Текст книги "Лупетта"

* * *

Я впервые увидел инопланетянина в больничном коридоре в перерыве между курсами химиотерапии, когда шел в процедурную на укол антистафилококкового иммуноглобулина. Уколы были нужны, чтобы потерявший иммунитет организм смог справиться с фурункулами, усыпавшими все тело. Причиняемая гнойниками боль сводила меня с ума, особенно досаждали те, что выскочили на бровях, давя на глазное яблоко. После вскрытия одного из нарывов гной послали на анализ и обнаружили в нем невесть откуда взявшийся стафилококк. По словам Екатерины Рудольфовны, имунноглобулин, полученный из крови человека, должен был на корню изничтожить эту заразу. В итоге гематомы у меня появились не только на локтевых сгибах, но и на ягодицах.

Пора было делать очередной укол, я направлялся в процедурную и за вторым поворотом коридора наткнулся на него. Я далеко не сразу догадался, что передо мной не инопланетянин, а девушка. Она была очень юна, фактически подросток, но непревзойденный визажист Лейкоз уже хорошо поработал над своей очередной моделью, лишив ее не столько женственных, сколько человеческих черт. Если у меня сохранились, хотя бы частично, ресницы и брови, то у нее на лице волос вообще не было, оно было гладкое, как у куклы с сорванным париком. И фантастически бледное. Невысокий рост, хрупкое телосложение и мешковатый спортивный костюм, скрывающий последние признаки пола, довершали эту безрадостную картину. Но хуже всего дело обстояло с глазами. Очень светлые, почти бесцветные, они таили такую оглушающую пустоту, какую я не встречал в зрачках даже самых законченных наркоманов. В этой больнице я успел навидаться многого, смерть улыбалась мне сотнями своих улыбок, но от такого ее оскала меня впервые прошиб холодный пот.

Вместо косы инопланетная вестница смерти сжимала в руке стойку с капельницами, что делало ее еще мрачнее. Скользнув по мне ничего не выражающим взглядом, шаркающее тапками существо прошествовало в женский туалет и скрылось за дверью. Как ни отвратительно, но я почувствовал, что в этом облике смерти, несмотря на всю его бесполость, скрыт какой-то запредельный эротизм. По-видимому, ударные дозы гормональной терапии уже вершили свое черное дело, пропуская мой мозг через мясорубку подсознательных перверсий. От одной мысли на эту тему меня вдруг резко затошнило, и я едва сдержался, чтобы прямо в коридоре не извергнуть из себя постный больничный завтрак.

Второй раз я встретил инопланетянина несколько дней спустя прямо в процедурной, куда пришел за очередным уколом. Не знаю, что привело его сюда, возможно тоже нужно было сделать укол или заменить капельницы. Белая маска куклы по-прежнему ничего не выражала, и от одного ее вида меня снова прошиб лихорадочный озноб.

– Отвернись, пожалуйста, – обратилась к инопланетянину Оленька. – Мне нужно сделать укол этому молодому человеку.

Прозвучавший ответ поверг меня в состояние ступора.

– Что я, голой мужской жопы не видела? – гортанно протянул инопланетянин низким прокуренным голосом. И смачно выругался.

Я стоял с расстегнутыми брюками совершенно оглоушенный, чувствуя себя бароном Мюнхгаузеном из детского мультика, неожиданно услышавшим отвратительное пение иноземного павлина. Страх и трепет улетучились в один миг. Распаленное воображение в очередной раз сыграло со мной злую шутку, но жизнеутверждающий мат инопланетянина оказался тем холодным душем, которого мне сейчас так не хватало.

– Уходить надо смеясь, смеясь! – твердил я себе. – Только тогда это будет в кайф.

Спасибо тебе, девочка, за этот урок, если ты, конечно, еще жива.

* * *

На вопрос, когда альманах должен быть готов, Искандеров ответил: «Вчера». Спорить с такими заказчиками – себе дороже. После двух суток бессонной работы наши дизайнеры сверстали макет. Оставалось наполнить его содержимым. Я обзвонил авторов, указанных в списке «Симатты», но результаты оказались плачевными. Кто-то не успел написать обещанную статью, кто-то болел, кто-то вообще ответил, что впервые слышит о заказе. Пришлось позвонить по телефону, оставленному големом, и обрадовать его известием о том, что верстать нам, собственно, нечего.

