Текст книги "9 дней"

День третий

Бравик подошел к Гениному дому, взялся за ручку подъезда, и тут его окликнули:

– Бравик!

Из «опеля» вышел Худой.

– Привет, – сказал он.

– Здравствуй.

Они пожали руки.

– Взял ноутбук?

– Вот. – Бравик приподнял портфель. – Попросил у Ольги разрешения подержать его несколько дней.

– Хорошо. Пойдем.

Гена открыл дверь, едва Бравик прикоснулся к кнопке звонка.

– Привет, – сказал он. – Проходите, берите тапки.

– Здорово, мужики, – сказал Никон, выйдя из комнаты.

– Пошли на кухню, – сказал Гена. – Кто чай, кто ко фе?

Бравик надел войлочные тапочки, поднял голову и увидел торчащий из стены шуруп. Тонкий черный саморез. На стене прихожей висело несколько застекленных фотографий: Гена с Мариной и Васеном возле Сакре Кер, Гена с Мариной на крыше Исаакия, Гена с Никоном и Бравиком на даче у Никона. На маленьком саморезе прежде висела еще одна фотография.

Они прошли на кухню, сели, Худой закурил. Гена включил шумный чайник, стал нарезать «Любительскую».

– Кто-нибудь знает, как Ольга? – спросил он через плечо.

– Я вчера с ней виделся, – сказал Бравик. – Все хорошо.

– И я вчера. – Никон закурил. – Вечером. С машиной разбирались.

– С подвеской что-то, да? – спросил Гена и достал из стенного шкафа батон.

– «С подвеской»… Нахватались, блин, умных слов: «подвеска», «суппорт»…

Гена взял нож и сказал:

– Она жаловалась, что после ста бьет в руль. Балансировку надо сделать.

– Там правый рулевой наконечник разбит к чертям, – сказал Никон. – Я ей говорю: ты вообще когда последний раз делала диагностику ходовой?

– Как писал Марк Твен: «С тем же успехом он мог спросить мнение моей бабушки о протоплазме», – сказал Гена, нарезая сыр. – Сроду она не делала никаких диагностик. Ее машиной всегда занимался Вовка.

– Послушайте, – сказал Бравик. – Вчера я был в Вовкиной квартире. Хотел скачать его фотоархив.

Он вынул из портфеля ноутбук, включил, открыл файл «Корр.26.jpg».

– Вот, – сказал он. – Как вы можете это объяснить?

– Это когда? – оторопело сказал Никон.

– Десятого марта две тысячи пятого. Вот дата.

– О, боже… – тихо сказал Гена, глядя на монитор из-за плеча Худого.

– Кахексия… – Никон нахмурился. – Мужики, это чо такое?

– Я не помню этого, – растерянно сказал Худой. – Нет, конечно, сто раз так сидели… Но я ж тут на себя не похож.

– Вот на эту деталь обратите внимание, – сказал Бравик, увеличил снимок и вывел во весь монитор коробки на тумбочке.

– Дионин, – сказал Никон. – Боли, значит…

– Может, тяжелый грипп? – сказал Гена. – Тропическая лихорадка?

– Какой, нахер, грипп… – буркнул Никон. – Он голову почти не держит.

– Ну? – Бравик оглядел друзей. – Что скажете?

– Стоп! – Худой посмотрел на Бравика, потом на Никона. – Что происходит? Ну давайте, объясняйте! Это я тут или не я?!

– Это ты, – сказал Бравик. – Это ты у себя дома.

– А что тут со мной?! – Худой привстал. – Ну объясняйте, объясняйте!

– Тихо. – Никон положил свои лапищи на плечи Худого и усадил его на место. – Это не на самом деле. Это только фотография.

– Объясняю, – сказал Бравик. – На этой фотографии ты выглядишь так, как выглядит человек, погибающий от онкологического заболевания.

– Что значит «человек на этом снимке»?! Это я на этом снимке!!!

– В том-то и дело. Ты, слава богу, жив и здоров. Но и на снимке ты.

– Ну спасибо тебе! – с истерическим смешком сказал Худой. – Ты, толстый, самый классный объясняльщик. То есть это у меня рак, да?!

– Когда это снято? – спросил Гена.

– Десятого марта две тысячи пятого года, – сказал Бравик. – Вот дата.

