Текст книги "Искушение временем. Книга 1. Не ангел"

Барти, ясное дело, не могла этого понять, но сама-то Сильвия понимала и оттого чувствовала себя дурной и неблагодарной. Конечно, для Барти так лучше, достаточно было взглянуть на нее: она поправилась, личико стало румяным, волосы отливали шелком и были тщательно расчесаны, вместо ветхой, изношенной одежды и стоптанных башмаков на ней был передник с кружевом и красивые кожаные туфельки. И на Чейни-уок никто ее не бил, никто на нее не кричал. Девочка стала частью привилегированного меньшинства – безмятежного, защищенного, отгороженного коконом денег от реального мира. Чего же еще желать? А если Сильвия скучала по ней и мечтала, чтобы дочь вернулась и вновь лопотала здесь, бедокурила, выдиралась из высокого стула, воевала с ножкой стола, хихикала, когда ее дразнили братья, и резким хриплым голоском призывала маму, папу, Марджи и Билли, то значит, что с ней, Сильвией, не все в порядке. Не стоит даже думать об этом. Барти повезло больше всех детей в Лондоне, в Англии, а может, и во всем мире. Она избежала нищеты и грубого обращения, и было бы преступлением возвращать ее обратно. Конечно, когда-нибудь она вернется. Да, вернется. Сильвия непрестанно твердила об этом Барти. Когда дела пойдут лучше, когда отец найдет постоянную работу – сейчас он работает поденщиком, – когда поутихнет его буйство, когда последняя малышка – маленькая Мэри – такая милая, но очень требовательная и шумная, все плачет и плачет – станет постарше… Вот тогда Барти сможет вернуться домой. Но до тех пор она должна оставаться у Литтонов. Ей повезло, что она там. Здорово повезло.

– Уйди! – прозвенел в дневной детской тоненький повелительный голос Адели. Она сильно толкнула Барти. – Моя кукла. Моя!

Барти удержалась на ногах. Ей вовсе не нужна была кукла – у нее были свои собственные. Полно. Тетя Селия, как Сильвия велела Барти называть ее, часто покупала ей игрушки: у нее были куклы, мишки, кроватка для кукол – столько же, сколько у близнецов. Почти… На Рождество – а Барти первый день Рождества провела у родителей, хотя второй уже не получилось: мама сказала, что неважно себя чувствует, да и папа тоже – близнецы и Джайлз получили подарки от всех: от своих дедушки и бабушки, от дядей и тетей, даже от Нэнни, а Барти – только от тети Селии и Уола. Она любила Уола, он такой добрый и мягкий, и у него всегда было для нее больше времени, чем у тети Селии: он часто приходил в детскую и играл с ними со всеми.

Это Барти дала ему такое имя: тетя Селия велела называть его «дядя Оливер», но Барти просто не удалось выговорить, и после нескольких неудачных попыток Оливер превратился в Уола. Оливеру это понравилось, он улыбнулся Барти и сказал, что Уол – прекрасное имя и впредь пусть она так его и зовет. Барти и «тетя Селия» не могла толком выговорить, но продолжала стараться. Надо стараться, когда тетя Селия велит что-то сделать. Барти это усвоила. Мама называла тетю «леди Селия». Вскоре после того, как ей исполнилось три года, Барти спросила, может ли она звать тетю Селию так же. Но Селия ответила: «Упаси господи – конечно нет», ведь Барти – часть семьи, и потом, «леди Селия» звучит чересчур важно.

– Ведь Джайлз не зовет меня «леди Селия», верно?

Барти не очень-то понимала, что значит быть частью семьи, но знала, что чем-то отличается от Джайлза и близнецов. С ними обходились иначе, и в первую очередь, конечно, Нэнни. И Летти, которая ей помогала. И кухарка. И Трумэн, который водил машину. Все, кроме Нэнни, называли близнецов мисс Адель и мисс Венеция, а Джайлза – мистер Джайлз. А ее они звали просто Барти. И обращались вовсе не так, как с другими детьми. «Барти, отнеси это близнецам; Барти, не садись сюда – это место мистера Джайлза; Барти, не кричи так на мисс Адель; Барти, как ты посмела взять кубики мисс Венеции?»

