Текст книги "Любовь Казарновская. Сила судьбы"

ЛЮБОВЬ КАЗАРНОВСКАЯ. СИЛА СУДЬБЫ

Мама и бабушка были невероятными театралками. Свой интерес они пытались привить и мне – покупали детские абонементы в филармонию, где я слушала лекции о классической музыке, – и мне это нравилось. С детства обожала играть на фортепиано и пела с удовольствием. Однажды, мне было около пяти с половиной лет, мама сказала: «Пойдем в Большой театр на утренний спектакль «Евгений Онегин». Я с радостью откликнулась, дома была изумительная книга «Евгений Онегин» с иллюстрациями: тонюсенькая красавица Татьяна с косой, элегантный, в образе английского лорда Онегин с роскошными глазами и взбитым чубом и, конечно, красавец Ленский с «кудрями черными до плеч».

Приходим в театр, моя душа переполнена эмоциями от сказочного убранства зала и ожидания встречи с любимыми героями. Открывается занавес, и я вижу невероятного объема Татьяну, такого же необъятного Онегина с огромным животом, который не позволяет ему в танце подойти к партнерше ближе чем на расстояние вытянутой руки. Вижу Ленского с откормленным пузиком и Ольгу, совсем неспособную к «грусти томной» – ужимки ее пошлы, а прыжки заканчиваются дрожью сцены Большого театра. Мои ожидания и чувства были оскорблены, посреди действа я разревелась, и маме пришлось вывести меня из зала. «Ну зачем ты меня сюда привела? – вопрошала я. – В моей книжке они все такие красивые… Мама, я больше никогда в оперу не пойду – это ужасно!» Вот таким было первое знакомство с оперой. Но пути Господни неисповедимы.

Мы жили в так называемом доме нефтяников на набережной Тараса Шевченко. Папа Юрий Игнатьевич в звании генерала – боевой офицер, мама Лидия Александровна филолог, воспитывала двух дочерей – меня и старшую сестру Наташу. В доме у мамы была подруга, жена какого-то значительного начальника в нефтяной промышленности. Эта подруга, как говорят, в молодости имела шикарный голос, но вышла замуж, родила двоих детей, и мечты о карьере ушли в никуда… Зато с мужем она неоднократно бывала за границей – в Париже, Лондоне, Милане, привозила оттуда виниловые пластинки. Коллекция у нее, в том числе записей оперы, была завидной. Пластинки свои она по дружбе давала слушать моей маме. Однажды эта дама обратила внимание, как я мурлычу что-то услышанное на пластинке, мне было лет десять-двенадцать. Она сказала маме: «Кажется, у Любы очень приятный голос» – и подарила мне виниловый диск с записью выступления Марии Каллас в Гранд-опера. На пластинке были все самые знаменитые оперные арии, и я ее заслушала до дыр. Передать мой восторг невозможно – для меня Каллас навсегда стала небожительницей. Завораживал не только ее голос, но и внешность. На обложке была фотография тоненькой, а-ля Одри Хепберн, красивой женщины в каком-то невероятном платье и меховой накидке. «Вот это да, – думала я, – как поет! А еще и красавица! Я тоже так хочу!» Эта мысль скромно поселилась в моей голове: не зудила – напоминала о себе нечасто. В средних и старших классах я увлекалась модными на тот момент группами: The Beatles, Deep Purple, Led Zeppelin, Creedence Clearwater Revival, Queen. Конечно, как тогда было принято, в школе имелась своя группа, в которой я была солисткой и пела весь этот репертуар, включая песни Джона Леннона и Пола Маккартни. Не могу сказать, что по образу или сути я была рокершей, но шла в ногу со временем – носила мини-юбки и слушала рок.

