Текст книги "Проклятие темных вод"

Глава десятая

Понедельник
Соня

Провожу кончиком шелкового шарфа себе по руке. Сейчас развяжу Джеза, он ни о чем не узнает…

И тут парень открывает глаза. Удивленно ими хлопает.

– Что вы делаете?

– Ничего. Все хорошо, Джез. Просто замечательно. Сегодня утром я кое-кого пригласила в гости. Его заинтересовала твоя игра. Это мой друг из оперы. Помнишь, я говорила, что он может тебе помочь?

– Не нужна мне ничья помощь. Я уезжаю.

Мальчик дергает путы, пытается освободиться, но только сильнее затягивает узлы. Его запястья покраснели.

– Отпустите. Я хочу уйти. Прямо сейчас!

– Пожалуйста, Джез, не надо. Не говори, что уйдешь. Это очень огорчает.

– Но вы меня привязали!

Я встаю:

– Это всего лишь невинная игра. Послушай, мне надо выскочить купить чего-нибудь поесть. Могу принести тебе круассаны, рогалики – на выбор. Что желаешь?

– Хочу только, чтоб вы меня отпустили. Это дикость. Дикость!

Сажусь на кровать, убираю с его влажного лба прядь волос:

– Ты ведь будешь рад познакомиться с этим человеком? А дальше поступай как знаешь.

Парень несколько секунд молчит, вглядываясь в мое лицо.

– Если это сюрприз ко дню моего рождения в среду, то вы малость переборщили.

– Что ты имеешь в виду?

– Вы связываете меня! Держите под замком! Могли бы просто сказать: ты должен остаться здесь – раз уж я догадался. Я не скажу Хелен. Честно.

– Хорошо. Но сначала нужно подлечить твою лодыжку, и мне не хотелось бы, чтобы ты совершил опрометчивый поступок.

Когда во мне появятся силы отпустить его? Об этом я толком и не думала. Может, в день рождения, как мальчик вообразил. В любом случае скоро, до приезда Кит и Грега. До того, как он сделает еще один шаг во взрослую жизнь. А сегодня хочется наслаждаться каждой из оставшихся нам секунд, хочется, чтобы Джез был спокоен и счастлив, а не расстроен, как сейчас.

– Скажи, чего желаешь. Я принесу все.

Помедлив, он откидывает голову на подушки:

– Я бы покурил. В кармане куртки есть немного «травки».

– Принесу.

– И руки… они же связаны! Мне надо в туалет, Соня! Как мне писать-то? Или какать. Развяжи меня!

Я смотрю на парня, распростертого на железной кровати. Больная перевязанная нога свисает с края. С такой лодыжкой ему не уйти.

– Хорошо, я сниму эти дурацкие шарфы, только пообещай не вытворять такого, как вчера.

– Нет-нет. Обещаю. – Он говорит так, словно устал от игры, но знает, что продолжать ее – в его интересах.

Мы улыбаемся друг другу, и я начинаю развязывать неторопливо, то и дело поглядывая на пленника. Провожу большим пальцем по красным рубцам от узлов:

– Тебе ведь не больно? Я совсем не хотела этого.

– Нет. – Парень трясет руками, когда я убираю шарфы. – Все в порядке. Так лучше. Спасибо.

– Хорошо. Итак, я скоро вернусь. С «травкой» и круассанами. А еще с Саймоном.

В утренней суматохе спешу по аллее к магазинам. Свежий весенний ветерок морщит реку легкой рябью, и катера, снующие туда-сюда, прибавляют скорость, чтобы преодолеть неспокойные участки. Студенты в шарфах и капюшонах собираются группками в университетских садах, детишки топают в школу. Люди спешат к причалу, чтобы поспеть на речной трамвайчик в город. Все куда-то бегут. А я иду в «Родос» покупать круассаны для себя, Джеза и Саймона, который придет позже. Можно взять и их изумительных панини – мальчику на обед. К тому времени он проголодается. Раз уж иду туда, угощу малыша их шоколадным кексиком. Кит частенько говорит, что в этом магазине невозможно взять что-то одно, каким бы стойким ты ни был. Она часто уговаривала меня купить ей пирожное «Принцесса», облитое марципаном, и ела его по слоям, вылизывая кремовую начинку между ними.

У меня сегодня весенняя походка. Так говорит Майкл, когда я прохожу мимо. Он работает в «Анкоре» и подметает мостовую.

– Вы прямо светитесь, Соня, – приветствует он меня.

