Текст книги "Пёсья матерь"

Сейчас я больше не хожу на Пасху в Кафедральный собор. Я не очень верующая: верю, но до определенной меры. Свою мать я считала верующей, потому что она никогда не говорила о Боге. Однажды вечером, когда она сказала нам спрятаться в церкви, чтобы не промокнуть, во время визита синьора Альфио, я сказала ей, что церковь пугает меня: без света все эти святые в алтаре казались мне злыми, будто бы варварами. И тогда мать сказала мне: не бойся Бога, Рубиночка. Не бойся его, его не существует. Возьми Фаниса, укройтесь там внутри, чтобы ни простудиться. Только затем и нужна церковь. И еще ради антидора, который вам каждое воскресенье подает священник. Поэтому бери брата и сиди с ним внутри, пока я не закончу. В церкви не нужно бояться, там никого нет. Бояться нужно дома.

Вот оно, единственное наставление моей матери.

В последние дни здесь, в Афинах, поняв, что осталось ей совсем немного, я захотела ее причастить, но тайком, чтобы она ничего не заподозрила. Мама, вы не против, если я позову священника прочесть вам молитву? – спросила я, а она только повернулась на бок и уставилась на банку с лекарствами.

Лишь однажды довелось мне от нее слышать: «Матерь Божья!» В тот день, когда немцы сломали нашему Фанису ручку. Это было до нашего знакомства с синьором Альфио. Весь район тогда, помню, от голода на стену лез. И тут-то тетушка Фани, мама Афродиты, и принесла новость, что склад армии Льякопулоса битком набит картошкой. И как только все успели об этом узнать и собраться на маленькой площади перед складом, чуть поодаль от церкви? Было нас, наверное, человек пятьдесят. Воскресенье, полдень. Некоторые взяли кирки – ломать дверь. Но тут появились немцы, им сообщил сам Льякопулос. Толпа угрожала его имуществу, и немцы пришли навести порядок. Назад, сказала нам Канелло. Она держала кирку наготове, когда послышался звук грузовика. Назад, там немцы! А ну назад. Они не тормозят, они нас всех порешат.

Мы все прижались к противоположной стене, грузовик остановился перед домом. Господин Льякопулос в галстуке и шляпе подошел к окну и непонимающе смотрел на нас. Болван!

И тут немцы развернули на нас пулемет. Но мы не испугались – чего нам бояться? Подумаешь, большое дело, они на нас пулеметы каждый день направляли. Затем из грузовика вышли двое, сломали замок и открыли склад. Тогда понял господин Льякопулос, что сам вырыл себе могилу. Немцы сломали замок, смотрим: а там внутри куча мешков. Они начали перетаскивать их в свой грузовик. С господином Льякопулосом, как только он все это увидел, случился припадок. Дочери под руки увели его от окна, одна даже поливала его водой.

– У, треклятый, не сожрем мы твою картошку, – крикнула Канелло, – но и не сбыть ее тебе на черном рынке, спекулянт несчастный!

– Придержи язык, мадам, – крикнула ей в ответ одна из дочерей Льякопулоса. – Иначе я доложу о тебе в комендатуру!

– Давай-давай, овца тупая, – гаркнула Канелло. – Партизаны уже на подходе. Я заставлю их спалить твой дом и вас вместе с ним. Да я и сама твой дом спалю, уж я знаю как! (И их дом на самом деле сгорел, когда в город вошли партизаны. Но то было дело случая.)

И вот немцы опустошили склад. Конфискация. Мы стоим не шелохнемся, а слюнки-то так и текут. Пусть пулями ляжет им эта картошка в желудке и забьет задницу, выкрикнула мадемуазель Саломея, но на всякий случай не очень громко.

Никто не трогался с места. У двери Льякопулоса – грузовик. На противоположной стороне мы – единое тело. А посередине маленькой площади – пустота. С немцами мы якшаться не хотели. Мы хотели только их смерти. О немцах я стараюсь не думать: потом не могу заснуть и вся так и пылаю от злости – до сих пор.

