Текст книги "Лучшая подруга Фаины Раневской. В старом и новом театре"

Нас, драматических, скоро отправили по домам, а высокие гости еще долго оставались в училище с балетными.

Прошел «царский» спектакль, прошли вслед за ним довольно бледно и наши выпускные спектакли. Никто из нас не отличился.

Выпускные спектакли – конец нашей ученической жизни; начиналась новая жизнь, заманчивая и страшная.

Что-то нас ждет впереди? С чем мы выходим в эту новую самостоятельную артистическую жизнь? Окончив драматические курсы, мы были брошены на произвол судьбы. Наше начальство совершенно не заботилось об устройстве своих питомцев. Приходилось нам самим, по своему усмотрению, устраиваться на работу. Мы – растерянные, хотя и полные радостных надежд и ожиданий, – плохо представляли себе трудность и ответственность предстоящей работы. Все наши надежды мы возлагали на Владимира Николаевича. У него мы искали совета, помощи в предстоящей суровой актерской жизни. И он не отказывал нам в этом.

Мне, в частности, он советовал поехать в Москву и устраиваться в Художественный театр. «Вам, Вульфочка, надо быть в Московском Художественном театре. Этот театр для вас, вы там пригодитесь». Он дал мне письмо к К. С. Станиславскому и Вл. И. Немировичу-Данченко. «Не теряя времени поезжайте в Москву, передайте мое письмо и переговорите с ними».

Не долго думая, я заняла деньги на дорогу и отправилась в Москву. В Москве я никогда не была, ни одной улицы не знала, ни одного знакомого человека у меня не было. О Художественном театре в то время я имела очень смутное представление, но я со всей смелостью, свойственной молодости, пустилась в путь. Приехав в Москву и выйдя на вокзальную площадь, я стояла и раздумывала, куда мне двинуться.

Я знала, что в Москве есть гостиница «Метрополь», и решила направиться туда. Извозчики наперебой зазывали приезжих, предлагая свои услуги. Я подошла к одному из них и попросила свезти меня в гостиницу «Метрополь». Был ли у меня робкий, неуверенный голос, или я ему вообще не внушала доверия, но извозчик осмотрел меня презрительным взглядом и показал мне язык, не удостоив ни одним словом. Я оскорбилась до слез. «Какой неприветливый город Москва», – подумала я. Другой извозчик был добрее и довез меня до гостиницы, где мне отвели на самом верху холодный, полуразрушенный номер (в гостинице производился ремонт, и в номере моем, как и в коридоре, не было потолка). Администрация гостиницы по моему более чем скромному виду решила, что лучшего номера я не заслуживаю.

Приведя себя в порядок, я с письмом Давыдова отправилась разыскивать Станиславского и Немировича-Данченко. Долго блуждала по городу, стесняясь спросить, где находится нужная мне улица. Наконец решилась нанять извозчика. Через несколько минут он остановился. Оказалось, что я была в двух шагах от дома, где жил К. С. Станиславский. «Как близко, – подумала я, – а говорили, что Москва такой большой город». Станиславского не было дома, и я направилась к Немировичу-Данченко. Его тоже не оказалось дома. Тогда я решила ехать в театр, что, конечно, и надо было сделать сначала, а не ездить по квартирам.

В театре, когда я поднималась по лестнице, навстречу мне опускался высокий господин и, увидя меня, сказал: «Вера Федоровна, какими судьбами?» Спустившись еще на две ступеньки: «Ах, простите, вы так похожи на Веру Федоровну, но теперь я вижу, что я ошибся». – «Где я могу видеть Константина Сергеевича Станиславского?» – спросила я. «Я Станиславский, а вы ко мне?» – любезно спросил он и повел меня наверх, в маленькую комнатку, где сидел Вл. И. Немирович-Данченко. Я отдала Константину Сергеевичу письмо Давыдова и с трепетом ждала ответа. Прочтя письмо, Станиславский передал его Немировичу, а мне сказал: «Владимир Николаевич очень хорошо о вас пишет как о своей ученице и находит, что в нашем театре вы сможете развить свое дарование и быть нужной актрисой нашего театра. Мы можем принять вас в школу ученицей или во вспомогательный состав, на 25 рублей в месяц, не так ли, Владимир Иванович?» Немирович, читая письмо, молча утвердительно кивнул головой.

