Текст книги "Пропал человек"

9

Путники порядочно умаялись, когда наконец вышли на прогалину и очутились перед избушкой. Это лесное жилище сильно смахивало на сказочную избушку на курьих ножках.

– Это и есть? – с чувством облегчения спросил становой, указывая рукой на хатку.

– Точно так, ваше благородие! – отозвался урядник и, по приказу станового, прямо направился к двери избушки.

Не успел он дойти до нее, как дверь отворилась и из нее показался Андрей Прохоров, наш косичевский патриарх, в белой холщовой рубахе с расстегнутым воротом, в белых портах, босой, без шапки. Серебристые волосы оттеняли его загорелое лицо, а длинная борода спускалась на грудь.

– Почто пожаловали, други милые? – спросил старик, спокойно и кротко посмотрев на пришедших.

– А вот следовало бы тебя, старого дурака, в Соловецкий монастырь запрятать! – заворчал становой, усаживаясь на валявшееся тут бревно.

Полицейский чиновник был не на шутку раздосадован и утомлен странствованием по лесным трущобам. Давно уж норовил он, по привычке, сорвать на ком-нибудь сердце. Теперь для ругани представлялся самый, так сказать, законный случай, но в эту минуту старшина, наклонившись, шепнул что-то ему на ухо… Становой нахмурился и искоса поглядел на понятых. А те в свою очередь молча, серьезно смотрели на него в упор, как бы ожидая, что будет далее.

– И в Соловецком монастыре люди живут… Только за что же меня, барин, «запрятывать-то»? – спросил Прохоров, делая заметное ударение на последнем слове.

Он стоял, опершись о притолоку двери, и по-прежнему спокойно смотрел на станового. Тот молча переглянулся с урядником и старшиной, как бы негласно советуясь с ними.

– Вот такие-то вольнодумцы все и мутят народ! – проговорил становой, хмуря брови и как бы не обращаясь ни к кому в особенности. (Прежней решительности и воинственности в нем уже не замечалось.)

– Я не смущаю народ… – твердо проговорил Прохоров, не сводя пристального взгляда со станового.

– Молчи, молчи, старик! Чего ты это… – заговорил урядник, являясь на подмогу начальству.

– Почто, Прохоров, из дому-то утёк? – ласковым тоном спросил старшина.

– Здесь лучше! – просто ответил ему старик.

– Мало ли чего! Да разве это порядок? – затараторил старшина. – Что ж это будет, ежели все этак по лесам разбегутся! Кто ж станет подати платить да повинности отбывать?..

– Все по лесам не разбегутся. Вот ты первый в лес не побежишь… – с улыбкой проговорил Андрей Прохоров. – А повинности… Я уж пятьдесят лет отбывал их. Трое сыновей у меня – работники, на ноги поставлены. Мои счеты с вами кончены…

– Да все-таки… нешто это в законе – по лесам-то жить! – возражал старшина.

– Ой, родной! – жалостливо перебил его старик. – Не нам о законе-то говорить, да не нам бы и слушать о нем… Вот что!

– А для чего народ-то к себе собираешь? – опять вмешался урядник.

– Не собираю – народ сам идет ко мне! – отвечал Прохоров. – А добрых людей я от себя не гоню!

– Ну, так вот… – размеренным, отчетливым тоном говорил становой. – Приказано избу твою уничтожить, тебя самого водворить на прежнее местожительство, а приношения, какие у тебя окажутся, передать причетникам. Слышал?.. Доход только у церкви отбиваешь!.. Показывай теперь: какие у тебя приношения!

– Приношенья!.. А вот пожалуйте – возьмите, голубчики! – сказал старик, указывая на сенцы. – Немного у меня приношений… берите, коли надо!

Урядник, по приказанию станового, тотчас же вошел в полутемные сенцы и, погодя немного, заявил, что нашел мешочек сухарей, весом около полупуда, столько же овсяной крупы да пяток яиц. Все эти убогие приношения немедленно вынесли из сенец и, как трофеи, разложили на прогалине.

– И только? – не без удивления спросил становой, выразительно приподняв брови.

– Так точно, ваше благородие! – отозвался урядник.

– Гм! Странно… – проворчал становой, в недоумении переглянувшись со старшиной.

– Да! Не велико богатство… позариться не на что! – промолвил тот, усмехнувшись.