– Как не предоставили статьи? – громко удивилась трубка. – Непорядок. Вы им звоните периодически и напоминайте, что господин Искандеров будет очень расстроен, – на последнем слове в голосе голема появились металлические нотки, – если материалы не будут сданы в срок.

Однако, несмотря на недовольство президента «Симатты», статьи так и не появились. От голема ничего толкового, кроме описания кар, которые ждут нерадивых авторов, добиться не удалось, и мне пришлось приостановить работу над альманахом в ожидании лучших времен. С Лупеттой мы продолжали общаться только по телефону, она ни на шаг не отходила от матери. Я уже почти ненавидел ее потенциального отчима, который невольно мешал нашим встречам.

– Мама будет в Париже уже через несколько дней… Я так не хочу оставаться здесь одна, – с грустью призналась она. – Я не смогу заснуть, если не буду слышать ее дыхание во сне… Стыдно, наверное, об этом говорить, но даже в первых классах школы я засыпала только тогда, когда мама меня держала за руку. Теперь останется только маленький мишка, с которым я сплю с самого детства…

Кажется, это называется инфантильностью. Можно было посмеяться в душе над моей так и не расставшейся с детством любимой. Но я в этом не видел ничего смешного. Напротив, инфантильность Лупетты казалась мне необычайно трогательной.

– Как я завидую твоему мишке… – осторожно ввернул я.

Но казалось, Лупетта меня не слышит, будто разговаривает сама с собой.

– А еще я боюсь, что когда мама уедет, я натворю каких-нибудь глупостей.

Пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы излить переполнявшие меня чувства.

* * *

Перед началом химиотерапии я поинтересовался, можно ли найти связь между Лимфомой и курением трубки.

– Никакой связи нет, – отрезала Екатерина Рудольфовна. – У курильщиков трубок бывает всего лишь рак губы, но это уже не наша специализация.

– А курить во время химии я смогу?

– Сможешь… если захочешь, – добавила она, усмехнувшись.

В первый же день терапии, когда палата наполнилась коммунальным запахом больничного обеда, подхватив одной рукой стойку с капельницами, а другой – кисет с трубочными причиндалами, я отправился на черную лестницу. Интерьер импровизированной площадки для курения состоял из трех переполненных окурками банок из-под консервов и продавленного стула. Поудобней устроившись на нем, я с наслаждением втянул ноздрями запах ароматного Nappa Valley, достал топталку и принялся старательно набивать трубку табачком. Впереди меня ждали сорок минут гедонистического ритуала, но если не торопиться, можно было блаженствовать и дольше. Я очень надеялся на свою маленькую подружку, заботливо выточенную ирландскими мастерами из корня вереска. Кто еще мог поддержать меня здесь в трудную минуту, развеять стойкое больничное амбре, наполнив носоглотку пряным букетом черного Кавендиша, нежного Берли и золотистой Вирджинии, сдобренного фруктовыми полутонами сухого Шардоне. Кто еще мог обвить безрадостные стены гематологических коридоров сизыми лианами, чтобы стыдливо прикрыть дымовой завесой босховские фастфуды наших палат, где пузатые ангелы смерти толпятся в очереди на бесплатную раздачу лимфогамбургеров из разбухших селезенок…

Основательно набив трубку, я на всякий случай проверил тягу и, по-сталински прищурившись, поднес зажженную спичку к табаку, собираясь сделать первую затяжку… Сначала я просто ничего не понял, поперхнувшись дымом и раскашлявшись до слез. «Наверное, слишком разволновался после вшивания катетера», – успокоил я себя, готовясь ко второй попытке. Лучше бы я этого не делал. Ощущение было такое, словно я вдыхаю не изысканный табачный аромат, а невообразимую эссенцию из вони тлеющих потных носков, измочаленных половых тряпок и использованных тампаксов. Я едва сдержался, чтобы не выбросить предавшую меня трубку в лестничный пролет… Но в чем же дело? Может, кто-то жестоко пошутил надо мной, заменив табак? Чушь, я же только что вдыхал его запах из упаковки. А вдруг что-то попало в трубку? Точно, как же я раньше не догадался, надо попробовать другую… Тьфу ты черт, то же самое! Надо что-то делать, я же пропаду здесь без трубки! Я лихорадочно засуетился, запихнул обратно трубочный комплект и, едва не уронив с лестницы стойку с капельницами, заковылял по коридору к врачу.