Из одного мешка, что тащили двое немцев, выкатились три картошины. И мы, однородная масса у стены, все застонали в один голос. Бабы, всем стоять на месте, сказал тогда какой-то мужчина. Фриц с пулеметом в грузовике улыбнулся нам, указывая дулом на упавшую картошину. Никому не улыбаться и не двигаться, снова сказал мужчина. Остальные немцы перестали таскать мешки и уставились на нас. Они ждали удобного момента. Мне казалось, я слышу наше дыхание. Они всю картошку передавят своими колесами, чуть только сдадут назад, сказала тетушка Фани. И глазом не моргнут, свиньи!

Немцы стояли неподвижно и улыбались. Мы тоже застыли как вкопанные.

И тогда Фанис, бедняжечка мой, отделился от толпы и двинулся в центр площади. Он был тощий, как цыпленок. Мы все так и остолбенели. Фанис, слабо улыбаясь, бросил взгляд на нашу мать и подобрался к картофелинам. И когда он взял их все три себе в ладошку, мы все стояли, боясь шелохнуться. Немец, улыбаясь во всю пасть, подлетел к нему с пулеметом и прикладом ударил по руке. Картофелины рассыпались, а ему хоть бы что. Снова бросился их подбирать. Хотя бы одну! Тогда приклад снова пришелся Фанису по пальцам. Немец бил по очереди по каждому пальцу, чтобы мальчик раскрыл ладонь. Мне казалось, я слышала, как ломаются его косточки, но, когда я рассказываю об этом, мне говорят, что я совсем из ума выжила. Ребенок громко заплакал. А мы всей толпой уже были готовы двинуться с места. Но тут трое других немцев развернули на нас свое оружие, и я услышала, что они его заряжают. Мы снова застыли на месте, одна масса. Солдат держал нас на прицеле пулемета. А ребенок посреди площади подпрыгивал от боли, он бился как подбитая курица, которую не убили с первого удара. Его рука была вывернута, кажется, до самого локтя. Немцы снова принялись за работу. Трое наших мужчин хотели было забрать ребенка, но немцы снова взяли нас на прицел, и наши отошли назад. А мальчик так и бился от боли посередине площади.

Тогда из толпы выступила тетушка Канелло и направилась к нашему Фанису. У моей матери закружилась голова, глаза закатились. Матерь Божья, его ручка! – воскликнула она. Я подхватила ее, и она лежала наполовину у меня на ногах, наполовину прямо на земле. Я изо всех сил старалась удержать ее, чтобы она не соскользнула, но, в конце концов, она вся так и осела на землю. Солдаты снова взялись за оружие и направили его на нас. Но тетушка Канелло невозмутимой поступью императора шла к ребенку. Она села на колени и взяла его на руки. На ней были черные чулки, тогда мы называли их «бароле», их еще в довоенные времена покупали бедняки, чтобы надевать на покойников, но во время оккупации кто будет исполнять прихоти мертвых, − тогда и хоронили-то прямо за дверью. Потому торговцы отдавали эти чулки почти задаром, все равно бесполезный товар. Как только Канелло присела на землю и взяла ребенка на руки, помню, чулки порвались у нее прямо на коленях и пошли стрелками до самых лодыжек. Тогда к ней подошел немец с револьвером. Я помню весь их разговор слово в слово.

Немец: Твой ребенок?

Тетушка Канелло: Да, мой ребенок.

Немец: Он вор. Наказать.

Тогда немец отошел и одну за другой начал давить картофелины.

Тетушка Канелло сидела, упершись одним коленом в щебень, а на другом держала головку ребенка. Из-под подвязки было видно голое тело, белое-белое, поясов для чулок у нас тогда не было, они появились уже после гражданской войны. Ее бедро под подвязкой было белым как снег, я помню это как сейчас. Я хотела помочь моему братику, но была очень напугана и к тому же поддерживала голову матери.

А между тем немец раздавил и третью картофелину. Тогда тетушка Канелло потихоньку начала подниматься на ноги и тащить ребенка к нам, грекам. Тащила она, конечно, как могла. Что с нее взять, оголодавшая женщина. Ко всему прочему, она тогда аж до пяти лет кормила грудью своих детей, когда дома не было хлеба. И тогда взяла ее злость, и она сказала врагу.

– Вор? – спросила она чужака. – И я тоже вор! И они – показывая на нас, греков, – все воры. Все греки воры! А вы кто такие? Вы нация? Вы раса! Я обосру вашу родину! Заплюю ваш флаг! Станцую на могиле ваших детей! Пусть мы воры. Но зато мы не строили ни Дахау, ни Берген-Бельзен!

