Текст книги "Роксолана. Полная версия легендарной книги"

Сулейман снисходительно хмыкнул. Эта женщина имеет неосторожность ссылаться на святую книгу.

– Там сказано, – терпеливо напомнил он: – «Терпи же терпением хорошим…» и еще сказано: «И, поистине, он тверд в любви к благам!»

Хуррем только тряхнула волосами, не собираясь проигрывать в состязании даже такому знатоку Корана, как султан, хотя не имела никаких надежд на победу. Но и султан еще не до конца знал, с кем имеет дело!

– «А что даст тебе знать, что такое она? – скороговоркой спросила Хуррем. – А что даст тебе знать, что такое ночь могущества? Ночь могущества лучше тысячи месяцев».

– «Это не слова поэта. Мало вы веруете!» – строго сказал Сулейман.

– «И не слова прорицателя. Мало вы припоминаете!» – немедленно ответила ему Хуррем.

Эта женщина могла бы вызвать восхищение даже у мертвого!

Султан долго молчал.

– Мне надо подумать.

Хуррем ластилась к своему повелителю, обнимала его шею тонкими руками, щекотала ухо поцелуями.

– Я проникла в книгохранилище вашего величества, развернула все двадцать платочков и парчовых платков из «Мухаммедие» Языджи-оглу и прочла всю сокровищницу ислама, видела на одной из страниц следы дыма, выходившего из сердца Языджи-оглу от горячей любви к Богу. Так я думала о вас, ваше величество, разыскивая истоки вашей бесконечности в истории. Если же мы пойдем на маскарад, я обещаю прочитать там всю «Иллях-наме» великого суфия Аттара, ибо почему-то хочется верить, что вы любите меня так же, как Хоррем-шах любил маленького своего раба Джавида.

– Но я не хочу, чтобы ты сгорела, как Джавид, – пробормотал испуганно Сулейман, чувствуя, что эта непостижимая женщина ведет его так же уверенно, как маленький эфиоп ведет огромного султанского слона.

Так осуществился странный каприз Хуррем, и в воскресенье ночью среди трехсот гостей блестящего Луиджи Грити, переодетых в удивительнейшие костюмы, появились, охраняемые несколькими десятками переодетых дильсизов, высокий, широкогрудый корсар в широченных белых шароварах, в синей сорочке, в узкой безрукавке, шитой золотыми кручеными шнурами, в красной чалме с целым снопом перьев над нею, закрытый чудовищной маской каннибала, а рядом с ним маленькая гибкая цыганочка, вся в красном, с узенькой маской на лице, оставлявшей незакрытыми ее выразительные уста, которые щедро дарили улыбки на все стороны. Огромный зал в роскошном доме Грити был убран в строго античном стиле. Ничего лишнего, белый мрамор, белые статуи, низкие резные белые столы и ложа возле них для гостей. Напитки и кушанья подавали в серебряной посуде дивной чеканки. Даже у султана не было такой посуды. Из-за моря прибыли по вызову Грити венецианские актеры во главе с Анджело Мадуном лишь затем, чтобы показать в лицах историю любви Амура и Психеи. Грити, одетый толстым пашой, закрытый красной маской, выпустив из-под маски свои толстенные усы, усыпанные золотыми блестками, переходил от гостя к гостю, приветствовал, угощал, развлекал. У корсара спросил, не смог ли бы тот уступить ему свою цыганочку, но ответила сама цыганочка, заявив, что своего корсара она не променяет даже на райские врата. Любовь Амура и Психеи сменилась танцами молоденьких турчанок, одетых столь прозрачно, что мужчины забыли даже о крепком вине, которое Грити наливал с подлинно купеческой щедростью. Но все же и за всем этим гости не забывали наведываться к ложу, на котором возлежал обладатель красной чалмы, чтобы хоть намеком выразить ему свое уважение, словно бы ни для кого не было тайной, кто скрывается в этом одеянии и кто его спутница, переодетая цыганочкой. Несколько раз подходил и любимец султана Ибрагим, наряженный молоденьким хафизом, в скромном зеленом одеянии, с зеленой узкой маской на глазах, белозубый и красногубый. Он осмотрительно держался поодаль от цыганочки, не затрагивал ее ни словом, ни взглядом, обходил опасливо, даже Сулейман заметил это не без удовлетворения и шутя прочитал газель Хамди Челеби о красавице и ходже: «Поймала она ходжу-заде в капкан, сказала: «О ты, что зажигаешь огонь на току душ, о друг, ты захватил меня и скрутил, как жгут, о друг, ты потерял рассудок от ночной черноты моих волос, даже без крыльев сердце летит, точно птица, ты схитрил и выпустил любовь, и попала она в капкан».