Я машу ему в ответ и буквально лечу в город. Перебегаю дорогу и останавливаюсь, едва поравнявшись с газетными киосками.

Со стойки, где выставлены местные газеты, прямо на меня смотрит красивое лицо. Его лицо. Что он делает на первой полосе? Улыбается кому-то справа, застигнутый врасплох, с полуоткрытым ртом, будто вдруг заметил кого-то очень близкого. Кого же? Вглядываюсь в подпись под снимком: «Джез Мафуд, исчез в пятницу».

Покупаю газету и спешу устроиться на ступенях напротив «Катти Сарк», накрытой белым саваном с тех пор, как там все сгорело. Начинаю читать. Ветер то и дело шевелит уголки страниц, приходится шлепать по ним, возвращая на место. Хлопают белые покровы «Катти Сарк», синий временный забор качается и скрипит. Ветер отвлекает. Я не сразу понимаю смысл прочитанного.

«Растут опасения за безопасность молодого человека: его не видели с тех пор, как парень вышел из дома своей тети в Гринвиче и отправился на свидание с девушкой в пятницу днем. Последней, кто видел Джеза Мафуда, была его тетя Хелен Уайтхорн. Он приехал из Парижа на каникулы и прожил у нее неделю.

Инспектор Хейли Кервин сообщила, что не в характере мальчика так долго отсутствовать, не дав знать родственникам или подруге».

Что за поспешность! Ради бога, да мальчишки зачастую не ночуют дома после выходных с приятелями, если как следует выпьют или покурят. К чему паника? Порыв ветра задирает первую полосу и вырывает из руки. Я резко подаюсь вперед схватить ее, налетаю на какую-то женщину, та недоуменно смотрит на меня. Прижав газету ногой, едва не теряю равновесие. Снова усаживаюсь и расправляю на коленях.

Еще одна маленькая фотография: Джеза почти не узнать, парень снят в воздухе в момент кульбита. Подпись: «Джез Мафуд, бейсджампинг[9]9
  Бейсджампинг – экстремальный вид спорта, прыжки со специальным парашютом с фиксированных объектов. – Прим. ред.


[Закрыть] на полуострове Гринвич, неделю назад. Снято на мобильный телефон».

Продолжаю читать статью.

«Возможен несчастный случай на реке, говорит инспектор Кервин. Подразделение береговой охраны проводит тщательные поиски на участке акватории между Гринвичем и Барьером Темзы[10]10
  Барьер Темзы (Thames Barrier) – защитная плотина в Вулвиче (Восточный Лондон, ниже Гринвича).


[Закрыть]. Полиция связалась с отцом Мафуда, журналистом, французским алжирцем, который живет в Марселе.

Стражи порядка убедительно просят откликнуться всех, кто видел Джеза Мафуда. Приметы пропавшего: рост – около пяти футов десяти дюймов, черные волосы, длинная челка, был одет в кожаную куртку, джинсы и кроссовки „Адидас“».

Не могу удержаться от улыбки по поводу последней детали. У Джеза кроссовки «Nike», высокие такие, почти закрывают лодыжки. Снова смотрю на фото: на нем парень моложе. Он и сейчас еще ребенок, просто немного набрал вес, отрастил волосы. Дрожу от радости: сейчас он мой. Но, встав, чувствую, как слабеют колени. И спотыкаюсь. Глупо. Объявление о розыске предполагает, что мальчик попал в беду. А Джез в безопасности – со мной. Он получает все, что хочет, и даже больше. Может, обзвонить всех, рассказать, что юноша пришел ко мне сам и еще немного погостит? Что я забочусь о нем? Да с какой стати? Он доволен. По сути, катается как сыр в масле.

Кидаю газету в ближайшую урну и направляюсь в пекарню, будто одурманенная. Чудится, что люди в очереди поворачиваются и пялятся на меня. Смотрю в пол, расплачиваясь за пирожные и сэндвичи. Кажется, руки дрожат – рассыпаю монеты из кошелька, ползаю под ногами покупателей, собирая их. Никто не помогает, и я злюсь все сильнее.

Спешу назад, когда меня внезапно настигает рокот. Громкие пульсации полицейского вертолета, скрип понтона, лязг кранов – все это сливается в оглушительное крещендо, будто футбольные фанаты вдруг грянули гимн в унисон. К этому феномену реки мне давно пора привыкнуть, но именно сейчас он почти невыносим. Кажется, всё против меня, будто вселенная глумится над слабым человеком. Останавливаюсь и опираюсь на черные перила. Перевожу дыхание.

