Текст книги "Я в поисках смысла. Открытый разговор журналиста и священника"

Божественное посольство

Ольга Андреева. Чем еще важен этот момент?

Протоиерей Павел Великанов. Дело в том, что мы находимся в состоянии постоянного сползания. Наша жизнь – это постоянное размазывание, внутренняя деструкция, хроническая энтропия души. А в храме человек помимо разума, помимо своих чувств, помимо воли задействует другие силы. Потому что на самом деле не разум, не чувства и не воля определяют тот факт, что человек становится другим.

Вот он пришел в храм. Он пришел туда с некими мыслями, чувствами, переживаниями, с каким-то своим настроением, в каком-то своем внутреннем состоянии. Он отстоял службу и вышел из храма другим. Почему? Как? Никто не понимает, как это происходит, что там происходит. Но что-то происходит.

Я вам напомню классическое свидетельство митрополита Антония Сурожского о том, как некий человек пришел в православие. Когда он первый раз зашел в храм на службу, он почувствовал, что-то там такое есть странное, неожиданное для него. Он подумал и приписал это гипнотическому действию богослужения: запахам, голосу священника и так далее… Спустя некоторое время этот человек снова зашел в храм. В тот момент там не было службы, но он почувствовал, что вот это чувство – «что-то здесь есть» – оно оставалось. И для человека это стало удивительно мощным опытом, точкой входа в веру, в христианскую православную традицию. Это работает независимо от того, какие там – хорошие или плохие – священники, хор и так далее. Это все вторично, это может быть плохим, этого вообще может не быть, но в храме действует Бог. Храм – это дипломатическая миссия Бога на враждебной территории. Эту дипломатическую миссию, или это посольство, обслуживают по большей части какие-то двойные агенты, шпионы, предатели и все прочее, но статус этой территории все равно сохраняется неприкосновенным. Здесь Бог – Хозяин! Здесь Бог – Господь! Что бы там ни происходило, какие бы мерзавцы, предатели и лукавые люди все это ни обслуживали, все равно это Его хозяйство, и здесь Он взаимодействует с человеческой душой гораздо больше, чем где бы то ни было еще.

Это вообще очень интересная тема – что такое Церковь, как Церковь созидается, через кого Церковь выстраивается как Тело Христово. Это отдельный разговор. Но возвращаясь к тому, о чем мы с вами говорили, я хочу сказать: вот это простое хождение в храм, регулярное, смиренное подчинение церковному ритму жизни, во многом чисто внешнее подстраивание под православный, как сейчас говорят, стиль жизни, оказало мощнейшее воздействие на изменение моих ценностных ориентиров.

Ольга Андреева. Ваших личных?

Протоиерей Павел Великанов. Моей личной жизни, да. В тот момент в моей жизни вдруг стало появляться ощущение определенной тональности. С чем это можно сравнить? Вот, например, человек родился в семье, в которой слушают только попсу. Или только рок. Плохой, агрессивный, давящий рок. И ничего другого ребенок просто никогда не слышит! Все другое сознательно исключено. И вот представьте себе, что этот ребенок совершенно случайно попадает на концерт симфонической музыки, причем исполняется там что-нибудь такое, что, как говорится, душу вывернет наизнанку и свернет обратно. Что с этим ребенком будет, когда он вернется домой? Он услышит там свою родную попсу, но при этом он будет думать про себя: «Да, это все, конечно, хорошо, но музыка-то, оказывается, бывает совсем другой». У него появится вот это ощущение другой интонации, какой-то иной тональности, новой цветовой палитры…

Или давайте попробуем другое сравнение. Допустим, человек прожил всю жизнь в советской квартире, заставленной стандартными советскими стенками, продавленными диванами, ну и всем таким подобным. И вдруг – бац! – в какой-то момент этот человек попал в квартиру хорошего европейского дизайнера. А там каждая вещь – это вещь! Там цвет стен – вот это цвет! Не просто зелененьким покрашено, а оно так сделано, что у человека просто дух захватывает: «А-а-а!