У нас были талантливые ребята, самостоятельно освоившие гитары, а потом перешедшие на электрогитары. Все это очень лихо исполнялось – и мы всегда имели успех на школьных вечерах. Ребята из других школ приходили слушать нашу группу, свой восторг выражая криками и визгами. Мы были узнаваемыми фигурами! Большой компанией молодежи из разных школ вечерами собирались у памятника Тарасу Шевченко, парни брали гитары, и мы зажигали – пели, танцевали. Это продолжалось, даже когда мы уже окончили школу… Вели себя цивилизованно и безалкогольно, поэтому все обходилось без драк и приводов в милицию. Правда пожилые люди из окрестных домов иногда просили: «Хватит уже орать блатные песни (так они называли западный рок), спойте что-нибудь русское». Но мы были непреклонны – зарубежная эстрада являлась для нас абсолютным идолом. И когда много лет спустя я попала в жюри «Точь-в-точь», коллеги с изумлением спрашивали: «Откуда ты, оперная певица, знаешь и Led Zeppelin, и Creedence Clearwater Revival, и Queen?» А мы с девочками в школе собирали бобины с песнями этих групп, переписывали на кассеты и обменивались друг с другом.

Я готовилась на факультет журналистики МГУ, на школьных, городских и всесоюзных олимпиадах мои сочинения или эссе всегда получали премии. Мама – филолог, русист – постоянно тренировала мою речь. В детстве я, конечно, сопротивлялась – хотелось играть с подружками во дворе, но мама не отпускала, пока не выучу четверостишие Пушкина, Есенина, Грибоедова или кого-нибудь еще. Как же благодарна маме за то, что была в этом вопросе достаточно строга со мной, потому что когда я стала много работать на телевидении, на радио, поняла: без тренажа, без того развития речи, которого она от меня добивалась, такого результата сегодня не было бы. В старших классах мне часто говорили: «Люба прирожденный журналист» – вот мы с мамой и пошли подавать документы в МГУ. На Моховую, где в старом здании МГУ находится журфак, шли по Поварской улице. И вдруг мама около Гнесинки говорит:

– Дочка, смотри, идет второй тур на вокальное отделение. Давай попробуем?

– Мама, ты что?! – удивилась я. – Второй тур уже, а у нас и нот с собой нет!..

Я ведь, можно сказать, даже музыкальную школу не окончила. Поскольку отец был военным и его часто переводили на другое место службы, мне в год приходилось менять по три-четыре школы. Поначалу в каждом месте, куда бы ни переезжали, меня записывали в музыкальную школу, но потом мама сказала: «Знаешь, чтобы у тебя каждый раз не было стресса от новой школы, будем приглашать педагогов по музыке и вокалу домой». Моим голосом занимались в рамках программы: я пела детские песни Моцарта и Чайковского, старинные русские романсы. Дома устраивали семейные вечера для соседей и друзей, мама садилась за рояль – она хорошо играла, пела красивым низким голосом, у нее было контральто, – а потом аккомпанировала мне. В общем, музыкально я была очень грамотной девочкой.

Но все-таки определяющую роль сыграла материнская интуиция – мама меня буквально втолкнула в зал Гнесинки, где проходил второй тур. Сидит серьезная комиссия, экзаменаторы спрашивают:

– Девочка, что у тебя?

– Не знаю, мама сказала, чтобы меня прослушали. Если скажете нет, я не буду настаивать…

– Подойди поближе. А что ты можешь спеть? Ноты есть?

– А что знаешь? Народную песню какую-нибудь?

– Да. «То не ветер ветку клонит».

Опытный концертмейстер тут же подобрал тональность на рояле, и я в своей коротенькой модной юбочке исполнила эту грустную песню.

– Хорошо, – говорят, – приходи на третий тур.

То есть меня, не проходившую ни отборочный, ни первый туры, без всяких условий пропустили на третий!

Прихожу в приемную комиссию, секретарь спрашивает:

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

Дело в том, что в школу я пошла в шесть лет – это было в Германии, где отец тогда служил. И тут мне сообщают:

– На вокальное берут с восемнадцати, но мы тебя запишем на отделение актеров музыкального театра, где будет тот же вокал, но еще и серьезное обучение актерскому мастерству, танцу и сценической речи.

Как же Господь меня вел тогда – сегодня еще раз в этом убеждаюсь. Имея чисто вокальное образование, я была бы недостаточно свободной на сцене – от этого страдают многие вокалисты, а я получила полный комплекс актерского мастерства.

