Текст книги "Искушение временем. Книга 1. Не ангел"

Часть вторая
1914–1918

Глава 9

– Умерла! Оливер, какой ужас! Что же нам делать? Может быть, тебе съездить туда… А что стряслось?

– Видимо, у нее… случился выкидыш, – сказал Оливер, поднимая глаза от телеграммы, которую им только что доставили. – Больше я ничего не знаю. Похороны на следующей неделе. Конечно, мне бы хотелось поехать туда, но это совершенно невозможно. Успеть в срок просто нереально.

– Конечно нет. Бедный Роберт. Бедняга, бедняга. Надо же, выкидыш! А ведь в прошлый раз все шло так хорошо. По-моему, ей было – сколько? – сорок пять. Но даже и в этом случае…

– Что ж, единственное, что мы можем сделать, – это написать Роберту, – добавил Оливер и вздохнул. – И поехать повидаться с ним, как только сможем. Все это очень печально. Она мне так нравилась. Я уважал ее, это была чрезвычайно умная женщина. Я… Мы многим ей обязаны.

– Да, – согласилась Селия, которая иногда противилась вмешательству Дженетт в дела «Литтонс» и нескрываемому восхищению Оливера этой женщиной и теперь чувствовала себя виноватой. – Дженетт прекрасно к нам относилась. И мне она тоже нравилась. А как было весело, когда она приезжала к нам в гости прошлым летом, со всеми детьми. Она была полна жизни, я не могу представить ее… о господи. Как жестоко! Я немедленно напишу Роберту. А эти несчастные мальчики…

– В самом деле, – сказал Оливер, – пережить такой кошмар – потерю обоих родителей. Селия, да что ж это за страшная неделя такая: убили эрцгерцога, миру грозит война, а теперь еще и бедная Дженетт.

– Да, вы беременны, – осторожно сказал врач, с натянутой веселостью добавляя, что природа знает свое дело. – Однако вы не должны слишком доверяться ей. Давление у вас немного выше нормы, поэтому нужно как можно больше отдыхать, миссис Литтон. В общем, сон в положенное время, долгий отдых после полудня, никаких ранних подъемов, никаких нагрузок и, разумеется, никакой… – он прокашлялся, – никакой интимной близости. А я буду навещать вас для осмотра каждую неделю.

– Не гляди на меня так, Роберт, любимый, – сказала Дженетт, когда врач ушел. – Я буду в полном порядке, вот увидишь. Вспомни, какой образцово-показательный акушерский случай я собою представляла, когда родилась Мод. Я прекрасно себя чув ствую. И очень счастлива и рада.

– Знаю, дорогая моя, знаю. Но… не могу же я не волноваться.

– Ты не должен. Кроме того, это целиком моя вина. Мне нужно было… в общем, нужно было настоять на том, чтобы мы вели себя осторожнее. Но в минуты страсти это так трудно. А эти мгновения так чудно страстны, правда?

Роберт улыбнулся, растроганный ее счастьем.

– Ты просто должна относиться ко всему проще, – посоветовал он. – Не нужно чрезмерных развлечений. Не стоит без конца бегать в банк «Эллиоттс» и…

– Знаю, знаю, Роберт. И еще в «Литтонс». Хорошо, не буду. Обещаю. Беременность гораздо важнее. Я понимаю.

Что ж, по крайней мере, она это признавала. В последнее время Роберт чувствовал себя несчастным: Дженетт была полностью поглощена своей новой важной литературной жизнью, как она это называла. Она просто обожала все это – обожала ходить в офис «Литтонс», очень фешенебельное здание из темного камня во французском стиле близ Грамерси-парка. «Дом должен выглядеть престижно, – объяснила она Оливеру, – поэтому важно, чтобы там была хорошая витрина». Роберт все это просто возненавидел: иронией судьбы он был разлучен с женой ее заботой о его собственной семье. На самом деле офис для них нашел именно он, и затем его не допустили к участию в деле. Все прибрала к рукам Дженетт: она самостоятельно обсуждала сроки аренды, отделку, кадровые ставки, и Оливер полностью подчинился ей. Роберт наблюдал за этим процессом и переживал: уж он-то знал, как прекрасно Дженетт умела подчинять.

