Текст книги "Искушение временем. Книга 1. Не ангел"

Джаго ушел через четыре дня отпуска, в течение которых ММ держалась, собрав в кулак всю свою волю, изменившую ей только в последнее утро. Джаго надел форму, подхватил сумку и наклонился поцеловать ММ, которая, лежа в постели, наблюдала за ним. До сих пор ей удавалось держаться с ним непринужденно: с неподдельным восхищением выслушивать его рассказы о начальном курсе боевой подготовки, о вселявшем надежду духе товарищества, приходить в умиление от письма, обращенного к каждому солдату, завербованному самим лордом Китченером.

– Оно тебя развеселит, – сказал Джаго, показывая ей письмо.

После общих фраз о храбрости, мужестве и терпении послание церемонно предупреждало мужчин против излишеств и искушений, особенно вина и женщин, призывая помнить, что, ухаживая за женщинами, «следует избегать физической близости».

– Ну и посмеялись же мы над этим в бараке, скажу я тебе.

ММ в том не сомневалась и поразилась тупости и самодовольству офицерского состава, который обращался к солдатам так, словно те были девицами, отбывающими за границу на каникулы.

Так, более или менее спокойно, прошли четыре дня, но в последнее утро ММ сломалась. Она почувствовала и даже услышала, как горе накатилось могучим, шумным приливом. И тогда она вылетела из кровати в объятия Джаго, плача и умоляя побыть с ней еще хоть немного, говоря о том, как ей невыносимо тяжело и что она умрет, если его убьют. Потом ей стало стыдно за недостаток мужества. Если Джаго готов был к лишениям войны, то ММ тоже должна быть готова к худшему из того, что ей предназначено вынести, – к одиночеству, тревоге и даже смертельному страху. Джаго совершенно опешил, не в силах справиться с ее страданием. Окончательно смешавшись, он отстранился от ММ, сказал, что ему пора, иначе он опоздает и попадет под трибунал, прежде чем начнет воевать.

– Я люблю тебя, Мэг, – заверил ее на прощание Джаго. – Помни это. Помни всегда. Это единственный достоверный факт, который я могу тебе сообщить.

И затем он вышел, направившись по улице к железнодорожной станции Свисс-Коттедж, а оттуда – на вокзал Виктория, чтобы сесть на поезд к пароходу на Кале. ММ знала, что многие жены и возлюбленные придут на Черинг-Кросс, будут махать флажками и храбро улыбаться, но Джаго запретил ей это, сказав, что хочет запомнить ее в постели – их постели – с обращенной к нему улыбкой. Больше ни о чем он ее не просит. И даже в этом она его подвела, очень подвела.

ММ зарылась головой в подушку и проплакала два часа.

Храбрость не относилась к числу достоинств Оливера: он боялся физической боли, любого публичного унижения, конфликтов, а более всего боялся быть свидетелем чужих страданий. В те дни, когда Селия рожала Джайлза и близнецов, он пребывал в агонии страданий, опасаясь, что ему придется видеть или даже слышать что-то страшное, через что проходит жена. Селия, напротив, была очень храброй во всех отношениях, ее почти ничто не могло испугать, а если это и случалось, она стискивала зубы и противостояла страху и боли. Она походила на Джека, чья отвага была поистине неисчерпаемой. Оливер, как мог, боролся с недостатком храбрости: он сделал все, чтобы овладеть умением публично говорить. Ради Селии он выучился ездить верхом и однажды – но только однажды – побывал на охоте. Правда, всю ночь перед этим он не смыкал глаз, рисуя в своем воображении опасные препятствия, переломанные конечности и общественное презрение после его падения с понесшей лошади. Оливер смело отправился к дантисту, чтобы вселить мужество в собственных детей, и временами отваживался на самую мучительную процедуру – возражать и даже противостоять Селии.

Но все это было ничто, абсолютно ничто в сравнении с тем ужасом, от которого все внутри у него опускалось, – ехать сражаться во Францию. Вот там-то настоящий ужас, это точно: он читал в газетах сообщения о первых крупных сражениях при Ипре и Монсе и знал, что, несмотря на триумф и заверения, будто немцы разбиты, страшные сводки о людских потерях перечеркивали все пропагандистские уловки. Потери были тяжелыми, причем бессмысленными. Оливер знал, что там он вынужден будет столкнуться с вещами, о которых едва-едва начал думать всерьез: со смертью и с тем, что хуже смерти, – с увечьями, неутихающей болью. Более того, ему придется самому причинять зло – отдавать приказы стрелять, убивать, разрушать. Ему придется скрывать свой ужас, постоянно, день за днем, в нем пребывая, проявлять храбрость или каким-то образом симулировать ее.