Я была убита этими словами, потому что воображала, что, окончив императорские драматические курсы в Петербурге, да еще по классу Давыдова, имея его оценку, меня с радостью примут на первые роли, а мне предлагают опять учиться или опять выхода, как в Александрийском театре, и опять нищенское существование на 25 рублей, – все это промелькнуло у меня в голове, и я отказалась принять эти условия, мотивируя свой отказ тем, что не могу больше брать у матери ни копейки, а жить в чужом городе, не имея ни знакомых, ни родных, на 25 рублей невозможно.

Сколько раз потом, уже актрисой, мучаясь над какой-нибудь ролью, не умея работать, я проклинала себя, что отказалась учиться у таких великих учителей, как К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко. Ведь я сама себя лишила настоящего фундамента, настоящей актерской культуры![4]4
  Зато дочь П. Л. Вульф, Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф, в 1923 г., приехав самостоятельно в Москву 16-летней девушкой, сразу была принята в Школу-студию МХАТ под руководством К. С. Станиславского. Вместе с ней поступила и ее будущая близкая подруга Вероника Витольдовна Полонская, впоследствии возлюбленная В. В. Маяковского.


[Закрыть]

Вернувшись в Петербург, я рассказала Владимиру Николаевичу о моей грустной поездке в Москву, о своем отказе работать в Художественном театре. «Жаль, очень жаль, – сказал он, – Художественный театр как раз для вас».

После великопостного перерыва возобновились спектакли в Александрийском театре. Вернулась из Италии Вера Федоровна, и ей я поведала о своей злополучной поездке в Москву. «Ну не грустите, все будет хорошо», – утешала меня Вера Федоровна. Через несколько дней я получила от нее письмо с просьбой зайти к ней по делу. В назначенный день и час я помчалась к Вере Федоровне. Она вышла ко мне в гостиную сияющая, довольная: «Большая удача, Полинька, я вас сосватала». – «Как сосватали?» – удивилась я. Вера Федоровна засмеялась: «Да, „сосватала“! Слушайте, у меня сейчас сидит антрепренер К. Н. Незлобин, и я ему рекомендовала вас в качестве актрисы. Он арендует театр в Нижнем Новгороде. Он порядочный человек, я у него служила в Вильно. Театр у него хороший, серьезный, но он прижимистый, просите 250 рублей в месяц, не меньше. Поговорите с ним, он сейчас выйдет к вам. А я спешу». Она спешила в театр, а я сидела в ее гостиной и, волнуясь, ждала антрепренера для делового разговора.

Вошел Незлобин. Вера Федоровна познакомила нас и уехала. Незлобин рассказал мне о своем театре, о том, что он стремится привлекать в свой театр молодежь для большой и серьезной работы, что Вера Федоровна горячо меня рекомендовала и поэтому он предлагает мне вступить в его труппу на первые роли драматических инженю. Предложение Незлобина было очень заманчиво, но в первую минуту я испугалась ответственности и робко сказала: «Но у меня нет репертуара. Я очень боюсь, смогу ли я нести амплуа первых инженю». Он успокоил меня, объяснив, что у него в труппе будет еще одна актриса, более опытная, на то же амплуа. Потом заговорили о материальной стороне, и он предложил мне 125 рублей в месяц при годовой службе с отпуском в полтора месяца. Я упорно стояла на цифре 250 рублей, как советовала мне Вера Федоровна.

Он засмеялся: «Но я вам эту цифру и предлагаю; в других театрах сезон б месяцев, а у меня 12, то же самое и выходит. Вы, очевидно, ничего не понимаете, оттого и настаиваете. Вот что, поезжайте сейчас в театр к Вере Федоровне, посоветуйтесь с ней и через нее дадите мне ответ. Я завтра уезжаю». Так я и сделала. Поехала в театр, рассказала Комиссаржевской наш разговор. Она велела соглашаться на эти условия и взялась передать Незлобину мое согласие.