Барти не верила, что кто-то из них ее любит. Им всем, похоже, не нравилось, что она с ними живет. Бывало, например, Летти притворялась, обнимая Барти, когда в детской была тетя Селия, а потом, едва та уходила, отталкивала девочку и отправляла убирать игрушки или за полотенцами из прачечной, которая находилась в подвале, чтобы начать купать близнецов. Барти не обижалась – она понимала, что должна всем помогать, но никак не могла взять в толк, почему Джайлзу никогда не приходилось делать что-либо подобное. И ей не нравилось, когда Нэнни и Летти о чем-то тихо разговаривали, но, стоило ей войти в комнату, тут же замолкали. При этом Нэнни часто бранила Барти за то, что девочка, мол, пытается подслушать чужие разговоры.

Барти очень скучала по маме, по папе, по своим братьям и сестрам, но хуже всего было то, что ее братья и сестры уже не так радовались встречам с ней. Только Билли – добрый мальчик – играл с ней, но вот остальные… остальные были грубыми. Говорили, что она им уже чужая, а Барти больше всего на свете хотелось снова стать своей. Порой, когда ей нужно было уезжать, она оглядывала комнату, где все теснились вокруг стола, уплетая хлеб с жиром, болтали, шумели, смеялись и пихали друг друга, и вспоминала роскошный большой дом, где она теперь жила: детскую на верхнем этаже, где обитали только эти ужасные близнецы и Джайлз, который ни с кем подолгу не разговаривал; Нэнни и Летти, которые постоянно подгоняли Барти с ужином или запрещали ей разговаривать с набитым ртом. Каждый день после чая близнецы отправлялись в постель, а Джайлз уходил в свою комнату делать уроки. Тогда Барти приходилось сидеть не шевелясь, чтобы не потревожить близнецов, даже поиграть не разрешалось, пока не наступало время ложиться спать и ей… И это было невыносимо.

Вообще-то, у нее была своя комната; конечно, очень маленькая, гораздо меньше, чем у Джайлза, но очень красивая, и Барти обожала ее. Там она могла заниматься всем, чем хотела: рассматривать книжки, рисовать или просто тихонько думать о том о сем, не беспокоясь, что она что-то делает не так. А сделать что-то неправильно было проще простого: например, перебить близнецов, когда они что-то говорили, хотя те перебивали Барти сколько угодно и им никто не запрещал, или попросить Джайлза посмотреть вместе с ней книжку, или сказать, что у нее что-то болит. Особенно последнее, потому что болезни Барти всех злили.

– У меня и так забот полон рот – приглядывать за детьми, а теперь еще она, – как-то ночью пожаловалась Летти, когда Барти так сильно кашляла, что разбудила ее. А потом, когда няньки обнаружили, что у Барти жар и ей нужно лежать, она слышала, как Нэнни сказала Летти:

– С меня хватит! С какой это стати ее надо обслуживать? Она же не хозяйский ребенок, вообще не пойми кто. Где-то на улице подобрали.

Тогда Барти заплакала. Но самым ужасным было то, что ей постоянно твердили, снова и снова, как она должна быть благодарна и как ей повезло. Так говорили все: не только ее мама, которая, конечно, вынуждена была это повторять, но и Нэнни, и Летти, и Трумэн – все время, без конца, – и даже тетя Селия.

– Ты очень счастливая маленькая девочка, – как-то вечером строго сказала тетя Селия, обнаружив Барти на лестнице в слезах. Та плакала и просилась к маме. – Ты должна быть благодарна, а не рыдать тут. Твоя мама очень расстроится, если узнает, что ты так себя ведешь.

Барти была абсолютно уверена: если бы ее мама все знала, она забрала бы ее обратно, хотя у папы нет работы. Но ей так часто говорили: «Ты не должна волновать маму», что она боялась даже слово произнести. Ей просто надо быть храброй и хорошей, и когда-нибудь ей разрешат вернуться домой. Когда-нибудь.

– Я все время удивляюсь, что ты недостаточно тесно связана с ними, – сказал Джаго.

Он сидел у ММ в гостиной, читая субботний номер «Дейли геральд». На первой странице поместили фотографию миссис Панкхёрст и некоторых ее дам, вручавших петицию какому-то политическому деятелю, который довольно безуспешно пытался не замечать их.