Наконец дохожу до своей аллеи. Шум стихает. Солнце сделало круг, на дорожке лежит тень. Дрожу, но вряд ли от холода. Торопливо проскальзываю мимо «Анкора». Майкл ушел внутрь, мостовая блестит чистотой. Написал на доске объявлений: «Специальное предложение: во вторник Масленицы – большое блюдо морепродуктов и на десерт оладьи с лимоном и сахаром». Проходя мимо заведения, вижу ранних выпивох у барной стойки и чую душок дезинфекции. Со времен запрета на курение пабы больше не воняют пабами. Теперь оттуда доносятся резкие, обличительные запахи моющих средств. О дни, когда наши грехи скрывались за завесой сигаретного дыма! Прижимаю бумажный пакет с едой к ноющей груди. Эхо от стен вторит моим шагам. С трудом ловлю ртом воздух, почти задыхаюсь и едва удерживаюсь, чтобы не побежать. Но куда? Зачем?

Хелен! Можно позвонить, объяснить. Но я не говорила с ней уже столько лет. Она, конечно же, спросит, почему мы так долго не общались. И найдет ситуацию странной.

В голову лезут и другие мысли. Сегодня понедельник. Они считают, что Джез пропал в пятницу. Три ночи. Я не могу сказать, что все это время он был со мной. Никто не поймет. Это не соответствует их идеям о том, на чем держится мироздание. Сейчас это так, но при желании историю можно переделать. Вот только журналисты, которые так быстро пронюхали обо всем, перевернут ситуацию с ног на голову, и она станет совершенно непристойной. Как только история всплывет, они тотчас все испоганят. Тупой автор статьи не понимает, что из-за него я не смогу рассказать обо всем Джезу. Если сделаю это, портрет мальчика появится на обложке каждого дешевого журнала страны. Юноша станет мишенью желтой прессы, папарацци. Ему будут сулить деньги за рассказ. У меня не осталось выбора: придется держать Джеза у себя немного дольше, чем собиралась, по крайней мере пока не уляжется переполох.

Вот и моя дверь в стене. Руки дрожат; вставляю ключ в замок и поворачиваю. Приедет Саймон. Хочу представить его Джезу. А что, если он узнает в Джезе парня, чья фотография в газете и на постерах, расклеенных по всему Юго-Восточному Лондону? Придется принимать Саймона внизу. Но тогда он может спросить, почему не пользуемся записывающей аппаратурой в музыкальной комнате… Мы часто работаем там. Я, конечно, буду настаивать остаться в кухне, но что, если он вдруг захочет воспользоваться туалетом в музыкальной, наткнется на закрытую дверь, заглянет в окно и… что тогда?

Вхожу в гостиную настолько взвинченная, что с трудом попадаю по кнопкам телефона.

– Саймон, привет, это Соня.

– Хай, детка! Как поживаешь?

– Извини, нашу утреннюю встречу придется отменить. Встала сегодня с жуткой болью. В горле. Совсем расклеилась.

– Боже! У тебя свиной грипп!

– Ха! – Голос у меня сиплый – во рту пересохло.

– Голосок у тебя и впрямь…

– Не против, если встретимся через неделю-другую?

Тем временем в голове стремительно – одна за другой – проносятся мысли. Как долго я смогу удерживать Джеза, прежде чем его начнут искать? И как осторожно выпустить мальчика, не привлекая внимания СМИ? Будто в первый раз думаю о запертой двери, матушкиных таблетках и шелковых шарфиках. Я не причиняю ему зла. Получаю удовольствие тихонько, «мирно», не вызывая у мальчика боли или чувства вины. Почему же тогда мне немного стыдно? Снова начинаю дрожать. Может, и правда простыла.

– Тогда запиши меня на следующую неделю. Ладно, Соня? Только, пожалуйста, дай знать, если тебе не полегчает. Я не особо нуждаюсь в твоих бактериях, радость моя. Нельзя терять голос, пока идет постановка.

Закончив разговор с Саймоном, отменяю все сегодняшние дела, ссылаясь на простуду. Визитеры не должны отвлекать меня по крайней мере еще пару дней. Хочется сконцентрироваться на Джезе. Ничего не планирую до четверга, когда должны вернуться Грег и Кит. К тому же я еще не придумала, как и когда отпущу парня. Все так зыбко, столько вопросов, но сейчас у меня нет сил думать обо всем этом.

