Текст книги "Странные существа (сборник)"

Крысобог

Человек открыл глаза. В них заплясали яркие брызги. Человек знал, что это стеклянные стенки саркофага отражают свет скрытых ламп. Он вообще много знал. Практически всё, что ему было нужно, плюс другое. Среди этого «другого» значилась и память о том, кем он был раньше. Но это было неважно. Перед ним стояло слишком много задач, которыми надлежало заняться безотлагательно.

Начать с того, что стекло было бронировано, что стало бы препятствием даже для переполненного активной протоплазмой тела, а не только для усохших мощей. Не примеряясь и не колеблясь, он приподнялся на своём одре и резко выбросил руку вправо. Этого оказалось достаточно: с оглушительным щелчком стенка распалась надвое, один из кусков вывалился и прогрохотал по чёрному пьедесталу. Не почувствовав ни удивления, ни удовлетворения, человек сбросил покрывавшую его тело материю и, просунув ноги в дыру, спрыгнул на осколки.

Он стоял посередине сумеречного кубического зала, подавляющего траурным великолепием порфира и лабрадорита, тревожащего всполохами красной смальты, и знал, что всё это было создано ради него. Но это не производило на человека никакого впечатления. Будь он таким, как прежде, наверняка отметил бы, что на нём новенький костюм из швейцарского люстрина, какой он предпочитал, когда был. Но сейчас и это не имело значения, он лишь подумал мимоходом, что проблем с одеждой у него нет – снаружи такие костюмы носили многие.

Подумал… Раньше непременно бы озаботился, чем именно подумал. Ведь в нём давным-давно не было мозга. Впрочем, как и прочих внутренностей. Но и это было так же неважно, как и костюм. Некая сила переполняла оставшуюся от его тела оболочку, заставляя думать и двигаться, направляя к цели. Сила была велика.

Среди неважного «другого» присутствовало и знание, что сейчас все следящие за залом мониторы, все датчики, показывающие состояние окружающей среды и тела, свидетельствовали, что всё совершенно нормально. Они не зафиксировали ни то, что саркофаг повреждён, ни то, что тело мерным шагом двинулось обычным путём досужих зевак, проходящих мимо саркофага по пять часов четыре дня в неделю – по подиуму и лестнице к двери в правой стене.

Дверь открылась от лёгкого толчка и человек быстрым шагом прошёл вдоль красной стены, усеянной досками с буквами, мимо голубых елей и каких-то бюстов. Всё это не вызвало в нём ни малейшего интереса. Никто не сделал попытки его задержать, и человек вышел на площадь.

Он целеустремлённо шагал по брусчатке, не обращая внимания на праздношатающихся. В глазах многих из них вспыхивало узнавание – но не удивление. По площади бродило множество похожих типов, просто этот выглядел убедительнее других.

– Лысый, куда бежишь? Давай вместе сфоткаемся!

Человек вырвал рукав у подвыпившего мужика и продолжал шагать в сторону метро. Он безошибочно нашёл вход, спустился и подошёл к турникету, который при его приближении испуганно высветился зелёным. Тем же мерным, но быстрым шагом человек вошёл в поезд.

Через час он был в аэропорту, где начиналась регистрация на рейс до Абакана. Процедуру он прошёл за десять секунд, что не удивительно – ни билета, ни паспорта у него не было. Его просто беспрепятственно пропустили в зал ожидания. Ещё через два часа самолёт оторвался от земли. Человек неподвижно сидел в кресле. Страховочной пояс его не был пристёгнут, но стюардесса, почему-то, не решилась сделать ему замечание. Все восемь часов полёта он просидел молча и в одной позе.