– Я и раньше это говорил и, возможно, вновь скажу. Вот ты – хороший пример: преуспевающая деловая женщина, получившая образование, но авторитета нашему обществу не добавляешь. А надо бы.

– Ты действительно говорил это и раньше, а я и раньше отвечала: у меня нет времени, – немного жестко отозвалась ММ.

– Это не оправдание. Представь, миссис Панкхёрст такое заявит. И где вы все тогда будете?

– Ну, мы и так почти нигде.

– Мэг! Я тебе удивляюсь. Может, у вас пока и нет избирательного права, но все серьезно об этом думают. Вспомни ту демонстрацию в июне – сорок тысяч женщин. Все требовали права голоса.

– Да, и я была одной из них.

– Знаю, знаю. Но в твоем случае все как началось, так и закончилось. Думаю, тебе нужно сделать для них что-нибудь еще. Правда.

– Никак не могу понять, – удивилась ММ, – ты-то почему так об этом хлопочешь?

– Потому что это и есть та самая политика, – просто ответил он, – как я ее понимаю. Ущемленные требуют помощи. Требуют прав, которые им необходимы. Женщины ущемлены, ты же понимаешь. К ним относятся как к гражданам второго сорта. Платят им – одни слезы! Мужчины притесняют их на основании какого-то там божественного права. Это абсурд!

– Знаю, что это несправедливо, – согласилась ММ, – но вряд ли в состоянии чем-то помочь, Джаго. Вот я лично. Сам факт, что я работающая женщина, означает, что мне некогда приковывать себя цепями к перилам, бить стекла и всякое такое. Я на деле доказываю свою ценность для общества, а значит, и ценность моего пола.

– Раз так, – вздохнул Джаго, – выходит, в тебе нет чувства солидарности с другими женщинами. Вот все, что я могу сказать. Думаю, что я сам когда-нибудь к ним примкну. На митинг схожу или еще что-нибудь. Только, наверное, не к суфражисткам, а к сторонникам избирательного права. Они более мирные, не такие агрессивные. Может, потому что среди них много мужчин? – засмеялся он.

– Конечно, сходи, – согласилась ММ, – если хочешь.

– Непременно пойду. Я уже много думал об этом. Кстати, а как насчет твоей работы? Может, ты издашь что-нибудь на эту тему? Уже какая-то помощь. Беда в том, что мало тех, кто согласен предоставить женщинам право голоса. Мужчины говорят, что женщины не способны принимать политические решения, что они перестанут выходить замуж и рожать детей, и прочую ерунду. В твоих силах повлиять на их мнение. Ну, хотя бы частично.

– У нас издательство, а не газета, – резко ответила ММ. – Пропаганда – не наше дело. Так мы идем гулять или нет, пока еще не стемнело?

– Не идем, – обиделся Джаго.

– Почему? Из-за того, что я плохая суфражистка?

– Нет, – улыбнулся он, – потому я что придумал занятие получше. В такой отвратительный, холодный день. Даже лучше, чем приковывать себя к перилам.

ММ взглянула на него: Джаго бросил газету на пол и развалился в кресле, ленивая усмешка смягчила острые черты его лица. Сердце ММ екнуло, улыбнувшись в ответ, она встала.

– Тогда вперед, – скомандовала она, – не будем терять время.

Но позже, лежа в объятиях Джаго, ММ вспоминала его слова. Возможно, ей в «Литтонс» и удастся что-нибудь сделать для суфражистского движения. Может быть, с помощью Селии…

– По-моему, это прекрасная идея! – воскликнула Селия. – Просто прекрасная! Конечно, мы не станем заниматься пропагандой как таковой. Но можно было бы выпустить биографию миссис П. Или книгу о богатых аристократках, которые, несмотря на свое положение, нашли в жизни интересное дело и очень много работают. Уверена, публика будет от такой книги в восторге. А самым верным способом привлечь внимание общества к женскому вопросу, мне кажется, может стать художественная литература. Слишком много популярных произведений поддерживают образ слабой и недалекой женщины, которая проводит все время у домашнего очага в заботах о муже и детях. А когда я думаю о женщинах вроде Сильвии, о том, что́ им приходится выдерживать, причем выдерживать всю жизнь, и об их дочерях, которых ждет то же самое, то…

– Что твоя миссис Пембер Ривз думает о женских правах? – спросила ММ.