Оказывается, может быть вот так!..» Он понимает, что сам так никогда стену красить не будет, не сможет по многим причинам. Но само это понимание – вот оно, оказывается, как может быть! – раскрывает ему глаза, переворачивает душу.

Так вот самое главное, что в моей жизни появилось после прихода в храм, это сознание того, что есть другой образ жизни. И причем было четкое понимание того, что это далеко не все, что тема далеко не исчерпана. Это как бы только внешнее, но там есть куда копать, есть куда прорываться. Есть еще и какие-то не совсем очевидные вещи. Хотя вроде все на поверхности, но там есть что-то такое, куда можно еще углубиться. Это и богослужение, и тексты, и таинства. Причем я хочу подчеркнуть, что в тот момент у меня было абсолютное непонимание того, что происходит в церкви. Я не был знаком даже с христианским катехизисом. Я и Евангелие в то время еще не открывал ни разу.

Ольга Андреева. Это ваши семнадцать, восемнадцать, девятнадцать лет? И вы работаете художником на обувной фабрике…

Протоиерей Павел Великанов. Да, семнадцать-восемнадцать лет, и я работаю художником на обувной фабрике. Да, да. И общаюсь я там с самыми простыми людьми, и получаю достаточно приличную зарплату, не помню сколько, рублей сто пятьдесят, сто шестьдесят – совершенно нормальная зарплата для того времени.

Я тогда учился вслепую печатать на механической машинке, потому что захотелось попробовать научиться самостоятельно. Вот, думал, пригодится. Потом, как выяснилось, пригодилось более чем. Чем я еще занимался? Рисовал, работал, помогал отцу в каких-то мелочах, просто жил – вызревал.

И после этого года я решил попробовать поступить в Калининское художественно-промышленное училище [6]6
  Московское художественно-промышленное училище им. М. И. Калинина. Ныне – Колледж прикладного искусства МГХПА им. С. Г. Строганова.


[Закрыть] здесь, в Москве. Просто попробовать. Понятно было, что Репинку [7]7
  Санкт-Петербургский государственный академический институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина.


[Закрыть] я не потяну по многим причинам, но попробовать получить базовое художественное образование – почему бы и нет? Приехал. Познакомился с художниками. Поскольку мои родители были вхожи в этот круг, то меня здесь курировали некие художники, занимались со мной. И вот знаете, с одной стороны, я понимал, что мне чего-то такого хочется художественного, но с другой стороны – стал появляться интерес к Божественному, озадаченность чем-то религиозным. Художественное – это скорее была некая инерция жизненная, а религиозное – стало чем-то новым, какой-то новой надстройкой.

И каждый раз, когда я приезжал на очередной экзамен, – а экзамены проходили в здании неподалеку от метро «Новослободская», там сразу у выхода из метро есть замечательный храм преподобного Пимена Великого, – я заходил в храм, ставил свечечку, молился, как мог. Даже не помню, о чем молился, но такое было. И когда я в это училище не поступил, моя душа весьма возрадовалась. Потому что тогда я уже не вполне был уверен, что вообще хочу погружаться в художественную среду. Когда поближе удалось с этой средой познакомиться, то… Конечно, я и раньше знал, что художественная тусовка, мягко говоря, не блещет добродетельной жизнью, целомудрием и всем прочим. Но мне всегда казалось, что люди, которые занимаются великими, благородными, красивыми вещами, по идее, и сами должны были бы быть такими. А по факту оказывалось, что это люди, зачастую совершенно далекие от каких бы то ни было нравственных границ. И понимание глубиной внутренней лживости этой среды как-то не повышало привлекательности искусства вообще. Тем более когда ты в этом поваришься сам и начнешь представлять, чего там можно ждать.