На втором курсе мы уже ставили драматические отрывки. Я, например, играла Жанну д’Арк, участвовала в водевилях, на третьем – готовила огромную сцену из оперетты «Роз-Мари». Наш художественный руководитель Юрий Александрович Петров, который в то время был главным режиссером Театра оперетты, говорил: «Мы тебя берем – с четвертого курса будешь работать». И снова моя судьба меняет русло. Экзамен по вокалу принимала завкафедрой сольного пения Гнесинского института Наталья Дмитриевна Шпиллер – бывшая солистка Большого, известная певица. Я спела.

– Люба Казарновская, – просит, – после окончания экзамена подойдете ко мне.

В ожидании разноса подхожу весьма робко, но Наталья Дмитриевна говорит:

– Деточка, а что вы тут делаете? Даю вам личную рекомендацию в консерваторию. Поступайте.

– Наталья Дмитриевна, может, мне окончить училище?

– Не надо, не теряйте время.

И я, не окончив Гнесинку, поступаю в Московскую консерваторию, и не к кому-нибудь, а в класс к Ирине Константиновне Архиповой. И в этом тоже усматриваю перст судьбы. Даже учась в Гнесинке, я продолжала частным образом брать уроки вокала, занималась с педагогом Надеждой Малышевой-Виноградовой. Надежда Матвеевна была легендарнейшей личностью – концертмейстером в классе Умберто Мазетти, педагогом-концертмейстером оперной студии Станиславского, аккомпанировала самому Федору Шаляпину. С учениками она занималась по методике маэстро Мазетти – выдающегося представителя старой итальянской школы, одной из лучших в мире.

Так вот, Ирина Константиновна Архипова была первой ученицей Малышевой, а я стала последней. Когда пришла к Надежде Матвеевне в дом, ей было восемьдесят, умерла она в девяносто два года.

Студентами мы часто ходили заниматься к Ирине Константиновне домой. С супругом Владиславом Ивановичем Пьявко они жили в доме артистов Большого театра на улице Неждановой, сейчас это Брюсов переулок. Занимались в спальне, где стоял огромный рояль, придвинутый прямо к окну. Концертмейстеры всегда сидели за инструментом в платках – из окна им дуло в спину. При этом в комнате жара стояла невероятная: исполнители страдали от духоты, а аккомпаниаторы уходили с радикулитом.

Владислав Пьявко – очень темпераментный артист и человек. Если у нас что-то не получалось, он иногда не выдерживал фальши и врывался в комнату со словами:

– Ира, как ты можешь слушать этот ужас?! – и уже обращаясь к нам, студентам: —Ты как поешь?! Ну-ка, открой варежку, дай звук!

– Владик, перестань, уйди. Вот будешь сам преподавать, тогда и поговорим, – гасила педагогический азарт мужа Ирина Константиновна.

Как-то на третьем курсе нас предупредили: «Наверное, ваши именитые педагоги будут уходить, поскольку считают, что слишком много времени отдают студентам. А ведь они еще действующие артисты – заняты в репертуаре театров и много гастролируют». Ушли Ирина Архипова, Владимир Атлантов, Тамара Милашкина, на кафедре остались Елена Образцова и Евгений Нестеренко. Я оказалась без педагога. Елена Васильевна, которая слышала меня, сказала: «Я эту девочку возьму». Прихожу к Образцовой на урок, слушаю, как она занимается, – говорит очень дельные вещи. Затем делится при мне с другой ученицей ближайшими планами: «Пока я в Москве, проведу три урока, потом уеду, у меня двухмесячные гастроли в Европе, будете заниматься с концертмейстером». Я робко, но откровенно сказала Елене Васильевне:

– Для меня огромная честь, что предложили стать вашей студенткой, но… Когда вы сами учились, педагог оставлял вас на два месяца?

Она удивленно вскинула брови:

– Конечно нет.

– Вот и мне еще столькому нужно научиться, необходимо регулярно заниматься и с педагогом, и с концертмейстером.

– Понимаю, – ответила Образцова, – ты права. Люблю честных людей. Работать надо как лошадь, если хочешь добиться результата.