Иду на кухню. Ставлю на стол чайник. Делаю тост, вдыхаю его уютный аромат. Тянусь за банкой с мармеладом, на секунду замираю, когда косой лучик солнца пронзает стекло и зажигает апельсиновые корочки в янтарном желе. Странно, но эта картина успокаивает: сердце перестает биться как загнанный зверек. Все у нас с Джезом будет хорошо. Не спеша, шаг за шагом, я справлюсь.

Только собираюсь подняться к мальчику, как просыпается мой мобильный. Откидываю крышку «раскладушки», думая, что звонит забытый клиент. Это Кит.

– Мам, ты не перезвонила. Я волновалась.

– А ты что, звонила? Когда?

– Вчера вечером. Наговорила сообщение на автоответчик. Где ты была? Меня вот всегда заставляла говорить, где я. А когда звоню – ты не даешь о себе знать.

– Ну, зато сейчас я здесь, – отвечаю неожиданно для самой себя раздраженным и нетерпеливым тоном.

– Где? Где здесь-то?

– Дома. На кухне.

– Я звонила домой утром, а ты не сняла трубку. Все в порядке? Папа тоже никак не может тебя застать. И имейл отправлял, и звонил…

– Правда?

– Ну да. Волнуется. Хотел проверить, все ли у тебя хорошо.

– Прям так и сказал?

– Мам, прекрати! – Слышу в ее голосе отчаяние и подступающие слезы.

Глубоко вздыхаю:

– Ну хорошо, я ему позвоню. Так ты приедешь в четверг?

– Ага, ты все же получила мое сообщение! – Теперь в голосе дочери сквозит облегчение. – Да, приеду в четверг вместе с Гарри. Хочу тебя с ним познакомить. Он не такой, как все.

Отвечать не хочется. Предыдущие дружки Кит были не в моем вкусе. Зачастую спортивного телосложения, как правило, блондины и всегда на шустрых машинах (правда, разных марок). «Интересно, чем этот Гарри такой особенный?» – думаю я и злюсь, потому что в этом доме появится какой-то другой юноша, не Джез.

– И еще, мам, – уже не так решительно говорит Кит. – Думаю, мы с ним будем спать в свободной комнате. Знаю, ты не любишь, когда ее занимают, но там такая большая кровать и…

– Кит, пожалуйста! – прерываю дочь. – Мне нужно время. И место. Не грузи!

И думаю о том, что оставила одного Джеза куда дольше, чем собиралась. А еще время бежит, и мальчик наверняка проголодался, хочет пить.

Повисает долгая пауза. Слышу в трубке дыхание дочери.

– Извини, пожалуйста, – вздохнув, говорит она притворно-спокойным голосом. – Это подождет, решим на месте. Но ты все-таки позвони папе, пожалуйста.

– Хорошо. Я позвоню.

– Будет классно снова собраться вместе. С Рождества будто годы пролетели.

– Да, милая. Да…

Прохожу через кухню, роюсь в кармане кожаной куртки Джеза, нахожу крохотный пакетик «травы», о котором он говорил, и упаковку папиросной бумаги «Ризла».

Смотрю в высокие окна: Джез сидит на кровати, вытянув больную ногу. Вхожу и сразу иду к мальчику, протягивая на ладони, будто рекламируя, его «игрушки».

Он длинными пальцами скатывает сигарету с марихуаной, я чиркаю спичкой, и юноша глубоко затягивается.

Объясняю, что план слегка меняется. В том смысле, что Саймона сегодня не будет.

– А когда же вы нас познакомите?

– Всему свое время. Надо немного подождать. Сегодня небезопасно.

– В смысле – небезопасно?

– Да не пугайся ты! Я не хотела сказать, что тебе угрожает опасность, просто нам ни к чему шум, сплетни…

– Понял. Вы боитесь: он поймет, что я уже в курсе насчет дня рождения.

«Травка» расслабляет мальчика, он улыбается. Я чувствую наконец, как понемногу возвращается сказочная атмосфера нашего с ним первого вечера.

Позже у парня от выкуренного разыгрывается такой аппетит, что он буквально проглатывает все, что я приготовила, запивает чашкой чая с флуразепамом и мгновенно проваливается в глубокий сон. Пристраиваюсь рядышком, убираю его волосы с уха. След засоса бледнеет и уменьшается. Вынимаю из мочки парня сережку в виде черного рога, засовываю поглубже в карман и беру нежную мякоть его уха в рот.