– Десятого марта две тысячи пятого года я был в Вербье, – яростно сказал Худой. – Мы с Шевелевым и Летаги катались по бэк-сайду Монфора, много снимали, у меня есть фотки с датами. В Москву я вернулся в конце месяца. Дату не помню, но могу уточнить на работе… Да тут не надо ничего уточнять! Я этого не помню! Этого не было!

– Не кричи, – сказал Гена. – Конечно, этого не было. А то бы ты тут не сидел.

– Тогда откуда взялась фотография? – спросил Никон.

– Не знаю, – беспомощно сказал Худой.

– Значит, так, – сказал Бравик. – Если ты не болел… А ты определенно не болел. Иначе… Короче говоря, ты сидишь с нами, и это соответствует реальному положению вещей. Следовательно, реальному положению вещей не соответствует эта фотография. Таким образом, эта фотография – подделка.

– Погоди, – сказал Худой. – А папка? Какую папку ты хотел хакнуть?

– Видишь, как называется файл?

– «Корр».

– Там есть папка с таким же названием. Но она не открывается. Этот снимок наверняка должен был лежать в той папке. Я думаю, что Вовка оставил его на рабочем столе случайно.

Никон сказал Худому:

– Попробуй открыть.

– Где тебе удобнее? – спросил Гена. – Здесь? Или пойдешь в комнату?

– В комнату, – сказал Худой.

Он встал, взял ноутбук и вышел.

– Мистика… – прогудел Никон. – Страшновато.

– А главное – зачем? – Гена закурил. – Зачем вообще такое монтировать? Вы же видели: там счет идет на дни. Кахексия. Сидеть уже не может, подушка под спиной.

– И боли, наверное, сильные, – сказал Никон. – Дионин, флормидал…

– Может, что-то прояснится, если он откроет папку, – сказал Бравик.

– Откроет. – Никон кивнул. – Говно вопрос. Он третий год пишет программы для НИИ Нефтехиммаша. Моделирование неполадок оборудования для газопереработки. У него очень высокий уровень.

Худой позвал из комнаты:

– Идите сюда.

– Быстро он, – сказал Гена.

– Я же говорю. – Никон встал. – Для него это семечки.

Они пошли в комнату.

– Все, я ее открыл, – сказал Худой. – Вообще, папки редко закрывают паролем. Есть просто разграничение прав доступа. Чтоб дети не устанавливали игры без разрешения, или чтоб жена не залезала в почту.

– А он-то зачем закрыл? – спросил Гена. – Витьке шесть лет, а с Ольгой они два года жили врозь.

– Значит, надо было.

– Да ладно, все всё знают, – грубовато сказал Никон. – Она регулярно к нему приезжала.

– Может, от нее закрыл, – сказал Худой. – А может, так, на всякий случай.

– Эй, постойте… – Бравик насторожился. – Что значит «регулярно приезжала»?

– То и значит. Ты б женился как-нибудь. Всякое, знаешь, у людей бывает… – Гена обернулся к Худому. – Ну что там?

– Две фотографии, текст и семь раровских файлов.

Худой развернул лэптоп. В окне «Корр» было десять ярлыков.

persp.jpg

cskavmf.doc

grandpa.rar

piv.rar

slob.rar

otd.jpg

ib.rar

milyutin.rar

lav.rar

eho.rar

Худой взял лэптоп, они вернулись на кухню, сели за стол, Гена включил чайник.

– Открываются только три, – сказал Худой. – Две фотографии и текст. Остальные файлы запаролены.

– Показывай те, что открываются, – нетерпеливо сказал Гена.

Худой открыл фотографию, на ней Гена и Гаривас стояли в просторном учрежденческом помещении, возле длинного стола с закусками, апельсинами и оливками, и держали в руках белые пластиковые стаканчики. Фотография превосходного качества, можно было разглядеть надписи на бутылочных этикетках.

– Давай дальше, – сказал Никон.

На другой фотографии был врачебный коллектив. Два доктора и шесть медсестер с тюльпанами в руках стояли в ряд возле кабинета заведующего.

– Теперь текст, – сказал Никон. – Читай вслух.