Филиал издательства «Литтонс» в Нью-Йорке был сравнительно небольшим, но весьма влиятельным. Управлял им представительный молодой человек по имени Стюарт Бейли, которого Оливер переманил из «Даблдей»[10]10
  «Даблдей» – книжный магазин в Нью-Йорке.


[Закрыть] и назначил главным редактором. Исполнительного директора, ответственного за деловую сторону, нашла сама Дженетт.

– Он управляет одной из благотворительных организаций, с которой я связана. Человек чрезвычайно способный и в целом не чужд искусства. Я предпочла бы, чтобы он и Стюарт предоставляли совместные отчеты. Это лучше, чем просить одного из них отчитываться перед другим. Оба асы в своей области. Возникли бы проблемы.

Оливер, которого, как всегда, впечатлило ее понимание структуры компании, согласился. В итоге – Роберт знал, что так оно и будет, – оба отчитывались перед Дженетт. Вначале компания выпускала лишь то, что издательство «Литтонс» печатало в Лондоне, но несколько месяцев спустя Стюарт Бейли начал обзаводиться собственными книгами и авторами. Он был одновременно и деловым, и творческим человеком, и Селия, как никто, оценила его.

– Он просто безупречен. Вот бы заполучить его в Лондон!

– Мне кажется, – ответил на это Оливер, насмешливо глядя на жену, – в Лондоне маловато места для вас обоих.

К концу первого года компания встала на ноги. Она была еще не вполне прибыльной, поскольку приходилось много вкладывать, но уже наметилась определенная положительная тенденция. Дженетт пребывала в постоянном возбуждении, с головой погрузившись в дело, и настойчиво вела собственные поиски талантов и идей. Роберту казалось, что она все больше и больше становится похожа на Селию: столь же одержимая работой, она так же отдалялась от семьи. Это его тревожило, и отнюдь не потому, что он был ревнив и упрям. Дженетт строила планы на следующий год, собиралась расширить дело, предложила организовать отдел литературы по искусству, говорила о самостоятельной поездке в Лондон с целью обсудить с Оливером свои новшества. Все это казалось Роберту нелепо грандиозным.

Но теперь Дженетт опять ждала ребенка. И пообещала, что ее новая игра – ибо именно так Роберт воспринимал занятия жены – прекратится. Он удивился, что она так легко уступила, но поверил и успокоился.

– Конечно, ребенок важнее, – сказала Дженетт, – и вплоть до его благополучного появления на свет он, разумеется, будет моей главной заботой. – Она улыбнулась мужу. – Уверена, что на этот раз у нас родится мальчик. Твой наследник. Не волнуйся так, любимый. Я буду умницей. И уверена, что, как говорит доктор Уайтлоу, природа знает свое дело.

Однако природа знала не все. И ровно в шесть месяцев у Дженетт начались преждевременные роды, она родила мертвого мальчика и спустя сутки умерла.

Роберт Литтон сидел в одиночестве у себя в кабинете, пытаясь завершить план похорон, когда в комнату без стука вошел Лоренс.

– Я хочу с тобой поговорить, – сказал он.

– Да? Если насчет похорон, я, конечно, выслушаю любые предложения.

Он действительно был рад Лоренсу. Со дня смерти Дженетт мальчик почти не покидал свою комнату, куда ему подавали еду, и выходил только для того, чтобы в одиночестве пройтись по Центральному парку. Лоренс держал мать за руку, когда та умирала, си дел застывши подле нее весь ее долгий и страшный последний день. Он отказался двинуться с места, даже когда Роберт попросил ненадолго оставить его с женой наедине. Спустя несколько минут после того, как врач констатировал смерть, Лоренс встал, поцеловал мать в лоб и вышел – с сухими глазами и мертвенным лицом. Джейми, беспомощно плача, выбежал за ним следом, но почти сразу же вернулся, укрывшись в объятиях Роберта.

Роберт тщетно пытался справиться с собственным горем, оказавшись лицом к лицу с ужасом заботы о своей семье, в том числе о двухлетней дочери. Он тревожился за Лоренса, несколько раз подходил к его комнате, вежливо стучал в дверь и уходил ни с чем.