Владимир Николаевич очень одобрил мое решение вступить в труппу Незлобина, о котором он много слышал хорошего. Владимир Николаевич ласково простился со мной, благословил и дал свою фотографию с надписью: «Моей любимой ученице Вульфочке на память о моих словах, что если будет свято беречь свой талант, то будет яркой звездочкой на театральном небосклоне».

Итак, я актриса Нижегородского городского театра. 15 июля 1901 года я должна приехать на работу в Нижний.

Сейчас я прерву рассказ о себе, потому что хочу отдать должное своему любимому и незабвенному учителю, заветы которого я пронесла через всю свою сорокалетнюю жизнь актрисы.

Каждый, кому посчастливилось быть учеником В. Н. Давыдова, не может не чувствовать гордости за этого чудесного человека и не испытывать естественного желания воскресить в своей памяти образ великого актера.

Глава VI

Владимир Николаевич Давыдов

Оценивая теперь педагогическую деятельность В. Н. Давыдова на курсах, неминуемо приходишь к заключению, что никакой научной теории он не знал и не пытался преподавать ее нам. Громадный, богатейший сценический опыт указывал ему пути в его педагогической работе. Он был не столько педагог, сколько воспитатель. В чем же заключалось его воспитание? Он прививал нам горячую любовь к избранному делу, осторожно, любовно оберегал от нездоровых увлечений, особенно декаданса, зарождавшегося тогда в искусстве. Шутливо, но без злой иронии, помню, высмеивал одну ученицу курсов, показывая, как она двигается, как говорит неестественным тоном. «Словечка в простоте не скажет», – говорил он. Не поучениями, не речами, а каким-то незаметным образом воспитывал в нас Владимир Николаевич скромность, честное отношение к труду; он рождал в нас взыскательность к себе, отвращение к саморекламе, суетности, любовно растил в нас серьезное, вдумчивое отношение к искусству.

Его авторитет был для нас непоколебим. Обаяние его творчества, его влияние на учеников были безграничными и не ослабевали в течение всей жизни.

Артистические судьбы учеников Давыдова складывались различно, но все отличались теми качествами, которые развил и воспитал Давыдов: непоколебимой верой в жизненную правду, в художественный реализм, который он утверждал на сцене каждой своей ролью.

Благотворное влияние Давыдова на учеников не ограничивалось учебными часами, оно продолжалось и со сцены Александрийского театра, куда ученики курсов допускались как зрители. Мы впитывали каждое слово, сказанное на сцене Владимиром Николаевичем, каждое движение, каждый взгляд.

Восприятие образов, созданных Давыдовым, было настолько сильно, что они сохраняются в памяти, не тронутые забвением, во всей своей яркости на протяжении всей жизни.

Я хочу рассказать о виденных мною творениях Владимира Николаевича, чтобы запечатлеть их для потомства и вновь пережить ту великую радость, которую они мне давали в юные годы.

Впервые я увидела В. Н. Давыдова в роли Сорина в «Чайке» Чехова, когда еще была гимназисткой. Это был тот знаменитый спектакль, что шел в юбилей Левкеевой. Я была тогда потрясена игрой В. Ф. Комиссаржевской в роли Нины Заречной и В. Н. Давыдова в роли Сорина. Мягкими, нежными, пастельными красками рисовал Сорина Давыдов. Физически умирающий Сорин Давыдова сохранил почти юношескую нежность и свежесть чувств.

В 1900 году мне, ученице драматических курсов, выпало большое счастье играть с В. Н. Давыдовым Софью в «Горе от ума» в одной из его летних поездок. Пьеса шла в традиционной, банальной постановке Александрийского театра. Хотя среди участвующих были такие крупные актеры, как Домашева, игравшая Лизу, и Тинский – Чацкого, весь интерес спектакля покоился на Давыдове, на его исключительном мастерстве в роли Фамусова.

Фамусов Давыдова прежде всего живой человек со всеми присущими ему и его эпохе человеческими и сословными пороками. Себя, свое отношение к образу Давыдов как бы прятал, ничего нарочито не подчеркивал.

В его исполнении Фамусов не только барин, дворянин, но и раболепный чиновник. Благоговейно, подобострастно, со всей льстивостью царедворца он преклоняется перед великими мира сего.