И вот в это время, когда я готовился к поступлению и сдавал экзамены, я жил у одного художника, который был верующим. Ну, таким, знаете, условно верующим. У него там седьмая или девятая жена была, в общем, гулена был еще тот. И у него где-то в шкафу валялась книжка «Евангельская история в картинках», комикс такой. Это была протестантская книжечка (ну, это же не Кисловодск, а Москва, там все уже было). Я этот комикс, конечно, проглотил мигом. И вдруг все, что связано было с Христом и чего я толком еще совершенно не знал, выстроилось в ясную последовательность. Многое стало понятно: вот родился, вот проповедь Нагорная, вот предательство, вот Распятие, вот Воскресение. До этого был полный кавардак в голове, а тут все выстроилось. Я стал понимать, что все это не просто, что в этом котле «великого и божественного» много чего варится, и то, что там варится, требует особого отношения.

Тогда же мы с мамой, не помню почему, поехали в Ленинград. И там, в Александро-Невской лавре, мы купили Евангелие, изданное к тысячелетию Крещения Руси. Оно до сих пор у меня есть, это Евангелие. Разумеется, я сразу начал его читать. В дороге, на вокзале, в поезде… Вы знаете, я не мог оторваться, я его прочитал залпом. Я его читал и читал, и был готов под каждой строчкой расписаться и написать: «Да! Да! Да! Именно так!» Понятно, что много чего мне там было неясно, совершенно туманно. Но я понимал, что за этими строчками, за всеми этими утверждениями стоит Кто-то настолько тебе близкий, что ближе-то в жизни никого и не было, нет и не будет. Близкий не по крови, а именно по сути, по какой-то глубинной тональности; что-то настолько родное, что подобного опыта в жизни еще не было. Никакие другие книги и рядом не стояли. Складывалось такое ощущение – это мое! Вот кто-то за меня взял и написал то, что я на самом деле думал! Это уже потом я узнаю, что «душа человека – по природе христианка» [8]8
  Утверждение раннехристианского философа Тертуллиана (II–III вв.).


[Закрыть], и нет здесь ничего удивительного, кроме того, что все это происходит именно с тобой. Тогда я это Евангелие просто проглотил и сказал: «Да! Оно! Вот оно! Это мне нравится! Я согласен с этим, все правильно. Так и есть! Ради этого и жить стоит, не жалко и жизнь положить. А есть какие-то альтернативы? Есть ли еще что-то другое? Да вряд ли. Да и зачем они мне нужны, эти альтернативы!» – вот такой у меня был внутренний монолог.

И после этого, уже вернувшись домой, я понял, что совершенно не хочу ни в какие художники идти. Всякое желание, всякая тяга к этому у меня отодвинулись куда-то далеко, а потом и вовсе пропали.

Так сложилось, что как раз в это время я начал близко общаться с одним местным священником у нас дома, в Кисловодске. Он был очень молодой, энергичный, горячий. У нас с ним сложились хорошие, дружеские отношения. Я стал бывать у него дома, он к нам иногда заходил. А он, между прочим, был – да и остается – очень интересным человеком. Достаточно известный батюшка. Потомственный священник. Его отец тоже был из священнической семьи, его матушка, супруга – тоже была из духовного сословия. То есть он принадлежал к тому самому сословию духовенства, которое было практически уничтожено советской властью.

Ольга Андреева. Раз вы об этом заговорили, то у меня один очень важный вопрос возникает. Вот этот человек, священник, про которого вы рассказываете сейчас, тот самый, который родился в семье потомственных священников, насколько он отличается от человека современного? Что я хочу выяснить? Дело в том, что мне все больше и больше кажется, что современный человек меняется в каких-то своих базовых основаниях, душевных и духовных. Он меняется так серьезно и так глубоко, что все разговоры про новое информационное поле, научно-техническую революцию, прогресс и так далее как-то мало что объясняют. Все это, в конце концов, техника, а человек меняется не технически, а антропологически.