Затем цыганочка вскочила на стол, между редкостной серебряной посуды (правда, попорченной, с точки зрения правоверных, изображениями голых людей, птиц и зверей), и звонким голосом стала читать «Иллях-наме» персидского суфия Аттара. О том, как на грандиозном банкете при дворе шаха гурганского Хоррем-шаха знаменитый поэт Фахр, автор поэмы «Вис и Рамин», прочитал свои прекрасные стихи и опьяневший шах подарил ему любимого мальчика-раба по имени Джавид. Но Фахр знал, что утром, протрезвившись, шах пожалеет о своем подарке. Поэтому он, желая сохранить раба для шаха, запирает мальчика в погреб, куда есть только один вход – через дверь в полу у трона. Ключ при двух свидетелях отдает придворному вельможе. Утром Хоррем-шах, узнав о поступке поэта, хвалит его за великодушие. Он берет ключ, идет в погреб и… находит там лишь кучку пепла. Ночью упала свеча, загорелся тюфячок, на котором спал Джавид, и все сгорело.

Хоррем-шах в отчаянии запирается в погребе и проводит все время в молитвах, а поэт Фахр, ужаснувшись случившемуся, уходит в пустыню, бродит там и слагает еще более прекрасные стихи.

Персидский язык цыганочки был слишком певуч, не слышалось в нем сухого шороха пустынных ветров, что придает неповторимую страсть сладкоречивым поэтам, но эта певучесть обернулась неожиданным очарованием, которое еще усиливалось от очарования самой цыганочки. Ее грозный корсар довольно замурлыкал, когда она прыгнула со стола снова к нему, но тут, осмелев, появился возле них белозубый хафиз в зеленом и спросил у корсара разрешения станцевать с его цыганочкой.

– А кто будет танцевать, ты или она? – спросил корсар, предвкушая заранее растерянность хафиза.

– Пусть он станет с барабаном, как евнух, а я буду танцевать вокруг, – нагнулась к уху корсара цыганочка.

– Ты так хочешь? – не поверил он, ибо зачем бы Хуррем еще и тут возвращаться памятью к гаремным танцам? – Если так, то пусть он возьмет барабан.

– Но я ведь не знаю, что выбивать, – испугался хафиз.

– То, что я буду танцевать! – крикнула цыганочка.

Огромный барабан притащил хафизу сам Грити, ударил для пробы колотушкой, надул щеки, ударил еще, захохотал. Хафиз Ибрагим опустился на одно колено, замахнулся, цыганочка пошла вокруг него, легко изгибаясь, закружилась быстрее и быстрее, ближе и ближе к незадачливому дюмбекчи, откуда-то появился у нее в руках кусочек прозрачного муслина, она игриво помахивала этим платочком, чуть не задевая вспотевшего хафиза, даже Ибрагим при всей своей дерзости и нахальстве понял, что происходит нечто слишком угрожающее для него, и если султан до сих пор не знает о том, как попала в его гарем Роксолана, то уже сегодня может узнать – слишком зловеще вела себя султанша, все теснее и теснее затягивала вокруг него петлю, начиная с той поэмы-намека и кончая этим танцем, на который он сдуру сам напросился.

– Ваше величество, – шептал, стараясь делать это незаметно, Ибрагим, – ваше величество, вы узнали меня? Я Ибрагим. Вы узнали меня, ваше величество?

Она еще увлеченнее размахивала своим платочком, откинулась в экстазе, выгнулась спиной, как змея, проронила сквозь раскрытые уста не то Ибрагиму, не то еще кому-то:

– Я не знаю вас!