Тетушка Канелло была женщиной просвещенной, она знала все это. А у немца уже не должно было остаться больше греческих слов в арсенале.

Тогда женщина наконец подняла ребенка на руки и пошла, вся пылая от гнева. Она повернулась к немцу спиной словно уставшая, а он поднял оружие и крикнул: Альт! Но тетушка Канелло даже не удосужилась обернуться и посмотреть на него. Она говорила, глядя на нас.

– Будешь в меня стрелять? – спросила она. – У тебя кишка тонка. Вы знаете только, как женщин бить. Но трахать их вы НЕ умеете.

Она замерла в ожидании. Ждали и немцы. Ждали и мы. Тогда она решительно повернулась к немцу (черт, я от страха тогда ног не чувствовала, сказала она мне много лет спустя) и начала поносить его на чем свет стоит.

– Что, не выстрелишь? Давай стреляй, да и дело с концом! Я уже три дня не ела, и дети меня хают, что я их не кормлю. И Черчилль по радиоприемнику нам только зубы заговаривает, – убейте меня, я на том свете хоть отдохну, мне уже на все плевать. Мы в доме уже третий день во рту крошки не держали. А у вас дома женушки уплетают в обе щеки, хотя они не стоят даже того, чтобы их на ваших же кладбищах хоронили! Да чтоб ваши кости стервятники сожрали! Ваши жены едят и делают абажуры из человеческой кожи! Давай стреляй, окаянный! И вы стреляйте, чего встали! – крикнула она другим немцам, а у них у всех рука на спусковом крючке. – Стреляйте, содомиты! Вы даже между собой сношались, чтобы о гречанок не замараться! Стреляйте! Но придет день, и вы за это заплатите! Москвич уже на подходе – слыхали эту песню2121
  Греческая народная песня.


[Закрыть]? Придет день, и вы попомните мои слова!

– К сожалению, моя дорогая тетушка Канелло, – сказала я ей на панихиде матери, когда мы разговаривали с ней о прошлом, – к сожалению, так и не искупили немцы перед нами вину. Ни тогда, ни после. А мы с них и не спрашиваем. Разве теперь они не самые ценные наши союзники? И они снисходят до нас, берут на работу наших мужчин, а мы стоим перед ними на задних лапках в Организации Объединенных Наций! Они теперь выше нас, хотя это мы их победили.

– Где же мы победили, Рубиночка, – спросила тетушка Канелло. – Где же мы, несчастные, победили? – И тут она разрыдалась. А из-за смерти моей матери даже слезинки не пролила. До этого я видела, как она плачет только на похоронах своего мужа. Ну да ладно, Бог с ней, не будем об этом.

Тетушка Канелло повернулась спиной к фрицу и двинулась в нашу сторону.

Немец не выстрелил. А между тем обо всем этом как-то узнал отец Динос. И теперь он стремительно приближался к площади. Он ушел прямо посреди венчания, потому был облачен в ризу и грозно размахивал епитрахилью. Остановился и молча стоял. Тетушка Канелло подошла ко мне: вставай, Асимина, сказала она моей матери, пойдем посмотрим ребенку руку, сейчас не время падать в обмороки. И мы пошли к ней домой. Мы с Фанисом шли позади, я поддерживала его сломанную руку. Мы поднялись в квартиру, разорвали какую-то грубую ткань и закрепили перелом, бедняжка мой, он даже слова не проронил.

А что происходило снаружи, я даже не замечала. Я держала таз, и мы промыли руку борной кислотой и ромашкой. Похоже из-за отца Диноса немцы ушли. Вместе с картошкой. Спасибо тебе, сказала ему мама Афродиты. Да отъе..сь ты, Фани, ответил ей этот герой в ризе. Он дал всем наказ быть в воскресенье в церкви на литургии. Там он наложил епитимью и отлучил от церкви семью господина Льякопулоса. Позднее тетушка Фани сказала мне, что если бы во время диктатуры в Афинах хоть один гребаный митрополит заступился бы за людей, то танки ни за что не вошли бы в Политехнио2222
  Восстание студентов в Афинском политехническом университете. Студенческие волнения 14 ноября – 17 ноября 1973 г. против диктатуры «Черных полковников», жестко подавленные военными. Жертвы Политехнио были провозглашены мучениками.