– Он хочет побыть один, – сказал Джейми, и взгляд его больших голубовато-зеленых, в точности как у матери, глаз, покрасневших и заплаканных, встретился с полусмущенным, полурастерянным взглядом Роберта. – Он просил меня передать тебе, чтобы ты… даже не пытался с ним разговаривать.

– Что ж, это вполне естественно, – мягко ответил Роберт. – Думаю, мы должны уважать его просьбу, верно, Джейми?

Джейми кивнул и попытался улыбнуться. Тринадцатилетний мальчик был слишком потрясен, слишком убит смертью матери, чтобы поддерживать чувство вражды к Роберту. Он любил отчима и ничего не мог с этим поделать и всегда видел в нем человека доброго и веселого. И когда в ближайшую осень после рождения Мод Лоренс отправился в школу, Джейми наконец с легкой душой потянулся к Роберту. Было, конечно, трудно, когда Лоренс вернулся домой, и Джейми попытался создать видимость того, что по-прежнему не имеет с Робертом ничего общего, а потом убедить Лоренса, что отчим хороший, но Лоренс, устремив на младшего брата холодные глаза, сказал:

– Можешь предавать нашего отца, если считаешь нужным, Джейми. Для меня это невозможно. Вероятно, ты поймешь, когда станешь старше. Не волнуйся. Я знаю, тебе трудно.

– Так нечестно! – убежденно заявил Джейми, но Лоренс пожал плечами и ответил, что просто сказал правду, как он ее понимает.

Однажды после смерти матери Джейми проснулся и услышал ужасные, раздирающие душу рыдания, доносившиеся из комнаты Лоренса. Джейми вошел туда, забрался к брату в постель и постарался утешить его. Но Лоренс лежал застывший, как камень, и отказывался говорить. Все, что он сказал, когда Джейми наконец пошел прочь, было:

– Ты же знаешь, это сделал он. Он убил ее, это его вина.

– Не глупи, – ответил Джейми и, изрядно напуганный яростью, звучавшей в голосе брата, вернулся в свою комнату горевать в одиночку. Он так толком и не понял, что́ Лоренс имел в виду.

Но Роберт понял.

– Она умерла из-за тебя, – так начал Лоренс. – Она умерла из-за твоего ребенка.

– Лоренс! Ты говоришь чудовищные вещи. – Но чувство вины всколыхнулось у Роберта внутри; та же самая мысль не только приходила ему в голову – она преследовала его во время бодрствования, заполняла его сны.

– Твоя мать умерла от потери крови, – твердо сказал он, пытаясь подавить дрожь в голосе. – Я понимаю твое горе и даже твой гнев, но, пожалуйста, не выдумывай здесь злого умысла.

– Какой там злой умысел, – возразил Лоренс, – простой случай причины и следствия, скажешь – нет? Ты трахнул ее…

– Лоренс! Как ты смеешь говорить со мной подобным образом? Немедленно извинись.

– Извиняюсь за то, что употребил непристойное слово, – произнес Лоренс, голос его был очень спокоен и холоден, – но не за действие, которое это слово описывает. Из-за тебя она забеременела, хотя была уже не молода и не вполне здорова для таких дел, и в итоге она умерла. Не могу понять, как ты способен уклоняться от признания своей вины.

Роберт молчал.

– В общем, – заключил Лоренс, – я надеюсь, что после похорон, на которых, ясно, должны соблюдаться приличия, мы с тобой больше не увидимся. У меня нет желания ни видеть тебя, ни говорить с тобою.

– Мне жаль, Лоренс, – начал Роберт, настолько оглушенный собственным внутренним протестом против сказанного, что едва мог вообще что-то чувствовать, – но нам все же придется встречаться. У нас один дом, одна семья.

– У нас не одна семья, – подчеркнул Лоренс, – Джейми – мой брат, и мы оба – сыновья нашей матери и нашего отца. А Мод не имеет ко мне никакого отношения.

– Разумеется, имеет. Она твоя единоутробная сестра.

