденного – следствие прироста вероятности удовлетворения трех его потребностей или, точнее, одной, более глубокой потребности в справедливости, согласно нормам, усвоенным героем новеллы.

О чертах сходства и существенном отличии информационной теории эмоций от «Биологической теории эмоций» П. К. Анохина

Минимум три обстоятельства обусловили это сходство. Первым и самым главным является тот факт, что обе концепции, по-видимому, правильно отразили какие-то аспекты объективно существующего явления. Вторая причина состоит в том, что автор информационной теории принадлежит к поколению, для которого книги, выступления, статьи П. К. Анохина наряду с трудами других отечественных и зарубежных физиологов были органической частью формирования собственного научного мировоззрения. Наконец, не подлежит сомнению генетическое родство биологической и информационной теории, поскольку обе они принадлежат к павловскому направлению в науке о деятельности мозга и непосредственно восходят к одному и тому же идейному источнику – к концепции Павлова о несовпадении (рассогласовании) ранее сложившегося внутреннего и изменившегося внешнего динамического стереотипа.

Наиболее существенное различие теорий сводится к двум моментам. «Акцептор результатов действия» П. К. Анохина предполагает прогнозирование одного лишь содержания, семантики цели, афферентных характеристик целевого объекта. Во введении к сборнику «Системная организация физиологических функций» [1969, с. 10] читаем: «Как правило, полное совпадение свойств акцептора действия с сигнализацией, идущей о результате действия, всегда сопровождается положительными эмоциями приятного характера, санкционирующими успех совершенного действия. Наоборот, любое “рассогласование” – источник неприятных, биологически отрицательных эмоций, способствующих быстрейшему удовлетворению возникших потребностей. Такое представление, согласно которому эмоции позволяют организму оценить потребности и их удовлетворение, легли в основу выдвинутой П. К. Анохиным оригинальной биологической теории эмоций» (подчеркнуто мною. – П. С.).

Ни в одной из работ П. К. Анохина мы не нашли упоминания о том, что наряду с содержанием (семантикой) цели мозг всякий раз прогнозирует вероятность ее достижения. Что касается нашей теории, то для нее этот момент является ключевым, получившим отражение даже в самом названии информационной теории эмоций. Введение категорий вероятностного прогнозирования [Фейгенберг, 1963] сразу же расширяет пределы применимости теории к реально наблюдаемым фактам. Феномен вероятностного прогнозирования позволяет понять, почему эмоции возникают не только в процессе осуществления действий (теория Анохина), но и до начала каких-либо действий, как это имеет место в подавляющем большинстве случаев. Во-вторых, прогнозирование вероятности достижения цели (удовлетворения потребности) объясняет механизм возникновения положительных эмоций.

Трактовка этого механизма в трудах П. К. Анохина весьма противоречива. В большинстве его работ о положительных эмоциях говорится как о следствии совпадения акцептора действия (афферентной модели результата) с афферентацией, сигнализирующей о достижении этого результата. Однако можно встретить и следующее рассуждение: «…в процессе эволюции фактор рассогласования между поставленной целью и полученным результатом был связан с возникновением отрицательной эмоции там, где рассогласование создавалось на основе неполучения жизненно важных факторов. Наоборот, если отсутствует обратная афферентация, сигнализирующая о биологически отрицательном действии, то рассогласование ведет к положительным эмоциям» [Анохин, 1966, с. 29]. Последний случай противоречит всему сказанному ранее. Действие субъекта не может быть «биологически отрицательным», поскольку оно направлено на достижение «полезного результата». Если же автор подразумевает действие внешнего вредоносного фактора (например, боли), то тогда афферентация, сигнализирующая о внешней вредности, не будет «обратной». Совершенно очевидно, что отсутствие прогнозирования вероятности достижения цели в концепции акцептора действия исключает возможность положительного рассогласования в смысле прироста вероятности по сравнению с ранее имевшимся прогнозом.

Случаен ли этот пробел в теории функциональной системы и в органически связанной с ней биологической теории эмоций? Мы думаем, что неслучаен. Теория замкнутой «кольцевой» функциональной системы представляет разновидность гомеостатического подхода к поведению, для которого выживание, самосохранение, «уравновешивание с внешней средой», редукция драйва – есть не только главный, но и единственный фактор, организующий поведение. Для подобной схемы положительные эмоции в сущности не нужны, система может работать на одном лишь «наказании» (отрицательные эмоции), где устранение наказания (удовлетворение потребности) является наградой. Все попытки как-то ввести положительные эмоции в схему функциональной системы в качестве дополнительного, вспомогательного фактора, способствующего достижению полезного результата, логически не оправданы.

П. К. Анохин и его последователи прошли мимо того факта, что наличие положительных эмоций побуждает живые системы активно нарушать достигнутое уравновешивание с окружающей средой. Может быть, это случилось потому, что П. К. Анохин не рассматривал все многообразие потребностей человека и высших животных, включая такие их разновидности, как исследовательская потребность (у человека – потребность познания), потребность овладения новыми территориями, новыми сферами действительности в смысле идей В. И. Вернадского, потребность повышения своего ранга в групповой иерархии и т. д. Ведь не случайно даже название теории – «биологическая теория эмоций»– заранее ограничивает область ее приложения к чисто биологическим (голод, жажда, секс) мотивациям.

Ответ на вопрос об отношении нашей теории к теории П. К. Анохина можно сформулировать очень четко: информационная теория эмоций представляет обобщение более широкого масштаба, куда биологическая теория Анохина входит в качестве частного случая.