[Закрыть]. Но в политике я не очень-то разбираюсь.

Как бы там ни было, ребенок пришел в себя; тащи врача, сказала мне тетушка Канелло. Не успела я спуститься, смотрю: врач, господин Маноларос, поднимается по лестнице. Ему уже обо всем доложили. Он снял наш импровизированный бинт, ощупал руку: жить будет, не ревите. У него были сломаны две косточки. Дома у нас была марля. Моя мать как-то сломала о забор берцовую кость, и мы перематывали ее этой марлей, как жгутом. Теперь накормите его, и пусть неделю рукой не двигает. А когда будешь ходить в туалет, пользуйся другой рукой, сказал врач Фанису, и ребенок весь покраснел как помидор. Руку он не потеряет, но перелом уже не срастется.

Он сделал ему еще и укол: он всегда ставил уколы. У него была куча ампул из Красного Креста, так что он колол в зад и тех, кто на самом деле нуждался в этих уколах, и тех, кому они вообще и даром не сдались. После этого он попрощался и ушел.

Мы наконец повели ребенка домой. Моя мать не могла даже взглянуть на тетушку Канелло. Простите, что мы вас побеспокоили, сказала она ей, из-за нас порвались ваши чулки.

– И ты блеснула задницей перед целой толпой! – крикнул ей стоящий рядом муж притворно обиженным тоном. Он все видел из небольшого окна в кабинете. Тетушка Канелло ничего ему не ответила, она всегда его очень уважала.

Мы забрали ребенка домой.

Со временем рука зажила, но дефект остался: пальцы не смыкались. После гражданской войны, или незадолго до нее, господин Маноларос, врач, теперь уже член парламента, взял его себе в ученики. Он взял его в дом на острове, где наш Фанис и по сей день работает смотрителем в огромном доме; ты всю жизнь будешь рядом со мной, сказал Маноларос и сдержал обещание. У нашего Фаниса все хорошо, хотя я его совсем не вижу. Я посылаю ему открытки на именины, оставляю их в политбюро господина Манолароса, чтобы не платить за марки. Фанис не может ответить мне, потому что сломана у него именно правая рука, так что новости от него я получаю через господина Манолароса, который с тех пор стал нашим семейным советником, и будет занимать эту должность до конца своих дней. Ах если бы, все говорила я себе, поехать в турне к нему на остров и он бы увидел меня на сцене, пока еще жив наш мальчик! Пф, тоже мне мальчик, ему уже за шестьдесят. На днях он передал мне сообщение, пройдоха, говорит, помню ли я те картошины? И как он увидел голый зад тетушки Канелло, когда упал в обморок? Неисправимый грек.

Когда я вспоминаю тот эпизод с картошинами и подвязками и смотрю на свой пояс для чулок, висящий на веревке в ванной (у меня есть и второй на смену), все думаю: Боже ты мой, какими удобствами наделены мы, современные кокетки, чтобы завоевать сердце мужчины. Да взять только одну туалетную бумагу. В мое время подтирались только газетами. Да и газета-то была редкостью. Ее использовали только те женщины, которые с уважением относились к себе любимым и к своей красоте. В Бастионе даже в туалетах зажиточных семей не было туалетной бумаги. И у тех одна газета, я это знаю наверняка, потому что работала в некоторых таких домах, после так называемого освобождения. Газеты, нарезаны на квадратики ножницами, причем нарезанные очень аккуратно (я ведь нарезала!), но все-таки – газеты! И вот уж тайна века, как нам удавалось иметь успех у мужчины. Если подумать, мы ему отдавались сзади, а спереди оставались девственницами. Ах, какие серенады были тогда, до изобретения туалетной бумаги. Про дезодорант для подмышек я вообще молчу. Как мы ухитрялись очаровывать мужской пол с таким скудным арсеналом для обольщения? А у сегодняшних девушек только и разговоры, что об одиночестве да тревоге. И это когда у них есть дезодоранты и крема! А про другую косметику тоже молчу, я имею в виду принадлежности более сокровенного использования. У нас же были тряпки из перкаля, вырезанные в форме буквы «Т». И использовали мы их до тех пор, пока они совсем не рвались в клочья. А выстиранную ткань вообще вешали на балконе или во дворе, так что вся округа знала о наших критических днях. И представь, какие сплетни ходили, потому что некоторые соседки вели подсчет. И можно было услышать, к примеру, вот такой разговор: а у Ницы уже давно не шли, тряпка-то не висит. Что там у нее такое: задержка аль замуж выскочила? А сегодня всем ты до лампочки. Ты скажешь, отцвели уже мои цветочки. Но я все равно покупаю прокладки, нарочно, чтобы позлить некоторых личностей. К тому же они приятно утяжеляют сумку, и плевать, что они мне больше не нужны.