Худой стал читать:

– «У меня уже был “первый взрослый”, и если б я продолжил тренироваться, то к концу десятого класса стал бы ка-мэ-эсом, факт. Мой тренер, крикливый и требовательный мужик с хорошей, спортивной фамилией Третьяк, утверждал, что я перспективный брассист. И в “комплексе” я тоже показывал хорошие результаты. В октябре восьмидесятого я взял третье место по Москве среди юниоров. Но болтаться от бортика к бортику мне к тому времени надоело, я точно знал, что со спортом пора завязывать. Я уже решил поступать в Первый Мед, хотел быть хирургом, как дядя Боря. Мы с отцом имели про это серьезный разговор. Отец был прижимист, не помню, чтоб они с мамой хоть раз ходили в ресторан. Он работал на заводе “Каучук”, замначальника цеха. Мы жили скромно, не было ни дачи, ни машины. После того, как мы решили, что я буду поступать в медицинский, отец нашел репетиторов по химии и биологии и полгода платил по восемь рублей за занятие. Он любил Эдуарда Хиля и сливочный пломбир. Еще он любил собирать грибы. Я до сих пор помню едкий запах его подмышек и перхоть в седых висках. По утрам он, вздувая вены на бледной шее, поднимал пудовую гирю, завтракал сырым яйцом и ничему меня не научил. Он проверял мой школьный дневник, он сделал так, чтоб я был “сыт, обут, одет”. Но драться, водить машину и разбираться в людях меня научили другие, не отец. Он не растолковал мне, как в восемнадцать правильно повести себя с барышней, когда текут слюни и трясутся поджилки. Как в двадцать три выбрать: ординатура по общей хирургии или место дежуранта с прицелом на аспирантуру. Как скакать по кочкам на опасном болоте с названием “жизнь”. Этому он меня не учил, факт».

Никон сказал:

– Чепуха какая-то… Слушайте, а он не писал роман?

– Почему «роман»? – спросил Гена.

– Я читал, что каждый хороший журналист пишет роман.

– Это штамп, – сказал Гена. – Нет, Вовка не писал роман.

– А дневник? – спросил Бравик.

– Что он, барышня уездная? – буркнул Гена.

– Это не все, – сказал Худой. – Читать дальше?

– Читай, – сказал Бравик.

