Текст книги "Я в поисках смысла. Открытый разговор журналиста и священника"

Храм своими руками

Ольга Андреева. А что это за история с храмом в Кисловодске?

Протоиерей Павел Великанов. О! Это очень поучительная история.

Кисловодск в некотором смысле был городом уникальным. Это был единственный город во всем Советском Союзе, где на закате агрессивного атеизма был с нуля построен храм. Этот храм был построен при жесточайшем сопротивлении местных властей.

Раньше, до революции, в Кисловодске было три или даже четыре храма. Все они были уничтожены. Их взорвали, разрушили, в общем, сровняли с землей в течение первой половины ХХ века. Но верующие-то все равно были, и им нужно было где-то молиться. И вот они собрали деньги и купили какой-то небольшой домик на городской окраине. Они освятили его как домовую церковь и стали в нем молиться.

Ольга Андреева. Это был обычный частный дом?

Протоиерей Павел Великанов. Да, просто частный дом.

Ольга Андреева. И частная инициатива людей?

Протоиерей Павел Великанов. Да, да, да… Какая-то община к тому времени в городе уже была. Я, к сожалению, не знаю всех подробностей и перипетий этой истории, но знаю, что в какой-то момент эта самая община решила построить на участке около того дома настоящий полноценный храм. Наши верующие своими силами соорудили вокруг участка забор и стали потихонечку строить свой храм. Дальнейшая история может показаться народным преданием, но я думаю, она вполне отвечает действительности. Когда местные власти об этом узнали, председатель горисполкома – некая женщина, не помню, как ее звали, сказала историческую фразу: «Пока я жива, этого храма здесь не будет!» И она организовала милицейские кордоны вокруг храма, которые блокировали подвоз любых строительных материалов.

Самое удивительное, что эта мера не остановила строительство. Бабушки в платочках продолжали носить кирпичи на стройплощадку. Сохранились фотографии, на которых видно, что бабушки сами своими руками кладут кирпичи этого храма. В Свято-Никольском соборе Кисловодска есть альбом, красочно рассказывающий об этом. Представляете себе? Старушки! Старики! То есть действительно храм строили миром, при жестоком сопротивлении властей и реальной опасности оказаться за решеткой.

А дальше история развивалась совершенно удивительным образом. Эта председательница горисполкома, которая запретила стройку и выставила кордоны, через какое-то время, будучи в расцвете лет, внезапно вдруг умирает. И после этого желание властей сопротивляться строительству храма как-то быстро почти сошло на нет. Власти стали на все это просто закрывать глаза. В конце концов храм построили. Тогда он казался большим, вместительным; ну, сейчас он выглядит, конечно, скромным и маленьким.

Если я не ошибаюсь, его строительство завершили в год тысячелетия Крещения Руси, то есть в 1988 году. Начали строить, соответственно, в начале восьмидесятых. И нежелание нашей преподавательницы пускать детей в храм нас смутило, потому что сразу стало понятно – чего-то она недоговаривает. А молодые сразу чувствуют, когда их пытаются обмануть. Это тоже запомнилось.

Ольга Андреева. Насколько я поняла, у вас была не диссидентская семья. Вы искренне не понимали этих сложных отношений с советской властью, идеологического контроля…

Протоиерей Павел Великанов. Вы знаете, все было сложнее. Мой отец был человеком с именем, все в городе знали, кто такой Великанов Иван Иванович [3]3
  Великанов Иван Иванович (род. 1925) – невролог, доктор медицинских наук, профессор, основатель кардио-неврологического направления на Кисловодском курорте.


[Закрыть]. К нему приезжали люди со всего СССР. Он лечил в том числе и партийную номенклатуру, включая представителей самых-самых-самых верхов, которые специально приезжали из Москвы в Кисловодск лечиться. Но при этом он никогда и вполне сознательно не был членом партии, что в его положении было очень странно. Членство в партии открывало куда большие перспективы во всех отношениях, в том числе и материальном. Но это была принципиальная позиция. Было понятно, что у него какие-то свои счеты с советской властью, что он вовсе не собирается идеологически и содержательно с ней сливаться.