Долгохвост, скорчившись, делал дремень в своей неудобной грязной норе, ожидая начала грызня. Он был из задних – самой бесправной категории самцов Семьи, поэтому его период питания зависел не от времени суток, а от сна господина Укуся. Пока тот вальяжно совершал свой грызень, настороженно высматривая жутей и метя едкой мочой территорию, никто из задних не смел высунуть нос из норы. Сопровождали господина только несколько кнехтов, периодически на брюхе подползавших к нему и угодливо вылизывающих его и так лоснящуюся от сытости шкурку. Да ещё были самки, которым наплевать на права Укуся – им надо было зачинать, вынашивать и кормить детёнышей. В первом деле интересы их и Укуся совпадали. Впрочем, господин крыл всех встречных самок, не задаваясь вопросом их семейного положения. А когда он, ублажённый пищей и сексом, отправлялся в нору на дремень, самок воровато, с оглядкой, крыли кнехты. Им бы не поздоровилось, поймай их за этим занятием главный самец. Для наказания тому даже не нужно было пускать в ход страшные зубы, достаточно было морального давления. Укусь кидался к нарушителю, шерсть его вставала дыбом так, словно он вырастал раза в два. Он свирепо щёлкал зубами и издавал грозные звуки. Это было настолько страшно, что любой, самый сильный, кнехт начинал дрожать, падал на спину, закрывал глаза и лежал, не делая попытки защититься. У пасюков это называется «чёрный морок» и зачастую заканчивается смертью.

Долгохвост однажды испытал это на себе – когда осмелился, думая, что господин с кнехтами уже удалился на дремень, забраться на припозднившуюся молоденькую самочку. Та совсем не была против, но, видно, какой-то кнехт увидел преступление заднего и позвал Укуся. Долгохвост так и не понял, почему не умер, пока страшный самец терроризировал его. Очевидно, психика Долгохвоста, все же, была посильнее, чем у многих самцов. Но только спустя несколько часов, в самый разгар опасного светлого времени, он смог подняться и уползти в свою нору.

Он не понимал, почему попал в изгои, но и не задумывался об этом. Просто так получилось: он всегда будет совершать грызень в самую опасную пору, всегда будет пугливо оглядываться, чтобы не попасть на зуб более авторитетных семейских, всегда будет жадно смотреть на недоступных самок, почёсывая растрёпанные и подранные бока. Ему не принадлежало даже единственное его преимущество – длинный хвост, куда длиннее, чем у прочих сородичей. Кнехты давно поняли, как можно его использовать, и то и дело брали Долгохвоста в набеги на Человечьи норы. Его задачей было протиснуться сквозь узкую щель в деревянный ящик, и если повезёт, отыскать там вкусность – бутылку с тягучей жирной жидкостью. Бутылка была из прозрачной корки, бока её грызть было бесполезно – зубы соскальзывали. Но наверху торчал удобный выступ, который человек назвал бы пробкой. Впрочем, пасюки тоже прекрасно понимали его назначение. Надо было встать на спину крупного самца, мордочкой добраться до пробки и обгрызть её по кругу. Дальше было труднее: вцепившись коготками в деревянную стенку, он зависал над бутылкой и осторожно просовывал хвост в разгрызенное отверстие. Когда тот погружался в благословенную жидкость, Долгохвост немедленно вытаскивал и опускал его, и вся кодла нетерпеливо слизывала лакомство. Так приходилось делать много раз, но сам он способен был только слизывать с кончика, что лишь дразнило неуёмный аппетит, присущий его племени.

Иногда во время таких трюков приходил человек, но они всегда заранее чуяли его приближение и успевали попрятаться за стенными панелями. Более опасным жутем был кот, который мог прыгнуть неизвестно откуда и сходу упромыслить. Однажды так и произошло с одним кнехтом, увлёкшимся вылизыванием хвоста. А Долгохвост успел ускользнуть.

Но таких набегов не было давно – стояла благодатная летняя пора, еды доставало, и никому не хотелось лишний раз рисковать. Никому, кроме самого Долгохвоста. Он слишком хорошо знал, что Семья не оставила задним ничего вкусного, но не собирался, как его собратья по изгойству, довольствоваться хилой молодой морковью и коровьими лепёшками. Он знал, где можно было поживиться, и, как только в общей норе дремень вступил в свои права, выскользнул из норки и опрометью кинулся в сторону дороги, не обращая внимания на оклики других парий.