– Тогда сформулируем это иначе. У меня нет желания видеть и ее тоже. Так что я был бы вам признателен, если бы вы покинули мой дом по возможности скорее и забрали ее с собой.

– Лоренс, мне кажется, что твое горе в каком-то смысле свело тебя с ума, – пояснил Роберт. – Это не твой дом, это… в общем, это фамильный дом.

– Он принадлежал моим родителям. Теперь он мой.

– Боюсь, что это не так. На самом деле он мой. И… – Роберт пытался оставаться вежливым и разумным, – и, конечно, ты тоже будешь в нем жить.

– А вы в этом уверены? – ехидно спросил Лоренс, и голос его стал странным, а взгляд – хитрым. – В завещании моего отца особо отмечено, что этот дом переходит ко мне. После смерти моей матери. Это фамильный дом Эллиоттов, построенный еще моим дедом.

– Я в курсе. И разумеется, когда я сам… отойду в мир иной, дом станет твоим. А сейчас, повторяю, этот дом принадлежит семье. А я в настоящий момент являюсь ее главой.

– Главой моей семьи вы не являетесь, – процедил сквозь зубы Лоренс, – и, думаю, для вас станет очевидно, что этот дом мой.

– И ты собираешься жить в нем один, сам по себе? Я правильно понимаю? – спросил Роберт.

– Да, правильно.

– А твой брат?

– Он тоже будет жить здесь. Мы с ним одно целое. Так хотел наш отец.

– Ну, это довольно нелепо. Джейми всего тринадцать лет. Ты станешь совершеннолетним лишь через три года. Так что и речи не может быть о том, чтобы вы жили здесь сами по себе.

– Мы наймем слуг. Они о нас позаботятся.

– Лоренс, это глупый разговор, – оборвал его Роберт, – дом мой. И вопрос о том, чтобы я уехал отсюда, не обсуждается.

– Полагаю, – сказал Лоренс, – вам следует побеседовать с юристами.

– А тебе надо идти на войну, если она будет? Ты пойдешь сражаться? – спросил Джайлз.

– Не знаю, – ответил Оливер, который уже не раз за последние месяцы возвращался мыслью к такой вероятности. – Наверное, да, надо. Но все мы должны молиться, чтобы этого не случилось.

– Надежды мало, – заявила ММ. – Я имею в виду – на то, что войны не будет. Можно лишь молиться, если верить, что это поможет.

Она пришла поужинать с семьей Оливера и заодно обсудить, когда они собираются повидаться с Робертом, если собираются. Маргарет и Роберт были очень близки: они родились с разницей в один год и выросли, практически не разлучаясь. Оливер, родившийся позже и уже от мачехи, так и не смог полностью преодолеть этот барьер, хотя старшие брат и сестра его очень любили.

– Бедные мальчики, – сказала ММ, – им, должно быть, так тяжело.

– Ужасно, – уточнила Селия, – и бедной маленькой Мод тоже.

– Да, но у нее хотя бы отец есть. А мальчики дважды осиротели.

– Мне не понравился Лоренс, – сказал Джайлз, – он совсем со мной не играл.

– Он же намного старше тебя, – объяснила Селия, – хотя ты прав. Лоренс действительно показался мне очень трудным. Джейми вел себя совсем иначе. Он славный мальчик. Как они там справляются?

– Полагаю, что заботами Роберта они отлично справятся, – сказала ММ. – Но мне все равно нужно поехать повидаться с ним. Хотя теперь, когда миру грозит война, вряд ли это получится. Сомневаюсь, чтобы корабли стали теперь совершать увеселительные круизы.

– Даже не знаю, – ответила Селия. – Америка ведь где-то в другом направлении, чем Франция и Германия? Или нет? – Она не отличалась особыми познаниями в географии.

– Не совсем, – улыбнулся Оливер, – но могу представить, как опасны станут такие плавания, если войну все же объявят. И думаю, чем дальше, тем вероятнее, что и лайнеры могут попасть в распоряжение армии. Может случиться нехватка топлива, да много чего. Так что я бы не советовал тебе отправляться сейчас в путь.