В наши бытовые семейные разговоры иногда просачивались такие вещи, из которых можно было сделать вывод, что у него есть свое какое-то особое мнение по поводу происходящего, хотя он не спешит им с кем-то делиться. Но, естественно, мы, дети, чувствовали, что есть какие-то вещи недоговоренные. Мои родители были людьми, которые умели держать язык за зубами, даже когда, казалось бы, на дворе была вроде почти свобода, почти мирное небо над головой. Например, о том, что наш дед участвовал в Белом движении, за что, собственно, и поплатилась вся его семья, мы узнали только в начале двухтысячных годов. Страх того, что эта информация может негативно повлиять на семью, жил очень глубоко.

Это то, что касалось внешней, формальной стороны. А если посмотреть изнутри, то дело, видимо, было еще и в том, что я по природе был легко обучаем. Просто любил учиться. Поскольку мама работала в школе, у меня всегда была возможность немножко опережать программу. Мне было интересно не столько то, что мы проходили в тот момент, сколько то, что в программу не входило. Одно время я был полностью поглощен изучением биологии. Дома стоял микроскоп, я читал запоем разные книжки с описанием того, что и как происходит в природе. Это было классе в пятом-шестом. Можно сказать, что тогда я всю программу средней школы по биологии туда-обратно прошел. В пределах школьной программы, даже с некоторым заделом вперед, все было понятно. То же самое было с физикой, химией, какими-то другими предметами. Короче говоря, я был увлекающейся натурой, которой нравился сам процесс обучения.

Одно время я уже решил было серьезно заниматься физикой, закончить институт, стать инженером и пойти на завод – мне нравился такой классический путь. Потом это отпало, стало скучно.

Главное доказательство

Ольга Андреева. Какой выбор вы все-таки сделали?

Протоиерей Павел Великанов. Я тогда учился в художественной школе, и мне очень нравилось рисовать. И в конце концов я понял, что из всего многообразия направлений, которыми мне хотелось бы заниматься в жизни, самым привлекательным стало направление художественное.

Наверно, наиболее сильный первичный религиозный импульс я пережил, когда начал писать пейзажи. Кисловодск – это потрясающее место в смысле ландшафта и природы. Это горы, это удивительное небо, удивительное состояние окружающего мира. И когда ты глубоко пропитываешься тем, что видишь, ты начинаешь это изображать. Что художник пытается донести? Он пытается донести не ту красоту, которую он видит; он пытается рассказать о своем переживании, о том личном, что его зацепило. Он может это изменить, приукрасить, немножко скорректировать – он же не фотограф. Но он пытается вложить душу, донести это чувство до того, кто на это будет смотреть. Дело даже не в том, что кто-то вообще на это будет смотреть. Это какой-то удивительный диалог, разговор между тобою и природой.

И этот разговор есть своего рода активная медитация с кисточкой в руках. Ты как бы пытаешься продраться сквозь эти внешние зримые образы, сквозь эти внешние знаки к чему-то такому, что имеет абсолютную ценность, что первично. К тому самому «гласу хлада тонка» [4]4
  См.: 3 Цар 19: 11–12.


[Закрыть], который можно ощутить лишь «боковым зрением». Я думаю, что эта попытка продирания к первичному и была для меня тем очень сильным внутренним движением души, которое многое потом определило.