Выражение лица Селии изменилось.

– Я… точно не знаю, – быстро сказала она. – Мы никогда об этом всерьез не говорили.

Селия покинула Фабианское общество, точнее, была изгнана оттуда, после того как забрала Барти из семьи. Миссис Пембер Ривз заявила Селии: мало того что та совершила грубую ошибку с точки зрения устава общества, тем самым вынудив их исключить ее из его рядов, она еще поступила чрезвычайно жестоко.

– Вы ввергли это дитя в социальный эксперимент, леди Селия. Девочка теперь будет страдать всю жизнь.

Слова миссис Пембер Ривз постоянно преследовали Селию. Даже два года спустя, когда она, уставшая или в дурном расположении духа, воспоминала о них, ее душили слезы. Сейчас Селия поспешила отбросить эти мысли.

– Думаю, вот что нам надо сделать, – медленно проговорила она, – надо найти яркую женщину-романистку, чтобы она написала для нас книгу, стержнем которой стало бы суфражистское движение. Уверена, книга принесет огромную пользу. Я постараюсь все хорошо обдумать. Но сейчас маловато времени. Через две недели мы отплываем в Америку. Знаешь, ММ, мне просто не терпится. На «Титанике»! Это его первое плавание. Интересно, сколько людей спустя годы смогут похвастаться таким?

Издательство «Литтонс» было на коне уже с самого начала года. Издательский бизнес переживал бум, число выпускаемых книг выросло с шести тысяч в 1900 году до двенадцати с лишним тысяч в 1912 году. Публика жаждала читать, к привилегированным классам присоединились рабочие – и мужчины и женщины, – получавшие теперь лучшее образование и желавшие расширять горизонты своих знаний. Литтоны каким-то образом в точности уловили настроения времени: художественная литература, которую они издавали, была умной и заставляла думать, а не просто развлекаться. «Биографика» Селии утоляла жажду знаний, а Оливер предложил серию популярных книг по астрономии, географии и ботанике, и их буквально сметали с полок книжных лавок.

– Мы высоко ценим ваши книги, – однажды сказал Оливеру владелец «Хэтчардс» на Пикадилли, когда они обедали за знаменитым столом издателей в «Гаррике». – У них свой, особенный стиль. Как бы ни отличались они друг от друга тематикой и дизайном суперобложек, им всем присущ, как бы это выразиться… некий стандарт качества. Я, не колеблясь, могу рекомендовать лю бую книгу «Литтонс» каждому покупателю. Я им доверяю. Поднимем же бокалы за «Литтонс» и за качество книжной продукции!

Подобные дифирамбы прибавили Оливеру решимости расширить компанию, увеличить объем печати и нанять больший штат сотрудников. И присмотреться к американскому рынку – там уже обосновалось несколько конкурирующих английских издательств. Предстоящая поездка была больше чем просто возможностью побывать у брата и познакомиться с его семейством. Деловые отношения Селии и Оливера стали теперь терпимее и не столь конфликтными, как в прежние годы. Уверенность Оливера в своих силах и его большой личный успех – а в литературном мире его теперь считали одним из львов издательского дела – означали, что он мог воспринимать Селию не просто как члена своей победоносной команды, но и как весьма важное – по сути, главное – ее звено. Он нашел в себе силы считаться с предложениями жены, приветствовать новаторские проекты, хвалить и критиковать ее, при этом полностью игнорируя факт их супружества. Это, в свою очередь, сказалось на их личных отношениях: укрепило их, закалило и даже придало им определенную пластичность. Иногда Оливеру все еще хотелось, чтобы Селия сидела дома, вела хозяйство, заботилась о детях, но он ясно понимал, что, добившись этой цели, поставит под угрозу другую, не менее важную: растущий успех – и финансовый, и литературный – издательского дома «Литтонс».