Беседы с тестем, ветераном Англо-бурской войны и войны в Судане, где тот сражался вместе с лордом Китченером, не добавляли Оливеру храбрости.

– Нет ничего подобного битве, – внушал он Оливеру, когда однажды, золотым осенним днем, они сидели на террасе в Эшингеме. – Что-то вселяется в тебя, какая-то дополнительная сила дает тебе энергию, решимость. Я бы не мог хладнокровно кого-то убить, мне даже лошадь трудно пристрелить, когда ей приходит срок. Но там, на поле, боже, в этом страшном шуме, когда земля сотрясается от залпов орудий, солдаты ловят каждый твой звук и каждое твое движение, когда в упор на тебя смотрит враг – либо он тебя, либо ты его. Это чертовски здорово! И невозможно передать. Ты сам поймешь, когда будешь там. Твой младший брат, славный парень, вот он знает, что это такое. Мы как-то раз с ним говорили. Он ведь уже на фронте? Юный счастливчик. Эх, если бы я мог отправиться туда с вами обоими!

Оливеру в начале ноября надлежало отбыть в Колчестер для прохождения начальной армейской подготовки. Ему сообщили, что до Рождества его вряд ли отправят на фронт и что свою армейскую карьеру он начнет в звании лейтенанта. За неделю до отъезда в Колчестер Оливер дал обед для всех служащих издательства «Литтонс»: снял отдельный зал в отеле «Савой» и после обильной трапезы, на которой никак не сказалась нехватка продовольствия, встал и произнес короткую речь. Он сказал, что возглавлять издательский дом Литтонов в течение последних десяти лет было гордостью его жизни и что он надеется и молит Бога продолжить это.

– Я расцениваю службу королю и стране как краткий перерыв между издательскими циклами. – (Все рассмеялись.) – Но дело не должно стоять на месте. В обозримом будущем здесь многое изменится. Сильно изменится. Ричард Дуглас и Уильям Дин уже призваны в армию, вскоре за ними последует Джеймс Шарп. Так что «Литтонс» окажется преимущественно в женских руках. Я знаю, что такая ситуация не всех устраивает. – (Вновь раздался смех, к которому Селия и ММ постарались вежливо присоединиться.) – Потому что для некоторых из вас лучше всего было бы вообще без мужчин. Но с таким положением, леди и джентльмены, лично я никогда не соглашусь. Я вернусь. Мы все вернемся и весьма детально, даже критически, проверим, что происходило в наше отсутствие. – (Снова смех.) – Но я попрошу тех, кто остается, очень серьезно и от всей души оказать доверие и поддержку моей жене и моей сестре. Они отвечают за сохранность и за само будущее издательства, и я знаю, что с вашей помощью они обеспечат его. Прошу всех встать и выпить за них: леди Селию Литтон и мисс Маргарет Литтон.

Сотрудники дружно встали, подняли бокалы и с чувством произнесли: «Леди Селия, мисс Литтон, за вас!» Кто-то просто подчинился, но большинство ощутили прилив волнения, сознавая драматизм происходящего. «Прямо как в бою, – неожиданно подумал Оливер, улыбаясь Селии, чьи темные глаза как-то опасно сверкали, и ММ, прозрачная, меловая бледность которой мгновенно сменилась ярким румянцем. – Если бы только бой вызывал такой же безопасный восторг и гарантировал такую же легкую по беду…»

– Ты был изумителен, – падая в постель и протягивая Оливеру руки, проговорила Селия. – Спасибо тебе, мой дорогой. Я знаю, что твои слова будут нам огромной поддержкой. И ММ тоже это почувствовала, поверь.

– Что-то она плохо выглядит, – заметил Оливер, – я беспокоюсь за нее.

– Я тоже. Думаю, то, что ее… друг на фронте, выбивает ММ из колеи. Совершенно очевидно, она его очень любит.

– Что она тебе рассказала о нем? Об их планах на будущее, если… – Оливер запнулся.

– Конечно, у них есть будущее. У всех нас оно есть, – твердо заявила Селия, – но ММ мне ничего не говорила. Вообще ничего. И я никогда у нее не спрашивала. Но она, естественно, ужасно тоскует по нему. И боится за него каждый миг каждого дня.

– Он во Франции? – спросил Оливер.

– Да, уехал почти сразу же. И ты скоро покинешь меня. Оливер, милый, я просто представить себе не могу, как все это выдержать.

– Выдержишь, – мягко улыбнувшись, заверил Оливер, пересекая комнату и беря ее лицо в свои ладони, – как и я. Потому что так надо. Потому что нет выбора.