Я знала, какого педагога ищу, и когда попала в класс к Елене Ивановне Шумиловой, поняла: вот оно! Совершенно никакого противоречия со школой Надежды Матвеевны Малышевой и Ирины Константиновны Архиповой, поскольку Шумилова как педагог тоже придерживалась старой итальянской школы. С Еленой Ивановной я серьезно и много работала – к пятому курсу добилась больших успехов. В оперной студии консерватории успела спеть немало партий, например Керубино, Сюзанну, затем графиню в «Свадьбе Фигаро», Иоланту, пушкинскую Татьяну и в качестве дипломного спектакля – «Человеческий голос» Пуленка. Вдруг в консерваторию возвращается Архипова и говорит:

– Из своего прежнего класса хочу взять Казарновскую.

Я тогда сказала:

– Ирина Константиновна, мне неловко. У меня сложились замечательные отношения с Еленой Ивановной. Она со мной работала на честь и на совесть, несмотря на то что я пришла в класс, когда у нее был переизбыток учеников. Она тратила на меня свое личное время, отдавала мне душу, я не могу ее подвести.

Ирина Константиновна обиделась. Было время, когда, демонстрируя свое отношение, она меня «сгоняла» с разных вокальных конкурсов, в которых председательствовала. И даже когда в 1981 году я очень удачно выступила на Конкурсе имени Глинки, председателем которого была Архипова, мне дали лишь вторую премию. Как-то она сказала обо мне Надежде Матвеевне:

– Ваша Люба слишком много о себе понимает – выходит и поет как народная артистка.

Шумилова возразила:

– Ирочка, а что значит «как народная артистка»? Она выходит с достоинством, понимает, что артистична. Почему она должна выходить как нищенка на паперть?

– Нет, надо поскромнее быть, – ответила Архипова.

До меня не раз долетали колкие замечания Ирины Константиновны, и продолжалось это довольно долго – до того момента, пока мой муж не организовал в Москве грандиозную по своим масштабам акцию. Правда по весьма печальному поводу – землетрясению в Армении, когда буквально сравняло с землей несколько городов. Это был 1989 год, мы только поженились. В Большом театре Роберт организовал гала-концерты звезд мировой оперы в поддержку жертв землетрясения. Участвовали Альфредо Краус, Карло Бергонци, Роландо Панераи, Герман Прай, Лючия Алиберти, Хосе Каррерас, Монтсеррат Кабалье, Евгений Нестеренко, Ирина Архипова и я. Во время выступления краем глаза замечаю: в кулисе стоят Ирина Константиновна с Карло Бергонци – замечательным тенором, президентом общества Верди и конкурса «Вердиевские голоса». Бергонци одобрительно кивает в мою сторону. Выхожу со сцены, меня подзывает Ирина Константиновна: «Ты просто умница. Маэстро Бергонци в восторге от того, как ты спела Амелию в «Бале-маскараде». Услышать от нее такие слова было просто невероятно, тем более памятуя о том, какие у нас сложности в отношениях.

После мы неоднократно встречались в концертах, и каждый раз она меня хвалила и предлагала: «Люба, в память о нашем общем учителе Надежде Малышевой надо нам сделать дуэты» – но идея повисала в воздухе. В начале нулевых в один из моих приездов из-за рубежа в Москву дома на автоответчике слышу голос Архиповой: «Любочка, это Ирина Константиновна. Здравствуй. Перезвони». Перезваниваю. И она говорит:

– Забудем все.

– Конечно, Ирина Константиновна!

– Ну наконец-то можем спеть дуэты? Приглашаю тебя на свой фестиваль с сольным концертом, в конце которого сама выйду на сцену и мы споем вместе.