В этих хождениях на пленэр, когда ты один, когда тебя никто не видит, не гонит, – а сейчас я бы добавил: и нет никакой мобильной связи! – была абсолютная свобода. Дело в том, что все эти сильные личные переживания, связанные с искусством, у меня начались уже после того, как была закончена художественная школа. Тогда уже я вообще никому и ничем не был обязан; хочешь – идешь, хочешь – поешь, хочешь – не поешь. Когда речь заходила о поступлении в художественный вуз или училище и надо было готовиться, какие-то дома постановки делать – это все сразу становилось скучно и неинтересно. А вот когда ты идешь в школу и вдруг видишь, что ранняя весна и внезапно выпал сильный снег, и ты видишь, как красиво этот снег лежит на ветках, на старых сухих листьях, как ярко светит молодое солнце… И ты разворачиваешься на сто восемьдесят градусов, прогуливаешь школу, берешь свой этюдник, идешь на волю и испытываешь какое-то удивительное вдохновение оттого, что ты уловил этот момент бытия. Это же событие! Это Бог как будто хочет что-то тебе сказать, и ты не понимаешь, что тебе говорят, но ты понимаешь, что тебе говорят, и что надо все бросить – и слушать, и ты это слышишь. И вот само это ощущение слышания совершенно непонятно чего – приводило меня в восторг. А ведь тогда, конечно, в голове ни Бога, ни чего-то даже близкого абсолютно не было! Но я это слышал, и мне доставляло какую-то небывалую радость то, что я как-то включен в эту жизнь. Вот она – жизнь! Та самая жизнь, которая – прекрасна!

Но все это еще были совершенно не религиозные, а культурные переживания, не более чем интуиции чего-то за пределами материального.

Ольга Андреева. Мне всегда казалось, что ощущение Бога, которое приходит к ребенку, совершенно не аналитическое, даже не метафизическое, а самое что ни на есть эмпирическое. А ведь ребенок не заканчивается в нас очень долго – некоторые остаются детьми и в сорок лет, и в пятьдесят…

Протоиерей Павел Великанов. А мне кажется, что он вообще не заканчивается. Поэтому, хоть я и преподаю апологетику, в том числе и доказательства бытия Божьего, но в глубине-то души я точно знаю, насколько это все рационализировано. Божественное бытие не требует никаких доказательств. Оно тебя настигает, и потребность в доказательствах исчезает. Это личностный опыт. Как ни парадоксально это звучит, но вера – это опыт. Вообще религиозная жизнь – это опыт, который требует веры, а не вера, которая появляется сначала, а потом ее подтверждает опыт. Все с точностью до наоборот.

Покрестили, как барана

Ольга Андреева. Мне кажется, вы сейчас сформулировали очень важную мысль. Практически важную мысль для каждого. Но что же было дальше с вами? Ведь то, что вы рассказали, это еще была не вера?

Протоиерей Павел Великанов. Что было дальше? После окончания школы я решил никуда не поступать. Это для всех, конечно, было очень странно, потому что у меня была медаль, а значит, все было открыто, иди куда хочешь. Но я в тот момент как-то ясно понял, что я не знаю, чего я хочу. И я пошел работать… художником-оформителем на обувную фабрику! Для меня это было очень важным прикосновением к обычной, простой жизни, какой жило тогда большинство. Именно в это время я начал поститься, началось какое-то первичное воцерковление. Но это уже было после того, как я был крещен; сейчас расскажу, как это произошло.

Одна из старых знакомых моего отца, которая, можно сказать, была членом семьи, как-то приехала и сказала: «Вот Павлик много болеет, давайте его покрестим, чтобы не болел». Мотивация была самой простой.

Ольга Андреева. То есть вас покрестили из практических соображений? Просто из суеверия?

Протоиерей Павел Великанов. Да, из чистого суеверия! Эта женщина всегда себя позиционировала как человека церковного, верующего. Но ее церковность была совершенно практического, прагматического характера. Такой вот вариант церковности.

Шел уже восемьдесят восьмой год… Да, осень восемьдесят восьмого года, семнадцать лет мне было. Тогда уже пошла вовсю перестройка, свободы начали появляться, на религиозные дела стали спокойнее смотреть. Ну, покрестим так покрестим – какие проблемы? Но надо сказать, что понимание, в кого, во что тебя крестят, напрочь отсутствовало! Крестили, как барана, – прости, Господи. Ну, пришли, покрестили, крестик надели, отметили дома, естественно. А что дальше? Вот меня покрестили, стал я православный человек, христианин, а дальше-то что? Полное невежество! Ну, я, естественно, пошел в храм.