Все члены Семьи, вырывшей норы на пустыре за огородом, прекрасно знали, что человек, которому тот принадлежал, каждый день ходит через дорогу в большую каменную нору. Некоторые из кнехтов-разведчиков побывали там, но ничего особо интересного не обнаружили. А сама нора произвела на них гнетущее впечатление. Каменные стены уходили далеко ввысь, туда, куда ни один пасюк никогда не сможет заглянуть. На стенах висели странные доски, на которых угадывались какие-то изображения. Для пасючьего зрения они тоже были недоступны, но вселяли в маленькие души смутную тревогу. И вообще там было слишком много странных предметов, да ещё светили зеленоватые огоньки. Зверьки эти прекрасно знают, где люди делают свой грызень, а где – дремень, где спариваются, а где испражняются. Но для чего была нужна эта нора, не мог догадаться никто из них. А поскольку всё непонятное было опасным, семейские, кроме Долгохвоста, сюда не лезли.

А тот за свою короткую тяжёлую жизнь привык глядеть в оба и замечать абсолютно всё. Да ещё был любопытен, гораздо любопытнее сородичей, у которых это качество, вообще-то, хорошо развито. Именно поэтому он как-то увязался за человеком и через щель у порога прошмыгнул в каменную нору. Сперва ему тоже стало страшновато, но он отважно начал разведку. Вскоре многое выяснилось. Например, про огоньки. Они жили или на палочках, которые постепенно уменьшались, или в висящих перед непонятными досками плошках. Много палочек, ставших совсем короткими и уже без огоньков, лежали на полу. Они были съедобны, но не слишком вкусны. Зато плошки были крайне интересны. С помощью своего замечательного хвоста забравшись на одну из досок, над которой нависал удобный карниз, Долгохвост убедился, что огонёк живет на маленьком червяке, погруженным в знакомую жидкость. Недолго думая, зверёк стал осторожно, но решительно задом спускаться по цепи, на которой висела плошка. Вскоре он почувствовал, что кончик хвоста достиг уровня жидкости. Извернув хвост невозможной для большинства своих сородичей дугой, он поднёс жирно блестящий кончик к мордочке и далеко высунул язык. Вкус был немного другой, чем у той вкусности, что он пробовал раньше, но тоже прекрасный. Долгохвост с упоением обмакивал и облизывал хвост, пока совсем близко не раздались человеческие голоса. Он соскочил прямо на пол и вдоль стен бросился к выходу. В дальнейшем он не раз наведывался сюда, разумеется, никому из семейских об этом не рассказывая.

Проникнув в каменную нору, Долгохвост, предвкушая пиршество, стал карабкаться на доску. Он знал, что человек сейчас что-то делает в камере, отделённой высокой перегородкой, где стоял высокий, покрытый материями стол, на котором высились непонятные предметы. Долгохвост, почему-то, не любил шнырять там: несмотря на витающие ароматы вкусностей, ему становилось не по себе. Куда спокойнее было провести грызень над излюбленной плошкой. Он уже привык насыщаться в акробатической позе на покачивающейся цепи. Главная хитрость состояла в том, чтобы не опалить хвост на огоньке. Но пока с ним такого не случалось, и он потерял бдительность. В одну из очередных ходок к плошке кончик хвоста попал прямо в зелёный огонёк. Боль прострелила тельце до самого кончика носа, Долгохвост едва не сорвался с цепочки и замер.

Тут на него обрушился ужас. От изменения положения или освещения неясные пятна на доске, перед которой он висел, сложились в тёмное человеческое лицо! Забыв про боль от ожога, Долгохвост остановившимся взглядом смотрел в полные суровой силы глаза. Ощущение непреодолимой опасности было куда сильнее, чем от агрессии главного самца. У Долгохвоста мелькнула паническая мысль, что он видит Господина всех людей.