Вижу сквозь высокое окно, как в бледно-розовом свете лондонского неба поднимается остророгий полумесяц. Ночью опять подморозит. Вода будет по-зимнему стылой. Так же как и в ночь маленьких лебедей.

Себ твердо решил доказать, что они там, хоть в такой мороз у лебедят мало шансов выжить. Было темно, хоть глаз выколи. Даже на аллее фонари не горели. Себ спустился со стены на швартовочную цепь, что лежала на берегу. Я слышала вздохи волн. Начинался прилив. Навалилась грудью на низкую стену напротив дома и вглядывалась в черную воду. Голос Себа будто приплыл ко мне.

– Соня, они здесь. Сидят на спинах у взрослых птиц, те прикрывают их крыльями. Ничего себе! Давай спускайся, посмотри сама!

– Слишком темно, Себ! Может, лучше ты поднимешься?

Офигеть, какая вода холодая, ноги сводит!

– Скорее, прилив же! Вода уже под стеной.

– Все, иду.

– Давай к ступеням! – закричала я.

Смутные силуэты лебедей поплавками прыгали на темной воде. Я прижалась грудью к холодным кирпичам стены. Колокол пробил двенадцать (сначала – в богадельне, а сразу за ним – в Сент-Альфриджесе в Гринвиче). Они всегда отсчитывали время немного вразнобой.

– Что-то вода прибывает слишком быстро. Я лучше по цепи…

– Сдурел? Стена слишком высокая! Не залезешь. Вали к ступенькам!

Себ ухватился за широкие железные звенья внизу цепи, и она звякнула. Я вытянула руку в бездну. Чувствовала, как сердце бьет в стылую стену да кольцо мерзлой стали под рукой. А через некоторое время – ура! – волосы, теплую голову любимого. Моя ладонь инстинктивно двинулась по ней, накрывая, будто чашей, идеальной формы макушку. Хватаю руку парня и тяну через гребень стены.

– Твою мать! – ругается он. – Хотел пойти за ними, но придется ждать тепла. Можем слямзить лодку. Или лучше построим плот. Пойдем за ними вверх по течению к острову Джейкоба. Куда птицы, туда и мы. И спрячемся.

– Это опасно.

– А может, еще дальше, к Собачьему острову.

Темный берег реки был запретной зоной: черные окна мрачных пакгаузов слепо пялились в воду, а трубы изрыгали ядовитый дым в загрязненное ночное небо. В сухих доках и на полуразваленных пристанях таились зловонный хлам и неизвестно какие бактерии. Мне строго-настрого запретили шляться по тому берегу, ходить в одиночестве по пешеходному туннелю, потому что на Собачьем острове опасно. И даже сметь думать о том, чтобы поплыть туда на лодке. Когда начинается прилив, столкновение водяных потоков порождает непредсказуемые и опасные течения.

Себ сказал, что нас ничто не остановит. Мне тогда многого не разрешали. Всегда твердили, что я еще слишком молода. Себ говорил, что с моим характером делают то же, что древние китайцы со ступнями девочек, – сдавливают по-особому, чтобы никогда не вырос и не принял естественную форму.

– Но мы-то с тобой знаем речку, мы справимся с ней. Как только потеплеет, начинаем строить плот. Погребем на нем отсюда, и никто нас не остановит.

План Себа жил в моем сердце, как сейчас живет в нем Джез, – теплый родной секрет, будто лебеденок в укромном местечке под крылом.

Глава одиннадцатая

Вторник
Соня

Еду к маме на автобусе номер триста восемьдесят шесть. Весь Лондон опять перекопали: ремонтируют канализацию, или прокладывают кабели, или меняют лопнувшие трубы. Недра города обнажают, его внутренние органы вытаскивают наружу. Там, под мостовыми и тротуарами, целый мир. Не просто сеть трубопроводов, а сложные, похожие на муравейники, системы, подающие электричество, газ и воду во все концы города, коллекторы и туннели, колодцы, подвалы, дренажные и сточные трубы. Целые резервуары и подводные реки. Живут там крысы, черви и даже мерзкие пещерные пауки. Под землей Блэкхита погребены почти все жертвы лондонской чумы. Кучи костей. То, что мы каждый день видим на поверхности, занимаясь своими делами, – всего лишь хрупкая недолговечная верхушка необъятного кладбища.