Ольга Андреева. Подождите, а зачем вы пошли в храм? Ну, покрестили и покрестили, и живешь себе дальше. У нас же никаких социальных традиций тогда не было в этой области. Тогда пойти после крещения в храм – было как раз таки совсем не естественно!

Протоиерей Павел Великанов. Так вопрос же возник: а что дальше? Было какое-то внутреннее ощущение того, что Церковь – некое пространство жизни, и коль скоро тебя крестили, значит, ты можешь в это пространство войти.

Ольга Андреева. Вы подозревали, что там что-то есть?

Протоиерей Павел Великанов. Да-да! Там что-то есть! Там что-то происходит! Такое, что снаружи не видно. И вот я пошел в храм. А с кем поговорить в храме? С батюшкой, наверное. Но батюшку – где его искать? И я нашел какую-то бабушку, простую уборщицу, и спросил: «Вот меня неделю назад крестили, и что теперь делать?» Она говорит: «Надо молиться; посты соблюдать; причаститься, поисповедаться надо». – «А как это?» Ну, она, как могла, все это мне объяснила. Я тогда почему-то больше всего запомнил, что перед Причастием надо обязательно помыться, чтобы человек чистый шел к Причастию. Почему-то мне это тогда самым главным показалось. Еще молиться она велела. «А как?» – «Ну вот, – она сказала, – встанешь на коленочки, почитаешь „Отче наш“. На, возьми бумажку, тут слова есть». – «Ладно, – говорю, – встану, почитаю».

Ольга Андреева. Интересно же!

Протоиерей Павел Великанов. Интересно, да. Какое-то новое измерение во всем этом стало появляться. Так оно потихонечку и началось, такое внешнее обрядовое вхождение в Церковь. Но именно оно оказалось гораздо сильнее, чем все остальное. При полном непонимании того, что это, кто это – Христос, Божия Матерь? Кто такие святые? Ничего не знал! Все это тогда варилось вместе в огромном котле под названием «что-то святое». С одной стороны – святое, с другой стороны – опасное, потому что оно может как-то нехорошо аукнуться тебе в жизни. А поэтому лучше с этим не шутить, и если уж делать, то делать серьезно.

И тогда я начал поститься. Я пару раз даже был на исповеди. Все это было достаточно своеобразно, конечно. Никакого реального контакта, настоящего диалога со священником не было. А было просто: пришел человек с улицы, что-то там рассказал, его накрыли епитрахилью, прочитали «Разрешаю…», ну и пошел вон. Но при этом я все-таки в храм приходил, и достаточно часто, чуть ли не каждую неделю. Я помню, первый Великий пост, который я решил соблюдать, – это был подвиг. С одной стороны – подвиг, с другой – какая-то невероятная радость. Потому что никто меня не гнал, не заставлял, это было мое желание, мое соизволение: сам хочу… Причем родители не понимали, что за ерунда происходит! Мне надо было все это еще суметь им объяснить. Родители видели, что их послушный, никогда особо не противившийся им ребенок вдруг начал гнуть какую-то свою линию.

Но надо отдать должное моим родителям. Они к тому времени были уже в возрасте, я вообще очень поздний ребенок. Сейчас моему папе, даст Бог, будет девяносто лет, и при этом он до сих пор работает – совершенно удивительный человек! Необычайно позитивный! Вообще образ отца – это для меня что-то очень сильное. Уже сейчас, анализируя, я бы сказал, что в моем религиозном опыте образ отца играл ключевую роль. Если человек понимает, что у него есть отец, он может понять, кто такой Отец Небесный. По крайней мере, у меня тут есть некие аналогии. Это при том, что у нас были непростые отношения, однажды мы даже дрались с отцом. Все было очень непросто, очень непросто. Мама – это совсем другое, именно такая «мама-мама-мама», которая всегда рядом, поддержит, утешит, накормит, спать уложит. И фамилия у нее соответствующая – Заботина. А отец – он несколько отстранен, он высоко, он – Великанов, он где-то даже внутренне далеко – но регулярно с небес спускается на грешную землю. Я могу сказать, что я не был обделен родительской любовью. Понимание, что и отец и мать тебя очень сильно любят – но при этом совершенно по-разному, – было каким-то глубинным ощущением, какой-то объективной реальностью. Но уже анализируя задним числом все бывшее, могу сказать, что самое главное, самое важное, что наши родители должны были дать нам, своим детям, я думаю, они нам дали. Я не могу объяснить, как это происходило, но тем не менее это произошло.