Селия также стала одной из хозяек литературных салонов Лондона: приглашения на званые обеды у Литтонов добивались, их обсуждали и высоко ценили. Там, в гостиной на противоположной от улицы стороне дома, окнами обращенной на тщательно спланированный, безупречно ухоженный сад, собирались многие знаменитости: писатели, издатели, художники, актеры, иногда политики – все, кому было что сказать интересного и оригинального. Кузены Лонгман, Роберт Гай и Уильям L были там почетными гостями, как и Джон Мюррей, сэр Фредерик Макмиллан, Уильям Коллинз IV и его младший брат Годфри и, возможно, лучший друг Оливера в издательской индустрии – Джозеф Мэлаби Дент[8]8
  Перечислены фамилии владельцев крупнейших издательств Англии: «Лонгман» (Longman) – крупное лондонское издательство педагогической литературы; «Уильям» (William) – речь идет, очевидно, о лондонском издательстве «Уильям Хайнеманн» (William Heinemann), выпускающем литературу широкого профиля; Мюррей (Murray) – «Оксфордский английский словарь» – носит разговорное название «Мюррей» по фамилии первого главного редактора Джеймса Мюррея (здесь говорится, вероятно, о его наследниках); «Макмиллан» (Macmillan) – книгоиздательская фирма, включающая несколько издательств, выпускает главным образом социально-политическую литературу, учебники, научно-технические книги и словари; «Уильям Коллинз» (William Collins) – лондонское издательство литературы широкого профиля; «Дент» (Dent) – лондонское издательство, выпускающее преимущественно учебную и справочную литературу.


[Закрыть].

К ним присоединялись самые известные литераторы тех дней: Маколей, Йейтс, Джордж Бернард Шоу, Хью Уолпол, Киплинг, Гарольд Николсон. Изящество и блеск в собрание вносили Сэквилл-Уэсты, миссис Патрик Кэмпбелл, леди Диана Мэннерс, ослепительные братья Гренфелл, Джулиан и Билли. А однажды, по какому-то особо торжественному поводу, их посетили величайшие танцоры тех дней – Нижинский и Карсавина.

Говорили, что, пожелай Селия Литтон написать колонку сплетен для своего друга лорда Нортклиффа – еще одного частого гостя, – она могла бы сделать это, не покидая собственной гостиной. Селия проводила свои собрания с шармом и ловкостью. Гостей она рассаживала неожиданно и интересно: один автор бестселлера сидел бок о бок с другим таким же автором, приверженец старого правопорядка занимал место напротив революционера – борца за права профсоюзов, государственные пенсии и, конечно же, равные права для женщин.

Селия, чья красота сияла в блеске свечей, увлеченная спором, провоцирующая его, очаровательная, порой гневная, сидела, вся в черном, по одну сторону стола; Оливер – воплощение такта и патриархальной учтивости – восседал напротив. Нерушимым правилом их гостиной было то, что дамы никогда не оставляли мужчин одних за портером и сомнительного толка историями, но постоянно оставались при них, поэтому здесь никогда не возникало резкого деления на мужской и женский разговор. Беседа текла бесконечно, непрерывно, переходя от сплетен и толков к литературным спорам, политическим дебатам и снова возвращаясь по кругу назад. Вечера длились по нескольку часов, а порой затягивались до трех-четырех утра. Как-то раз в августе в честь своего дня рождения Селия устроила прием, который уже на рассвете закончился завтраком с шампанским. Для каждого, кто претендовал на место в социальном и литературном мире, приглашение к Литтонам было бесценно, отказ в таковом – почти катастрофа.

Но больше всего энергии в ту весну поглощала поездка в Нью-Йорк. Селия пребывала в невероятном возбуждении. Хотя плыть предстояло не очень долго, она накупила огромное количество нарядов для вояжа: дневные платья, вечерние платья, спортивные костюмы – ее завораживала мысль о теннисе на палубе и прочих спортивных развлечениях, доступных на этом волшебном корабле. Селия накупила целую кучу чемоданов, включая дорожный сундук – настоящий маленький портативный гардероб, который даже не требовал специальной распаковки. У них с Оливером была отдельная каюта на второй палубе, прогноз обещал спокойное море и рекордную для путешествия скорость. В порту Нью-Йорка их должен был встречать Роберт, жить предстояло в особняке Эллиоттов на Пятой авеню. Помимо светского общения, Дженетт настаивала на званом обеде в честь их приезда, на экскурсии по Лонг-Айленду и на совместных выходных в Ист-Хэмптоне – одним словом, у Селии с Оливером было предостаточно времени, чтобы познакомиться с американскими издателями и владельцами книжных магазинов. А для Селии предусматривались еще и такие нью-йоркские развлечения, как поход в «Сакс» и «Генри Бендель»[9]9
  «Сакс» и «Генри Бендель» – элитные магазины модных товаров.