Задрожав, зверёк начал впадать в чёрный морок, но оттуда его извлекла новая беда. Дёрнув голову на звук, он увидел в двух шагах теперь уж точно живого человека – того самого, за которым прибежал в нору. Человек взмахнул рукой и что-то проревел. Для пасюка страхов было уже достаточно. С отчаянным писком он брякнулся на пол и, не разбирая дороги, ринулся к своему выходу.

Настоятель Спасского храма Динлинска отец Геннадий ещё стоял с поднятой для благословения рукой, но растрёпанной крысы, за которой он с изумлением следил несколько минут, в поле его зрения уже не было. Батюшка и сам не знал, что подвигло его не шугануть, как он сперва хотел, наглое животное, ворующее елей из лампады, а благословить. Неверное, так было правильно.

– Благословенна Тобою всякая тварь, Господи, – возгласил он своим внушительным басом, размашисто крестясь на образ Спаса Нерукотворного.

Лампадка перед ним мигнула и погасла.

Динлинск никогда не был большим городом, хотя всегда имел статус центра – волостного, уездного, районного. Но оставался тихим и спокойным, несколько даже сонным. Эту странную пелену апатии, окутывающую тут каждого, не могли поколебать никакие исторические вихри, то и дело проносившиеся над городком и оставлявшие следы в виде, например, памятника знаменитому красному партизану в сквере на главной площади.

Впрочем, хотя динлинцам со школьной парты внушали, что главными событиями в жизни их малой родины были её захват бандами того партизана, да краткое пребывание следующего в ссылку вождя мирового пролетариата, на самом деле история этих мест куда как древнее. Вереница культур сменяла тут друг друга непрерывно, начиная от каменного века. Отсюда приходили в мир грозные народы, навечно вписавшие своё имя в летописи, а здесь в изобилии оставившие могильники, руины крепостей, рудники, оросительные каналы, наскальные рисунки и каменные изваяния.

От вторжения хуннов и до недавнего громкого рождения новой секты, когда местный милиционер объявил себя мессией и со всей страны к нему потянулись тысячи последователей, которых он потом увёл в тайгу, здесь всегда что-то происходило, Но это не особенно трогало здешних обитателей. Они спокойно жили, кормясь плодами щедрой земли, их помидоры и арбузы, мясо и пиво были хороши, и посейчас не испортились.

А вот от старого Динлинска осталось немного – несколько старых зданий в историческом центре, да единственный храм позапрошлого века, рядом с которым стоял дом настоятеля, тоже далеко не новый. Уже лет пятнадцать батюшка служил тут, пребывая в расположении духа покойном и благолепном, и его неторопливую жизнь возмущали разве что словесные стычки с сектантами, а с тех пор, как те покинули город, так и вообще ничего.

Было, правда, в этом почтенном населённом пункте одно место, пользующееся у аборигенов дурной репутацией, а в приезжих вызывающее брезгливое недоумение, словно уродливый нарост на носу милой аккуратной старушки. Прямо на задах центра находилась глубокая круглая, частично заболоченная впадина, словно в незапамятные времена почву долины продавил великанский палец. Местные называли её Поганой падью и категорически не желали как-то включать в свою жизнь. Была и была. О ней старались не говорить, не ходить рядом, и даже мальчишек не тянуло играть там. Хотя, вроде бы, ничего особо зловещего или отвратительного там не было, за исключением того, что весь город старался сбросить туда свои отходы, так, что падь была уже почти заполнена. Ходили слухи, что на дне её есть какие-то древние артефакты, но и это не вызывало у местных никакого любопытства. В самом деле, тут было жутковато: сплошные серые мусорные завалы, несколько чахлых кустиков и полное отсутствие живности – ни птиц, ни сусликов. Даже крысы не шмыгали, а уж этого добра в Динлинске было навалом. И год от года становилось всё больше.