– Ты, конечно, прав, но могут пройти годы, прежде чем я вновь увижу Роберта, – сказала ММ, – и это меня страшно огорчает. Все так ужасно. Мне нравилась Дженетт, она была таким хорошим дополнением нашей семьи. Да, жизнь очень жестока. Очень.

– Не жизнь жестока, – вставил Джайлз, – а смерть. Мама, а я все равно поеду в школу, если будет война?

– Конечно поедешь, – ответила Селия, улыбнувшись его не по годам умному замечанию, – тем более что школа Святого Кристофера находится в сельской местности. Мне так будет гораздо спокойнее.

– Почему? Что такого особенного в деревне?

– В деревне всегда безопаснее, когда идет война, – объяснила Селия и, заметив предостерегающее выражение лица Оливера, поспешно добавила: – Там много свежей пищи и нет этих мерзких танков, разъезжающих по дорогам.

– А мне бы хотелось увидеть танки. А как же вы? Что вы будете делать? Чтобы укрыться от них?

– Останемся здесь, конечно. У нас много работы.

– А девочки?

– Джайлз, пока нет полной уверенности в том, что будет война.

– Но если вдруг будет?

– Тогда я отправлю девочек к бабушке. Так что они тоже будут в деревне.

– Но только не рядом со мной, – с надеждой сказал Джайлз. Он хотел во что бы то ни стало отделаться от близнецов.

– Не рядом, не рядом. Джайлз, тебе пора спать. Давай-ка, ступай. Я поднимусь через минуту, предупреди няню.

В детских распоряжалась новая няня: Нэнни и Летти были немедленно уволены в тот ужасный день, когда выяснилось, что у Барти воспаление легких, и ради нее пришлось пожертвовать путешествием на «Титанике».

– Она нам жизнь спасла, – сказала Селия, переводя взгляд с кроватки Барти на Оливера спустя три дня, когда дошла весть о гибели «Титаника» и был опубликован страшный список погибших. – Только представь себе, Оливер, если бы Джайлз не сказал нам, что Барти больна, мы барахтались бы где-то в ледяной воде и тонули. Брр, даже подумать страшно. Да и Барти наверняка умерла бы, потому что эта жуткая парочка даже не удосужилась еще раз вызвать доктора. Как эфемерна жизнь, правда? Из ткани вытягивают какую-то тонкую ниточку – и все меняется.

– Слава богу, что все так вышло, – произнес Оливер, наклоняясь к Барти и гладя ее по голове.

Он был страшно потрясен известием о гибели «Титаника» и мыслью о том, как близко они подошли к смерти. Еще долгие месяцы после этого ему снилось, как он тонет, задыхаясь в ледяной тьме, как расстается с Селией и детьми, которых так сильно любит. А теперь он понимал, что любит и Барти. Первые сорок восемь часов, когда она была на волосок от смерти, так что пришлось вызвать ее мать и дни и ночи напролет постоянно дежурить возле ее постели, Оливер смотрел на маленькое, лихорадочно пылающее тельце, прислушивался к частому, хриплому дыханию, страшному кашлю и буквально холодел при мысли, что девочка умрет. Его страшило не только то, что Селия и он сам будут повинны в ее смерти. Барти уже успела проложить путь к сердцу Оливера своим мужеством, острым маленьким умом и явным расположением к нему.

Джайлз совершенно ополоумел от страха потерять Барти.

– Она была моим другом, – повторял он, – моим лучшим другом, моим единственным другом. Она не может умереть, так не должно быть.

Даже испытывая жесточайшие душевные страдания, Селия была обеспокоена тем, что Джайлз видел в Барти единственного друга. Он вообще был странным ребенком, и чем дальше, тем очевиднее это становилось. Склонный к одиночеству, серьезный, внешне покорный, он в глубине души противился всякому внешнему давлению. Джайлз был умен, но не скор – ему требовалось время подумать. Если им овладевала какая-то мысль, он подолгу работал над ней. Читать мальчик научился поздно, но не прошло и года, как он уже начал осваивать довольно сложные книги. Распорядок занятий был для него целой проблемой, пока он не выработал для себя некую логическую схему, после чего в течение дня мог усваивать значительный объем материала.