– «Про то, что я занял третье место на первенстве Москвы, отец узнал из “Вечерки”. Эта газета для отца была единственным, как писал Довлатов, “мощным источником познания жизни”. Когда он увидел на последней странице меня, стоявшего на третьей ступени пьедестала, то его охватило необыкновенное воодушевление. Он пожал мне руку и стал рассказывать, как в армии занимался гимнастикой и выступал за округ. Потом он вдруг сказал: а пошли-ка вместе в бассейн “Москва”. И признался, что никогда не плавал в бассейне. Мы могли пойти в “Москву”, но там было грязновато, и потом, мне не хотелось тащиться на “Кропоткинскую”. Я сказал: пошли в наш бассейн, тебя пропустят. Мы собрались и пошли в бассейн ЦСКА ВМФ. На третьей дорожке Марина Сарапкина тренировала девчонок, я попросил: мы с отцом поплаваем полчасика, он в бассейне не был ни разу, можно? Конечно, Вовка, сказала Сарапкина, давайте на вторую дорожку. Отец долго намыливался, тер грудь мочалкой. Потом он опасливо вышел к бассейну, и я вдруг заметил, что, несмотря на поднимание пудовой гири, отец довольно щупл. Он с деланой бодростью улыбнулся, сказал: куда? Вот сюда, пап, сказал я, на вторую дорожку. Он спросил: а лестница где? Да просто прыгай, сказал я, вот так, смотри. И я прыгнул с бортика. Когда я вынырнул, отец уже прыгнул за мной, “солдатиком”. Я увидел, что он вынырнул, и после этого я метров десять проплыл баттерфляем. Эти десять метров были для меня рефлекторными, разминочными движениями – я попал в воду и стал привычно двигаться. А когда я обернулся, то увидел, что отец, не чувствуя под ногами дна, судорожно, по-собачьи, частит к бортику. В бассейне ЦСКА ВМФ минимальная глубина – два метра. Отец, верно, рассчитывал, что он, спрыгнув, сможет встать на дно, но не тут-то было. Он доплюхал до бортика и пытался ухватиться. Но для того, чтобы дотянуться до верхней плоскости бортика, надо было сделать хороший гребок, а отец, как я впервые в жизни увидел, плавал плохо. Он отчего-то не пытался ухватиться за массивную скобу из нержавейки или за «дорожку» из пластмассовых дисков. Он ерзал локтями, тыкался в кафельную стенку и пытался забросить руку на бортик. Это выглядело жалко и нелепо. Мокрый седой вихор торчал из-под желтой резиновой шапочки, короткопалые кисти с голубыми венами выскакивали из воды и срывались с мокрого кафеля. А я, всплыв на расстоянии трех моих “перворазрядных” гребков от отца, как завороженный глядел на его затылок. Я мог оказаться возле отца через секунду, мог поддержать его за локоть, взять за пояс и подтолкнуть к дорожке. Но я ничего этого не сделал – до сих пор не знаю почему. Я оцепенело смотрел на то, как отец натурально тонет. Тут Сарапкина заметила неладное, быстро подошла ко второй дорожке и протянула пластиковый шест. Отец судорожно схватился за него, и только тогда я очнулся. Но Сарапкина уже подтащила отца к дорожке, и он повис там, сконфуженно улыбаясь. Когда мы вышли на улицу, отец, взбодрившийся от купания, что-то говорил про спорт, про свою армейскую гимнастику, про то, что он вырос под Целиноградом, а там плавать было негде. Я его почти не слышал, меня оглушил мерзейший стыд. Я поступил в медицинский, работал в стройотрядах, крутил любовь. Неплохо учился, ездил с друзьями в Гурзуф и Судак, плясал на дискотеках и занимался в СНО. И никогда не мог забыть, как отец беспомощно ерзает локтями, а я оцепенело гляжу на это и ничего не делаю, чтобы помочь. После в моей жизни было немало сильных желаний. Я желал сдать фармакологию так, чтобы стереть с лица доцента Мирошника презрительную улыбочку, – и сдал. Я желал Ленку Романову, пепельноволосую красоточку с ногами от ушей, – и весь второй семестр третьего курса спал с ней. Я желал кататься по целине так, как это умеет Пашка Шевелев, – и я научился так кататься. Я много чему научился и много чего получил. Я получил Ольгу и Витюшку, осенний Нью-Йорк и весенний Париж, самых лучших друзей и свой журнал. Но самым сильным моим желанием всегда оставалось другое: чтобы в моей жизни никогда не было тех секунд, когда отец беспомощно бултыхался, пытаясь уцепиться за бортик, а я, накачанный перворазрядник, застыл в десяти метрах от него и не помог. Мне впоследствии доводилось портачить и делать вещи, мягко говоря, некрасивые. Бывало, что я трусил. Бывало, что ловчил. И жмотничать доводилось, и лицом хлопотать, и вельможные жопы вылизывать. Но я прекрасным образом все это забывал, задвигал, проживал. А вот то свое бездействие в десяти метрах от тонущего отца я не забывал никогда. Потом, задним числом, я сотни раз за пару гребков оказывался возле него, подхватывал за локоть или обнимал за пояс. Сотни раз я шутливо говорил: ты чего это, пап? вот, возьмись за дорожку. Или я виновато говорил: что ж я тебя не предупредил-то? тут ведь даже на мелком месте два метра, вот, за скобу ухватись, передохни. Или я подныривал, отец клал ладони мне на плечи, и я буксировал его к лестнице. А потом мы смеялись над забавным случаем. Мы с отцом не были близки. В те годы отцы и подростки-сыновья, как правило, жили в разных мирах. Я дрочил, слушал “Лед Зеппелин”, мечтал о джинсах “Джордаш” и ржал над анекдотами про Брежнева. А он по вечерам пересказывал маме производственные совещания и недовольно морщился, когда слышал из моей комнаты Галича. Если б можно было что-то поправить в моей жизни задним числом, то я бы первым делом поправил те секунды в бассейне ЦСКА ВМФ. Отец умер от инсульта в декабре восемьдесят пятого. Через много лет, на поминках по Тоне Кравцовой, мы с Бравиком сидели на кухне. Он сказал: как отследишь латентную генерализацию? когда Козлов принял решение о лапароскопической резекции, все к тому, видимо, располагало. Потом Бравик махнул стопку, посопел и тихо сказал: а я бы убрал почку. Бравик тогда еще не был директором клиники, ею руководил профессор Козлов. Он был чудодей, на физикальном уровне великолепен, изумительная реакция, сказочные руки. Но Козлов порхал, а Бравик шел за ним, как бульдозер, и подбирал весьма, надо сказать, частые после операционные осложнения. Козлов был виртуоз и очаровашка, а скучный Бравик, сцепив зубы, понимал, что в клинике бордель, так работать нельзя. Тоне сделали красивую органосохраняющую операцию, а через полгода полыхнуло – метастазы в легкие, позвоночник, повсюду. Я бы просто убрал почку и выгреб забрюшинные лимфоузлы, сказал Бравик, выматерился и кивнул на бутылку “Посольской”: налей. Я налил, а он потер плешь и сказал: Вовка, к дьяволу всякую метафизику, ты меня знаешь, я к разнообразным филозофиям не склонен ничуть, но я бы полжизни отдал за то, чтобы верно определять моменты, когда можно поступить правильно. Недавно я вспомнил те поминки и подумал: а что бы отдал Бравик за возможность вернуться к тем моментам?»