Год от года Семей становилось всё больше – в этом Корноух был прав. Вообще-то, пасюки не очень задумываются об истории своего рода, однако не совсем лишены интереса к ней. Когда заканчивался грызень и Семья спускалась в нору, не все сразу расползались по гнёздам. Многие, особенно, молодняк, собирались в центральной камере, и, сидя на выложенной мягкой травкой и птичьими перьями полу, слушали Корноуха. Он был очень, очень стар. Было ему не меньше четырёх лет – для пасюка прожить столько, что для человека лет сто двадцать.

Корноух, действительно, был с одним ухом, потерянным Крысобог знает, в какой драке, и совершенно глухой. Зато голос его был громок и пронзителен, и когда старик рассказывал о славном прошлом, писк доносился даже до гнезда господина Укуся. Того, возможно, это раздражало, но Корноух был единственным самцом, на которого он никогда не посмел бы обнажить резец – старика защищала аура причастности к традиции, к самым корням рода, что переполняло семейских уважением. Без этого Корноух давно бы отправился на вечный дремень, ибо уже не мог самостоятельно выходить наружу. Но почтительный молодняк таскал вкусности ему в нору, а самки выносили его помёт.

Когда Семья собиралась вокруг Корноуха и, затаив дыхание, внимала его речам, Долгохвост незаметно пробирался в общую камеру и присоединялся к задним рядам публики. Корноух рассказывал, как подземный Крысобог создал этот мир для своих детей, и выпустил их на грызень. Те, с коричневой шёрсткой, оказались несовершенны. Тогда он создал и выпустил других – чёрных, с длинными хвостами, которые упромыслили почти всех коричневых. Эти были лучше, но всё равно Крысобог был недоволен. Он взял самца и самку чёрных, которые были самыми сильными, хитрыми и злыми, и много грызней подряд метил их своей мочой, пока их шкурки не стали совсем серыми. Всё это время самец крыл самку, и она принесла много больших помётов серых. И тех бог метил, а они вырастали и спаривались. И, наконец, появился помёт, в котором были одни пасюки. И сказал Крысобог, что хороши они, и отпустил в мир. И был этот помёт огромен, и много-много грызней вылезал из-под земли единотолпой.

– А было это прямо вот тут, – пронзительно заявлял Корноух, скребя пол передними лапками, – в этом самом грызневище.

Семейские встречали эти слова недоверчивым писком – слово «грызневище» для большинства из них обозначало территорию вокруг нор Семьи, помеченную мочой господина Укуся. Чужая Семья – чужое грызневище. Но Корноух за свою жизнь сменил много Семей, и для него все они принадлежали одному месту, «вот этому» – только так он мог обозначить город и его окрестности.

– Здесь это было, – упрямо продолжал старик, – здесь Крысобог выпустил из-под земли первый серый помёт.

Он рассказывал, как шли они единотолпой по полям, сгрызая всё, что попадалось на их пути, упромысливая всех встречных тварей, даже жутей, как плыли через мокроместа, и слушатели представляли мелкие пруды, через которые они, когда возникала надобность, переплывали. Но старик имел в виду полноводные реки. А когда он стал вещать, как ездили древние пасюки, спрятавшись в людоходах, которые шли по земле и по воде, семейские опять ему не верили, ибо знали точно – старенькая машина отца Геннадия по воде не ходит, а спрятаться в ней совершенно негде. Корноух и сам толком не ведал, о чём говорит, но Долгохвосту при его словах откуда-то являлись призраки огромных движущихся нор. Иные из них, грохоча и дыша зелёным огнём, шли по бесконечным железным палкам, лежащим на земле, а другие плыли по безбрежным мокроместам, а над ними парили белые полотнища.

Долгохвост понятия не имел, что всё это значит, он был, как пророк древнего народа, в экстазе увидевший картинки из жизни космической эры, да ещё без всяких комментариев. Отобразить всё это он не имел возможности, да и никто не стал бы его слушать. Но он сильно подозревал, что перед Корноухом проносились похожие картины. В последнее время старик стал говорить всё более горячо и непонятно. Долгохвост с трудом понял, что Крысобог не смог бы выпустить из-под земли помёт, если бы какой-то человек не открыл Щель. А за помётом из-под земли должен был вылезти сам Крысобог. Но люди узнали, откуда идёт нашествие.