Мы, современные кокетки, забыли, что такое благодарность, совсем не ценим, что имеем. В нашем распоряжении столько кремов: я хожу в местную галантерею и выбираю аж между десятью марками. А еще теперь можно купить европейскую туалетную бумагу, и каждый рулон стоит как билет на премьеру в кино. Я видела их в одном элитном супермаркете в Кифисье2323
  Кифисья – один из самых дорогих и престижных пригородов Афин.


[Закрыть]. Нет, я там не закупаюсь, просто каждый раз, когда у меня случается приступ, я хватаю одну из своих соседок, и мы идем за покупками. Меня это очень отвлекает – столько там всякой всячины! Мы делаем вид, что закупаемся, наполняем тележку, а потом бросаем ее и уходим.

Ну и что, что в этот супермаркет ходят только люди определенного достатка. Даже актрисы. С телевидения, не из театра, но ведь и те тоже актрисы. К тому же там можно поглазеть на экзотическую еду, там есть даже японские консервы − отменная дрянь. По виду смахивают на те, что нам в школу привозили англичане. Да, я снова пошла в школу, проучилась еще год или два. Англичане подвозили пайки на грузовике и сами же их раздавали, потому что первую партию подчистую спер начальник округа – тогда, когда нас якобы освободили.

Эти пайки были двух видов: одни от администрации помощи восстановления Объединенных Наций, а другие для солдат. Счастливчикам доставались пайки от ЮНРРА2424
  ЮНРРА – Администрация помощи и восстановления Объединенных Наций. Создана для оказания помощи в районах, освобожденных от держав «Оси» в 1943 г. во время Второй мировой войны.


[Закрыть], в которых была только еда. В солдатских же − шоколадка, бисквит, лезвие для бритвы и презерватив. Итак, приезжал грузовик и во время перемены британчики (все блондины с улыбкой до ушей, но с низко посаженным, прямо как у греков, тазом) раздавали коробки. Мы надували презервативы, и вся школа наполнялась смешными шарами. Один презерватив у меня успела отобрать учительница пения, прежде чем я его надула. Иногда мы надували их прямо в классе, в основном на уроках математики, физики или химии. Однажды я пошла домой, размахивая надутым презервативом, и вся была такая гордая. Я несла его очень осторожно, чтобы по дороге мне его никто не лопнул, но стоило это увидеть матери, как я получила отменную взбучку.

В общем, от прогулки по супермаркету куда больше пользы, чем от прогулки по парку, где, куда ни плюнь, одни эти чертовы дети, которые через слово матерятся и, что самое ужасное, называют тетей! А в супермаркете тебя социально просвещают: когда я там брожу, мне кажется, что короли до сих пор правят нами. Я вспоминаю и немецкие оперетты, которые мы смотрели в кино во время оккупации, с этими их вечными сценами с горами еды. И эти прогулки по супермаркету в миллион раз эффективнее успокоительных, которые стоят баснословных денег, но, хвала небесам, платит за них Институт социального страхования.

Однажды в супермаркете я встретилась с женой нашего депутата, господина Манолароса, он выхлопотал мне пенсию отца. Очень красивая женщина. Я поцеловала ей руку: я вам очень благодарна, – а она вся покраснела: что вы такое делаете, мадам Рубини, я же вам в дочери гожусь. Ты только послушай ее! Эта старая курица − моя дочь! Когда по мне и не скажешь, сколько мне лет! Но я сдержалась и повела себя как светская женщина. Ведь именно благодаря ее мужу наш Фанис до конца жизни надежно пристроен, а я получаю пенсию как сирота павшего на Албанском фронте.