Ольга Андреева. Значит ли это, что искренне добрый и умный человек христианской культуры, даже называя себя атеистом, все равно несет в себе некое христианское содержание?

Протоиерей Павел Великанов. Естественно! А как еще? Вот у Григория Саввича Сковороды [5]5
  Григорий Саввич Сковорода (1722–1794) – русский и украинский странствующий философ, поэт, баснописец и педагог, внесший значительный вклад в восточнославянскую культуру, родоначальник русской религиозной философии.


[Закрыть] есть мысль, которая меня в свое время проняла до глубины души. Я ее постоянно цитирую своим студентам. Он как-то сказал: «Истина Господня – не бесовская». То есть то, что есть на самом деле истина, «по умолчанию» принадлежит Богу, не может принадлежать демоническим силам. Демон может эту истину извратить, он может ее переврать, приукрасить до безобразия, испошлить, но вы эту штукатурку с нее снимете, и она все равно будет сиять как истина Господня. И вот если у человека в жизни есть какие-то вещи, по сути истинные, они все равно приведут его к Богу; и наоборот, соответственно. Поэтому там, где этих истин больше, там к Богу ближе.

Я думаю, для меня одной из таких истин Господних была, конечно, красота. Само понимание того, что вот эта красота – это не просто так, она не случайна. Если ты, как художник, можешь эту красоту оценить, значит, есть тот Суперхудожник, Настоящий Творец, который все это нарисовал, который все это сделал. Во-первых, Он сделал так, что это на самом деле прекрасно, во-вторых, Он нас сделал такими, чтобы мы могли это понимать. А в этом уже начинают прорисовываться некие чисто религиозные понятия…

Не подышал – труп, или Причастность к Истине

Ольга Андреева. Вы говорили, что ходили в художественную школу. Много ли ваших однокашников по этой школе воспринимали красоту именно так, как вы? Кто, кроме вас, пошел в религию из искусства?

Протоиерей Павел Великанов. Тогда – никто! Потом – не знаю. В то время я был чуть ли не единственным молодым человеком в нашем храме. Тогда его строительство уже давно закончилось и он, конечно, уже был прекрасным, очень ухоженным. Но из молодых людей там был только я – и еще один парнишка, которого чуть попозже я начал в храме встречать регулярно. Он потом тоже стал батюшкой.

Ольга Андреева. А с батюшкой в том храме вы тогда общались? С вами уже провели какие-то просветительские беседы?

Протоиерей Павел Великанов. Совершенно нет. Священники как-то вообще никакого внимания на нас не обращали – ну, прихожане и прихожане, ходят и ходят. Никакого реального личного контакта ни с кем у меня не было. Более того, открою вам страшную тайну – впервые в жизни в алтарь я попал, уже оказавшись в семинарии.

Ольга Андреева. Но ведь так и должно быть. Разве простые прихожане имеют право заходить в алтарь?

Протоиерей Павел Великанов. Нет, обычно это не так. Обычно, когда молодой человек появляется в храме, через какое-то время его батюшка замечает, приглашает зайти в алтарь, начать пономарить, помогать. Батюшка обычно старается молодого человека максимально включать в ход службы. И тут логика батюшки совершенно понятна: он хочет повысить шансы этого ребенка, заинтересовать его, включить в некую сакральную храмовую жизнь.

Но со мной ничего подобного не было. Даже потом, когда я близко познакомился с одним священником, он меня в алтарь так и не пригласил. Я только сейчас начинаю догадываться, что он понимал, насколько, может быть, зыбка была еще моя вера, и требовалась некая дистанция, выдержка, может быть, даже некая оранжерея для того, чтобы дать этой вере укорениться, прорасти и уже самой «встать на ноги». Опасность некоего профанирования все-таки была. Я думаю, что тот священник опасался, что я могу просто привыкнуть к этому, перестану относиться к церкви с тем первичным благоговением. И он был прав.