– Это я подарил вас султану, ваше величество! – в отчаянье шептал Ибрагим. – Простите меня, ваше величество!..

– Не знаю вас… Не знаю…

– Я Ибрагим… Из преданности шаху…

– Никогда не знала…

– Только из преданности…

– Не хочу знать…

Барабан умолк. Цыганочка легко порхнула к корсару, подала ему почтительно прозрачный платочек, тот обвязал им свою длинную шею. Не скрывал удовольствия. Да и скроешь ли величие власти, в какие бы одеяния она ни рядилась?

Власть

Что лучше для властелина – вселять любовь или страх? Что полезнее для него – чтобы его любили или боялись? Достигнуть одновременно того и другого невозможно, поэтому приходится выбирать второе – держать подданных в страхе. Когда речь идет о верности и единстве подданных, властелин не должен бояться прославиться жестоким. Прибегая в отдельных случаях к жестокости, он поступает милосерднее, нежели тогда, когда из-за чрезмерной снисходительности допускает беспорядок, охватывающий всю державу, а наказанию подвергаются только отдельные лица. Властелин не должен быть великодушным и щедрым до такой степени, чтобы эта щедрость ему повредила. Он не должен бояться осуждения за те пороки, без которых невозможно сохранить свою власть, ибо есть пороки, благодаря которым властители могут достигать безопасности и благополучия. Заставляя всех бояться, властелин не должен вызывать против себя ненависти. Вселять страх, не вызывая ненависти, довольно легко, если не посягать на имущество подданных и на честь их жен и дочерей. Люди прощают и забывают даже смерть своих ближайших родных, но не потерю имущества.

Презирают лишь тех властителей, которые оказываются нерешительными, непоследовательными, малодушными и легкомысленными. Люди мстят лишь за незначительные обиды, жестокое же угнетение лишает их возможности мстить. Поэтому все необходимые жестокости должны быть решительными и быстрыми, благодеяние же должно твориться медленно, чтобы подданные имели возможность и время оценить его с признательностью. Существует два способа действий для достижения высшей цели: закон и насилие. Первый способ человеческий, второй – диких зверей. Властители должны уметь пользоваться обоими способами, на что указывали нам еще древние.

Ахиллес и другие герои древности обучались и воспитывались кентавром Хироном, получеловеком-полуконем, то есть уже в процессе воспитания в них закладывались два начала: человеческое и животное, без которых невозможно вообразить властелина, так же как добродушного разбойника.

Так писал флорентийский секретарь Никколо Макиавелли, современник Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля, Тициана, Лютера, Томаса Мора, Дюрера и Томаса Мюнцера, человек, который видел коварство и жестокость пап Александра Борджиа и Юлия Второго, христианских властителей Карла Пятого и Франциска Первого, султанов Селима и Сулеймана, видел дым от костров страшного Торквемады, слышал печальный звон цепей, в которые заковывались рабы в тех самых землях, где расцветало искусство, возводились роскошные сооружения, писались великие книги.

Четыреста лет будут обвинять Макиавелли в цинизме, забывая о том, что он был только наблюдательным секретарем своего времени и честно рассказал о его цинизме потомкам.

Визирь

Роксоланы. Слово, которое для Европы еще вчера ничего не значило. Какой-то народ, народец, племя? Где-то на Востоке? Затерянные в беспредельных степях. Когда-то там были скифы, сарматы, киммерийцы, аланы. Византийцы писали о тавроскифах. Потом прогремели по всему миру слова «Киев» и «Русь». Но роксоланы, украинцы?

Брошенное случайно два года назад на Бедестане купцом Луиджи Грити слово Роксолана почти забылось, исчезло вместе с маленькой золотоволосой девочкой. Но вот она явилась миру новой султаншей, явилась внезапно во власти едва ли когда-либо слыханной, и мир возжаждал узнать, кто она и откуда.