С первого появления Давыдова, когда он кошачьими шагами подкрадывается к Лизе, берет ее за ухо, а потом сажает к себе на колени, мы видим не столько сластолюбца, сколько «баловника»-барина.

В сцене с Софьей в 1-м действии Давыдов обнаруживал в Фамусове некоторую отцовскую слабость в характере. Встревоженный поведением дочери, застав ее в неурочный час наедине с Молчалиным, он ограничивается воркотней, наставлениями. Софья прекрасно учитывает, что «гнев» отца, выражающийся в нотациях, не страшен; она ловко отвлекает его рассказом о сне. Фамусов чувствует, что под выдумкой кроется что-то подозрительное, но не хочет себя беспокоить, разбираться в этом и, благодушно прощаясь с Софьей, уходит.

Его первая встреча с Чацким вся полна отцовской тревоги, стремлением оградить дочь от нежелательного претендента на ее руку.

Приход Чацкого во 2-м действии нарушает спокойное безделье Фамусова. Расспросы Чацкого о Софье опять вызывают тревогу, и на откровенный вопрос Чацкого: «Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?» – Давыдов раздраженно, ворчливо говорил: «Сказал бы я во-первых: не блажи…», – и в этом слышался категорический отказ. На слова Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно», – он сердито говорил: «Вот то-то, все вы гордецы!». Весь дальнейший монолог Давыдов произносил, смакуя, восхваляя уменье жить Максима Петровича. Описывая его богатство, он с гордостью, как о великом подвиге, достойном подражания, рассказывал о том, как Максим Петрович нарочно падал, чтобы вызвать высочайшую улыбку. «Вы, нынешние – нутка!» – кончает свою речь Фамусов – Давыдов с хвастливым торжеством и откидывается на спинку кресла с видом победителя. В этом монологе Давыдов показывал, как на ладони, весь подлый век с его чванством, преклонением перед богатством, раболепством – всю гнусность, которую возводили в закон, в правила жизни.

Слушая возражения Чацкого, его обличительные, ядовитые слова, Фамусов пугается его вольнодумства. Целый каскад аппаратов, в которых страх возрастает, Давыдов ведет крещендо, пока, сраженный отчаянием, просит: «Хоть душу отпусти на покаянье!» Не слыша доклада слуги о приходе Скалозуба, возмущенный словами Чацкого, в которых он почувствовал крушение всех основ жизни, проповедь революции, Давыдов в ужасе выкрикивает: «Не слушаю, под суд! под суд!»

Когда же до его сознания доходит наконец известие о приходе Скалозуба, Давыдов весь преображается. Его охватывает радость, успокоение. Кошмар кончился, действительность полна приятности, и он даже ласково обращается к только что возмутившему его покой Чацкому и уговаривает, упрашивает быть поскромнее в присутствии Скалозуба.

Входит Скалозуб, и Давыдов весь в радостном волнении, льстит, угодничает, преувеличенно гостеприимен. В монолог о Москве Давыдов вносит много юмора и необычайное богатство красок. Когда Чацкий вступает в разговор, Давыдов настораживается и, чтобы замять неприятное вмешательство Чацкого, торопится отрекомендовать его Скалозубу, расхваливает его, желая лестью подкупить и принудить к молчанию. Но расчет Фамусова оказался неверным. Чацкий разражается обличительной, пламенной речью. Нельзя забыть Давыдова во время монолога Чацкого. Лицо, глаза выражали все его чувства. Своей превосходной мимической игрой он заострял внимание зрителей на обличительном монологе Чацкого. В исполнении Давыдовым этого действия исчерпывающе раскрывался Фамусов с его непоколебимой верой в сословные, дворянские привилегии как основы жизни, с его ничтожными, меркантильными устремлениями, с его убогими мыслями.

В 3-м действии Фамусов – любезный хозяин дома. Великосветская улыбка не сходит с лица Давыдова, он доволен гостями. Торжественно, точно плавая, скользит он среди гостей, угодливо склоняясь перед вельможами и снисходительно кланяясь менее достойным. Но вот весть о сумасшествии Чацкого доходит до него, он встревожен, но охотно верит нелепой выдумке и с оттенком злорадства провозглашает: «Я первый, я открыл…» Ни на минуту не теряя своей дворянской спеси, он как бы празднует победу над поверженным врагом.