Ее мужа я помню еще со времен своей молодости; ему тогда было лет сорок, и он работал врачом. Господин Маноларос. Еще до войны он неровно дышал к политике. Но человек он при этом был очень жалостливый. С бедняков он плату не брал: ты за меня проголосуешь, когда я буду баллотироваться в депутаты. Высшее общество его любило. Он постоянно повторял, что он единственный мужчина в Бастионе, кто видел все задницы, и мужчин и женщин, всех слоев общества в столице округа. Он делал уколы всем, едва только переступал порог дома больного, так, для профилактики. Причем до осмотра! Не важно, порезался ты, заболел ли перитонитом или свинкой! Однажды он сделал уколол и моей крестной. Не коли мне зад, безбожник, кричала она, у меня рожистое воспаление, не смей колоть! Меня покойный муж сзади голой не видел, а ты меня доброго имени вздумал лишить, когда мне всего ничего осталось жить на этом свете!

И даже когда он приходил к неизлечимо больным пациентам, в первую очередь делал укол, по его словам, для поднятия духа, чтобы они почувствовали, что медицина с ними. Бесплатно. Расплатишься со мной своим голосом, негодяй ты этакий, когда буду баллотироваться в депутаты, постоянно говорил он пациентам, что уже одной ногой были в могиле.

К очень многим он заявлялся на именины, и вместо того, чтобы принести в подарок кнафе2525
  Кнафе – десерт из кадаифской вермишели и козьего сыра.


[Закрыть], прокалывал зад. Так было до войны. До первых послевоенных выборов. Он выставил свою кандидатуру и выиграл с большим отрывом. Непобедимый депутат округа. Так мы звали его, а еще министром. Да мне и депутата вполне достаточно, кричал он нам с балкона, чтобы поехать в Афины. Ах, сколько задниц там меня ожидает!

Он помог мне оформить пенсию, в память о том, что мой отец делал ему мясные косички и купаты, пока работал свежевальщиком. А господин Маноларос был человеком упитанным и любил хорошо покушать.

Как только стало официально известно, что он стал депутатом, те, кто удостоился чести быть проткнутым его иглой, встретили его восторженно и со всеми почестями и всей толпой несли врача на плечах, словно флаг, скандируя: Маноларос, Маноларос! А конкуренты выкрикивали: ты у мамы толстозадос! За что и поплатились вплоть до третьего колена.

Честь нести Манолароса на своих плечах выпала грузчику Буцикасу. Роста он был небольшого, но силы немереной: за полчаса мог разгрузить две огромные телеги. У него была большая семья, и он был ярым приверженцем нашего депутата. И хотя придерживался он совсем других убеждений, это не сыграло большой роли и за Манолароса они проголосовали всей семьей в знак уважения.

Господин Маноларос и ему помог получить пенсию, потому что тот вечно носил депутата по всем городским районам Бастиона и заработал себе грыжу. Грузчиком он уже больше работать не мог. Грыжа была паховая, и там у него все опустилось аж до самых колен! Если окинешь его взглядом ниже пояса, так и впадешь в искушение: у него из штанов все так и выпирало. И так ненароком думалось: вот наградил его Боженька! Женщины, которые не знали о его болезни, всё ахали: ну и повезло же его жене! Как только он получил пенсию, они всей семьей переехали в Афины. Все его детишки, их было девять или восемь, продавали лотерейные билеты без лицензии в хороших людных местах. Мать их мыла лестницы в двух инспекциях. Они построили дом нелегально, у черта на рогах, конечно. Но как бы там ни было, дела у них идут хорошо. Весь дневной заработок они каждый вечер пропивают вместе с матерью: пьют за грыжу, что их всех в этой жизни пристроила, и за здоровье господина Манолароса. Очень преданные ребята. Если сделаешь им какое доброе дело − по гроб жизни не забудут.

Асимина, говорил Маноларос моей матери (единственной женщине, которой он так и не сделал укол), ты настоящая героиня. И вы для меня − четыре голоса, он посчитал и нашего старшего, Сотириса, это я считаю без твоих родителей.

После того как мою мать выволокли на публичное поношение, он сказал мне: твоей матери полагается пенсия как вдове павшего на поле боя, к тому же с тремя детьми-сиротами. Однако моя мать себя вдовой не признала, но врач был непреклонен. Вы потеряли его в Албании, я оформлю вам пенсию, и точка!