Новый венецианский баило в Стамбуле Пьетро Дзено (он сменил беднягу Андреа Приули, умершего от чумы сразу же по прибытии в султанскую столицу) принадлежал к людям, которых трудно чем-либо удивить. Еще от своего отца наслышался о чудесах Персии, сам много лет был провидуром Венеции то в Дамаске, то в Александрии, то в городах Пелопоннеса, то в Которе, этом чуде Адриатики, которое своею необычностью могло состязаться и с Дубровником, и с самой Венецией. За свою долгую жизнь Пьетро Дзено, казалось, насмотрелся всего, но даже ему не приходилось слыхивать, чтобы жена восточного властителя стояла у его трона во время торжеств или (что уж переходило все границы вероятного) забавлялась целую ночь на карнавале, среди неверных.

– Кто эта султанша? Откуда она? Почему имеет такую власть над султаном? – засыпал посол вопросами Луиджи Грити.

Грити довольно прищурил глаз.

– Можете доложить Совету десяти, дорогой Дзено, что это именно я купил ее для султана.

– Вы? Невероятно! Как это могло быть?

– Точнее говоря, я покупал ее не для Сулеймана. И не ее, не эту девушку, а просто красивую роксоланку. Дал задаток одному старому мошеннику и велел привезти от роксолан что-нибудь необычное. Среднее между богом и дьяволом. Потом уступил девчонку своему другу Ибрагиму. После султана это второй человек в империи.

– Если не считать султанши.

– Это еще увидим. Я продал эту девушку Ибрагиму, а он, не справившись с нею, не придумал ничего лучше, как подарить ее в гарем султана.

– И тот знает об этом?

– Кажется, нет.

– А если узнает?

– Поздно! Кроме того, зачем ему узнавать?

– Вы рассказываете невероятные вещи.

– Разве может быть что-то невероятное в этой невероятной стране? Пишите побыстрее дожу, что вы первый узнали о происхождении загадочной султанши, которая может в будущем иметь довольно загадочное влияние на Сулеймана, и что настоящее имя ее Роксолана.

– Роксолана? Почему Роксолана? Она же Хасеки!

– В гареме ее зовут еще Хуррем, то есть веселящаяся. Иногда – Рушен, или сияющая. А Хасеки – это титул. Даже янычарским агам дают такое звание. Чтобы показать, что человек стоит ближе всех к султану, принадлежит султану, как его собственная душа. Для Европы пусть будет Роксолана. Одно ваше донесение в Венецию – и мир узнает о еще одной могущественной женщине.

– А как же с вашим правом крестного отца?

– Уступаю его в пользу Пресветлой Республики, – засмеялся Грити. – Я великодушен, как все купцы, во всем, что не касается их прибыли.

– Невозможно предвидеть все прибыли, какие можно получить благодаря этой женщине, – пробормотал Дзено.

– Добавьте: и весь возможный вред! – воскликнул Грити. – Мы с вами присутствуем при рождении величия, запомните мои слова! Возьмите даже легенды – что они вам дают? Женщина рождается из ребра мужского, одна богиня – из головы Зевса, другая – из пены морской. А какая рождалась из рабства, преодолевая рабство и достигая наивысших высот власти? Советовал бы вам позаботиться о проявлении внимания к этой женщине. Правда, никто еще не знает, что она любит, каким подаркам оказывает предпочтение, кроме того, трудно состязаться в щедрости с Сулейманом. Вы слышали о платье в сто тысяч дукатов?

– Не только слышал, но видел собственными глазами это платье во время торжественного приема в Топкапы.

– Тогда мне уже нечего вам больше сказать.

Неизвестно как, но слухи о непостижимом влиянии Хасеки-Хуррем, или Роксоланы, на султана почти мгновенно распространились в столице. Русский посол Иван Морозов, который привез от Великого московского князя слова о мире и дружбе, был принят Пири Мехмед-пашой хоть и с положенной торжественностью, но без обещаний.

– Все зависит от милости и воли его величества падишаха, – сказал великий визирь.

Но кто-то намекнул, что полагалось бы поднести дары не только султану, но и султанше, и Морозов отобрал для Хасеки драгоценнейших красно-черных соболей.

После Родоса ухудшились отношения между Портой и купеческой республикой Дубровником. Султан не мог простить дубровчанам, что их военные корабли не помогали ему в перевозке войска на остров. Кроме того, среди захваченных в плен защитников твердыни оказалось несколько человек, назвавшихся купцами из Дубровника. Этого уже было более чем достаточно, чтобы на дубровницкие товары немедленно была повышена пошлина, корабли Дубровника в турецких водах безжалостно преследовались, грабились товары, людей забирали в рабство. Из Дубровника прибыло в Стамбул посольство, но его никто не хотел принимать. И снова кто-то подсказал: поднести дары из дорогих тканей молодой султанше, может, это смягчит сурового султана.