– Ну что, накурился, Шерлок Холмс? – язвительно встретила меня Екатерина Рудольфовна.

– Нет… не знаю, в чем дело, дым почему-то совсем невкусный…

– Я тебе разве не говорила, что цитостатики резко меняют вкусовые ощущения? Ну, теперь ты и сам догадался. Придется привыкать еще и к новому вкусу пищи, он ведь тоже изменится.

Значит, я не сошел с ума… Это всего лишь законы химии, благодаря которым вкус любимого табака стал мне противен. Как просто, оказывается, вызвать отвращение к тому, что любишь…

* * *

Последний разговор с Лупеттой меня уже не взволновал, как раньше. Всякий раз, когда я слышал ее голос, это было… не знаю даже – как ожог, что ли? А сегодня ничего – пустая усталость. Надо разобраться, в чем дело, пока не поздно. Обязательно надо. По-видимому, одно накладывалось на другое. Сначала эта дурацкая история с Урановым, потом нежелание встречаться со мной из-за отъезда мамы. Сейчас они, должно быть, ходят по магазинам, выбирают косметику и наряды, чтобы мама предстала перед своим американским воздыхателем во всеоружии. Но я все равно не могу поверить, что Лупетте даже часа для меня не найти. Я разве многого прошу? Мне нужно просто пройтись с ней по улице, подышать ароматом ее волос, опрокинуть чарку ее взгляда и закусить вегетарианским поцелуем… Да, это сущие пустяки, но без них я даже не страдаю, а как-то теряюсь… Вот, нашел! Загвоздка в том, что ее магии не хватает надолго. Причем не по ее вине. В волшебной палочке не сели батарейки. Проблема во мне самом. То, что я чувствую, находясь рядом с Лупеттой, настолько противоречит всему моему существу, что после длительного тайм-аута я начинаю подозревать, что это не волшебство, а иллюзия… Иллюзия без будущего.

Но дело не только в этом. Сквозит откуда-то еще, но откуда – не пойму. Может, огни казино настолько ослепили мою любовь, что общение со мной стало казаться ей чересчур пресным? Но она же только что спросила: «Ты ведь меня не бросишь?» Это в расчет не принимается? Все, баста! Похоже, я веду себя как обиженный ребенок. А ведь обижаться-то, собственно, не на что. Наоборот, пора строить планы на следующую неделю, когда Лупетта останется одна. На горизонте маячит переход наших отношений в новое качество…

– Тьфу, даже слушать противно! Тоже мне министр иностранных дел: «переход наших отношений в новое качество». Ты когда-нибудь перестанешь изъясняться столь кучеряво? – очнулся от спячки мой маленький злыдень. – Скажи сразу, что не знаешь, где ты ее будешь трахать. Вы только посмотрите, как устроился к тридцати годам этот паскудник! Все подстилки у него при квартирах, а сам живет с мамой-папой, потому как кормят, стирают и пыль сдувают. Удобно, ешкин кот! Нет, ему этого было мало. Решил на свою голову завести шашни с возвышенной особой… Пардон, пардон, зарапортовался, уже не шашни. Земную жизнь пройдя до середины, мы изволили влюбиться! И все бы хорошо, но вышла незадача. В ее коммуналке доказывать глубину своих чувств неромантично, а в свои палестины с родителями за стеночкой приглашать стыдно. Придется, друг мой, в номера… какие нынче ценники в пятизвездочных отелях, не знаешь? А зря, батенька, зря, ты бы позвонил, поинтересовался, может, всего японского гонорара не хватит на одну ночь с любимой в номере люкс… И поспеши, пока твою Лупетточку снова не пригласили в казино!

Нет! Этот номер не пройдет. Никаких гостиниц. Пока мы останемся друзьями. Тем более, я нутром чувствую, что Лупетта меня воспринимает не как мужика, самца, а скорее как друга, если не подругу. Поэтому и не стесняется говорить со мной о своем маленьком мишке и всяких детских страхах. Лестного, конечно, в этом мало, но есть и свои плюсы. Мне кажется, если рубикон будет перейден, это станет для меня не приобретением, а потерей. Я хочу растянуть до бесконечности познание источника не свойственных мне чувств. Препарировать любовь, распознать все ее оттенки… Само ожидание секса с Лупеттой – уже сексуальней прямого контакта. И это так удивительно! Но если мои ожидания не сбудутся, я никогда не смогу вернуться на исходные позиции.