Давыдов в 4-м действии играл с подлинным драматизмом. Увидя дочь с Чацким, он останавливался на лестнице как вкопанный. Пауза. Он – потрясенный, опозоренный отец. С предельной искренностью вел Давыдов эту сцену, что, однако, не лишало ее комического элемента, юмор роли не утрачивался.

Весь монолог (суд-расправа над Филькой, Лизой и Софьей) Давыдов произносил очень взволнованно и в то же время мягко. Это не была грубая расправа крепостника, а возмущение человека, доведенного обстоятельствами до естественного гнева. К концу монолога сила гнева уже исчерпывается. Слова, обращенные к Чацкому, Давыдов произносил строго, сдерживая свой гнев и снова распаляясь:

 
Я постараюсь, я, в набат я приударю,
По городу всему наделаю хлопот,
И оглашу во весь народ:
В сенат подам, министрам, государю.
 

Слово «…министрам…» он говорил задыхаясь, а «…государю» – окончательно обессилев. Все еще задыхаясь, он садился, склонив голову, и плохо слушал и вникал в бурлящий поток слов Чацкого, изредка поглядывая на него с презрительной усмешкой. Но вот Чацкий исчез. На паузе Фамусов – Давыдов подходит к дочери. Просто, как человек, потерявший все, он упрекает Софью – виновницу его несчастий, и знаменитые заключительные слова комедии произносит в отчаянии, схватившись за голову, в ожидании самого страшного суда.

Полвека прошло с той летней поездки Давыдова, когда я, ученица 2-го курса, удостоилась играть с ним Софью в «Горе от ума», а образ Фамусова в исполнении Владимира Николаевича живет в моей памяти: я вижу его лицо, глаза, слышу его интонации.

В чем же была сила воздействия и впечатляемость образов, творимых Давыдовым? Прежде всего и главным образом в той правде, которой он никогда не изменял и которой оставался верен до конца жизни. С необыкновенной и ему одному присущей выразительностью он психологически вскрывал образ.

Он как будто не обвинял, не оправдывал своего героя, он просто был им. Поражало в его исполнении и казалось почти чудом то, что он не изображал, не представлял того или другого человека, а жил его жизнью, думал его мыслями.

Все, что Давыдов сам видел или слышал о больших мастерах прошлого, все он собирал, проверял на опыте и углублял психологически. Великое знание жизни, которую он жадно впитывал в себя и потом претворял в искусство, глубокое проникновение в сердца человеческие, тонкое чутье, безупречный вкус и непрерывный, неустанный самоконтроль – вот что создало нашего великого актера Давыдова. Он никогда не доверял одной интуиции, не переставал искать, проверять, работал над каждой деталью, достигал таким путем величайшего мастерства.

Он был великим мастером слова: слово жило, было динамично, образно, насыщенно. Его интонации поражали законченностью и точно выражали внутреннее душевное состояние человека, его мысли, стремления. К этому прибавлялась необыкновенная живописность жеста, выразительность мимики, глаз, – и в результате создавалась исключительная гармония внутреннего содержания с чудесной мастерской внешней формой.

Грибоедов, Гоголь, Островский нашли в лице Давыдова классического истолкователя своих творений.

В 1900 году нам, ученикам драматических курсов, посчастливилось увидеть «Волки и овцы» Островского в исполнении таких великих художников, как Давыдов и М. Г. Савина.

Лыняев Давыдова – бездеятельный, ленивый, сибарит; он больше всего на свете любит свой покой – полная противоположность практичному неутомимому дельцу Беркутову.