В школе Джайлз не пользовался особым вниманием одноклассников и их родителей. Его редко приглашали на дни рождения, он держался особняком и имел всего одного-двух приятелей, поэтому счастливее всего чувствовал себя во время каникул, когда они с Барти выдумывали всякие сложные игры, в которые играли долгие свободные дни. Они то путешествовали по какой-нибудь далекой стране, отыскивая дорогу домой на труднопроходимой местности, то были солдатами армии, сражавшейся за родину, то воображали себя королем и королевой, которые устанавливали законы и с особым величием правили своими подданными – близнецами, когда те участвовали в игре, и гораздо более любимой новой няней.

– Это незаконно, – говорил, бывало, Джайлз, – заходить за линию тротуара. Вы должны идти посередине. Иначе вас оштрафуют.

– В нашей стране, – торжественно провозглашала Барти, – все законы очень справедливые. И те, кто их не выполняет, платят штраф.

Барти в свои семь лет была очень сообразительной: она быстро схватывала все новое и заучивала наизусть – все ей давалось одинаково легко. По утрам она ходила в школу, в маленькое заведение совсем рядом с Кингз-роуд. Учительница сказала Селии, что Барти – самый умный ребенок в классе. Девочка усердно трудилась – не из чувства долга, а потому, что ей это очень нравилось. Как и Джайлз, она не пользовалась популярностью среди детей, уже из-за того даже, что слишком отличалась от них. Дети, с их безошибочным инстинктом к таким вещам, подметили ее слегка иные интонации, скованность в общении, нежелание рассказывать о себе. В школу ее, как и всех прочих детей, приводила няня, но разница заключалась в том, что красивая женщина, которая посещала школьные концерты и другие праздники, приходилась Барти не мамой, а так называемой тетей. Когда на Барти давили, она говорила о ком-то еще, о какой-то маме. Барти никогда не называла Селию мамой или мамочкой, считая это злейшим предательством. Она пыталась вообще об этом не говорить, но, если ее припирали к стенке, говорила правду. И этой-то правдой, однажды узнав ее, другие дети и изводили Барти.

Потом они пустились в дальнейшие изыскания: сплетни нянек послужили им большим подспорьем. Тактичная сдержанность новой няни Литтонов в этом вопросе, увы, слишком запоздала: Дженни уже успела всласть наговориться о Барти на скамейках в Кенсингтон-гарденс, и история оказалась весьма впечатляющей.

– Наша няня говорит, что Барти жила в сточной канаве, перед тем как леди Селия взяла ее к себе в дом. С нее пришлось соскабливать грязь.

– А моя няня утверждает, что у Барти были вши. И что она ела руками.

– Я слышала, ее отец – пьяница.

– Да, и еще у них в семье шестеро детей, и все спят в одной кровати.

Барти тут же прозвали босячкой и беспризорницей. Как и Джайлза, Барти не приглашали в гости, с ней даже в школе никто не хотел общаться. Она скрывала, что страдает, прятала свои чувства за гордым молчанием, которое еще более отдаляло ее от остальных, и сидела над книгами, в то время как другие дети играли и веселились. Ее успехи в учебе стали еще одним поводом помучить ее. Босячка-зубрилка – вот как все дети звали теперь Барти, и это еще больше усугубило ее одиночество. И все-таки Барти предпочитала школу дому. Здесь, по крайней мере, не было близнецов.

Близнецы в свои четыре года стали просто чудовищами. Джайлз называл их извергами. Красивые, очаровательные, своевольные девочки с ярко выраженным личностным началом, помноженным надвое, были обречены на крайнюю избалованность. Не только дома, но всюду, куда бы они ни приходили, люди, заметив девочек, улыбались, указывали в их сторону и говорили: «Смотрите, какие прелестные куколки!»

Роскошно и совершенно одинаково одетые, они больше всего любили гулять – это чем-то напоминало выход на сцену перед бесконечно благодарной аудиторией. Девочек останавливали совершенно незнакомые люди, спрашивали, как их зовут, сколько им лет, восхищались их красотой. Близнецам достаточно было проделать что-нибудь абсолютно заурядное: соскочить с тротуара, пройти по бордюру, держа няню за руку, – и все уже глазели на них и говорили, какие они умницы. А когда девочкам исполнилось три года, их фотографиями, где они были сняты вместе с матерью, пестрели все популярные журналы и великосветские страницы «Таймс» и «Дейли телеграф».