[Закрыть]. Она была так возбуждена, что буквально лишилась сна.

– Я тут думала… – начала Дженетт.

– Неужели, милая?

– Не издевайся, Роберт. Ты знаешь, я этого не люблю. – И правда: Дженетт всегда требовала, чтобы ее воспринимали всерьез.

– Прости. Ты хочешь мне что-то рассказать?

– Да. Потому что тебе это, наверное, будет приятно. Я думала об инвестициях в Литтонов.

Роберт ощутил приступ гнева. Когда он нуждался в средствах, жена отказала ему, теперь же, когда его дела пошли хорошо, она искала способ присоединиться к его успеху. И тем самым лишить его значительной доли личных заслуг.

– Полагаю, ты немного опоздала, моя дорогая, – сказал он, стараясь казаться беззаботным, – дела фирмы «Бруер – Литтон» идут превосходно.

– Нет, Роберт, ты не понял. Конечно, ваши дела идут хорошо. Я так тобой горжусь. Нет, я имела в виду других Литтонов. Их издательство.

– Что? Не понял.

– Я под таким впечатлением от них всех! От Селии, Оливера и его умной сестры. Мне кажется, все они чрезвычайно талантливы. Более того, то, чем они занимаются, кажется мне просто замечательным. Меня всегда тянуло к искусству, ты знаешь. А это шанс лично поучаствовать в подобных делах.

– И в чем же… Как ты себе представляешь это участие?

– Я полагаю, что могла бы помочь им основать представительство в Нью-Йорке. Когда мы гостили у них, Оливер как-то обмолвился, что думал об этом, но пока нет денег, а я знаю, что некоторые английские издатели уже обосновались в Нью-Йорке.

– Понятно. – Роберт был поражен, почти оскорблен.

Жена собиралась осыпать Оливера щедротами, в которых отказала ему, и сама, без подсказки, без всякой просьбы это придумала. Это было чудовищно несправедливо, не говоря уже о высокомерии.

– Да. Я решила, что могу выделить кое-какой капитал, разумеется, на строго деловой основе.

– Разумеется.

– Так, чтобы они смогли арендовать помещение, нанять сотрудников и все такое. Мне это было бы очень приятно.

– А собираешься ли ты как-то лично участвовать в предприятии? – спросил Роберт.

– Ну… немного, может быть. Я интересовалась бы, что они публикуют, почему, присутствовала бы на собраниях правления. Я, естественно, тоже буду членом правления.

– Естественно.

– Но в основном я хочу познакомиться с издательским делом. Из первых рук. Полагаю, это будет очень интересный опыт.

– Ну а как же!

– Похоже, тебя что-то не устраивает. В чем дело, мой любимый?

Дженетт не хуже его знала, в чем дело. И было бессмысленно говорить об этом вслух.

Роберт взглянул на жену:

– А не приходило ли тебе в голову, Дженетт, что Оливеру может не понравиться твое предложение?

– Не понравиться? Глупости какие! С какой это стати оно ему не понравится?

– Он личность предельно независимая. А издательство «Литтонс» – предприятие, по сути, семейное. Сомневаюсь, что ему захочется вмешательства извне.

– Все это ерунда, Роберт. Если бы он был столь независимым, то основал бы собственное дело, а не просто принял отцовскую фирму. А теперь у него будет реальный шанс это сделать. И ведь я тоже член семьи, во всяком случае, я так считала. Мне немного обидно, если ты думаешь иначе. Нет, я окончательно все решила. Напишу Оливеру, чтобы у него было время обдумать мое предложение до приезда сюда в апреле. Так что извини, любимый, я сейчас же напишу ему. Ничего не откладывай на потом – так учил меня Джонатан.

«К черту Джонатана, – подумал Роберт, выходя из комнаты и закрывая за собой дверь несколько резче, чем обычно, – к черту Джонатана и его деньги. Мало ли чему он ее учил!»