С первого появления Давыдова зритель сразу различает главные черты характера Лыняева, понимает его сущность. Входя к Мурзавецкой, Лыняев – Давыдов вытирает вспотевший лоб платком и сразу плюхается в кресло, не дожидаясь приглашения. Он рад креслу не оттого, что он устал, а только потому, что ему лень двигаться. Его уже тянет домой принять «заманчивое горизонтальное положение». Свою лень он маскирует какими-то делами: «А мне некогда сегодня критикой заниматься, домой нужно», – что вызывает справедливую насмешку Мурзавецкой. На ее вопрос: «…отчего ты людям-то не кажешься, ни у кого не бываешь?» – он отвечает: «Боюсь». – «Да чего, скажи на милость?» – «Женят». В эти два слова «боюсь», «женят» Давыдов вкладывал особый смысл: не женоненавистничество, не боязнь трудностей женатой жизни, нет, – в его определенной интонации слышалась боязнь утратить покой, уют, нарушить привычный строй жизни.

Во 2-м действии, у Купавиной, когда Лыняев открывает вымогательства Мурзавецкой и плутни Логунова, он со всей искренностью и добротой, ему свойственными, горячо возмущается и хочет удержать от неразумных поступков глупенькую Купавину. Но дальше платонических излияний и словесной доброты не идет. На приглашение Купавиной остаться у нее обедать Лыняев говорит: «Пожалуй, я только отдохну немного в беседке…» Так выразительно произносил Давыдов эти слова, что в них слышалось: «Ах, как утомительно делать добро, сколько потрачено энергии, – необходимо восстановить силы».

Он как бы снимал «благие порывы», благородные желания Лыняева, а вызванные за минуту до этого симпатии зрителей к нему улетучивались, возникало досадное чувство: чего можно ждать от такого человека?

В 3-м действии Лыняев, недовольный тем, что его потревожили и тащат на народное гулянье, не переставая ворчит, вздыхает и уговаривает отказаться от путешествия. Но когда Купавина, угадав истинную причину его нежелания, говорит: «Скажите лучше, что вам лень!», Лыняев старается оправдаться: «Я бы пошел; но там, вероятно, ваши люди гуляют, мы их только стесним…» Разрешение Купавиной остаться Лыняев – Давыдов принимает радостно, с облегчением: «Вот и прекрасно», – но тут же спохватывается, но не совсем твердо: «А впрочем, я, пожалуй». В этой маленькой сцене Давыдов показывал всю сущность Лыняева, ожиревшего от безделья и сытости помещика.

В двух последующих сценах Лыняева и Глафиры Давыдов и Савина достигали вершин артистического мастерства. Их дуэт строился так: невозмутимое спокойствие Лыняева и хищнические, захватнические свойства Глафиры. У Савиной Глафира – не обычно кокетливая девушка, желающая своими женскими чарами завоевать мужчину, а хищница, преследующая свою добычу неотступно, со всей целеустремленностью. Она изобретательна, разнообразна и цинична в своих приемах.

Сначала она как бы прощупывает, ищет уязвимое место, куда можно ужалить и где яд ее будет наиболее действенным, но все ее ухищрения вначале разбиваются о спокойствие и равнодушие Лыняева. Даже насмешки ее над ним и желание задеть его мужское самолюбие не выводят его из равновесия. Он немного обиженно, но спокойно возражает: «Вы уж очень безжалостны ко мне… Нет, я еще…» Некоторое оживление он проявляет, когда из разговора с Глафирой ему случайно удается напасть на след вымогателей Купавиной и открыть автора подложного письма. Он чувствует себя почти героем, совершившим подвиг.

Видя безуспешность своих попыток, Глафира идет в решительное наступление и хочет взять крепость штурмом. Для этого она пускает в ход самое верное, испытанное средство. Заботливо укутав в плед Лыняева, она ласково припадает к его плечу, чтобы хоть немного взволновать его. С какой вкрадчивостью и осторожностью, почти целомудренно, чтобы не спугнуть свою жертву, делала это Савина, и как непреклонно спокоен оставался Лыняев – Давыдов! И эта попытка у Глафиры сорвалась. Но она не успокаивается и продолжает атаку. Савина наделяет свою Глафиру умом и интуитивным знанием человеческой природы. Ее Глафира чутьем поняла, что пассивные натуры склонны к мечтательности, что в Лыняеве необходимо возбудить воображение.