И вот приблизительно в это время, когда я начал поститься и ходить к Причастию, у меня стали складываться более-менее дружеские отношения с группой мирян. Они были, можно сказать, такими православными интеллигентами. У них была религиозная литература, которой в храме практически не было. А они занимались тиражированием и распространением этой литературы, которой вообще было очень мало в нашем городе, ее привозили из Москвы. Эти люди тоже были прихожанами нашего храма. Но у них был свой духовник, батюшка с непростой историей. Он в храме не служил и находился даже в какой-то оппозиции к местному духовенству. Но он был интеллектуалом, очень образованным священником, отчасти богословствующим. Но самое главное – в этой среде была литература, которую можно было брать и читать.

Ольга Андреева. А вы уже сознавали, что надо читать и понимать происходящее в церкви?

Протоиерей Павел Великанов. Да, конечно. Но… здесь есть одно очень важное «но»! Вот сейчас я понимаю одну предельно простую вещь. Гораздо важнее человека приучить к регулярному хождению в храм, нежели ко всему остальному, включая анализ и понимание религии. Потому что мы все – заложники рационализма; мы хотим под любым действием, под любым поступком иметь разумную мотивацию, объяснение, обусловленность. А ведь подлинная жизнь протекает в совершенно другом русле, совершенно другом. И это понятно – жизнь гораздо глубже, нежели любые наши представления о ней. Эта простая базовая истина напрямую связана с церковью. В храме во время богослужения мы вступаем в особое непосредственное соприкосновение с первоосновами бытия, а не с нашим представлением об этом бытии. И поэтому человек, который приходит в храм и просто отстаивает службу, ничего в ней не понимая, кроме «Господи, помилуй» и еще нескольких слов, – этот человек по сути делает гораздо более важную работу, нежели тот, кто обложился богословскими трудами, все это изучил, разобрался во всех тонкостях, но при этом в храм не идет. И гораздо тяжелее заставить, побудить человека к регулярному хождению в храм, чем к регулярному чтению богословской литературы. Люди, которые ходят в храм, и те верующие, которые в храм не ходят, – это два совершенно разных человеческих типа. Это нечто почти физиологическое, на каком-то природном уровне разные люди.

Причем те, которые в храм не ходят, могут быть золотыми людьми, гораздо нравственнее, порядочнее и даже чище, нежели чем те, которые регулярно ходят в храм. Это просто разные люди, и жизнь у них – разная, и качество жизни тоже – разное. Я не говорю, что качество жизни людей, которые ходят в храм, безоблачно, прекрасно. Ничего подобного! Там и скорби, и горести, и несчастья случаются. Но качество этой жизни – другое. А у тех, кто в храм не ходит, все может быть наоборот: и прекраснейшие отношения между супругами, и материально все неплохо, и дети лапочки. Но… вот какой-то правды жизни там будет гораздо меньше; там все будет очень так, знаете, я бы сказал, «виртуальненько».

Счастье, благополучие сегодня есть, а завтра «пшик» – и от этого счастья осталось только одно воспоминание. А вот у людей, которые обращают свою жизнь вокруг храма, у них постепенно протирается дыра в подлинное бытие, каким бы плохим этот человек ни был.

Мы же не говорим, что все, кто ходят в храм, – замечательные люди; в церковь хорошие люди не ходят, хорошим людям Спаситель не нужен. В Церковь приходят люди, у которых есть серьезные проблемы. И прежде всего проблемы с самим собой, проблемы с ближними, проблемы с Богом. Когда у человека все хорошо, ему Бог не нужен; зачем Он ему нужен, у него и так все хорошо.

Ольга Андреева. Вы сейчас сами себе противоречите.

Протоиерей Павел Великанов. Почему? Когда человеку хорошо во всех отношениях, ему Бог не нужен, зачем? Он совершенно достаточная, устойчивая единица.