Джаго стоял у входа в зал в доме на Камден-Хай-стрит – один из немногих мужчин в бурном море женщин. На мгновение он задумался: что он тут делает? Он устал, и ему надо было бы пораньше лечь спать. Чтобы получить работу в Клэпхеме, завтра нужно встать в пять утра, но… короче, Джаго просто чувствовал, что должен быть здесь. То, что женщины лишены права голоса, не просто заботило его – бесило. И он не понимал, почему ММ – наилучший кандидат для битвы за права – относилась к этому, как к чему-то, что ниже ее достоинства. Ну, может, не ниже, но, во всяком случае, находится вне сферы ее интересов.

Джаго объяснял этот факт тем, что Мэг просто никогда не приходилось добиваться своих прав. Да и вообще не нужно было ничего добиваться. Совершенно очевидно, что ее отец в своих взглядах на полстолетия опережал время, отправив дочь учиться в университет, а затем предоставив ей достойную должность, равную должности брата, а не чисто символическую работу, например хорошенькой секретарши или машинистки. И ММ приняла это как должное. Но ведь следует поратовать и за других женщин, у которых не было таких возможностей. И дело не в происхождении: многие известные суфражистки происходили из небедных семей. Кристабель Панкхёрст едва ли нужно было бороться за место под солнцем. Но таких, как она, заботила участь других женщин, они хотели распространить и на них свою счастливую судьбу, поделиться ею. И ММ должна бы поступать так же. Они много раз говорили об этом и не то чтобы сердились друг на друга, но раздражались изрядно. Да, скверно все это. Джаго чувствовал, что должен прийти сюда, так он и сказал. И вот он здесь. А теперь не знает, что ему делать, где присесть…

– Если вы не хотите пропустить начало, лучше сядьте. Места полно, вон там, взгляните, – произнес звонкий, немного насмешливый голос, с легким лондонским акцентом. Чудный голос.

Джаго повернулся, чтобы взглянуть на его обладательницу: она была миловидная – молодая, с белокурыми волосами и большими серыми глазами, и на удивление хорошо одета – в бледно-зеленое пальто и шляпку. Джаго порой изрядно надоедала «униформа» ММ. И хотя он никогда ей об этом не говорил, но часто думал, насколько милее она смотрелась бы в более мягкой, более женственной одежде.

– Ну же, идемте, – сказала девушка, улыбаясь, потому что Джаго по-прежнему продолжал стоять, – можете сесть рядом со мной, если хотите.

Джаго последовал за ней. К его замешательству, девушка направилась в первый ряд. Он огляделся: зал был полон. Здесь были и мужчины, человек двадцать или около того. Это подбодрило Джаго. Его спутница заметила, как он высматривает мужчин, и улыбнулась:

– Как видите, вы не один. Не надо бояться.

Джаго улыбнулся в ответ.

Спикер, высокая интересная женщина с черными волосами и проницательными темными глазами, подняла руку, призывая к тишине.

– Благодарю вас всех за то, что пришли сюда, – сказала она. – Приятно видеть множество новых лиц, как и те, что уже знакомы. Я призываю всех пришедших впервые присоединиться к нашей организации, мы нуждаемся в поддержке каждого. В конце зала вы можете получить регистрационные листы. Пожалуйста, возьмите себе по одному перед уходом. А теперь я хотела бы в первую очередь поговорить о насилии.

Господи, подумал Джаго, не станут же эти люди прибегать к насильственным мерам. Они должны понимать, что это не пойдет на пользу делу.

– Как вы знаете, – продолжала спикер, – мы в нашем Национальном союзе борьбы за права женщин всегда избегали насилия. Мы приветствовали мирные пути и методы убеждения таких парламентских деятелей, как мистер Ллойд Джордж и мистер Бэлфор, а не воинственные методы некоторых наших сподвижниц. Сегодня лейбористская партия выражает готовность поддержать идею предоставления женщинам избирательных прав. Так вот, я обращаюсь к вам с предложением скорейшего учреждения Фонда предвыборной борьбы. Он будет финансировать кандидатов от лейбористской партии на следующих выборах, которые, вероятно, состоятся в тысяча девятьсот пятнадцатом году. Если мы добьемся избрания достаточного количества кандидатов, то выиграем и нашу битву.