Я понимаю, что демократия – это когда все равны. Я понимаю, что при нашем демографическом взрыве количество «средних» людей увеличилось в разы. Но ведь дело не совсем в этом. Речь о том, что каждая культура, каждая цивилизация имеет некий свой собственный идеальный антропологический образ, ну, по крайне мере должна стремиться его иметь. Этот образ не то чтобы массово тиражируется, но он сохраняется в неких социальных стратах. Например, классический русский антропологический образ, мне кажется, как раз таки и сохранялся в среде духовенства и образованного дворянства. Это означало, что ребенок, родившийся в этом кругу, получал не только образование, но и некий ценностный образ личности со всем набором представлений о добре и зле, поведенческими реакциями, вообще всем набором представлений о должном, хорошем, правильном. И этот образ личности был безусловно принят культурой, как правильный. Более того, даже если некто из другой социальной среды, например, крестьянства, купечества, хотел преодолеть сословные различия, получить образование, ему было куда посмотреть, чтобы научиться.

Насколько я знаю, в Европе идеальный антропологический образ до сих пор сохраняется и передается выпускникам старинных университетов. И там джентльмена очень легко узнать на улице.

К чему это я? К тому, что, мне кажется, современная российская цивилизация утратила вот этот антропологический проект. Да, демократия, да, демография, да, новое информационное пространство, но у нас нет ни одной социальной страты, которая бы хранила этот идеальный человеческий образ. Поэтому мы не только не знаем, каким должен быть человек, но нам даже некуда посмотреть, не у кого научиться. Вы не могли бы поподробнее рассказать об этом вашем товарище, батюшке? Он был другой? Он нес в себе нечто от того старого целостного человеческого образа, на смену которому новый образ, к сожалению, пока не пришел?

Протоиерей Павел Великанов. Да, тот класс потомственных батюшек состоял из людей совершенно других, не похожих на нас. Да, вы правы. Они хранили в самих себе образ человека. Но я вам хочу сказать главное. Что этот образ определяет? Почему он так отличается от человека сегодняшнего? Я это начал понимать именно тогда, когда подружился с тем самым потомственным батюшкой. Я смотрел на него и просто тихо млел, буквально восхищался. Я был, знаете, просто в него влюблен. По одной простой причине: я видел, как он меня любит. Он так любил не только меня, я тут вообще был ни при чем. Это был его образ жизни, его природное отношение к другим, своего рода «генетическая память» поколений.

И я смотрел на него и постоянно ловил себя на мысли: «А я так не могу! Я так не умею. Я не могу так любить людей». Мне безумно хотелось быть таким же, но я не мог, я был другой. Почему?

И вот тогда я совершенно ясно и четко понял, что этот батюшка именно такой, потому что он – плоть от плоти церковной. Он просто воплощенная часть самой Церкви; в нем все было глубоко церковное. В нем не было этой самой пресловутой светскости, какого-то внутреннего расщепления, раздвоения между тем и другим. В нем все было понятно и просто. Он весь был пропитан жизнью Церкви. И это одновременное совмещение и радости, и любви – оно было настолько уникальным! Я с таким в жизни до этого никогда не сталкивался. Я многих людей знал, очень хороших и очень разных, но вот эта удивительная легкость любви и радости!.. Понятно, что он был абсолютно самодостаточен и устойчив… Внешне он излучал одну мысль: «У меня все хорошо! Все просто замечательно: ведь я – с Богом!» Когда поближе мы стали общаться, я только тогда осознал, как бесконечно много он работает, как он служит с утра до вечера, как дома фактически не бывает и так далее. Моими глазами, тогдашнего подростка, это все считывалось как некая качественно другая жизнь – совершенно новая жизнь, опыта которой у меня не было и в помине.

Ольга Андреева. Другой антропологический проект?

Протоиерей Павел Великанов. Даже не антропологический. Это была какая-то другая экзистенция. Совершенно другая экзистенция! И это самое другое существование, этот совершенно новый вкус жизни, к которому мне было дано хоть в малой мере приобщиться, и определили все дальнейшее в моей собственной жизни.