– Ну ни хрена себе, как завернул! Ты что, совсем с катушек слетел?! И это мы называем любовью? У меня просто нет слов…

– Вот и помалкивай. И так до смерти надоел.

Вечером впервые за последние недели я забрел в кафе, где мы любили смаковать мате. Лупетта всегда заказывала зеленый, а я – черный, более крепкий. Народу, как обычно, здесь было немало, едва удалось отыскать свободный столик в углу. Потягивая из бамбильи густую и терпкую жидкость, я никак не мог разобраться в своих чувствах. Голоса посетителей сливались в невнятный раздражающий гул. Хотелось подвесить к потолку ленту-липучку, чтобы все чужие слова пристали к ней, как назойливые насекомые.

* * *

У Борхеса есть рассказ о поэте, приговоренном к казни в захваченной нацистами Праге. Перед смертью он обратился к Всевышнему с просьбой дать отсрочку на один год, чтобы дописать главное произведение своей жизни. В час расстрела он уже потерял всякую надежду на спасение, стоя у стены под дулами ружей. Но тут капля дождя, упавшая на щеку, неожиданно замерла вместе с расстрельной командой и всем окружающим миром. Молитва была услышана: застывший мухой в янтаре времени поэт получил год на свой шедевр. Записывать пришедшие в голову строфы он не мог, так как не имел возможности даже пошевелиться. Пришлось рассчитывать только на память. Спустя украденный у вечности год автор мысленно поставил последнюю точку в своем опусе, капля поползла по щеке, грохнули выстрелы, и он отправился на суд своего единственного Читателя.

Взявшись за больничные записки, я вспоминал о судьбе борхесовского поэта неоднократно. Мне казалось, я тоже располагаю достаточным запасом времени, чтобы рассказать все, что хочу. Если это была попытка самовнушения, то она с треском удалась. Я с удивлением заметил, что даже чувствую себя лучше, пока пишу. Нет, вру, не лучше. Я вообще перестаю ощущать себя в этот период. А значит, не замечаю и жгучих засосов Лимфомы, судорогой сводящих тело. Так я нашел еще одно доказательство целительной силы творчества – идеальной панацеи от всех страданий. Оставалось скрестить в себе Дюма со Стахановым, писать без остановки и радоваться жизни. Но на самом деле все стало гораздо хуже. В амбивалентной картине моего заболевания появилось ненужное третье измерение – наркотическая зависимость от текста. Причем действие наркотика заканчивается ровно в тот момент, как я перестаю писать. Боль словно накапливается в резервуаре, со злорадством ожидая, когда сможет наброситься на меня с удвоенной силой. Я уже ненавижу этот ноутбук, закрывая который, я заранее сжимаюсь, как собака Павлова в ожидании неизбежного электрического разряда. Но я не хочу, не хочу писать только ради того, чтобы не было больно, слышите! Я так не играю… мне нужно было просто отвлечься, ну что в этом плохого, отвлечься, а не подсаживаться на это дерьмо! Борхес, скотина, ты обманул меня своим эстетским рассказом. Я же помню, твой герой не только сочинял, но и думал о чем хотел, разглядывал солдат, спал, черт возьми, в подаренное ему время. Конечно, в таких условиях и обезьяна напишет «Войну и мир». А каково бы было твоему рифмоплету, мой дорогой Хорхе, если бы в каждую не посвященную творчеству секунду дождевая капля снова начинала щекотать ему щеку? Один раз отвлекся – услышал выстрел. Второй – увидел пули, летящие прямо в морду. И чтобы как можно дольше удерживать их в сантиметре от носа, ты пишешь, пишешь, пишешь без остановки, уже не обращая внимания на фабулу и слог. Как ты думаешь, Борхес, тому, кто выписал творческую командировку, было бы интересно читать такую лабуду? Ах да, я чуть не забыл, ведь мы агностики, а значит, можем издеваться над любым читателем, не опасаясь Страшного суда. Ну что ж, тогда остается переименовать эти записки в «Репортаж с лимфомой на шее» и продолжать весело стучать пальчиками по клавишам, мурлыча себе под нос: Pleasure little treasure.