В это утро дорожные работы повсюду, как и пробки. Подумываю выскочить на следующей остановке и срезать через парк, но только поднимаюсь, чтобы сойти, как автобус дергается и набирает ход. Деревья Гринвичского парка закрыты вуалью дождя. Вижу за белыми колоннами Куинс-Хауса себя и Себа: мы бежим вверх по холму под струями с неба, оба хохочем в восторженном страхе быть пойманными. От кого мы тогда убегали?

Мы искали маленький дом из красного кирпича, взятый под стражу невысокой железной оградой, – странный, постоянно запертый. Бежали, и дождь швырял в лицо холодные брызги, пахнувшие землей да прелыми листьями. Себ немного опередил меня. Подхватил с земли несколько веток и швырнул вниз, в невидимого преследователя. Дом в парке нашли не сразу: сначала бегали туда-сюда по официальным бетонированным дорожкам, потом – взад-вперед по неофициальным, хорошо протоптанным, покрытым раскисшей грязью тропинкам и даже через участки неухоженной травы. Наконец мы его заметили. Дом уютно расположился под дубами и каштанами далеко за Крумс-Хиллом. Такой милый, с аркой над большой зеленой дверью, но необитаемый. И без единого окна.

Себ перепрыгнул через ограду и забарабанил в дверь.

– Впустите! – заорал, тряся ручку.

– Не дури. Он закрыт на веки вечные, – сказала я. – Тут никто не живет.

В парке было безлюдно и тихо, только капли негромко стучали по листьям. Наш преследователь, если он был, испарился.

– Холодно. Может, пойдем в кафешку, возьмем горячего шоколада? – предложила я.

– У тебя что, деньги есть?

– Нет.

– И у меня нет. Хочу посмотреть, что там внутри.

– Да ничего, просто вход в подземный мир.

– Куда-куда? – Себ поднял с земли обломок толстой ветки ближайшего дуба и собрался таранить ею дверь.

– Сеть потайных туннелей. Под парком и пустошью, – объяснила я. – Их выкопали когда-то давно, чтоб проложить к больнице водопроводные трубы и электрические кабели.

– А ты откуда знаешь?

– В школе проходили. Во время войны они служили бомбоубежищем, потому что глубоко под землей. Взрывы туда не доставали.

– Хочу взглянуть.

Себ еще раз попытался штурмовать дверь. И когда навалился всем телом, петли заскрипели. Дождь полил сильнее. Я дрожала, сжавшись в укрытии под кирпичной аркой над входом, а Себ достал перочинный нож и принялся ковыряться в замке. Над головой по листьям платанов барабанили капли. В напитанном влагой воздухе висел острый, густой запах сырой земли. Согреться никак не удавалось, и я крепко сжала зубы:

– Себ, пойдем. Я околела.

– Ш-ш-ш! Вечно ты норовишь удрать! Не пойду никуда. Хочу попасть внутрь.

Он знал, что спорить я не буду, как бы ни мечтала о тепле, сухости и о чем-нибудь горяченьком в желудке. Любимый не сомневался: я сделаю все, что он прикажет.

Казалось, прошли годы, прежде чем Себ открыл дверь. Та в ответ скрипнула ржавыми петлями, дохнула на гостей затхлостью, распахнула перед нами черноту. Себ сделал несколько осторожных шагов вперед. Я – следом, вцепившись в его анорак. Когда глаза привыкли к темноте, мы начали спускаться по крутым крошащимся ступеням. В свете из открытой двери наверху едва удалось разглядеть наполненный водой бассейн. Себ достал фонарик из того же кармана, где лежал перочинный нож. Парень всегда был готов к приключениям. Мы обошли бассейн вокруг по низкому сводчатому туннелю. Жутковатую тишину изредка нарушали преувеличенно громкое бульканье воды и похожий на свист звук – наверное, ветер. Прочие звуки внешнего мира остались где-то наверху, в тысячах миль от нас.

– Садись, – велел Себ.

Я повиновалась и почувствовала под спиной неровную стену. Парень чиркнул спичкой, и в свете ее огонька я увидела в его руке пачку сигарет. Он прикурил сразу две, одну отдал мне. Я затянулась хмельным дымком:

– Где взял?

– В парке. Там, за деревьями, ошивался кто-то. На земле валялась куртка, в кармане – сигареты. Я взял.

– Это воровство. Можем вляпаться в неприятности.

– А не надо было куртку бросать. И вообще, он за нами подглядывал.

– В смысле?

– Ну, раньше. В цветочном саду. Спрятался и подсматривал. Я видел. А когда мы встали, смылся.

– Да кто?

Себ пожал плечами. Затянулся сигаретой.