Сначала Лыняев – Давыдов слушает выдуманный рассказ Глафиры, блаженно улыбаясь, как ребенок слушает нестрашную сказку няни. Он убаюкан голосом и близостью Глафиры, он растворяется в блаженстве. «Ну и что ж еще, и чего ж еще?» – в сладком дремотном упоении говорит он, не подозревая никакой опасности, никаких коварных умыслов со стороны Глафиры. Но вот в рассказе нарушается спокойное течение жизни. Всякое изменение для Лыняева неприятно и тревожит его. Он ворчливо говорит: «Ах, черт возьми, как это скверно!»

На реплику Глафиры: «Я выхожу замуж» – Давыдов, войдя в роль обманутого любовника, откидывал плед и взволнованно спрашивал: «За кого?» – «Ну, хоть за Горецкого». – «Отличная партия!» – сердито, презрительно фырча, произносил Давыдов. Савина, непрерывно следя за каждым движением, предчувствуя близость победы: «Да уж, кончено, я решилась». Лыняев – Давыдов искренне возмущен, оскорблен, он не на шутку страдает, отождествляя себя с обманутым любовником. «Это бессовестно! Все это притворство!» – говорит он раздраженно, взволнованно.

«Клюнуло!» – выражало лицо Савиной. Но это вульгарное «клюнуло» Савина доносила до публики не грубо, а почти намеком, с изяществом. Вообще все выразительные приемы Савиной были тонки и отличались большой строгостью: едва уловимая усмешка глаз под слегка поднятой бровью, легкий поворот головы, движение плечом, и все. Но как это было доходчиво, просто и понятно!..

Убедившись, что жертва уже трепещет в ее хищных руках, Глафира – Савина смиренно соглашается уступить, торжествуя свою мнимую победу. Давыдов закутывается опять в плед, усаживается поудобнее и успокоенно говорит с видом победителя: «Ну, вот то-то ж». Льстиво, покорно говорила Савина – Глафира: «Что делать, у мужчин такие твердые характеры». Та серьезность, с которой произносила Савина эти слова, насыщая их юмором, вызывала восторженную реакцию в публике. Юмором, этим божественным даром, Савина владела в такой же мере, как и Давыдов.

Продолжая фантазировать, Глафира рисует супружескую жизнь и как бы дает обещание ничем не нарушать холостых привычек супруга. На такой вариант супружеской жизни он почти согласен, сопротивление Лыняева сломлено, он размяк окончательно от приятной шутки, от близости хорошенькой женщины, от ее вкрадчивого голоса. Весь дуэт Давыдова и Савиной, при полном отсутствии сексуального элемента, был полон мягкого юмора, грации и жизненной правды.

Оставшись один, Давыдов в первой фразе монолога блаженно переживает беседу с Глафирой. Но сладкий сон кончился, наступает пробуждение. Глафира ушла, унеся с собой приятную сказку. Ее обаяние и власть над ним испаряются. Действительность со всеми опасностями пугает Лыняева. У Давыдова исчезает блаженная улыбка, лицо испуганное, растерянное. «Ведь вот долго ли! – говорит он. – Посидишь этак вечера два с ней и начнешь подумывать; а там только пооплошай, и запрягут…» И тут же, со свойственной его натуре жаждой успокоения, он утешает себя мыслью, что она идет в монастырь, но все же решает спастись бегством. В этом монологе Давыдов обнаруживает всю бесстрастность, всю дряхлость души Лыняева. Отказ от жизни, которая манит, во имя лени и безмятежного покоя.

В 4-м действии с разговоре с Беркутовым Давыдов подчеркивает всю никчемность, нежизнеспособность Лыняева. Рядом с практичным, жуликоватым Беркутовым ребячливый идеалист Лыняев в исполнении Давыдова казался трогательным.

После ухода Купавиной и Беркутова, оставшись один, Давыдов уютно устраивается, чтобы вздремнуть. Позевывая, он с вкусом расхваливает холостую жизнь. Последние слова монолога он сладко бормотал в полусне. Потом раздавался легкий, чуть слышный храп…

Неожиданный приход Глафиры нарушает сладкую дрему. Давыдов вскакивает в ужасе, просит пощады, хочет вырваться из цепких рук Глафиры, но петля ловко затягивается нежными ручками хищницы, и он сдается. Эту сцену Давыдов и Савина проводили с таким тончайшим комизмом, что весь зрительный зал разражался безудержным смехом и несмолкаемыми аплодисментами.