Очевидно, власти рассчитывали найти в «келье» чуть не целый клад и ошиблись…

– Ну, ладно! Выноси теперь свое добро – да живее! Копаться нам некогда… – крикнул Прохорову становой, посмотрев на свои карманные часы.

Часовая стрелка уже показывала VII.

Прохоров, не говоря ни слова, вынес из хаты книгу в старинном порыжевшем переплете, надел шапку, сапоги, набросил на плечи армяк, а один из понятых взялся нести его овчинный тулуп.

– Что за книга? Покажи! – обратился становой к Прохорову.

Тот молча подал ему книгу. Оказалось – Евангелие. Становой слегка перелистал его и отдал Прохорову.

– Все вынес? Больше ничего нет? – спросил становой.

– Нет ничего! – сказал старик.

– Теперь запалим келью! – начал старшина. – Поторапливаться надо…

– За что этак, братцы!.. Кому же я помешал-то здесь? – горячо заговорил старик.

– Да и то… – проговорил один из понятых. – Ведь он – не убивец, не вор-грабитель… Что уж его оченно…

– Молчи, молчи ты! – с угрожающим видом крикнул урядник, потряхивая своим тесаком.

Становой, с явным беспокойством, исподтишка осматривался по сторонам. Понятые переговаривались о чем-то между собой и тоже, по-видимому, волновались. Старшина открякнулся, встал с бревна и поспешил на выручку.

– Сказано ведь тебе, Прохоров, что в народе смуту производишь… Как это ты, братец, странно говоришь! – с ласковым видом заметил старшина, подходя к Прохорову.

– Это точно, что никакой смуты от него нет… – опять заворчал кто-то из понятых.

– Экий народ-то… а?.. Дерево! – выразительно промолвил старшина, хлопнув себя по бокам и как бы в величайшем удивлении посмотрев на мужиков.

– Не ваше дело рассуждать! – прикрикнул становой, приосаниваясь, и в свою очередь поднялся с бревна и присоединился к старшине. – Не для того вас сюда взяли… Вы что тут за командиры, а?

– Воля ваша… А старик он смиренный! – говорили понятые.

В продолжение нескольких минут власти вполголоса совещались между собой, после чего становой вдруг выступил вперед.

– Поджигай, ребята! живо! – скомандовал он, обращаясь к понятым и указывая на хату.

Но тут, к сожалению, встретилось непредвиденное препятствие: ни у кого из понятых не оказывалось с собой спичек.

– Ну, что ж? – нетерпеливо крикнул становой.

– Спичек, говорят, нет, ваше благородие! – доложил урядник.

– Что-о-о? Спичек нет! А! – огрызнулся становой. – Нет! У вас есть спички… А это только одно ваше медвежье упрямство!.. Все заодно… У-у, дубье!

Становой был взбешен. Он даже слегка побледнел, чувствуя, что понятые молча нанесли ему оскорбление своим пассивным сопротивлением и в то же время тревожась в глубине души: как бы не увлечься и не озлобить мужиков. С одной стороны, «долг службы» и личное раздражение побуждали его «распорядиться» попросту, по-военному, и тем проучить упрямцев; с другой стороны, в голову лезли неприятные воспоминания о «потерпевших» чиновниках… Дрожащими руками принялся он отмыкать свою дорожную сумку и стал искать спички. Понятые стояли молча, крепко стиснув губы и серьезно посматривая на новую избушку, приговоренную к сожжению. Своею безучастною позой они как будто хотели сказать: делайте, что хотите, – мы вам не помощники! Хоть мы и стоим здесь по службе, но ничего ведать не ведаем!.. Становой решился оставить их в покое.

Он сам чиркнул разом несколько спичек и ткнул их в соломенную крышу избушки. Солома вспыхнула, как порох. Синий дымок взвился и побежал по стрехе. Гарью запахло в воздухе… Прохоров с грустью посмотрел на свою загоревшуюся избушку, построенную для него усердием добрых людей, взглянул еще раз и махнул рукой.

Скоро затрещало пламя, пробираясь по смолистому дереву, и через несколько минут вся хата была уже в огне. Вершины ближайших деревьев зашумели от усиленной тяги воздуха; вместе с густыми клубами дыма дождь искр полетел к небу. В вечернем воздухе, еще недавно таком чистом и ароматном, понесло смрадом и копотью… Тени сгущались в лесу.