– Пойдем. Мне страшно. – Я поднялась на ноги.

– Еще бы тебе не было страшно! Я, вообще-то, собирался запереть тебя здесь одну.

Мальчик схватил меня и толкнул к стене. Его уже такая привычная твердость прижалась к моему бедру.

– Тебя-то я не боюсь! А если тот странный соглядатай сейчас здесь? – прошептала я.

Себ взял меня рукой за шею, сжал так сильно, что я закашлялась. Однако почувствовала, что ему тоже страшно.

– Что ты для меня сделаешь, если отпущу?

– Ничего, – задыхаясь, выдавила я. – Отпусти.

Его ладонь сжалась еще сильнее. Перед моими глазами – синяя вена на запястье, напряженные жилы.

– Что сделаешь, спрашиваю?

– Все, – прошипела я. – Чего хочешь?

– Прямо сейчас?

– Снаружи. Если выберемся.

– В парке?

– Да. Там. На свежем воздухе. Не хочу в темноте.

Любимый разжал пальцы, и мы быстро пошли назад к ступеням, к сочащемуся из двери свету. Сердце в моей груди бешено колотилось.

Когда выбрались наружу, Себ велел мне лечь на траву.

– Дождь же.

– Ну и что?

Я, как всегда, не стала противиться. Прильнула к нему. Но парень хотел не того, о чем я думала. Он крепко прижал меня к себе, и наши тела покатились с холма. Мы налетали на кочки и пучки травы, вес мужского тела больно давил меня, небо опрокидывалось, исчезало и снова вылетало сверху, и плоть наша билась так, что дух вон… Когда мы наконец остановились у подножия, Себ снова потащил меня на высоту. Новый склон оказался с уступами, и на этот раз, скатываясь, мы на доли секунды должны были бы зависать в воздухе. Я пыталась сопротивляться, но он лег сверху и, заведя мои руки за спину, крепко их держал. Мы покатились.

Себ столько раз мог поранить меня или себя! Но юноша считал нас неуязвимыми, а я верила ему.

Нажимаю кнопку звонка на двери в мамино жилище и нетерпеливо жду ответа. Жаль, что сегодня именно этот вторник, а не прошлый и не следующий, потому как по вторникам мама ездит в группу Университета «третьего возраста»[11]11
  Выражение «the Third Age» означает «третий возраст», или «третий период жизни», т. е. старость. Считается, что «первый возраст» (the First Age) – годы до поступления на работу, «второй» (the Second Age) – годы рабочей жизни. Идея «третьего периода» возникла потому, что значительная часть населения Великобритании старела, все еще оставаясь трудоспособной. В 1970-х гг. был создан так называемый University of the Third Age (Университет «третьего возраста»), который в действительности не учебное заведение, а организация, занимающаяся проблемой способностей и опыта пенсионеров. Образовались (и до сих пор образовываются) такие группы в разных районах страны. Они сами разрабатывают учебные программы, организуют курсы, на которых врачи, бухгалтеры, экономисты, юристы бесплатно делятся знаниями и опытом, проводят лекции, семинары, дискуссии. Их называют Third Ages.


[Закрыть], чтобы определить темы, которые они будут обсуждать в дальнейшем. Мне страшно не хочется оставлять Джеза одного так надолго.

Дверь открывается. Мама подозрительно оглядывает сумки у меня в руках.

– Вот, купила тебе сыра на рынке.

– На рынке?

Иду по коридору, бросаю ей в ванную пачку косметических салфеток, а потом направляюсь в кухню, где выкладываю в холодильник упаковки пекорино и таледжо.

– Джун только на рынок и ходит. И носит оттуда такое, будто сидит без гроша.

Мать стоит у двери в прихожей, разговаривая с моей спиной. Забыла, что ей понравились эти сыры в последний раз, когда вместе обедали, и я пообещала купить их на рынке у Алекси.

– Ох, не думаю, что люди берут продукты на рынке из соображений экономии, – говорю я. – Скорее, дело в ценности новизны. Там можно купить то, чего в других местах не найдешь.

– Если ты хочешь сказать, что таледжо не продается в «Уайтроузе», значит считаешь меня выжившей из ума! – срывается на меня мать. – Я еще не полная дура. Компьютер слегка тормозит, но это вовсе не значит, что я не в состоянии сама купить себе сыр! Человек из «Окадо» точно знает, что мне по вкусу, к тому же этот сыр пастеризованный. С «Уайтроузом» не пропадешь!