– Они упромыслили открывшего Щель человека и целые Семьи, а мясо их бросили обратно, и Щель закрылась! – визжал Корноух, и слушатели дрожали на грани чёрного морока.

– Ни одного пасюка не осталось в этом грызневище. Но те, которые прошли через Щель раньше, уже разбежались повсюду и упромыслили почти всех других детей Крысобога – коричневых и чёрных, а оставшихся загнали на невкусные грызневища.

К этому моменту Корноух уставал и начинал говорить тише.

– Тут Крысобог заметил, что и пасюки несовершенны: хвосты их гораздо короче, чем у коричневых и чёрных. Но они были уже везде, кроме этого грызневища. И было так очень долго, пока по мокроместу сюда не приплыл людоход.

Перед Долгохвостом возникла картина: к деревянному речному причалу подходит, делая величественные обороты колёсами, судно под двумя трубами. То есть, увидеть-то он это увидел, но объяснить мог лишь в терминах Корноуха.

– Небольшая Семья жила на этом людоходе и никогда не покидала его. Но появился там один человек.

Долгохвоста пронзило неприятное ощущение, что рассказывает не Корноух, что Корноух давно ушёл на вечный дремень, и его мясо даже уже не пахло невкусно, а стало очень тощим и твёрдым, и из этого не-корноуха кто-то другой, страшный, пищал страшное.

– Человек стал говорить, что мы упромыслим всех тварей, и станет грызневище только для нас, и не будет там ни кошек, ни псов, ни людей, ни других жутей. А когда он ушёл из людохода по сухоместу, все семейские пошли за ним и пришли в это грызневище. Они сами не знали, зачем сделали это, может быть, им ещё раз хотелось услышать его слова. Человек пошёл дальше, а Семья осталась и сделала много помётов, и с тех пор мы живём тут. И нас становится всё больше, всё больше и больше!..

Тут Корноух замолкал, словно его выключали. Молча и торопливо семейские расползались по гнёздам. И в каждом жила бесформенная уверенность, что вот-вот должно случиться великое и ужасное.

По пыльной ухабистой дороге, окаймлённой хмурыми хвойными лесами, подскакивал старый междугородный автобус. Человек, прямо восседавший на заднем кресле, не замечал ни тряски, ни любопытных взглядов редких пассажиров. Если бы он мог испытывать эмоции, сейчас должен был чувствовать удовлетворение: заканчивался последний этап его путешествия, совершённого удивительно быстро. Он не думал о том, какой секретный переполох стоит сейчас в столице, где давно уже, надо полагать, обнаружили разбитый и пустой саркофаг. Мысль его погружалась в далёкое прошлое, когда он был.

Он воспринимал, как должное, что мелкий эпизод его бурной жизни, которому он не придал никакого значения, сочтя кратким помрачнением ума, теперь стал смыслом его существования. Он плыл тогда по великой реке в дурацкую ссылку, испытывая глухое раздражения из-за отрыва от революционной борьбы. Долгие недели пути по Транссибирской магистрали, два месяца ожидания в захолустном Красноярске – всё это привело его в тихое бешенство. Зазвенел пароходный колокол и небольшое речное судно, на котором – он знал это – несколько лет назад плыл самый ненавистный для него человек, тот, который сейчас правит империей, стало удаляться от причала. Но его глухая боль только усилилась – начался отсчет трёх долгих лет дремучего безделья.