– Ну не знаю… – Никон почесал нос. – Ген, точно он не писал роман?

– Точно.

– Так, ладно, – сказал Бравик и посмотрел на Худого. – А остальные файлы, ты говоришь, не открываются?

– Я пробовал, но все запаролено, – сказал Худой.

– Что там может быть?

– Что угодно. Тексты, фото, видео. Он взял какие-то материалы, заархивировал и запаролил.

– Это можно открыть? В принципе – можно?

– Что один человек сделал, то другой завсегда сломать может.

– Твоей квалификации достаточно, чтоб это открыть?

– Тут не нужно особой квалификации, существуют специальные утилиты. Но дело это долгое. Время открытия файла зависит от длины пароля, эффективности утилиты и мощности машины.

– Сколько времени может понадобиться? – спросил Никон. – Ну примерно?

– Нельзя сказать. – Худой покачал головой. – Я начну с самого простого – с метода перебора. У меня в институте есть локальная сеть, завтра приду на работу и запущу сразу несколько машин.

– А названия нам что-нибудь говорят? – спросил Гена. – «Grandpa» это значит «дедушка».

– А «мilyutin» – это про Сережу Милютина, – сказал Никон.

– Гениально, – сказал Гена. – Как догадался?

– Да погодите вы трепаться, – брюзгливо сказал Бравик. – Итак, один из этих файлов имеет отношение к Милютину, а второй к Вовкиному дедушке. Хорошо, уже что-то. Думаем дальше.

– А «лав»? – сказал Худой. – Может, это про Ольгу?

– Возможно, – сказал Бравик. – Поговорим о первой фотографии.

– Ген, рассказывай, – велел Никон. – От начала до конца и по порядку. Что это за день, что за событие, какие люди вокруг. Давай.

Гена сказал:

– Я не помню этого снимка, но это неважно. Я хорошо помню тот день. Дело в том, что это был… – Он затянулся и стряхнул пепел. – Дело в том, что с того дня все началось.

– Что «все»? – спросил Худой.

– Моя литературная карьера как таковая. Она началась именно в тот день. На фотографии – банкет в издательстве «Перспектива» в апреле девяносто восьмого. Я в девяносто восьмом оказался на распутье, извините за банальность. Зимой уволился, не мог больше доктором работать, тошнило… К тому времени у меня вышли подборка новелл в «Октябре» и шесть рассказов в «Знамени». И все. Для тридцати лет, как понимаете, негусто. «Перспектива» в девяносто восьмом добыла большой грант под сборник современной русской прозы. Сборник получился отличный – с роскошной графикой, на офсете. Там был мой «Пешеход под дождем». Я над ним работал больше года, шлифовал и так, и этак. Его, естественно, никто не брал, а тут вдруг звонят из «Перспективы»: Геннадий, быстренько несите «Пешехода», будем подписывать договор. За пару недель отредактировали, сверстали, обложку делал сам Калныньш. Сборник выходит, появляется хорошая рецензия в «Большом городе». В «Огоньке» тоже печатают рецензию, отмечают «самобытную прозу Геннадия Сергеева». И заплатили, кстати, неплохо. Да чего там – роскошно заплатили. Мы с Маринкой поехали в Гурзуф и еще купили стиральную машину…

– Не надо про стиральные машины, – сварливо сказал Бравик, – не отвлекайся. Ты постоянно отвлекаешься. Что еще у тебя связано с этой фотографией?

– В тот день, когда был банкет, я познакомился с Панченко. И с этого дня началась моя литературная карьера. А до того я был никто и звать никак.