От противного

Ольга Андреева. Этот батюшка и направил вас в семинарию?

Протоиерей Павел Великанов. Не совсем. Тогда в городе появился некий старчик… Я так понимаю, это был один из монахов так называемой «Шаталовой пустыни», и по сей день существующей.

Ольга Андреева. Что это такое?

Протоиерей Павел Великанов. «Шаталова пустынь» – это церковный эвфемизм. Так говорят о монашествующих, которые шатаются по миру, являются в отдаленные приходы и нередко строят из себя великих старцев, прозорливых, мудрых, духоносных. Это люди, которые чаще всего не смогли удержаться ни в одном монастыре и отправились болтаться по миру, отчасти помаленьку спекулируя своей церковностью и духовностью. А народ-то у нас падок на такие вещи. Сейчас это, может быть, уже не так безотказно работает, а тогда, когда Церковь была очень закрытой структурой, совершенно маргинальной, такие вещи действовали просто сногсшибательно, особенно если человек благообразный, с какой-то загадочной историей. Особенно хорошо это работало, если при этом батюшке был еще какой-нибудь сопровождающий, который вам говорил: «Что вы! Да я вам расскажу. Это же такой подвижник!..» Ну, вот на такого старчика я и попался. Он меня увидел и сказал: «Благословляю тебя в семинарию». А старец-то прозорливый! Вы ж понимаете! Я тогда только так это и воспринимал. Сказал святой человек – в семинарию, значит, в семинарию! Ну, а я и рад. Я к тому времени уже и сам в эту сторону начинал подумывать. Почему бы и нет?!

Ольга Андреева. А вы уже были готовы к любому толчку в эту сторону, даже если этот толчок исходил от самозванца?..

Протоиерей Павел Великанов. Да, да, готов был слушать. Конечно, возникала серьезная проблема – родители этого просто бы не поняли. Ребенок из нормальной семьи вдруг решил идти в семинарию – это был полный бред. Ну да, они видели, что я в церковь хожу, но не до такой же степени! Пожалуйста, ходи в церковь сколько хочешь, но будь инженером, врачом, художником на худой конец, да кем угодно!

И вот тогда произошла удивительная вещь – я смог как-то убедить родителей встретиться с этим «старчиком». Сейчас только я понимаю, насколько это все было чудно! Да, они с ним встретились; вся беседа состояла ровно из двух фраз. Сейчас точно не помню, как это звучало, но смысл был в том, что старец велел меня отправить в семинарию, и они с этим безоговорочно согласились!

Эта аура сакральности, священности, неизвестности и всего прочего просто сшибла моих бедных родителей с ног. И больше вопросов не было. Родители дали добро. Вот так я оказался здесь. И вот тут, можно сказать, начался опыт реального воцерковления. Что было дальше, тоже интересно.

Ольга Андреева. То есть вы поступили в семинарию практически без подготовки?

Протоиерей Павел Великанов. Ну почему? У меня был почти год до поступления. Я много чего успел прочитать, но самое важное было то, что тот самый мой друг, батюшка, поставил меня на клирос. Сказал, вот, давай учись читать, петь. Я, конечно, «ни в зуб ногой»…