Хуррем снова была в положении. Сын Мехмед был такой хилый, что все ждали: если умрет не из-за своей слабости, то уж чума приберет его непременно. Но холодные ветры постепенно отгоняли гнилой дух от Стамбула, чума отступала, крошка Мехмед, хоть и захлебывался криком от неведомых болей, упорно держался за жизнь, а маленькая Хуррем словно бы для того, чтобы окончательно укрепиться и одолеть всех своих завистников и недругов, готовилась подарить султану еще одного сына.

Снова султан не хотел видеть никого, кроме своей Хуррем, ночи проводил с нею, а дни отдавал заботам о справедливости, советовался с мудрецами об улучшении и утверждении законов, о войне больше не вспоминал, словно бы забыл, что его огромное войско, собранное лишь для новых и новых захватнических походов, немедленно распадется, как только остановится в своих грабежах. Когда на диване пузатый Ахмед-паша, который, расталкивая всех, рвался к званию великого визиря, кричал, что пора выступать в новый поход, султан спокойно говорил:

– Пусть уляжется пыль.

– Какая пыль? – таращился, не понимая, на членов дивана Ахмед-паша.

– От великих походов Повелителя Века, – спокойно усмехался старый Пири Мехмед-паша.

– Разве новый караван должен ждать, пока засохнет верблюжий помет после каравана старого? – не унимался воинственный Ахмед-паша.

Султан хмуро одергивал нетерпеливого визиря:

– Трава, которая растет слишком быстро, никнет от собственной тяжести.

Если беспорядок воцарился даже в диване, то могла ли быть речь о порядке в державе? Восточные провинции, где зверолютый Ферхад-паша, уничтожая бунтовщиков, вырубил даже грудных младенцев, восставали беспрерывно, тянулись к кызылбашам. Из Египта пришлось вернуть в Стамбул Мустафа-пашу, за которого назойливо хлопотала Сулейманова сестра Хафиза, и теперь там снова возродилась мамелюкская угроза. Великий визирь Пири Мехмед все чаяния возлагал на закон, а нужна была еще и сила. Государственную печать должна держать рука, которая так же умело держит и меч. Но где она, та рука? Пири Мехмед, взяв себе тахаллус[67]67
  Тахаллус – псевдоним.


[Закрыть] Ремзи, то есть Загадочный, сочинял мистические стихи, находя в них убежище для своей усталой души. На диване рядом с молодым султаном и полными сил сорокалетними визирями он выглядел изнеможенным, равнодушным, старым. Сулейман всякий раз становился свидетелем ожесточенных столкновений между Ахмед-пашой и великим визирем. Два султанских зятя – Мустафа-паша и Ферхад-паша – выжидали, чем все это кончится, хотя каждый из них готов был, улучив момент, прыгнуть и вырвать державную печать из старческих рук Пири Мехмеда. Сорок лет – рубеж для мужчины. Если ничего не достиг, уже и не достигнешь, ибо добывается все в жизни саблей, а саблю рука держит, лишь пока крепка.

– Кто сравнивает гнилое высокое дерево с деревом, укрытым густыми ветвями? – восклицал Ахмед-паша, запихивая себе за широченную спину чуть не с десяток парчовых султанских подушек. – Если у человека меч уже не может быть мокрым от крови, ни даже от пота, то как может такой человек держать в руке державную печать?

– Я повод, коего слушаются верблюд и всадник, – спокойно отвечал великий визирь. – А кто ты?

– А я тот, кто разрубает поводья и лишает тебя сна.

– Где ты оставил свиней своей матери? – намекая на христианское происхождение этого эджнеми-чужака, язвительно спрашивал Пири Мехмед.

– Они пасутся с ослами твоей матери, и когда мы пойдем на пастбище, то увидим тебя среди них.