– Да ладно, кончай, – протестующе сказал Никон. – Ты тогда уже написал кучу книжек.

– Да хоть десять куч.

– Тебя послушать, так Панченко тебя кормил, поил, дал высшее образование.

– Можно написать «кучу книжек», как ты выражаешься, и никто никогда эту кучу не увидит. Кроме преданной жены и усталых людей в отделах прозы. А для того чтобы писательство стало для человека профессией, нужен такой человек, как Панченко. Нужна путевка в жизнь, нужно, чтоб тобой заинтересовались всерьез. Только тогда начинается литературная профессия как несентиментальная категория.

– Снимок, – сказал Бравик. – Рассказывай про снимок.

– На банкет заехал Володя Панченко. Конечно, он тогда был для меня никакой не Володя, а Владимир Николаевич. И любой автор почел бы за сказочную удачу у него издаться. Потому что все знали: если он берет автора, то это по-настоящему и надолго.

– И ты с ним в тот день познакомился, так? – спросил Никон.

– Да. Когда Панченко вошел, то Шорохова, главный редактор «Перспективы», мне шепнула: Дмитрий Николаевич заинтересовался вами и Гольдбергом.

– Это кто? – спросил Худой.

– Хороший прозаик, сейчас его много издают. В том сборнике была его повесть «Переводы с кельтского». Шорохова берет меня за локоть, отводит в сторону и шепчет: Геночка, я вам очень симпатизирую, если Владимир Николаевич вас пригласит к сотрудничеству, то считайте, что вы выиграли в лотерею. Я, говорит, вчера созванивалась со Стасовой, она сказала, что Панченко очень понравились ваша вещь и Гольдберга, и он одному из вас предложит издаться.

– Оставался бы ты доктором, ей-богу, – сказал Никон. – Геморроя меньше.

– И еще Шорохова сказала: у Владимира Николаевича есть свои особенности, некие ритуалы; если он с вами отсядет в сторонку и нальет коньяку – так считайте, что договор у вас в кармане.

– То, что он пригласил именно тебя – это известно, – сказал Бравик. – Так значит, это было именно в тот день?

– Именно в тот день. Он вошел, полюбезничал с Шороховой, выпил с Ситковским, потом подошел ко мне. Геннадий, говорит, крайне рад вас видеть, давайте отойдем в сторонку, хочу кое-что с вами обсудить… И тогда я почувствовал: все, я в дамках. Сбылась мечта идиота. Старик Державин нас заметил.

– То есть он выбрал тебя, а не Гринберга, – сказал Никон.

– Гольдберга, а не Гринберга… Да, он выбрал меня. Мы сели в углу, он достал из кармана пиджака фляжку «Реми Мартен», мы выпили. Он сказал, что хочет выпустить серию прозы – внятной, лаконичной, но и с некоторым, так сказать, метафизическим привкусом. Потом картинно пожал мне руку – как Молотов Риббентропу. Дальше вы знаете. С тех пор я живу на гонорары.

– Итак, в тот день тебе очень повезло, – обобщил Бравик и стал протирать очки.

– Те самые слова: «очень повезло». Правда, я не помню, чтоб там был Вовка. Наверное, он привез меня, а потом ушел.

– А Гольфмана Панченко к сотрудничеству не пригласил? – странным голосом спросил Худой.

– Гольдберга, а не Гольфмана. Нет, не пригласил. Он пригласил меня. Марк – человек независтливый, этакая кошка, которая гуляет сама по себе. Недавно перевел Луи-Рене Дефоре, зарабатывает дай бог каждому. Когда Панченко усадил меня за стол и налил коньяку, Марк издали мне показал вот так. – Гена сложил пальцы в колечко, в знак «ok». – Дескать, удачи. Славный мужик, энциклопедически образован, читает курс современной французской литературы в МГУ.

– Понятно, – сказал Бравик. – Гейхман всем хорош, но выбрали все-таки тебя.

– Гольдберг, а не Гейхман.

– Худой, открой вторую фотографию, – сказал Бравик.

Худой опять открыл фото с врачами и медсестрами.

– Слева – это ведь Сережа Здешнев? – спросил Гена.

– Да, это Серега, – подавшись к монитору, сказал Никон. – Но я что-то не помню эту фотку.

– Это же у тебя в отделении, так?