Вдруг Прохоров выпрямился – сермяга его спустилась с плеч, он поднял руку… Старик стоял, весь облитый красным отблеском пожарища, и в ту минуту походил на грозного заклинателя. Его седая борода слегка раздувалась от ветра; глаза пристально, настойчиво смотрели в темневшую даль. Он заговорил громко, твердо, словно отчеканивая каждое слово:

– «Горе вам, творящим насилия…» Так сказано в Священном писании, братия…

– Чего ты проповедовать-то выдумал!.. Молчи, молчи, старик! – в один голос напустились на него старшина и урядник. – Полно, полно, Прохоров…

***

Через час уже догорали последние нижние бревна избушки. Старшина с урядником раскатывали и тушили тлевшие головни, заваливая их сырой землей. Оставалось одно догоравшее пожарище, и на нем черной тенью поднималась уцелевшая печь посреди груды угольев и пепла. Когда раскатывали последние бревна, старшина с усмешкой заметил:

– Вот, Прохоров, и дворец твой догорел… Ступай-ка теперь на Косичево, да живи себе с богом!..

Прохоров промолчал всю дорогу вплоть до Косичева…

Итак, совершилось… «Келья» была сожжена.

Сухари, овсяная крупа и пяток печеных яиц в точности были переданы на другое утро церковникам.

Андрей Прохоров был «водворен»… Впрочем, пожил он у нас в Косичеве недолго, недели две-три, а после того опять скрылся – с тех пор его уже нигде не видали, а может быть, и видели, да не говорят… Надо думать, что теперь окончательно «пропал человек», и на прежнее местожительство его уже более никогда «не водворят»…

(Впервые – Наблюдатель, 1883, № 12.)

Павел Владимирович Засодимский
(1843–1912)

Родился в небогатой дворянской семье в городе Великий Устюг Вологодской губернии. Детские годы прошли в глухом уездном городке Никольске в общении с простым народом и политическими ссыльными. По окончании Вологодской гимназии поступил на юридический факультет Петербургского университета, но через полтора года прекратил учебу из-за тяжелого материального положения семьи. С 1865 г. живет скитальческой жизнью: ночлежные дома, грязные петербургские углы, мелкая поденная работа, случайные уроки. Покинув Петербург, странствует по Воронежской, Новгородской, Петербургской, Тверской, Вологодской и Пензенской губерниям, живет в курных избах и вместе с бедняками работает на кулаков.

В 1872 г. по поручению редакции журнала «Дело» совершает поездку по деревням Тверской губернии для изучения сельских кузнечных промыслов. По возвращении работает над лучшим своим произведением «Хроника села Смурина», опубликованном в журнале «Отечественные записки» (1874). Герой романа – крестьянин нового типа, человек с пробуждающимся классовым самосознанием, стремящийся изменить окружающую жизнь. Писатель народнических убеждений с тревогой и грустью наблюдает расшатывание общинных традиций, классовое расслоение деревенского мира, но в то же время чувствует неистребимость нравственных порывов к добру и справедливости в народной душе.

В эти годы Засодимский становится сельским учителем, обнаруживая незаурядный педагогический талант, пробуждая любовь к просвещению в крестьянах деревни Меглецы. Для взрослых он организует специальную вечернюю школу. На деревенских сходках учитель становится добрым советчиком и неизменным ходатаем по всякого рода крестьянским делам. Но такой человек неугоден местному начальству и сельским богатеям: его высылают из деревни. В романах «Кто во что горазд» (1878) и «Степные тайны» (1880) ставятся коренные проблемы крестьянского бытия, с которыми столкнулся Засодимский в годы своей учительской практики.

В 1883–1884 гг. он публикует в двух томах «Задушевные рассказы» – своего рода «летописи» пореформенной жизни русского мужика. В романе «По градам и весям» (1885) сельский землемер, народник Верюгин, разочарованный неудачами «хождения в народ», обращает внимание на Петербург, «где дымятся фабричные трубы и где толпы закоптелых рабочих встречаются на улице».

В 90-е гг. Засодимский увлекся теорией Л. Н. Толстого о нравственном самоусовершенствовании, отголоски этого увлечения чувствуются в романе «Грех» (1893). В последние годы жизни писатель работал над рассказами для детей и теоретико-политическим трактатом «Деспотизм, его принципы, применение и борьба с деспотизмом».

Текст печатается по изданию: Засодимский П. Собр. соч.: В 2-х т. Спб., 1895.