Ибрагим, сопровождавший султана повсюду, на диване не вмешивался в распри, был сдержан и внимателен со всеми, сидел тихо, только слушал, учтиво улыбался, изо всех сил выказывая незаинтересованность. А сам тревожился больше и больше, чувствуя, что вскоре должно произойти нечто важное, но где и что, не знал даже он, поскольку Сулейман не делился своими намерениями ни с кем. Может, с Хуррем? Но она оттолкнула Ибрагима грубо и безжалостно. С валиде? Слухи противоречили и этому предположению. После Родоса Сулейман сделал для валиде единственную уступку – вернул в Стамбул Чобана Мустафа-пашу. Но все равно следовало заручиться поддержкой султановой матери, ибо только она знала тайну Хуррем и так же, как и молодая султанша, держала судьбу любимца султана в своих руках.

Ибрагим попросился через кизляр-агу на разговор к валиде, и султанская мать приняла его уже на следующий день, но когда он начал было о том, как подарил когда-то для Баб-ус-сааде рабыню-украинку, глянула на него внимательно, шевельнула темными устами почти презрительно:

– Я не помню этого.

Ибрагиму изменила его выдержка, он почти закричал:

– Ваше величество! Как вы могли забыть? Я предложил вам. Посоветовался с вами. И вы…

– Не помню этого, – холодно повторила валиде, закрывая лицо белым яшмаком и как бы отгораживаясь от грека.

Ибрагим понял, что не может уйти так от этой загадочной женщины. Ухватился, как за якорь спасения, за слова из Корана:

– Сказано: «Если у них нет свидетелей, кроме самих себя, то свидетельство каждого из них – четыре свидетельства Аллахом, что он правдив».

– «А пятое, – словами Корана ответила валиде, – что проклятие Аллаха на нем, если он лжец».

– Ваше величество, мной руководили любовь и преданность к падишаху.

– Этого я не помню, – упрямо повторяла темногубая женщина, не давая Ибрагиму приблизиться к ней в своей искренности ни на пядь.

– Только любовь и преданность, ваше величество, только любовь…

Ни обещания, ни ручательства, как и от Хуррем. Обе оказались хитрее, нежели предвидел грек. Держали его в руках и не хотели выпускать без подходящего случая. Но и не выдавали султану. Пока не выдавали, и надо было пользоваться этим.

Беседы, вечера, прогулки с султаном – тут у Ибрагима было, конечно, преимущество перед всеми приближенными, но все равно он видел: душа Сулеймана остается для него таинственной и закрытой, как и для всех остальных. Никто не знал, что скажет султан сегодня, что велит завтра, кого возвысит, кого накажет. Он смеялся, когда Ибрагим нашел трех пузатых карликов, подстриг им бороды, как у Ахмед-паши, одел их в шутовские «визирские» халаты, дал деревянные сабли и заставил рубиться перед Сулейманом, сопровождая султана в приморские сады. А что из того? Ахмед-паша продолжал оскорблять всех на диване, а Ибрагим должен был сидеть молча, ибо был всего лишь главным сокольничим. К тому же еще принадлежал к эджнеми-чужакам, как презрительно называл их Пири Мехмед-паша, однажды неожиданно заявивший, что в диване осталось только два чистокровных османца – сам султан и он, его великий визирь. До сих пор еще не было случая, чтобы у султанов великими визирями были люди чужой крови. Теперь такая угроза надвигалась неотвратимо, и в значительной степени виновен был в этом сам Пири Мехмед. Ибо разве же не он когда-то добился у султана Селима, чтобы визирем стал Мустафа-паша? И разве не он первым заметил храбрость Ферхад-паши и не по его ли совету Ахмед-пашу поставили румелийским беглербегом? Сулейман унаследовал этих чужаков от своего отца вместе с Пири Мехмедом. Османец Касим-паша впал в глубокую старость и вынужден был оставить диван, теперь пойдет на отдых и он, Мехмед-паша, и воцарятся здесь эти боснийцы или болгары, отуречившиеся христиане, вероломные и подозрительные в своей ненасытности. Не жди верности от того, кто уже раз предал. Эти люди только суетятся у подножия могучей каменной стены, возведенной Османами. Подняться же на нее не дано никому из них. Дерутся за то, чтобы стать ближе всех, – только и всего. Султан тоже это знает, поэтому с такой скукой на лице слушает грызню на диване.