– Ну да, это перед моим кабинетом… – Никон почесал шею. – А, понял. Я знаю, когда это было. Это Восьмое марта, девяносто восьмой. Сейчас пойдем в ординаторскую, выпивать и закусывать. Странно, что меня нет на снимке.

– Откуда ты знаешь, что это именно девяносто восьмой? – спросил Бравик. – Есть какие-то отличительные детали?

– Вот отличительная деталь. – Никон прикоснулся указательным пальцем к монитору. – Крендель в галстуке – это Миша Подзолкин. Он через месяц перешел в больницу министерства путей сообщения. Хорошо, что сам ушел.

– Родственник чей-то? – понимающе спросил Бравик.

– Родственник… Сын, блин. Сын начальника департамента Минздрава. Прикинь.

– Да, я помню, ты говорил. – Бравик вынул из кармана носовой платок, высморкался. – Да, от этой публики лучше избавляться.

– Редкостное говно. Холуй, врун, руки из жопы. Они вместе со Здешневым проходили ординатуру в пятидесятой. Так Миша зимой каждое утро без двадцати восемь приезжал домой к завкафедрой и грел его «Волгу». Снег с капота сметал, стекла чистил. Прикиньте.

– Не надо про снег, – сказал Бравик. – Что у тебя может быть связано с этой фотографией? Припомни: какие были события неподалеку?

– События, говоришь… – Никон почесал макушку и призадумался. – Павлины, говоришь.

– Чего ты чешешься, невротик? – сказал Гена. – Ты вспоминай, а не чешись.

– Да только одно, пожалуй, событие было, – сказал Никон. – В феврале Подзолкин попал в неприятную историю, у него погиб больной. Но Мишу отмазали, и в апреле он перешел в больницу МПС.

– Так, погиб больной, – сказал Гена. – И чего?

– Миша прооперировал камень лоханки, началось кровотечение из почки в мочевой пузырь, развилась тампонада. Надо было делать ревизию и убирать почку, а он тянул. Стали переливать кровь, развился ДВС-синдром, больной погиб. Больной был непростой, его по телику часто показывали. Шут гороховый, балаечник.

– Музыкант? – спросил Худой.

– Юморист, типа. От него вся гопота кипятком писала. И потом, он был из этих сфер… – Никон покрутил рукой над головой. – Зять чей-то. Я тогда, слава богу, был в отпуске. А то б все шишки на меня повалились.

– Чего это ты пошел в отпуск в феврале? – спросил Бравик. – Тебя в июле-то не выгонишь.

– Действительно… – Никон опять почесал затылок. – А, ну да. Я пошел в отпуск потому, что Вова подарил нам с Катей аренду коттеджа.

* * *

Никон высыпал в сковороду с жареной картошкой мелко нарезанный лук, помешал лопаткой и прикрыл крышкой.

– Так-с, – плотоядно сказал он и потер ладони. – Накатим-с.

Гаривас свернул пробку с бутылки «Баллантайнз», достал из стенного шкафа стопарики, разлил. Друзья чокнулись, выпили.

– Слушай, у меня к тебе дело, – сказал Гаривас, выдохнув в кулак.

– Что случилось?

Никон пальцами выудил из плошки квашеную капусту.

– Нет, ничего не случилось. – Гаривас опять разлил по стопарикам. – У меня есть знакомый, Илюхин Андрей Иванович… Собственно, не знакомый, а герой нашей публикации. Хороший мужик, с Валдая, содержит три отельчика. Бывший подводник, капитан второго ранга. В прошлом году восстал против местного начальства. Охуевшие морды, понастроили себе дворцов в природоохранной зоне… Обычная история. Мужик выступил в местной прессе, и его натурально начали разорять. Владик написал статью, а тут еще назначили нового генпрокурора. Я на пресс-конференции подпустил: дескать, как вы прокомментируете такой вот случай в свете последнего высказывания господина президента о вседозволенности иных региональных руководителей? Дворцы никто не тронул, но от кавторанга отступились.

– Все равно съедят. – Никон захрумкал капустой, иллюстрируя участь кавторанга. – Подождут, мрази, а потом съедят.

– Мужик на той неделе был в Москве, приехал в редакцию, говорит: всегда буду рад принять вас с супругой, и Владислава, само собой. Я поблагодарил, объяснил, что нам нельзя ни борзыми щенками, ни дохлыми котятами. Он говорит: вы уж мне позвольте отомстить, пусть тогда кто-нибудь из ваших близких у меня отдохнет. Короче, я договорился насчет тебя. Сколько ты в отпуске не был?