Джаго внимательно слушал, раздумывая, права ли эта женщина. Будет ли длительная мирная кампания более успешной, чем не в пример более воинственные методы, которым отдают предпочтение суфражистки? Воздействовать изнутри казалось довольно разумным, но в то же время требовало определенной веры в политику и политиков, которой лично он, Джаго, не имел. И все-таки в конце митинга он подписался не только под членством в Национальном союзе борьбы… но и в поддержку Фонда предвыборной борьбы.

– Хотя я не знаю, что́ смогу вложить в это дело, – сказал он хорошенькой девушке, которую, как выяснилось, звали Вайолет Браун, – у меня нет ни пенни.

– У меня не больше, да и у многих здесь тоже, – весело улыбнулась она Джаго, – но это не значит, что вы не сможете помочь нам найти тех, у кого есть деньги. Вы знаете кого-нибудь, кто знаком с теми, у кого есть деньги?

Джаго поспешно ответил, что сразу таких не припомнит.

В течение нескольких дней он не рассказывал ММ о собрании. Она, кстати сказать, несколько странно относилась к собственным средствам. Как-то оградительно. Почти скрытно. Отказывалась вообще о них говорить. Джаго никак не мог взять в толк почему. У нее было столько денег – просто неисчерпаемый запас, по его понятиям. Он предполагал, что отчасти это происходило из-за свой ственного ей такта, поскольку она видела в этом сложный момент в их отношениях. Однако дело было еще и в том, что ММ всегда была – и теперь оставалась – личностью, абсолютно независимой во всех отношениях: ее деньги, как и ее жизнь, принадлежали ей одной, и она одна распоряжалась ими по своему усмотрению и ни перед кем не отчитывалась. Однажды ММ проговорилась Джаго – хотя это было ей совсем не свойственно, – что потеряла огромную сумму денег в результате спекуляций на фондовом рынке, не так уж много, но вполне достаточно, чтобы остановиться и призадуматься. Но когда он спросил ее о подробностях, даже посочувствовал ей, она вдруг стала резкой, почти язвительной.

– Это мое личное дело, – сказала ММ, пожалев, что вообще упомянула о случившемся, – и если я сваляла дурака, так то моя забота и никого более не касается.

После этого он никогда не говорил о деньгах.

Не то чтобы ММ была скупа, – совсем напротив. Все эти годы она не только постоянно предлагала Джаго деньги на открытие собственного дела, от чего он неизменно отказывался, но всегда покупала ему восхитительные подарки на день рождения и к Рождеству: одежду, книги, картины и что-нибудь, что могло бы украсить его маленький дом, который был ему очень дорог. Вначале, будучи гордым и независимым под стать ММ, Джаго с трудом соглашался принимать эти подарки. Он считал, что это низко, к тому же, позволяя ей делать ему подарки, он должен что-то давать ей взамен. На последний день рождения ММ подарила ему самый щедрый подарок: изумительные карманные серебряные часы на цепочке. Это уж и в самом деле было слишком. Часы, конечно, Джаго очень понравились, но он практически не носил их, только когда бывал у нее. Скорее всего, он услышал бы насмешливые и враждебные реплики приятелей на работе, а то и, чего доброго, кто-нибудь напал бы на него и ограбил, когда поздно вечером он возвращался бы домой по глухим закоулкам Килберна или сидел в питейных заведениях. Однако часы были сильным соблазном. Владеть такой шикарной вещицей, что и говорить, было приятно, и когда, случалось, Джаго сидел без работы, он поглядывал на часы в синей бархатной коробочке и подумывал о том, что, продай он их или даже заложи, проблем не было бы несколько недель: он и еды купил бы, и угля, и пива сколько угодно. Он даже сводил бы ММ в ресторанчик – все лучше, чем постоянно пользоваться ее гостеприимством. До сих пор Джаго сопротивлялся соблазну, понимая, что это явилось бы ужасным предательством их отношений. Иногда он раздумывал: а приходило ли когда-нибудь в голову ММ, что, заваливая его подарками, она одновременно возлагала на него тяжкое бремя? Наверное, нет, не приходило.