В последнем, 5-м действии Лыняев совершенно уничтожен властной Глафирой. Он потерял не только человеческое достоинство и свой либеральный апломб, но и способность думать и говорить. Он тих, смирен, бессмысленно повторяет слова Глафиры, становится жалким и смешным.

Неизгладимое впечатление оставлял Давыдов в роли Подколесина в пьесе Гоголя «Женитьба». Его Подколесин не ленивый, инертный человек, как Лыняев. Он ведет холостую жизнь не потому, что больше всего на свете ценит покой, как Лыняев, не эгоизм сибарита лишает его радостей семейной жизни.

Подколесин Давыдова – робкий, не уверенный в себе человек, и это мешает ему осуществить самую страстную мечту – женитьбу. В первой же сцене со Степаном он переживает радостные, волнующие приготовления к свадьбе. Он наслаждается разговорами со свахой, но как только дело доходит до необходимости реализовать свои желания, он ищет отступления. На совет свахи ехать сейчас же смотреть невесту он говорит: «Теперь? А вон видишь, как пасмурно. Выеду, а вдруг хватит дождем». Чудесны были у Давыдова эти переходы от приятного созерцательного состояния к испугу перед неизбежной необходимостью действовать. Он не в силах побороть свою застенчивость, нелюдимость, хотя и сознает, что время идет, молодость уходит… Все эти мысли можно было прочесть на лице Давыдова, когда он с волнением и неподдельной тревогой внимательно всматривался в зеркало, боясь найти у себя седой волос – признак старости, а с ней утратить возможность женитьбы.

В сцене с Кочкаревым Давыдов сначала слабо сопротивляется, но, соблазненный картиной семейного счастья, нарисованной Кочкаревым, он размякает, он уже воображает себя счастливым отцом, он уже любит своих будущих шаловливых ребятишек, и умиленный до слез Давыдов, охваченный буйным восторгом, неожиданно бросался на шею Кочкарева, порывисто обнимал и целовал его. Зарядившись таким образом, Давыдов в приливе энергии принимался одеваться. Но вдруг страшная, непреоборимая робость охватывала Давыдова, он весь как-то сникал и медленно опускался на стул. «Послушай, Илья Фомич. Знаешь ли что? Поезжай-ка ты сам», – виновато смотря на Кочкарева, говорил Давыдов. Объятый болезненным страхом, он умолял: «Право, что-то не хочется; пусть лучше завтра». Брань Кочкарева возвращает ему решительность и помогает преодолеть страх перед неизбежным сватовством и свиданием с невестой.

Воскрешая в памяти образ Подколесина, созданный Давыдовым, нельзя не вспомнить равноценный по мастерству и художественности образ Агафьи Тихоновны в исполнении Савиной.

С тончайшим юмором играла она монолог 2-го действия. Острый комизм, густые краски, щедро рассыпанные в монологе, Савина распределяла с большим вкусом и тактом художника, сохраняя всю яркость, силу и остроту. Сцену с Анучкиным и Яичницей, когда Агафья Тихоновна, по совету Кочкарева, выгоняет женихов, Савина вела оригинально, смело и остро.

Дуэтная сцена Агафьи Тихоновны и Подколесина у Савиной и Давыдова была так совершенна, что нельзя сказать, кто являлся победителем в этом соревновании, кому отдать пальму первенства. Паузы, принужденность разговора – все было артистично, правдиво и полно комизма. И в то же время трогательно-наивен был их дуэт.

Последний монолог Подколесина, перед тем как спастись бегством, проводился Давыдовым и разрешался в плане драмы. Вначале он расплывался в блаженстве – стремление всей жизни достигнуто. То, что он только предчувствовал в мечтах, сбывается. С осуждением, с легкой снисходительной насмешкой вспоминает он свою прошлую холостую жизнь. Презрительным сожалением звучал его голос, когда он говорил о глупых, слепых людях, которые не женятся. «Если бы я был где-нибудь государь, я бы дал повеление жениться всем…» – решительно и властно заявлял он.