В одном он был прав: отца мы потеряли, в прямом смысле этого слова. Потому что спустя четыре месяца постоянных открыток он больше не подавал признаков жизни. Как, впрочем, и смерти. Официально он не числился в списке ни мертвых, ни пропавших без вести. Домой, когда началось отступление, он тоже не вернулся. И в плен к итальянцам не попал. Моя мать спрашивала в полиции, у господина Манолароса и даже у синьора Витторио: может кто-нибудь где-нибудь видел его и все в таком духе. Но даже военное министерство развело руками.

Во время оккупации на вопрос, что стало с ее мужем, моя мать отвечала, что он за границей. Она не могла ответить, что он умер: чтобы не сглазить и к тому же тогда она должна была бы носить черное – так обязывало общество и церковь. Потому-то она и говорила, что он за границей. Ведь и Албания тогда была за границей. Не в Париже, конечно, но все же за границей. Моя мать говорила это не без определенной доли гордости, потому что никто тогда не бывал за границей.

С тех пор у господина Манолароса и появилась эта идея: Асимина, сказал он ей, ты и понятия не имеешь, что тебе полагается правительственная награда. Когда-нибудь я оформлю тебе пенсию в благодарность за потроха, что мне приносил твой покойный муж.

Моя мать поблагодарила его, но не очень-то ему поверила, только попросила не называть моего отца покойным.

После того как мою мать вытащили на публичное поношение, у господина Манолароса хватило смелости прийти в наш дом. Из-за трех голосов он презрел всеобщее возмущение, сказала тогда тетушка Канелло. В итоге пенсию мы все же получили, хоть и спустя четыре года. Мы уже даже приехали в Афины, но, в конце концов, получили ее. После смерти матери она стала поступать на мое имя, так как я была незамужней дочерью героя, пропавшего без вести в Албании. С тех пор наши избирательные книжки хранятся в ящике бюро господина Манолароса. Всего их шесть: две родителей моей матери и четыре наших (он сделал книжку и для Сотириса). Я ходила на все выборы, брала книжки, свою и матери, вместе с заполненным и подписанным избирательным бюллетенем. Свой я выбрасывала и заполняла другой, где писала: «Голосую за монархов. Рарау». Книжки наших мальчиков Маноларос заполнял сам.

Со временем я разрешила ему заполнять и наши, когда мать стала уже совсем плоха. Куда уж нам было стоять в очереди каждые четыре года, когда кругом яблоку негде упасть. Похоронив мать, я попросила у него ее книжку на память, но он мне ее не вернул: будет тебе, Рарау (он тоже привык называть меня сценическим именем), покойная послужит нам и после смерти. И я не стала настаивать, хотя и очень расстроилась: там, в книжке, была очень красивая мамина фотография.

Как бы то ни было, тетушка Канелло посоветовала моей матери не надевать траур. Одно дело пропавший без вести, Аси-мина, сказала она ей, другое − мертвый. Не надо траура, зачем разбивать деткам сердца? К тому же не будет лишних расходов!

Потому что тогда траур означал расходы, это тебе не просто надеть черную юбку. Одну черную ленту нужно было повесить на занавески, другую − наискосок положить на скатерть, зеркала тоже накрывали или окаймляли обшивками из черного тюля на целых два года. А коливо, конечно, от случая к случаю. Хоть и была оккупация, но эту моду на коливо все равно соблюдали только люди из высшего общества, у нас-то откуда взяться пшену!

И вот так наша мать решила не носить траур. Кроме того, во время оккупации, где взять денег на черную ткань, когда мы и из флага-то сшили трусы. Да и синьору Альфио было бы неприятно заходить в дом и видеть на занавесках черные ленты. Тоже мне гостеприимство! Может, он и был врагом родины, но греческое гостеприимство беспристрастно. Гостя, хоть и захватчика, нельзя было расстраивать. Да и для кого весь этот траур? Для родины? В конце концов, что такое родина? Невидимка. А вот синьор Альфио был из плоти и крови, и дом наш был из плоти и крови, а родина − нет.

Некоторые в округе гнушались итальянцев, потому что те приставали к девушкам, и даже был пущен слух, что итальянцы-де едят лягушек. Но светское общество Бастиона даже и слышать об этом не желало. И я была с ними в этом абсолютно солидарна. Клевета, да и только! – говорили они. Но сейчас − совсем другое дело, прогресс-то вон до чего дошел, что в самых фешенебельных супермаркетах можно спокойно найти замороженные лягушачьи лапки. А в те времена есть лягушек было последним делом.