Ольга Андреева. Но ведь вы утверждаете, что человек, который не ходит в храм, онтологически несовершенен.

Протоиерей Павел Великанов. Да, тут действительно есть некая недоговоренность. Я хочу сказать, что человек, который ходит в церковь, не самодостаточен. Если переводить на язык современных компьютерщиков, он – открытая операционная система, которая допускает возможность влезть в нее и в ней хозяйничать. А человек, который живет своей жизнью, и именно его жизнь является для него первичной базовой ценностью, он – закрытая операционная система. Огромное количество энергии он тратит на антивирусные программы, чтобы не допустить в его жизни чему-то происходить не по его воле, не так, как он хочет. И вот, мне кажется, это и есть основное отличие одних от других. Одни открывают себя Богу, доверяют Ему и разрешают Ему вмешиваться в их жизнь, действовать на их личной территории, причем действовать не так, как им самим хочется, совершенно не так. Скорее всего, они как раз разрешают Ему действовать так, как им не хочется. Чаще всего получается так. Люди, посещающие храм, умоляют Бога: «Господи, не надо делать так, как Ты хочешь! Не надо, пожалуйста! Это трудно, тяжело, очень больно!» Но проходит время, они успокаиваются и говорят смиренно: «Да будет воля Твоя!» А в жизни тех, кто в храм не ходит, происходит все по-другому. Они говорят Богу: «Стоп! Подождите! Вас, Господин Бог, никто сюда не впускал. Вас у нас в планах не было. Изыди!»

Когда я говорю про виртуальность, я имею в виду отсутствие третьего измерения, даже не какой-то особой укорененности, там все может быть достаточно искренне и честно, но все это – непроверенное. На этом не стоит штампа: «Выводит в Царство Небесное». Нет печати подлинности. Я, может быть, ошибаюсь, но у меня есть примеры нескольких таких семей, которые я очень хорошо знаю. Они церковные люди, и я вижу в их отношениях реальную, ни с чем не сравнимую глубину. Это особая реальность, не подверженная хаосу повседневности.

Ольга Андреева. Вы хотите сказать, что человек, который не ходит в храм, не пережил воцерковления, продолжая вашу метафору, похож на компьютер без антивирусной программы? Он конструирует мир, не способный устоять против агрессивных идеологических воздействий извне. То есть получается, что Бог и религия – это такая антивирусная система, Касперский?

Протоиерей Павел Великанов. Этот человек всегда испуган. Внутри испуган. Этот человек боится. Он построил мир – карточный домик. Причем он шкурой чувствует, что этот карточный домик от легкого дуновения ветерка просто развалится, ничего от него не останется. Он понимает, что кроме этого домика у него ничего нет. И он закрывает форточки. Он постоянно напряжен, он боится, как бы где-то что-то не произошло. Потому что если рухнет его карточный домик, вместе с ним рухнет вся его жизнь. Причем этим карточным домиком может быть ребенок, может быть муж, жена, семья, семейное счастье, работа – все что угодно может быть.

Ольга Андреева. То есть для человека противоестественно не быть причастным к чему-то, что больше него? Быть непричастным к какой-то большей правде? Правде абсолютной, универсальной…

Протоиерей Павел Великанов. Да-да-да… К истине. У церковного человека проторена дорожка, идя по которой он постоянно находит подтверждение своей причастности к этой правде. Что бы ни происходило, куда бы ни бросала его жизнь, во всех измерениях – и внутренних, и внешних – он знает, что ему есть куда прийти, есть где почувствовать это прикосновение Вечности, дыхание Вечности, кислород Вечности. Он знает, что у него есть та самая кислородная подушка, которую он всегда с собой носит. Она становится то больше, то совсем маленькой – но она есть! И когда он начнет задыхаться, он знает, какой клапан надо открыть и как сделать несколько глотков воздуха, которые могут оказаться решающими. Не подышал – все, уже труп. А у него есть эта возможность: раз-два, подышал, ага, ну еще поживем немножко…