И никто не знал, что у Сулеймана был человек, которому он мог довериться и доверялся в своих державных делах, кому он всякий раз рассказывал о стычках на диване и о недовольстве янычар, которые не могут утихомириться после Родоса, ибо для них победа без добычи хуже поражения, и о своих заботах с властью, которая чем безграничнее, тем безграничнее зависимость от нее того, кто ею пользуется. Механизм власти осложняется и расширяется даже тогда, когда кажется, будто ты ничем этому не способствуешь. Две тысячи хавашей в одном только султанском дворце Топкапы. Сорок тысяч войска капукули – тридцать тысяч янычарской пехоты и десять тысяч конных спахиев. Десятки главных писарей-перване – и сотни писарей обыкновенных – мунши и языджи, множество дефтердаров только в самом Стамбуле, – ведь кроме четырех главных налогов надо еще собирать девяносто три налога и повинности. Существует даже должность реис-ус-савахиль – смотритель державы, – то есть глава всех улаков доносчиков. Повсюду нужны мудрые люди. Для державы недостаточно одних только воинов. Завоеванная земля тогда лишь приносит пользу, когда дает доходы. Взять их можно только умом. А где набрать столько мудрых людей?

– Ваш разум, ваше величество, облегает землю, как туча с золотым дождем поля и сады, – заглядывала ему в суровые глаза Хуррем.

Маленькая ее головка гнулась на длинной шее под тяжестью красных волос. В прорезях просторного шелкового халата розовели чулки с золотой каймой, загадочно светились аметистовые застежки на алых подвязках. Шелка, парча, венецианские флаконы, индийские безделушки, низенькие диваны, круглые разноцветные подушки, белые ковры, белые шкуры, благоухания, умерший аромат цветов, воздух как в теплице, дьяволы прячутся в каждой щели, в каждом завитке букв тарихов[68]68
  Тарих – история, летопись, надпись.


[Закрыть], начертанных на стекле. Узкая белая рука, точно защищаясь, шаловливо наставлена на Сулеймана, молодое прекрасное тело изгибается движением змеи, заметившей опасность.

– Ваше величество, вашей мудростью должна довольствоваться вся держава!

– А преданность? Когда брадобрей бреет голову султана, его сторожат два капиджии с оголенными саблями. Капиджиев сторожат четыре верных дильсиза. За дильсизами следят шестнадцать еще более верных акинджиев. Где конец подозрениям? Кому верить? То же и на султанской кухне. То же и в гареме. В целой державе. Со времени Белграда невозможно найти замену старому Мехмеду-паше. Кого ставить?

– Поставьте вашего любимца Ибрагима, ваше величество.

– Ибрагима?

– Он самый преданный.

– Откуда вам известно, моя Хасеки?

– Некоторые вещи открываются женщинам сами по себе. Кроме того, разве я не жена великого повелителя? Я должна кое-что знать в этой державе. Взгляните на эти меха, мой повелитель. Это соболя. Взгляните – они как будто и не убиты, будто живые, дышат морозами, волей, лесным духом, в каждой ворсинке трепещет жизнь. Это подарок московского посла.

– Знаю.

– А знаете ли вы, что прежде, чем поклониться вашему величеству дарами Великого московского князя и поднести вашей рабыне эти редкостные меха, посол должен был раздать подарки чаушам, которые поздравили его с приездом, слугам, которые принесли для него от вашего величества и великого визиря пищу, привратникам и слугам великого визиря, страже, посыльным, конюшим, драгоманам – Юнус-бею, Махмуд-бею, Мурад-бею, Мехмед-бею.

– Так велит обычай!

– Когда слишком много обычаев, тогда возникают злоупотребления.

– Послов надо сдерживать. Шах кызылбашей прислал к нам посла в сопровождении пятисот всадников. Целое войско! Я впустил его в Стамбул лишь с двумя десятками слуг, а остальных оставил на том берегу Богазичи. Довольно с нас и собственного величия.

– Для вашего величия нужны самые преданные, мой повелитель.