Обжегшись на молоке, дуют на воду. Дуют до тех пор, пока посеявший ветер не пожнет бурю в стакане воды и не захлебнется собственным страхом.

* * *

Из зудящего роя чужих разговоров неожиданно вырвался знакомый голос.

– Ой, Паш, это ты, что ли? Привет!

Инга. Секретарша с моей первой работы. Я не видел ее лет двенадцать. Классический служебный роман. Сладкий капуччино после трудовой вахты. Джаз-филармония. Проливной дождь. Я тоже забыла зонтик. А может, ко мне? Камлание губ на балконе под фотовспышки грозы. Не торопись, у меня давно не было мужчины. Горячо. Мокро. Гром. Дай мне свою ладонь. Послушай, как бьется сердце. У тебя такие красивые руки, как у женщины.

Мы оба ловили осеннюю любовь на дождевых червей скуки. Дожди прошли, лужи высохли, а наша фирма развалилась вместе со служебным романом. Без слез, без скандалов, без глупостей.

– Здравствуй, Инга. Сто лет не виделись, садись. Прекрасно выглядишь… Что тебе заказать?

Хорошо, что обошлось без дежурного поцелуя бывших любовников. Умная девушка. А она почти не изменилась… Сколько ей сейчас, около тридцати? Нет, конечно изменилась, здесь такое освещение, сразу не понять. Честно говоря, я уже начал забывать, как она выглядела раньше. Высокие скулы, внимательные, слишком внимательные глаза, все та же русая челка. Единственное, что ее всегда приземляло, – утиный нос… Нос! Вот те раз! Он стал совсем другой. Да ведь она, похоже, сделала пластическую операцию, а я и не заметил. Теперь нос просто идеальный. Живая реклама пластической хирургии. Но что-то в ней еще изменилось. Постарела? Другое слово. Стала… стала зрелой женщиной. Смотрит на меня. Тоже ищет перемены.

– Ты знаешь, Паш, не надо. Я на секундочку подошла, не ожидала тебя увидеть. Дело в том, что у меня… у меня здесь… встреча, ну, ты понимаешь?

Заливается краской… так же, как раньше. Только нос не краснеет, оставаясь белой вороной на пунцовом лице. Даже удивительно. Интересно, перед операцией ее предупреждали об этой аномалии? «И последний пункт. Пациент не имеет возражений против того, что его новый нос не будет краснеть ни от смущения, ни от алкоголя. Дата, подпись».

– Да все в порядке, на самом деле мне уже давно пора идти, я и так тут засиделся. Рад был тебя увидеть, Инга…

– Тебе и вправду надо уходить? – В ее голосе послышалась благодарность. – Ну, тогда счастливо. Я тоже… я тоже была рада тебя увидеть. Знаешь, ты выглядишь по-другому, глаза другие. Я никогда не думала, что у тебя так изменятся глаза.

– Ну и что случилось с моими глазами? – улыбнулся я.

– Я вижу в них любовь… Любовь… и боль.

Пожалуй, она чересчур умная девушка, думал я, выходя из кафе. В дверях я чуть не столкнулся с интересной брюнеткой в красном кожаном пиджаке. Настолько интересной, что даже решил обернуться, чтобы разглядеть ее повнимательнее. Чтобы заметить, как она поспешит к Инге и они обменяются поцелуями. Чтобы понять, что вижу не подружек, а любовниц… «У меня давно не было мужчины». «У тебя такие красивые руки, как у женщины». И кого здесь оставили с носом?

* * *

– Ты не мог бы вынести мою утку, она уже переполнилась, а сестричка все не идет? – виновато улыбнулся Виталик.

– Не вопрос. Конечно вынесу, давай.

У меня был перерыв между курсами химиотерапии, но домой не отпускали, поскольку кровь никак не могла восстановиться. Ходячие больные разбрелись на выходные по домам, и в это воскресенье кроме меня с Виталиком здесь никого не осталось.

Я всегда ненавидел разговоры на тему «кто от чего помирает», которые постоянно велись в палате. Отгородившись наушниками плеера от внешнего мира, я защищал себя от дурацких вопросов, всем своим видом показывая, что не намерен вступать в маленькое общество анонимных полутрупов. Но когда в палате остались мы вдвоем, мне почему-то стало неудобно делать вид, что я не замечаю его присутствия, так что поневоле пришлось выслушивать очередную исповедь бегущего от смерти.