И вообще в тот год перед поступлением я начал ходить в храм регулярно. Уже мой внешний образ жизни стал активно меняться. Я стал читать Псалтирь, научился читать по-церковнославянски. На клиросе что-то подвывал в меру своих сил. Самое сильное впечатление было, когда впервые меня поставили читать что-то. Это было мое первое прикосновение к совершенно другой традиции извлечения звука. Ну, где ребенок, школьник может научиться говорить со сцены? Декламировали стихи на праздниках, но это совершенно не то! Это вообще другое! Когда этот огромный, загадочный и таинственный храм вдруг обретает жизнь силой твоего голоса – он оживает, он начинает говорить, – и ты сам себя в этом не узнаешь, настолько все по-другому! Когда это происходит во время богослужения и ты понимаешь, что сам вплетаешься в некую новую ткань жизни и становишься одной из ниточек этой общей ткани, – это совершенно удивительное переживание! Я даже не знаю, с чем это можно сравнить. Когда ты становишься не созерцателем, не внешним участником происходящего, а частью вот этой ткани – это совершенно другое. Надо еще понимать, что люди, которые пели тогда на клиросе, это действительно были люди святой жизни. Они прошли через очень жесткие притеснения, гонения, они выстояли, они жили подлинной жизнью Церкви, и она для них была первичной ценностью. Это были те самые бабушки, которые в платочках носили кирпичи на стройку этого храма, когда стоял милицейский кордон и властями блокировалась стройка. И вот эти люди какими-то своими словами, жестами, поведением меня тогда очень точно корректировали. Однажды я пришел в храм в футболке какой-то, ну так, просто шел по улице и в чем был зашел в храм. Они мне тогда сказали очень вежливо: «Слушай, так больше не приходи…» И это запомнилось на всю жизнь.

Ольга Андреева. И у вас это не вызывало какого-то внутреннего конфликта, протеста?

Протоиерей Павел Великанов. Конечно, вызывало! Да еще как! Да кто они такие – безвестные тетки, будут еще мне указывать! Почему в такой футболке нельзя в храм?! Люди так ходят по улице, какая разница, в конце концов. Но я тогда уже готов был приводить себя в границы. Вы знаете, Церковь, как и любая культура, – это все-таки границы, правила. Начиная от самых простых – вот, в Церкви такой дресс-код, и кончая очень сложными, про которые я узнал гораздо позже. Я тогда начинал учиться смирять себя. Но, с другой стороны, этого-то я и хотел. Никакого внутреннего сопротивления не было, это было не сопротивление, а такие «взбрыкивания» гордыньки.

Ольга Андреева. То есть внутреннее противодействие все-таки было?

Протоиерей Павел Великанов. Да, конечно. Неприятие было. Естественно. Это сопротивление скорлупы, под которой рождается то, что однажды ее снесет. Вы поймите, я был до мозга костей советским и при этом, может быть, не слишком избалованным, но не знавшим обычной простой жизни ребенком. Мы не были зажиточными, более чем скромно жили, но какая-то «мажорность», я думаю, в нашей жизни была. Мажорность в плане светскости какой-то. И она, конечно, легко считывалась людьми со стороны.

Внутреннее отторжение происходило за пределами разумного, рационального, все работало на уровне природы, физиологии какой-то. У святых отцов это называется «борьба ветхого человека с новым человеком». Вот у апостола Павла это очень четко. Он постоянно отслеживает это противостояние, борьбу, рождение нового сквозь старое внутри себя самого. Прорезывание нового всегда болезненно, это муки родов, болезни рождения нового. Ничего в этом удивительного нет. Но для меня это была именно духовная борьба. То есть я духовно не принимал какие-то вещи, которые вынужден был выполнять.

Ольга Андреева. Вы принадлежите к числу людей, которые идут до конца, до сути. Которые не перестают спрашивать. Или за этим стояло любопытство и подозрение, что есть еще что-то, чего я не знаю?

Протоиерей Павел Великанов. Нет-нет! Я не могу сказать, что тяга к знанию ради знания во мне была. Мне все-таки кажется, что было желание приобщения, желание прикоснуться к какому-то другому опыту. Просто было четкое понимание того, что где-то в Церкви скрывается такая тональность жизни, которая мне близка и очень нужна. Но ты ее еле-еле слышишь. И эта мелодия новой жизни, еще не испытанная мною вполне, уже меня цепляла.