Впрочем, впереди была ещё целая неделя плавания, к концу которого он впал в самоё чёрное уныние. Сидел на своей нижней койке в маленькой каюте, не выходя даже к столу. Попутчики-соратники-подельники теперь часто удалялись в буфет, оставляя его одного – опасались нарваться на извержение буквально выпирающей из него лютой злобы. И тут он вспомнил, что в его багаже есть одно снадобье. Он купил эту коробочку в петербургской аптеке, отдав рубль из суммы, которую его мама собрала, чтобы в ссылку он ехал на свой кошт, а не по этапу. Купил на всякий случай. Он никогда не увлекался наркотиками, да и алкоголь употреблял очень умеренно. Но, похоже, сейчас другого выхода у него не было. Покопавшись в чемодане, извлёк коробочку, повертел в руках, открыл и, как учли бывалые товарищи, высыпал щепотку белого порошка на тыльную сторону ладони. Быстро, чтобы не передумать, наклонился, сильно втянул носом.

Через пару минут в голове словно пронёсся ледяной вихрь – сознание заиндевело. Дурные мысли застыли и отступили. Сильно забилось сердце. «Хорошо», – бодро подумал он. Дыхание участилось. Он ощутил прилив радостной бодрости. Это чувство у него всегда возникало перед большими успехами, но сейчас было куда сильнее обычного.

Замелькали мысли, складывающиеся в неопровержимые доводы. Те, в свою очередь, оформлялись в чеканные фразы, готовые обрушиться на головы слушателей со всей присущей ему, когда он был в таком настроении, яростью и непреложной убедительностью. Но, на беду, слушателей не было.

Для закрепления эффекта он сделал ещё понюшку, только усугубившую его боевое состояние, и уже собирался идти в машинное отделение – агитировать тамошних пролетариев. Во что обойдётся ему такая эскапада, сейчас не думал.

Краем глаза он уловил в углу каюты призрачное движение. Слегка повернув голову, успел разглядеть мелькнувший хвост. В каютах крыс он ещё не видел, какая-то особо смелая, видимо… Что-то на границе зрения с другой стороны. На столике. Сидит и, сжавшись, глядит на него блестящими глазками. А вот ещё – выглядывает из-за сундука. И ещё…

Он не испытывал к этим зверькам омерзения, в тюрьме даже подкармливал их. А сейчас в его изменённом сознании вдруг родилась вздорная идея: серые пришли послушать его. А почему нет? Ведь сидят и не уходят, ждут чего-то… Но если ждут, он должен им сказать. Откашлявшись, как перед выступлением где-нибудь в рабочем кружке, он почувствовал прилив привычного ораторского угара.

– Това`ищи!..

Сидя в трясущемся автобусе, человек отчётливо помнил каждое слово, сказанное им тогда. А на реке, на следующий день после того, как попутчики нашли его лежащим в каюте без сознания, не помнил ничего. Только красноватые блёстки повсюду – множество умных глаз. Пока перед ним всё не закружилось, и не настал мрак, он видел, что крысы внимательно слушают его, и – о Господи! – знал, что они всё понимают.

– П`авительства `азжигают вражду к к`ысам, площадные газеты тгавят к`ыс. Но к`ысы ничем и никогда не пгитесняли `абочих. И чем усерднее `азбойничье цагское п`авительство ста`ается посеять `ознь, недовеие и вгажду сгеди угнетенных им, тем больше лежит на нас всех, социал-демок`атах человеческих и к`ысиных, обязанность железной `укой и ост`ыми зубами смести с лица земли угнетателей!

А когда они делали на лошадях переход от маленькой пристани до Динлинска, ему всё время казалось, что кто-то тайно следует по их пути. Это беспокоило его. Он раздражённо выбросил полупустую коробочку далеко в реку, а из головы – память о множестве красноватых блёсток.

Много дремней подряд Долгохвоста мучили странные сны. Вообще-то, ему часто снились не то, что прочим семейским – гон за пищей и самками. Часто он видел, что и рассказать-то не мог. Пару раз, правда, пытался – когда был ещё совсем мелким – но бывал жестоко бит ровесниками. Может быть, тогда Семья и оттёрла его в задние.