– Ибрагим эджнеми. Он не османец. Грек.

– Как вы относитесь к великому Джелаледдину Руми, о светлый повелитель?

– Это был любимый поэт Мехмеда Фатиха и султана Селима.

– Я осмеливаюсь посещать библиотеку Фатиха и вашу, мой повелитель. И хоть еще не умею как следует разбирать драгоценные письмена, но кое-что уже понимаю. Однажды я прочитала такое. Как-то шейх Салахеддин нанял для возведения садовой стены мастеров-турок. Руми сказал, что тут нужны мастера-греки. Турок нужно звать для разрушения.

– Горькие слова Руми нельзя относить ко всем османцам.

– Так же и ко всем грекам, ваше величество. Но достоинства Ибрагима вам известны лучше чем кому-либо. Может, о таких и писал великий поэт.

Неожиданное заступничество Хуррем за Ибрагима натолкнуло Сулеймана на мысль посоветоваться с валиде. Чтобы оказать матери особую честь, султан навестил ее в собственном ее покое, где все было ему знакомо: белые ковры, низенькие столики, суры Корана, начертанные золотом на разноцветных стеклах окон, курильницы и светильники. Коран на драгоценной подставке, мраморный фонтан, но не белый, как у Хуррем, а зеленый, цвета морской волны летом. У фонтана, небрежно брошенная на пол, лежала большая белая шкура незнакомого зверя.

– Что это? – спросил султан.

– Подарок русского посла. Белый медведь.

– Разве есть белые медведи?

– Они живут во льдах. Это редкостный зверь. Он бесценный.

– Послы щедро наполняют покои моего гарема. А кто наполнит мою казну?

– Не могу быть вашей советницей, мой державный сын, – подавая ему чашу с шербетом, сказала валиде, – вы же знаете, что женщины умеют только транжирить деньги, а не копить их. Ваша Хуррем доказывает это каждый день.

– Вы не любите Хасеки. Это наполняет мое сердце болью.

– Я любила жену ваших первых детей. Хасеки я вынуждена почитать, так как вы назвали ее баш-кадуной.

Они долго сидели и молчали, как враги. Состязались в молчании, и никто не хотел уступить. Но султан пришел за советом, к тому же он был сыном этой властной женщины.

– Ваше величество, – он слегка склонил свой высокий тюрбан перед валиде, – кого бы из моих приближенных вы назвали самым преданным?

Она долго не отвечала, тешась хотя бы кратковременной зависимостью, в которую султан добровольно попал к ней. А может, ждала, что Сулейман не выдержит и повторит свой вопрос. Однако он тоже был сыном своей матери и, единожды поддавшись, больше не имел намерения этого делать. Наконец темные уста раскрылись, и с них слетело одно-единственное слово:

– Ибрагим.

Не сговариваясь (как могли сговориться эти две женщины!), валиде и Хуррем назвали одного и того же человека, о котором уже столько времени упорно думал Сулейман. «Таите свои слова или открывайте… Поистине он знает про то, что в груди!»

Из Венеции пришла весть, что дожем Пресветлой Республики избран престарелый Андреа Грити, отец Луиджи. В один день из простого стамбульского купца он стал сыном дожа. К богатству и роскоши прибавилось положение, какого доныне не мог купить себе ни за какие деньги. По совету Ибрагима, султан принял Луиджи в своих приморских покоях, где были только избранные слуги и несколько шутов для увеселения султанских гостей, но и те, показав, как Ахмед-паша размахивает саблей и брызжет пеной на диване, домогаясь державной печати, были удалены, и Сулейман провел ночь за вином прозрачным, как петушиный глаз, со своим любимцем и с богатейшим, кроме самого султана, человеком Стамбула. Султана не очень удивили широкие познания Грити: человек стоит раздвоенный между двумя мирами, одной ногой среди мусульман, другой среди христиан, тут, если ты не ленив (а тот, кто хочет получать прибыли, не может быть ленивым), можешь черпать полными пригоршнями и отсюда и оттуда, как послушный ягненок, который сразу двух маток сосет. Ошеломило султана другое. Осведомленность Луиджи Грити о положении в его империи, в отдаленнейших ее землях.