– Тебе страшно, да? – взглянула на мужа Селия.

Он долго молчал и наконец с трудом произнес:

– Да. Да, очень. К моему стыду.

– Не надо стыдиться, что тебе страшно, – покачала головой Селия. – И не стыдись признаться мне. Если это помогает. В моих глазах ты не становишься хуже. Наоборот, лучше.

– Почему? – очень тихо спросил Оливер.

– Потому, мой дорогой, что чем больше ты боишься, тем храбрее становишься. Я знаю, ты замечательный. Я так тебя люблю.

– И я тебя люблю, – ответил Оливер, – сильнее, чем прежде, сильнее, чем мог вообразить.

Где-то во Франции, 19 октября

Драгоценная Мэг!

Это все, что мне позволено написать тебе. Все наши письма подвергаются цензуре, так что не жди подробных военных отчетов. Я не хочу сказать, что ты именно их и ждешь, но все равно… Я тоже люблю тебя, Мэг. Я все время думаю о тебе, и это такая поддержка – знать, что ты в безопасности. Здесь вовсе не так уж скверно, и ты не должна волноваться. Добрались мы совсем не плохо. Мы прибыли поездом из Гавра в вагонах для скота, и на каждой станции, которую проезжали, нас ждали кофе или вино и хлеб, и люди выкрикивали: «Vive l’Angleterre!»[14]14
  «Да здравствует Англия!» (фр.) – Прим. ред.


[Закрыть]. Ты знаешь, говорят, удача любит храбрецов. Мы все здесь отменные храбрецы! Приходится: иного выбора нет. Я тут вместе с группой славных парней. Очень здорово быть рядом с теми, кого знаешь уже сто лет. Это помогает бороться с тоской по дому. Новости с фронта – мы пока еще не на фронте – хорошие. Наши побеждают. Захватывают территории, выигрывают сражения – в общем, мы победим. Это точно, определенно. Береги себя, Мэг. Не надрывайся на работе. Я скоро буду дома. Если повезет, то уже на Рождество.

С огромной любовью,

Джаго.

Моя дорогая Китти!

Хочу тебе сказать, что здесь все распрекрасно, просто не нарадуюсь. Трудимся изо всех сил, уже было несколько шансов добраться до немчуры. Одна стычка особенно удалась. Больно они задаются, но мы им спесь посбиваем. Хуже всего с погодой – на редкость поганая, холодно и мокро. По сравнению с ней самая жуткая жара в Индии – сущий рай. Не забуду тот торопливый вечер с тобою. Ты была просто обворожительна. Одно не пойму: почему ты не звезда этого шоу? Передай продюсеру мои слова. Домой буду к Рождеству, надеюсь. Поддерживай огонь в очаге, и все такое.

Люблю,

Джек.

Моя дорогая!

Очень быстро становлюсь бравым солдатом. Я уже умею ходить строем, отдавать честь и стрелять так же хорошо, как другие ребята, и, что удивительно, получаю от этого удовольствие. Здесь много славных парней, в числе которых, по счастливому стечению обстоятельств, Джон Дьюк из «Блэкиз». Поэтому в то немногое свободное время, каким мы располагаем, мы беседуем о книгах и иллюстраторах и наводим порядок в издательских делах. Джон готовит новую серию детских иллюстрированных книг, и это звучит очень заманчиво. Мне кажется, нам обязательно нужно разработать каталог детской литературы. Может быть, ты поразмыслишь об этом, посоветуешься с ММ. Прошлой ночью мы совершали переход по низинам Мерси. Было так красиво – блики света на воде и чистое небо. Я смотрел на звезды и думал о тебе и о том, как сильно люблю тебя. Береги себя, дорогая моя, я увижу тебя через – сколько там осталось? – через две недели и три дня. Уверен, наше воссоединение будет очень нежным. И мы все еще надеемся, что до Рождества нас не отправят во Францию. Передай мою любовь детям. Попроси Барти написать мне, письма здесь на вес золота. Я написал коротенькую записку Джайлзу. Надеюсь, что он пообвык в школе, наш бедолага.

Самая моя горячая любовь – тебе, моя дорогая. Не проходит ни единого мгновения, чтобы не думал о тебе и о том, насколько ты мне дорога.

Оливер

Мэг, любимая!