– Давно… – Никон вздохнул. – Два года.

– Бревенчатый коттедж, камин, баня, телик, видео. Полный пансион, красота вокруг неописуемая. – Гаривас наставил на Никона указательный палец. – Кстати! Лов там совершенно восхитительный!

– Лов? – Никон моргнул и подобрался. – Хороший лов?

– Кавторанг обещал показать омуты, куда зимой набиваются сазаны. При коттедже есть снегоход, пешня, удочки, вся байда. Короче, решай. Два года без отпуска – это неправильно. Деформирует психику. Ты пойми: тишина, иней на ветках, девственный снег, баня, рыбалка, вечером полешки в камне потрескивают.

– Соблазнительно… – Никон почесал затылок. – Не знаю. Не люблю, когда бесплатно. Бесплатно всегда дороже.

– Прекрати. Кавторанг пригласил со всей душой. И Катя отдохнет.

– Не знаю, ей-богу…

– Работы сейчас много?

– И ядрам пролетать мешала гора кровавых тел. Сейчас немного разгребли, а последние две недели – караул. Вчера оперировал опухоль надпочечника с прорастанием в нижнюю полую вену, потом две простатэктомии. Не скажу, что это подвиг, но что-то героическое в этом есть.

– Пусть негры в Америке работают, – твердо сказал Гаривас. – А тебе, массаракш, пора в отпуск. Баня, рыбалка, на лыжах по лесу походишь. Даже не сомневайся.

Выпили по второй, и Гаривас сказал:

– Значит, решили. Завтра звоню кавторангу, он вас встретит в Вышнем Волочке. Две недели зимней сказки, Никон. Имеешь на это полное, законное право. Да, и мой тебе совет: возьми с собой «Войну и мир». Почитай – не торопясь, с душой. Посиди над лункой, попарься в бане, вкусно кушай… Сделай себе, массаракш, настоящий отпуск.

* * *

– И было мне счастье. Коттедж стоял прямо на берегу, Андрей Иваныч сделал прорубь, я ее поддерживал. Каждый день топил баню. Пропарюсь до невесомости – и в прорубь. Повариха там кудесница: борщи, расстегаи, пельмени, солянки, рябчики под клюквенным соусом. На лыжах с Катюшей ходили, я «Войну и мир» перечитал. – Никон встретился глазами с Геной. – Самая великая книга на свете, я тебе точно говорю.

– В следующий раз возьми «Сагу о Форсайтах». Тоже неслабо.

– Я вернулся из отпуска, – продолжил Никон. – Подзолкин ходит тише воды, ниже травы. Скандал из-за балалечника был жуткий, но Мишу отмазали, отец подключился. А в апреле Миша перешел в больницу МПС. – Никон покосился на монитор. – Странно, что меня нет на этой фотографии.

– Хорошо, пусть это странно, – сказал Бравик, – но это объяснимо. Ты мог отойти, тебя могли позвать в перевязочную или еще куда-нибудь. Так или иначе, в этих двух фотографиях нет ничего мистического. Эти фотографии положению вещей соответствуют.

– Извини, брат, – сказал Никон Худому, – не повезло только тебе.

– Поправочка. – Худой развернул ноутбук. – Смотрите.

На мониторе была фотография с банкета.

– И что? – сказал Гена. – Вот я, вот Вовка. Скоро подъедет Панченко.

– Уже, – сказал Худой.

– В смысле?

– Уже подъехал.

Худой увеличил снимок и сместил поле зрения в правый нижний угол.

За столом сидели двое мужчин. Один был поджарый, лысый, с хищным гасконским профилем. Второй – грузный, широколицый, в твидовом пиджаке с кожаными заплатами на локтях. Он благожелательно улыбался и пожимал лысому руку.

– В пиджаке – это Панченко, – сказал Худой. – Он был у тебя на дне рождения в прошлом году, я его помню.

– Ну да… – ошарашенно выговорил Гена, наклонившись к монитору. – Это он… – Гена выпрямился и растеряно посмотрел на Бравика. – Что за черт… Не так же все было!

– Ну и кто тут выиграл в лотерею? – сказал Худой. – Кажется, не ты.

– Сюр какой-то… – прошептал Гена. – Это я пил коньяк! Это мне жали руку!