Некоторые говорили, что итальянцы ходят на Чертов мост, это не очень далеко от города, и сачками ловят там лягушек. Мы, когда были маленькими, бегали к этому мосту играть, и, да, там на самом деле были большие и жирные лягушки, но подтвердить это мы не могли. Ведь в первые годы оккупации после шести вечера был комендантский час. Враги итальянцев говорили, что те ходят ловить лягушек после шести. Позднее это как-то все забылось. Но тогда только и было что толков, что итальянцы едят лягв. Будто у них других всевозможных кушаний в своих лавках не было. Поговаривали, что те семьи, которые приглашают итальянцев на обеды, пробовали поджаренных лягушек. Хотя эти слухи могли распускать и левые.

И все-таки отец Динос пытался предостеречь мою мать. Это я узнала во время правления Пластираса2626
  Николаос Пластирас (1883–1953) – военный и политический деятель Греции, трижды премьер-министр страны в 1945, 1950 и в 1951–1952 гг.


[Закрыть] от тетушки Фани, матери Афродиты. Однажды утром, рассказала она мне, пришел отец Динос, поссал за храмом, немного потряс своим хером, опустил рясу и окликнул нашу мать: Асимина, в пять часов приходи ко мне в церковь, я тебя исповедую. Мать поцеловала ему руку и зашла в дом. Это все было еще тогда, когда она встречалась с синьором Альфио.

– Асимина, – сказал он ей вечером за прилавком в церкви, – насчет того «другого» дела: этот грех я тебе отпустил, под свою ответственность. Это грех, но поправимый, я беру его на себя. Но что ж ты, дура, позволяешь себя целовать людям, которые жрут лягушек!

Мать вся так и вспыхнула: послушай-ка сюда, патер, уважительно сказала она ему (хотя он был младше ее). Во-первых, я не верю, что они едят лягушек, потому что они тоже христиане. Но, главное, меня никто не целовал, кроме моего мужа: ни итальянец, ни кто-либо другой. А насчет всего «остального», признаюсь, грешна. Но целовать я буду только своего законного мужа, когда он вернется.

– Откуда вернется, несчастная?

– К-о-г-д-а вернется.

– Оттуда, где он сейчас? Он что же у тебя упырь, получается? Он был агнцем Божьим, а ты хочешь, чтобы он пал и упырем обернулся?

– Пусть делает, что ему заблагорассудится, он ведь мужчина, разве должно ему передо мной отчитываться? А я никому не подарю ни одного поцелуя. Клянусь. Своим венцом клянусь.

Во время правления Пластираса мне об этом рассказала тетушка Фани. Как видишь, не умел этот сумасбродный поп держать язык за зубами. Вроде ты идешь к нему исповедоваться, а вместо этого исповедуется тебе он! Ладно уж, дай Бог ему здоровья (и ведь он до сих пор жив!). И все же тетушка Фани врать не станет. Она тоже переехала в Афины. Вместе со своим мужем, бывшим партизаном, и все, что она сделала, – целиком только ее заслуга, потому что ее работничек связался с декемврианцами, и его убили хиты2727
  Организация X, обычно называемая просто X (греч. «Хи»), – боевая группировка и правая организация Сопротивления с промонархической идеологией. Членов этой организации называли хитами.


[Закрыть]. Только зазря она потратила столько денег на билет Бастион–Афины. Давно уж они хотели с него шкуру содрать, не могли что ли укокошить, когда он еще в партизанах бегал? Ладно, Бог с ним. Но тетушку Фани это не очень тронуло, я дочь схоронила, сказала она, так что ко смертям уж привыкла. И продолжила вязать кружево. Продавать дом в Бастионе она не захотела. Только заколотила входную дверь двумя досками и уехала. Дом до сих пор так и стоит. А как только обе доски прогнивают напрочь, тетушка Канелло прибивает новые, и так дом остается в целости и сохранности. Я его не продам, сказала тетушка Фани. А помру, так пусть гниет себе дальше, пусть налетят вороны да совьют себе внутри гнезда во искупление грехов моих.