Впрочем, в отличие от этих смутных тревожащих видений, его теперешние сны были ясны, чётки и понятны. Но очень страшны. В них он сперва даже не видел, только слышал. Он сознавал, что совершает дремень в своей неуютной норке, а кто-то огромный дышит ему в ухо. Долгохвост дёргался во сне, в панике воображая, что над ним стоит кот, или человек, или господин Укусь, но тут возникал Голос, и Долгохвост понимал, что ЭТО гораздо страшнее всех жутей. Мысль погружала его в чёрный морок, он не способен был больше двигаться или драться, только слушать.

– Ты мой любимый сын, Долгохвост, – уверял Голос, казалось, переполнявший всё пространство. – Лучший из Семьи, лучший среди всех Семей.

– Но почему тогда я задний? – осмеливался возразить он.

– Потому что лучшие – всегда задние, – отвечал Голос, и Долгохвост отчего-то понимал, что так оно и есть.

Потом шли видения. Долгохвост словно нёсся куда-то, но при этом продолжал покоиться в дремне, даже не шевелил лапами. Он совсем не хотел смотреть на то, что видел, но не мог отвернуться или закрыть глаза. Проносился над грызневищем своей Семьи и многими грызневищами, нёсся туда, где никогда не был ни он, ни самый храбрый из разведчиков-кнехтов. Он видел многие человечьи норы, многих людей и прочих жутей, многих промысловых тварей, и толпы пасюков, и было их куда больше, чем всех остальных, вместе взятых. Он чувствовал, что все они ждут чего-то, какого-то слова, которое будет означать, что настал совсем новый, Великий грызень. Но кто скажет это слово и что будет после – никто из них не ведал.

А Долгохвост нёсся еще дальше, туда, где уже не было грызневищ. Об этом месте среди Семей ходили глухие слухи – ничего конкретного, но любой семейский господин знал, что норы тут рыть нельзя, несмотря на то, что здесь было так много источающего вкусные запахи мусора. И Долгохвост словно бы уходил в этот мусор, и двигался вниз, через пласты и залежи человечьих отходов, от слоя к слою всё более архаичных. Сверху было много пластиковых бутылей, потом – консервные банки из жести, более или менее проржавевшие, потом становилось больше стекла, самых разных форм и расцветок, дальше – глиняных черепков, среди которых попадались какие-то заржавленные железяки. А потом – Долгохвост всегда содрогался на этом месте – его протаскивало сквозь толстый слой хрупких костей. Он понимал, что здесь ушли на вечный дремень сотни тысяч его сородичей, их маленькие черепа, зловеще оголив резцы, скалились на него.

А потом он оказывался в самом низу, на болотистой почве, на которой белёсыми камнями был выложен огромный круглый лабиринт. Долгохвост видел это так, словно не было покрывавших его страт хлама и перегноя. Спящий зверёк всегда оказывался в начале лабиринта, и Голос повелевал ему: «Иди!» Тут же камни занимались голубым огнём, превращая круги лабиринта в пылающие стены, а на Долгохвоста наваливался такой ужас, что он тут же просыпался и долго дрожал в норе, перед тем, как вылезть на грызень.

Но сегодня он не смог проснуться, и Голос закончил приказ:

– Иди, Долгохвост! Вдоль огня иди ко мне! Иди вдоль, не насквозь, иначе станешь мясом.

И Долгохвост, взвизгнув от ужаса, опустил мордочку и длинными прыжками кинулся вдоль огненных стен к призывающему его существу. Он нёсся не глядя, словно спасался от самого опасного жутя, хотя знал, что нет жутче того, кто ожидает его в конце. Но путь всё не кончался. Пламя как будто сжималось, опаляя шёрстку на боках, проталкивая Долгохвоста всё дальше. Казалось, он бежит по стенкам огромной воронки, с каждым кругом глубже погружаясь в землю. И когда он достиг нижней точки, то увидел Щель. Она была не просто темна – для пасюка понятия «темнота» не существует. Она была черна и непроглядна, и если есть настоящая тьма, то это была она. Из неё исходил леденящий холод, так, что Долгохвост в одно мгновения замёрз, как не замерзал даже на страшных грызнях единственной зимы своей жизни.