Архипова в те годы проводила ежегодный фестиваль в Осташкове. Ей тогда было уже много лет, она тяжело ходила, но пела и звучала блестяще. И мы исполнили два дуэта: «Не искушай меня без нужды» Глинки и «Горные вершины» Римского-Корсакова. «Слушай, какой успех! – заметила после концерта Ирина Константиновна. – Как у нас сливаются голоса! Давай продолжим эти опусы». Роберт договорился с лучшей студией в Москве, и мы записали четыре дуэта. Звукорежиссер во время работы с любопытством заглядывала в студию: «Невероятно, я не понимаю, кто где поет!» В общем, все у нас сложилось как пазл. Роберт предложил сделать еще один дуэт – Лизы и Полины из «Пиковой дамы». Ирина Константиновна загорелась идеей, однако начала серьезно болеть. До последнего она надеялась: «Я все-таки встану, я смогу». Но ей становилось все хуже… Эта работа, увы, не состоялась. Но я счастлива, что мы успели записать четыре дуэта, которыми увековечили память своего великого педагога Надежды Матвеевны Малышевой.

Часто после института, уже в профессиональном поле, судьба сводила нас с Еленой Образцовой, правда однажды и развела… Мы много вместе пели в рамках зарубежных контрактов: в Милане, Париже, Цюрихе… В последнем городе на одном из концертов, когда мы с Робертом сидели в зале, Елена Васильевна со сцены перед исполнением арии из «Адрианы Лекуврер» сказала: «Этот номер я хочу посвятить замечательной певице, которую уважаю и люблю и с которой меня связывает творческая и человеческая дружба, – Любочке Казарновской». Я тоже Елену Васильевну обожала и обожаю, считаю одной из лучших артисток мировой оперы.

Образцова была чрезвычайно приятным, легким, зажигательным и обаятельным человеком в общении. Обожала анекдоты, знала их великое множество, но большинство были хулиганскими, поэтому не могу их повторить. У нас был контракт в Ла Скала на десять спектаклей оперы Прокофьева «Игрок» по Достоевскому (она пела Бабуленьку, а я Полину), и два месяца репетиционного периода мы провели бок о бок. Из-за плотного графика репетиций времени для развлечений совсем не оставалось, но Елена Васильевна практически каждый день приглашала нас с Робертом к себе на ужин. «Одна есть ненавижу, – объясняла она свое гостеприимство, – сегодня готовлю ризотто. Отказы не принимаются! Чтобы были!» На энный раз нам с мужем стало неловко:

– Елена Васильевна, что же вы нас все время балуете, готовите то пасту, то ризотто, то мясо жарите…

– Ну ладно, тогда купите креветок или рыбки какой-нибудь.

Она обожала общаться, по-дружески болтать, хохмить, рассказывать истории. Нам снимали апартаменты, которые находились рядом с Ла Скала. И каждый день «нашей почетной дорожкой», как говорила Елена Васильевна, мы шли вместе в театр. По пути Образцова заводила нас с Робертом в одну кафешку, где нам готовили только входившие в моду смузи (в России о них еще даже не слышали). Причем делали коктейль по рецепту Елены Васильевны – она смело импровизировала: «Так, сегодня смешаем клубнику, чернику, добавим чуть-чуть бананчика – нужно много витаминов, чтобы быть сильными на репетиции». На завтра – другой рецепт. Иногда мы вчетвером – с мужем Образцовой Альгисом Жюрайтисом – ходили в рестораны и кафе, опять же на выбор Елены Васильевны. Она прекрасно ориентировалась в Милане, поскольку много работала в Ла Скала и знала толк в еде: «Сегодня поведу в одно кафе, его мало кто знает, но там замечательная домашняя итальянская еда. Будем пробовать кролика в вине – узнаете, что это такое!» И мы ни разу не были разочарованы ее выбором.

Отыграв спектакли в Ла Скала, вместе переместились в Голландию, где записывали диск по той же опере «Игрок». Дирижером был Валерий Гергиев. Сбор на студии назначили к девяти утра, в одиннадцать – начало записи. Елена Васильевна, как человек очень дисциплинированный, пришла загодя – аж к восьми. К девяти уже распелась. Никого… Полдесятого – появляются другие солисты, я в том числе. Еще через полчаса начали оркестранты подтягиваться, последним  – Гергиев. Образцова была крайне возмущена. Мне даже пришлось ее утешать: «Леночка Васильевна, успокойтесь, пожалуйста, нам же сейчас петь». Но это внутреннее возбуждение пошло делу на пользу – в ней было столько энергии, столько запала актерского! Все успели записать за один день: начали в час дня и закончили в двенадцать ночи – небывалый случай. У бедного исполнителя главной партии уже глаза на лоб лезли от напряжения. Я с восхищением сказала Елене Васильевне:

– Ну, вы сегодня в ударе!