Все началось в конце апреля 1986 года, когда Виталика, служившего тогда командиром вертолетного отряда гражданской авиации, подняли с постели, чтобы отправить в срочную командировку куда-то под Киев. Все подробности летчики узнали уже на месте, но отказываться было поздно – приказ есть приказ. Тем более что об истинных масштабах грозившей им опасности никто из ликвидаторов не подозревал. Они совершили несколько десятков вылетов, сбрасывая на взорвавшийся реактор сотни килограммов свинца, доломита, бора и прочего «мусора», заработав при этом щедрые командировочные и не менее щедрые дозы облучения.

Несколько лет после Чернобыля Виталик продержался как ни в чем ни бывало, а потом все же накрыло. Без всяких интродукций. В один прекрасный день он чихнул и потерял сознание. Впал в кому. Рентген показал, что в носоглотке завелся какой-то инфильтрат, врачи заподозрили запущенный гайморит. Из комы его через несколько дней вывели («Я всю кому пролетал, как придурок, на своем вертолете»), «гайморит» вылечили и отправили поправляться домой. Радовался Виталик недолго, спустя месяц что-то защемило слева в груди, хотя на сердце он никогда раньше не жаловался. И снова – в больницу, но на этот раз диагноз был совсем неутешительный: требовалась срочная операция по установке искусственного трехстворчатого клапана, иначе через считанные недели сердце могло перестать биться. «Что за херня? – удивлялся Виталик. – У меня же со здоровьем всегда все было ништяк. А тут одно за другим посыпалось!» О своей краткосрочной командировке он тогда даже не вспомнил, sancta simlpicitas. По знакомству удалось попасть без очереди к знаменитому московскому кардиохирургу, на операцию к которому записываются чуть ли не за десять лет. Он успешно вшил Виталику клапан, а перед выпиской из больницы посоветовал сделать анализ крови на иммунологию, чтобы исключить самые зловещие подозрения, и постучал костяшками пальцев по столу. Ламинатное покрытие столешницы в кабинете кардиохирурга не смогло заменить собой дерево, и вместо результата анализа Виталик получил приговор – саркома. Требовалась жесткая химиотерапия и пересадка костного мозга, но несмотря на то, что каждый упущенный день уменьшал шансы на спасение, с лечением нужно было повременить, поскольку сердце еще не совсем привыкло к клапану. Тут только Виталик и вспомнил о Чернобыле, стал вызванивать по разным городам своих напарников по злосчастной командировке, но оказалось, что никого уже нет в живых. Сдаваться не хотелось. Превозмогая боль, он каждый день выходил на улицу, чтобы «разгулять» сердце. Виталик улыбался сквозь слезы первым распустившимся почкам, каждой щебечущей птахе, гавкающей псинке и мурлыкающему котейке. Раздражали его только симпатичные девчонки на высоких каблуках, спешащие на свидания в соседний сквер. Раздражали вовсе даже не тем, что олицетворяли собой радости жизни, которые были теперь Виталику недоступны. Проблема заключалась в другом: распиленная во время операции грудина срасталась очень медленно, и лишившееся привычной защиты сердце неадекватно реагировало на любой ритмический шум извне, вступая с ним в резонанс. Под звонкий перестук каблучков по асфальту сердечная мышца начинала сокращаться особенно бойко, заставляя пластиковый клапан трудиться с большими перегрузками. Так что едва завидев барышню на каблучках, Виталик спешил укрыться в ближайшем подъезде, чтобы исключить вероятность смертельного резонанса.

Через несколько месяцев после трансплантации Виталик отлеживался у нас на очередной химии, чтобы отвоевать у своей хохляцкой Кали Ма еще одну отсрочку. Меня даже не восхищали, а умиляли его жажда жизни, отказ от сетований на судьбу и желание бороться до конца. Про таких, наверное, и пишут повести о настоящих человечках. Хорошо, когда все расставлено по своим местам: вчера – Чернобыль, завтра – смерть, а сегодня – борьба. И никаких двусмысленностей. А где же искать мой Чернобыль, мой развороченный реактор? Только давайте обойдемся без банальностей. Все равно не поверю.