Вот как я вам объясню: помните, Христос говорил о Евхаристии? «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни» (Ин. 6: 53). Помните? Так вот, когда Он говорил это, многие из учеников отвернулись и ушли. Что за бред, полный бред, говорили они, уйдем отсюда. И это потрясающий момент в Евангелии! Потерпев полное фиаско как проповедник и миссионер, Он оборачивается к двенадцати ученикам и говорит: «Не хотите ли и вы отойти?» (Ин. 6: 67). Вместо того, чтобы просить, уговаривать, разъяснять, Он говорит: давайте, давайте, присоединяйтесь к ним, не стесняйтесь, тоже уходите. И тут апостол Петр Ему говорит: «Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни» (Ин. 6: 68). То есть если не Ты сможешь нас вразумить, чем-то обнадежить, то кто же, нам идти-то не к кому. И я пришел в семинарию именно с таким внутренним помыслом, что если не здесь, то где же еще?

Ольга Андреева. То есть это был опыт «от противного»?

Протоиерей Павел Великанов. В общем-то, да, во многом «от противного». Там было нечто такое, чего не было в искусстве. Причем я не говорю, что я был великим художником. Но все равно душа ведь чувствует какой-то общий вектор, куда он ведет, в конце концов. Он, этот вектор, может быть, грубо говоря, огромной ширины, или он может быть очень узеньким, но понятно, что он туда! Он не в противоположную сторону. В тот момент я уже точно видел, что вектор есть, я начал в него входить и понял, что это другая река. Совсем другая река! Это рассказ о другом. О том, что нигде в другом месте мне не скажут. Там этого не видно. А тут оно есть! Оно мне нравится, оно мне как-то сродно.

Ольга Андреева. А вот этот слух, насколько он универсален? Это было ваше личное ощущение или это общее свойство человеческой природы – слышать этот зов?

Протоиерей Павел Великанов. Я думаю, он совершенно универсален в силу единства природы человеческой. Природа-то одна и та же. Бог нас создавал по одному шаблону: прародитель-то один! Блаженный Августин [9]9
  Августин Блаженный (354–430) – христианский теолог и церковный деятель, один из Отцов Церкви; родоначальник христианской философии истории.


[Закрыть] говорил Богу: «Ты создал нас для Себя, и мятется сердце наше, пока не успокоится в Тебе», – это очень четко определено. Я бы даже сказал, не просто «мятется», а мается, тужит, болит. Вот Бог – это и есть то самое «топливо», как пишет Льюис [10]10
  Клайв Стейплз Льюис (1898–1963) – английский и ирландский писатель, ученый и богослов. Мировую славу Льюису принесла серия книг для детей «Хроники Нарнии».


[Закрыть], в расчете на которое и построен двигатель человеческой природы.

Точно так же и сердце человека рассчитано жить в постоянном взаимодействии, взаимопроникновении, резонансе с Богом. Я думаю, здесь самый принципиальный момент – что между человеком и религиозно-церковной Божественной сферой вдруг возникает какой-то резонанс. Человек что-то делает, и раз – оно сразу аукается! Начинается определенный диалог между человеком и Божественным; и потом вдруг эти диалоги начинают обретать какой-то смысл, какое-то содержание. Причем это совсем не тот диалог, где задал вопрос – получил ответ. Этот диалог идет в каком-то своем режиме и может продолжаться десятилетиями. Он может быть очень сложным, он может быть в форме целого романа или драмы. Но все равно – это разговор между вами и Тем, Кто за всем этим там стоит. А могут быть и прямые ответы. Задал вопрос – через минуту получил ответ, все. По лбу тебе щелкнули – ну, все понятно, дальше идем.

Я думаю, что первичным, самым главным в религиозной жизни является именно это выстраивание отношений и развитие способности слышать. В Церкви тебя прежде всего учат не говорить, а слушать и слышать, тем самым немножко приоткрывая броню нашей самодостаточности. Мы закрылись, замкнулись, а нам говорят: «Подожди! Прежде чем говорить, надо научиться слышать». Ты учишься слышанию. И вот тут уже начинаются какие-то глубинные перемены внутри человека, некие изменения его природы.