– Еще бы – так меня завели! – и примирительно расхохоталась: – Зато запись хорошая получилась.

Наш «Игрок» считается лучшей записью этой оперы.

Елена Васильевна подарила мне знакомство с выдающейся примой мировой оперы XX века Ренатой Тебальди. Она имела виллу за городом и апартаменты в центре Милана, куда мы и отправились. Семьи у Тебальди никогда не было, она жила одна. К нашему приходу ее помощница приготовила фантастическое ризотто. Это был 1997 год. Семидесятипятилетняя Рената выглядела шикарно, была при полном макияже, с гладко собранными в пучок волосами. На плечи накинуто меховое боа. Она оставалась примадонной до конца жизни, хотя к тому времени уже много лет не выступала. Мне, конечно, очень хотелось взять уроки у великой певицы, но Тебальди редко консультировала певцов. «Меня все раздражает, – говорила она. – Я закончила с оперой и не хочу больше к этому возвращаться. Слушаю только старые записи». Меня спросила: «Вы сопрано? А что исполняете? – И когда я назвала многие партии из ее репертуара, она заметила: – Интересно было бы послушать». На прощание я оставила ей свой диск.

В тот день в ее воспоминаниях меня поразила мистическая история, связанная с оперой «Сила судьбы». В самом названии заключен тайный смысл. Это, кстати, касается и оперы «Макбет». Оба произведения содержат такие сакральные вещи, которые могут принести успех, а могут – и большую неудачу. Тебальди считается одной из лучших в истории исполнительниц партии Леоноры в «Силе судьбы», поэтому дирижер Риккардо Мути пригласил ее на генеральную репетицию новой постановки этой оперы в Ла Скала, чтобы Рената сделала замечания и дала какие-то советы. «Сижу на репетиции в первом ряду партера, – рассказывала Тебальди, – а на сцене постоянно что-то не ладится: то свет гаснет, то оркестр опаздывает. Сижу посмеиваюсь. Мути спрашивает:

– Почему ты смеешься?

– Потому что это «Сила судьбы»! Скоро сам увидишь, что будет! Если дело сразу не заладилось, то уже и не заладится.

– Зачем каркаешь? Я тебя не для того позвал! – возмутился Мути.

Премьера. Исполнительница главной роли, сопрано, не звучит – еле допевает спектакль. Другой артист не замечает на сцене суфлерскую будку и попадает туда ногой… Вывих. Нога отекает. Ему делают укол. А в третьем акте и вовсе заваливаются декорации… Мути говорит после спектакля:

– Это ты накаркала!

– Я тут ни при чем – такова энергетика этого произведения. Когда я пела «Силу судьбы», обязательно на каждом спектакле что-нибудь случалось. Зная это, всегда накануне ходила в собор и молилась, чтобы все прошло хорошо».

Я так подробно рассказываю об этом, потому что дважды сталкивалась с мистическими проявлениями этой оперы. С главной партией «Силы судьбы» Леонорой я дебютировала в Кировском театре Ленинграда в 1985 году. Дирижировал Евгений Владимирович Колобов. Однажды на спектакле прямо на сцене я вошла в такое состояние, будто «выключилась» из реальности. В тот момент, когда по роли пела молитву Божьей Матери, вдруг увидела в царской ложе какой-то тоннель голубовато-серебристого цвета, и меня стало затягивать в этот тоннель. Возвращаюсь в реальность и вижу, что Колобов отложил палочку и смотрит на меня с изумлением. После спектакля спросил:

– Что с тобой было? Ты пела каким-то неземным звуком.

И я призналась:

– Знаешь, Женя, я в тот момент куда-то улетела – в невероятную звездную даль.