Оливер категорически возражал против такого воспитания, убеждал жену, что для девочек это плохо, но Селия, любившая повертеться в свете, только посмеивалась над ним и говорила: дочки еще слишком малы, чтобы что-то понимать. Селия обожала близнецов, в ее глазах они были воплощением всех добродетелей – красоты, шарма, общительности, – каковых был лишен Джайлз. На упрек Оливера, что она отдает им явное предпочтение перед сыном, Селия снова смеялась, доказывая, что это не фаворитизм, а просто удовольствие иметь дочерей.

– Я люблю сына, Оливер, – возражала Селия. – Но у Джайлза другой характер: он ненавидит фотографироваться, таскаться по магазинам или раутам, ты же сам знаешь.

В конце концов Оливер неохотно признал, что, пожалуй, она права. Честно говоря, он и сам души не чаял в близняшках. Когда они забирались к отцу на колени, целовали его и шептали, как сильно его любят, они были такими подкупающе теплыми, любящими, как маленькие щеночки с шелковистой шерсткой. В своем маленьком социальном кругу девочки были знаменитостями: все хотели с ними дружить, претендовали на близкое общение. С того момента, как в два с половиной года близнецы попали в детское общество в танцклассе в Найтсбридже, они стали настоящими звездами. От приглашений на дни рождения и другие праздники просто не было отбоя.

– Никто не знает, какие они ужасные на самом деле, – шепнул однажды Джайлз Барти, наблюдая, как одетые в одинаковые белые кружевные платья близняшки, приветливо улыбаясь, махали на прощание каким-то своим подружкам, приходившим на чай. Барти с пониманием кивнула.

Но это было не совсем так. По крайней мере еще два человека знали близнецам цену: во-первых, няня, которая была с ними чрезвычайно строга, и, во-вторых, их бабушка с материнской стороны.

– Может быть, они и красивы, и очень милы, – сказала она Селии в конце своего визита, когда внучки забрались к ней на колени и покрыли ее лицо поцелуями, пропустив мимо ушей приказ Селии отправляться в детскую, – но они отбиваются от рук. Тут нет ничего страшного, пока они маленькие, но позже это может превратиться в настоящую проблему. Мне кажется, тебе, Селия, следует быть с ними гораздо строже. Иначе потом придется об этом пожалеть.

Селия рассмеялась и согласилась: да, девочки немного капризны.

– Но так обворожительно капризны! И они пока такие крошки. Впереди уйма времени для строгостей.

А леди Бекенхем предупредила, что это совершенно неправильный подход, о чем знает каждый, кто занимался собаками или лошадьми.

– Быть строгим приходится с самого начала. Иначе они не будут знать своего места. И у них разовьются дурные привычки.

– Мама, ты что? У меня маленькие девочки, а не собаки.

– Не вижу разницы, – процедила леди Бекенхем, – абсолютно никакой. Отправь-ка их ко мне, и я быстро приведу их в порядок.

– Не думаю, что это хорошая идея, – рассмеялась Селия.

Но ей пришлось изменить свое мнение по гораздо более серьезной причине. 4 августа 1914 года, когда Великобритания объявила войну Германии и всем резервистам страны было разослано сто тысяч телеграмм с объявлением о призыве, первой мыслью Селии была опасность, грозившая детям, и надежность Эшингема. Две недели спустя, когда английские войска вошли во Францию, она приказала няне укладывать детские вещи и предупредила мать, чтобы та ожидала их приезда в двухдневный срок.

– Дорогая моя, по-моему, ты слишком торопишься, – сказал Оливер. – В ближайшем будущем я не вижу особой угрозы никому из нас.

– Оливер, мне странно слышать это. В том-то и дело. Нужно действовать сейчас, иначе станет слишком поздно. Я хочу побыстрее увезти детей из Лондона.

– Но почему?