– Ладно, я все равно положила покупки в холодильник, а ты уж решай. Если хочешь, давай закажу тебе что-нибудь прямо сейчас.

Сажусь за ее компьютер и стараюсь не обращать внимания на едкие комментарии. Родительница готовит мне кофе. Обстоятельства вынуждают именно меня присматривать за мамой. Альтернативы нет. Остальным ее потомкам не удается так угождать старушке. В тяжелые мгновения, когда ее резкие, уничтожающие комментарии бьют по самым больным местам, я напоминаю себе, что это лишь небольшая епитимья за возможность жить в Доме у реки, без которого я не могу.

– Я тут копалась в чемодане. Решила: ты все продаешь, значит стоит собрать манатки, – говорит мама.

Закусываю губу и слежу за ее взглядом. Она подагрическим пальцем указывает на старый кожаный чемодан, что стоял в этой комнате с момента ее переезда. Тогда матушка оставила почти весь свой архив и фотоальбомы в Доме у реки. Там достаточно подходящих уголков, гараж, в котором мы никогда не паркуемся, и чердак с низким потолком, годный разве что для хранения коробок со старьем. Но мать все же взяла с собой сюда старый чемодан, набитый хламом. Ее было не переубедить.

– Не хочу, чтобы все, кому не лень, копались в моих личных вещах, – ответила она, когда я предложила оставить кейс в гараже.

– Никто туда не заберется, – пыталась я убедить родительницу. – Ты же знаешь, Грег для безопасности укрепил двери.

– Мне надо разобрать содержимое. Будет чем заняться теперь, когда я лишена собственного дома, за которым надо ухаживать.

Время от времени я думаю о чемоданах, которые мама оставила на чердаке, и прихожу в отчаяние, представляя, что в один прекрасный день их все придется разобрать.

– Те коробки, что лежат на чердаке, – мама словно прочла мои мысли, – когда будешь освобождать дом, можешь привезти мне.

Она так подталкивает меня к переезду, но я не поддаюсь на провокацию. Чемодан, на который старушка показывает пальцем, стоит открытый вплотную к пуфу, куда она обычно кладет ноги, когда сидит в гостиной.

Подхожу к маме. Из окна на нас обеих льется солнечный свет. Дождь перестал. Глоток приготовленного в перколяторе кофе умиротворяет. На улице по-прежнему холодно, но солнце освещает гостиную. Мама устраивается, ставит на колени специальный подносик – странное приспособление с пришитой внизу подушкой, чтобы не качалось, – и пьет кофе. Чего у матери не отнять, так это умения готовить хороший кофе.

– Можешь забрать почти все. Мне это больше не нужно.

Опускаю взгляд на открытый чемодан. Внутри – симпатичная ткань, собранная в рюш на кармане, да матерчатые петли, пришитые наискось, чтоб крышка не падала назад, когда открывается.

– Сам-то чемодан я оставлю. Это же «Ревелэйшн». Сейчас такие уже не делают. Нынешние все на колесиках. Как будто у всех руки-ноги отнялись. Видимо, люди именно поэтому становятся ниже и жирней. Согласна? Всему виной эта ужасная эпидемия.

– Какая такая ужасная эпидемия?

– Ожирение. Никого не минует. И все из-за этих колесиков – тянут за собой то, что раньше носили в руках. Да эти пульты дистанционного управления – щелкают сидя, вместо того чтобы встать, подойти и переключить.

Улыбаюсь. Мама в ответ смеется – и пару мгновений мы единодушно веселы.

Ставлю свой кофе на маленький столик сбоку и наклоняюсь покопаться в чемодане. Ткани, ленты, шитье. Грибок для штопки! Удивительно… Беру его в руки. Где это мне недавно в голову приходила мысль о грибке? Будто толчок: вспоминаю дырку в носке Джеза – и это наполняет неодолимой жаждой вернуться к нему. А ведь еще надо пережить утро… Мука…

– Если нужны пуговицы – забирай. Я уже не могу шить… пальцы не слушаются.

Мама указывает подбородком на квадратную коробку из-под печенья в углу чемодана. Я подцепляю крышку и запускаю руку в прохладную кучку пластмассы и перламутра. Одна особенная пуговка-маргаритка привлекает взгляд, и я вдруг вижу себя ранним весенним утром вместе с Жасмин. Спрятанное во мне глубоко-глубоко воспоминание так не хочется разрушать… Закрываю крышку.

Поздно. Мама заметила.