Колобов сказал:

– Вот чтобы каждый спектакль туда улетала! Ты оторвалась от земли и звуком, и позой, и глазами. Я просто задохнулся от восторга.

Второй мистический случай, к сожалению, печальный. Я уже была знакома с негативным опытом Ренаты Тебальди, но не смогла отказаться от участия в этой опере, поскольку музыка и главная партия в ней – гениальные. Должна была выступить с «Силой судьбы» в Венской опере, но накануне умерла мама. Я отказалась участвовать в премьере, чем безумно разозлила директора Венской оперы господина Холендера.

Уход мамы стал совершенно неожиданным для всей нашей семьи, она была нестарым человеком. Я пережила сильный эмоциональный шок, ведь мы с мамой были очень близки. После похорон у меня открылась бронхиальная астма: я стала задыхаться, ночами от приступов не могла уснуть, спала сидя в кресле. На какое-то время даже пропал интерес к пению. Когда начинала петь, видела только глаза мамы, которая будто сидела на диванчике рядом. Сказала об этом Роберту:

– Не могу петь – комок подступает к горлу. Не хочу.

И вдруг муж спокойно ответил:

– Ну и не надо. Будем заниматься деятельностью импресарио – вместе работать над проектами. Не стоит себя насиловать.

Меня такая реакция ошарашила, я словно проснулась от его слов. «Как это не надо? – пронеслось в голове. – А как же мой характер? А где моя сила воли? Неужели не преодолею это?» Переломив себя, стала репетировать, и когда дома впервые смогла целиком исполнить партию Елизаветы в «Доне Карлосе», у Роберта и пианистки Любови Орфёновой от волнения за меня и эмоционального напряжения промокли рубашки. Они выдохнули: «Все! Ты вернулась!» С партией Елизаветы я вышла на сцену в Гамбурге спустя полгода тишины.

Но вернусь к Елене Образцовой. Как упомянула в начале рассказа о ней, была история, которая развела нас на годы. В 2007-м бизнесмен Владимир Кехман возглавил в Санкт-Петербурге Михайловский театр, пожертвовав огромные деньги на его реставрацию. Он сделал очень хороший ремонт, и встал вопрос об организации оперно-балетного процесса. На должность заведующего балетной труппой был приглашен фантастический танцовщик Фарух Рузиматов. А мне Кехман предложил должность руководителя оперы. Мы встретились, долго беседовали, обсудили абсолютно все детали. Я приняла его предложение, после чего Кехман пропадает – не выходит на связь. Спустя какое-то время узнаю, что в Михайловский театр едет работать Образцова. Оказалось, узнав о том, что Кехман ищет руководителя оперной труппы, Елена Васильевна проявила инициативу и предложила свою кандидатуру, а меценат не смог ей отказать. Мне ситуация была очень неприятна, скажу честно, и я старалась избегать контактов с Еленой Васильевной. При этом мы продолжали работать с одним пианистом – концертмейстером Важей Чачавой. Важа Николаевич все время передавал мне от Образцовой приветы, даже приглашения в гости на чай. Я вежливо отказывалась: «К сожалению, сейчас нет времени» – не представляла, как буду вести разговор в сложившейся ситуации. Но однажды мы встретились с Еленой Васильевной в Доме музыки. В мою грим-уборную постучалась ее помощница Рая: «Люба, Леночка очень просит тебя подойти». И я понимаю: деваться некуда, отказаться – это уже демарш с моей стороны. Прихожу к Образцовой в гримерку. Навстречу встает Елена Васильевна с раскрытыми объятиями:

– Ну не сердись, Любочка, прости, я уже старая, понимаешь, для меня это был очень важный шанс. А ты еще молодая, еще успеешь побыть директором оперы сто раз. Но мой тебе совет: раньше времени не впрягайся в эту лямку, она очень тяжелая.

Я ответила:

– Очень вас люблю, Елена Васильевна…

И наше взаимоуважительное общение продолжилось. Образцову всегда вспоминаю светло и с большой любовью – у нас много общих счастливых моментов в биографии.