– Все говорят, что на Лондон дождем посыплются бомбы.

– Все говорят, что война закончится к Рождеству, – заверил ее Оливер, – хотя, на мой взгляд, и то и другое маловероятно.

Селия обернулась и взглянула на мужа. Они сидели в гостиной у окна. Под ними, за набережной Виктории, мирно текла Темза, люди прогуливались вдоль нее под руку или стояли, опершись на парапет, и глазели на суда. Небо было ясным, окутанное багровым пламенем, садилось солнце – все казалось безмятежным и тихим. Селия успокоилась, волнение улеглось, но затем вдруг, когда отблески заката, оранжевого и пылающе-красного, ударили о воду, ей вдруг почудился огонь снарядов.

– Ах, Оливер. – Она поднялась и встала за его спиной, опустив руки на плечи мужу и опершись подбородком о его голову. – Это будет так ужасно… Почему люди этого не понимают? Каждый торопится завербоваться, люди идут ночи напролет, по-видимому, из отдаленных деревень. А марш по Уайт-холл под радостные крики толпы, газетные заголовки, плакаты с призывами защитить короля и страну – можно подумать, что грядет какое-то гигантское торжество, а не смерть, горе и убийства. Все уже началось. Бедняги с «Амфиона» пошли ко дну, наскочив на немецкую мину…

– Думаю, все всё прекрасно понимают. – Оливер накрыл ладонью руку жены. – Мужчины-то уж точно – в душе. Они рисуются перед женщинами, вот что. И самоутверждаются. Они не задумываются о последствиях, и это защищает их от страха. А потом, в каком-то смысле, мне кажется, сама страна хочет войны. Или думает, что хочет.

– Да как же так можно, Оливер? Как можно хотеть войны?

– Дорогая моя, это основной инстинкт, сопутствующий патриотизму, который с недавних пор идет широкой волной. Это почти новая религия. Причем она уже распространилась повсюду, вплоть до самой ничтожной улицы, самой скромной школы, самой захудалой фабрики.

– Единственные люди, кто еще сохранил хоть какой-то здравый смысл и, похоже, понимает все так, как оно есть на самом деле, – это женщины, – возразила Селия. – Каким невероятно мощным был марш женщин четвертого августа! Войну называли огромным, неистовым проявлением зла. Тогда о патриотизме не очень-то рассуждали.

– Но ведь и особой пользы не было?

– Пожалуй, не было.

– Есть и еще одно обстоятельство. С развитием средств связи, газет и радио люди больше ощущают себя… чем-то единым. Чем-то сплоченным. Что разжигает патриотизм. Добавь к этому сознание империи, славы и… – вздохнул Оливер, – и, конечно, нашу национальную уверенность в том, что уж мы-то войну не проиграем. Хотя на сей раз, боюсь, мы можем ошибаться. Германия – очень сильная страна. Действительно сильная.

– А ты пойдешь на войну? – посмотрела на мужа Селия. – Я удерживалась от этого вопроса. Наверное, боялась услышать ответ. Достаточно и того, что Джек-то уж точно окажется там, и все же…

Оливер долго молчал.

– Боюсь, придется, – наконец сказал он. – Я не смогу жить в ладу с самим собой, буду считать себя трусом.

Вновь молчание.

– Оливер, пойдем наверх, – попросила Селия. – Я хочу… побыть с тобой.

Она знала, почему вдруг желание захватило ее так внезапно и так сильно: близость была для нее тем же, чем для многих людей веселье и смех, – оградой от реальности. От неизреченного вывода из слов мужа, состоявшего в том, что если он уйдет, то может и не вернуться, и тогда будет уже неважно, в ладу ли он с самим собой.

Через неделю на Чейни-уок приехал Джек Литтон. После четырехлетнего пребывания в Индии ему полагался длительный отпуск, но его отменили, предоставив Джеку всего лишь неделю отдыха. Затем он должен был вернуться в свой полк на месяц учений, прежде чем отбыть во Францию. Что ж, неделя тоже кое-что, решил Джек, за неделю можно многое успеть. В Лондоне.

Брансон поприветствовал его, принял пальто и багаж.