Пишу коротко, нет времени. Я жив-здоров, дела не так уж плохи. Еда паршивая, и мы немного устали, а в остальном нормально. Казармы неплохие. По большей части это амбары на грязных фермах, хозяйственные постройки и палатки в лесу. Мы движемся через отвратительные грязные поля к линии фронта, к траншеям в шести-семи милях отсюда. Прекрасно чувствуешь себя в канаве по пояс в воде. Вполне хватило для моих новых башмаков! Последний участок до траншей стал сложным – открытое поле, изрытое воронками от снарядов, и, хотя была ночь, все озаряла полная луна. Когда мы добрались туда, то и там оказалось не лучше: некоторые траншеи очень мелкие, и пришлось лежать в жидкой грязи, чтобы укрыться. Я попал на глубокий конец траншеи, выходит, повезло. Предполагалось, что мы пробудем там два или три дня, но люди в мелких траншеях не могли выдержать больше двух часов, и командир приказал отходить назад, так как многие из нашего отряда мучились поносом. Чего я тоже избежал. Мы миля за милей натягиваем колючую проволоку против немцев. И это намного лучше, чем крыть крыши в ноябре, скажу я тебе.

Я люблю тебя. Джаго.

P. S. Очень надеемся вернуться домой на Рождество.

Дорогая Мэг, очень, очень хорошие новости. На Рождество точно буду дома. Готовься встречать.

Люблю.

Джаго

Если он действительно приедет домой, подумала ММ, в буквальном смысле прижимая письмо к сердцу, нужно хорошенько подготовиться. Это будет замечательно! Она купит елку, украсит дом, приготовит Джаго подарки. И на этот раз будет счастливой и стойкой ради него. Вот только если бы она сама чувствовала себя немного лучше. Возможно теперь, когда она знает, что он приедет домой, ей станет полегче. ММ раньше никогда не страдала слабым здоровьем, у нее не бывало такой противной постоянной тошноты, вялости и сердцебиения. А теперь еще и месячные прекратились. Она, естественно, знала, в чем дело: наступали возрастные перемены. Она уже какое-то время поджидала их – в конце концов, ей уже сорок лет. С мамой это случилось рано, но у нее был рак. ММ застыла как вкопанная на спуске с Хаверсток-Хилл, куда вышла немного прогуляться. А если это не возраст, а рак? Она встряхнулась. Да нет, конечно. Не может быть. Но надо показаться врачу. И поскорее. Как можно скорее. Даже сегодня, если удастся.

– Я беременна. Что ты об этом думаешь?

– Беременна! О, Селия, я… не знаю, что и сказать.

– И я не знаю, ММ. Я даже не знаю, сообщать ли Оливеру. Он только задергается. Скажет, что мне надо отдыхать, и прочие глупости. А я же не могу сейчас себе это позволить.

– Ох, Селия! Мне так… так жаль… – беспомощно добавила ММ, надеясь, что это подходящие слова.

Хотя Селия и была встревожена, выглядела она чрезвычайно бодро. А что ей оставалось делать? Она все встречала с высоко поднятой головой, ничто ее не пугало. Справится и с этим, и со всем прочим, что бы ни случилось. Ее стойкость была неимоверной. ММ тоже была храброй, практически во всем, но беременность пугала ее. В ее сознании беременность была неразрывно связана со смертью: в основном из-за Джаго и трагической судьбы его жены Энни, но также и потому, что бедная Дженетт тоже умерла от этого. И ММ не могла забыть, как тогда на полу в офисе, в луже крови нашла Селию, у которой случился выкидыш. Почти каждый день ММ благодарила Бога, что ей не пришлось подвергаться подобному кошмару.

– Прости, ММ, – сказала Селия, – я не должна была тебя тревожить. В конце концов, какое это имеет значение, когда каждый день убивают людей. Ой, прости меня, ММ, я имела в виду… Ради бога, не плачь, не надо…

– Все нормально, – сказала ММ, усилием воли взяв себя в руки и сумев улыбнуться Селии. – Пожалуйста, не думай обо мне. Все это не столь важно.

– Конечно важно, ММ. Это… то есть… ты… твой… – Ее голос затих. – Прости, ММ, мне не надо было спрашивать…

– Как раз ты имеешь полное право спрашивать, – пояснила ММ. – Более, чем кто-либо. Мне надо было давно сказать тебе, и я виновата, что этого не сделала. Мой друг, мистер Форд, с которым ты однажды уже встречалась…

Селия тактично кивнула, словно встречала Джаго на ланче литераторов.

– Он сейчас во Франции.

– Во Франции…

– Да. На фронте.

– ММ, мне так жаль. Очень жаль. А он… Боже мой, какой, право, идиотский вопрос…

– Он жив и здоров, – твердо сказала ММ, – и постоянно мне пишет. Конечно, все это очень тревожно. Но он точно жив и здоров. И, надеюсь, на Рождество приедет домой. Тогда я тебе сообщу, – добавила она.