Образ Татьяны Лариной для меня  – судьбоносный, можно сказать. Пушкинская героиня стала моим альтер эго, присутствует в жизни на всех ее важных этапах. Впервые исполнила эту партию в оперной студии консерватории. Спела удачно, меня пригласили в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко. С пятого курса я стала его солисткой. Потом был Кировский театр в Ленинграде (так тогда называлась Мариинка), куда пригласил Евгений Колобов. Готовилась «Сила судьбы», про которую рассказывала выше, и в театре произошел трагикомический случай – видимо, опять не обошлось без мистики. Буфетчица заболела гепатитом и успела заразить солистов, репетировавших оперу. Кстати, после того случая перед походом в буфет в театре стали желать «приятного гепатита».

Колобову рассказали обо мне: он послушал меня в двух спектаклях в Москве и пригласил репетировать «Силу судьбы» в Северную столицу. Каждые выходные я стала ездить в Ленинград. Дебютировала на сцене Кировского театра в декабре 1985-го. На премьере присутствовал художественный руководитель театра Юрий Хатуевич Темирканов. Он лично пригласил меня на постоянную работу, и я приняла предложение. Очень хотелось работать с Колобовым, Темиркановым и Гергиевым. И я ни разу не пожалела о переезде из Москвы в Ленинград. В Кировском перепела весь ведущий репертуар сопрано: «Сила судьбы», «Травиата», «Трубадур», «Дон Жуан», «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Фауст»…

Когда началась перестройка, мировые импресарио поехали в СССР знакомиться с молодым поколением советских певцов с целью приглашать лучших артистов оперы выступать за рубежом. Мой будущий муж Роберт Росцик тогда работал в известном австрийском оперном агентстве – они сотрудничали, например, с Каррерасом, Доминго, Паваротти, Кабалье. После гастролей в Лондоне Кировского театра, которые очень хорошо прошли, я как солистка получила великолепную прессу – кстати, за Татьяну Ларину. После этого в австрийское агентство из Штутгарта пришел запрос – певицу Казарновскую хотели пригласить исполнить партию Мими в «Богеме» Пуччини. Роберт позвонил приятелю из управления культуры исполкома Ленсовета и попросил мои координаты. Я в эти дни была в Москве, готовилась к концерту. Роберт приехал в столицу.

Зима, январь. Мы договорились о встрече. Он не знал, как я выгляжу, – фильтровал глазами прохожих, надеясь опознать оперную певицу. Роберт ожидал увидеть девушку с типичной для сопрано фигурой – мягко говоря, внушительных габаритов. Я же определила импресарио издалека, на фоне москвичей он резко выделялся: элегантно, по-европейски одетый – в легком для января пальто и лайковых перчатках, с непокрытой головой и едва заметным загаром на лице. Сразу поняла – не наш человек. Как в «Мастере и Маргарите»: «Немец», – подумал Берлиоз. «Англичанин, – подумал Бездомный, – ишь, и не жарко ему в перчатках». Я с улыбкой направилась в сторону Роберта, а он, заметив меня, отвернулся… Как выяснилось потом, увидев стройную даму, сразу отсек: «Эта точно не ко мне, даже «соблазняться» не буду». Я подошла, представилась. Пригласила Роберта на ужин к сестре – она жила в соседнем с родительским доме. Мы весь вечер проговорили: я рассказала все о себе, он – о себе. Папа Роберта, профессор филологии, специалист по итальянской литературе, ушел из жизни рано. Мама служила в банке. Роберт вырос в Вене и с четырнадцати лет постоянно ходил в оперу – покупал стоячие места за десять шиллингов. Он переслушал весь мировой репертуар в исполнении лучших артистов. В университет Роберт поступил на филологический факультет, учился на славянском отделении – изучал русский язык. Затем десять лет проработал в Союзе представителем крупной шведской фармацевтической фирмы. В СССР у Роберта к этому времени образовались разные знакомства, в том числе и в Госконцерте. И он решил заняться тем, что любил больше всего, – оперой. Написал письмо в австрийское агентство господина Холендера, предложил свои услуги в СССР. Холендер заинтересовался. И закипела работа.