– ММ, ты вовсе не обязана…

– Я так хочу. Ты так… помогла нам в тот день, нам обоим. Как хороший друг.

– Могу только порадоваться, что все хорошо закончилось. Ведь заранее не угадаешь. И он мне очень понравился, ММ, я подумала, что он… невероятно…

– Поговорим о тебе, – уклончиво прервала ее ММ. Рассказывать Селии о том, как он служит, – одно дело, обсуждать его личность – совсем иное.

Селия покраснела, поняв, что сказала лишнее.

– Прости, ММ. Да, я и моя беременность. Вот, право! – Она на секунду задумалась, а затем добавила: – Думаю, что не стану пока говорить Оливеру. Не перед его отъездом. Он уедет гораздо более счастливым, если не будет волноваться обо мне. А там, бог даст, как-нибудь справлюсь. Возможно, я даже и не увижу его, до тех пор пока… – Ее голос слегка дрогнул, затем выровнялся: – Пока не родится ребенок. Это будет разумно, так ведь?

– Пожалуй. Когда… когда ты собираешься?..

– Рожать? Сейчас, дай-ка подумать. В июле. Еще далеко. В Рождество ничто меня не выдаст, разве что, возможно, тошнота, которую я уж как-нибудь да объясню. Ох, ММ, дорогая, и зачем я такая плодовитая!

– Наверное, это трудно, – вежливо заметила та. И вновь подумала: какое счастье, что в числе ее проблем не было хотя бы этой.

11 ноября

Мэг, любимая!

Нам сказали, что военные действия пока прекращены. Какое-то время крупных наступлений не будет, так что можешь перестать волноваться обо мне. Мы находимся в лагере отдыха, и теперь я могу сообщить тебе, что тут была чертовски кровавая драка. Убили нескольких офицеров. Должен сказать, здесь неплохая команда офицеров – все храбрецы и очень хорошо относятся к нам, солдатам. Я о них слова плохого не слыхал. Честно говоря, сперва я сильно сомневался, видя, как они разъезжают в вагонах первого класса и все такое прочее, в то время как нас держали, будто стадо скота, но мы вверяем им свою жизнь, и они, как могут, стараются ее сберечь. Во всяком случае, «искренне твой» вышел без единой царапины. Похоже, мне везет. Старшина сказал, что не бывает везучих солдат, бывают только хорошие. Коли так, стало быть, я чертовски хорош. С Рождеством все более-менее ясно. Не знаю, сколько мы пробудем здесь, знаю только, что здесь спокойно.

Я люблю тебя, Мэг.

Джаго

Дорогая Селия!

На Рождество я приеду домой. Надеюсь, для меня найдется местечко за твоим столом. Или хотя бы под елкой! Меня бы устроило хорошее старомодное семейное Рождество с твоим выводком. Я много думал о них. Славные у тебя детки. Передай Оливеру, что тут все хорошо, даже отменно весело, но что ему понадобится изрядный запас теплого белья.

С любовью,

Джек.

– Здравствуй, мам.

– Ах… Барти! Я не слышала, как ты вошла. Как поживаешь, дорогая?

– Спасибо, очень хорошо, – вежливо сказала Барти.

Превращаться в вежливую незнакомку для матери Барти терпеть не могла. Да и мальчишки ее дразнили. Называли кралей. Это было ужасно обидно.

– Ты прекрасно выглядишь. Леди Селия с тобой?

– Нет. Она привезла меня сюда и уехала в офис на один-два часа.

– Но она зайдет, когда будет забирать тебя? Ох, тогда мне нужно привести дом в порядок, вымыть пол.

– Мам! Не глупи. При чем тут пол?

– Как это при чем, если леди Селия приедет!

– Я думаю, – сказала Барти, – у нее сейчас есть тревоги поважнее твоего пола. Уол идет на войну.

– Да что ты! Вот ужас, жалко-то как! А где он сейчас?

– На учениях где-то в Англии. Она сама тебе расскажет, когда вернется, я уверена. А папа… Он что-нибудь говорил об этом?

– Нет, что ты, дорогая. Куда ему идти. Он больше нужен здесь. Поддерживать очаг, как он говорит. На войне уже много народу, к тому же он слегка староват – ему ведь за тридцать, так что, может, его и вовсе не возьмут. Какая нужда всем-то туда спешить, в конце концов?

– Да никакой, – ответила Барти, – конечно, никакой. А где он? Я хотела бы с ним повидаться.

– Ушел, милочка. В рабочий клуб. Он теперь оттуда не вылезает.

– А что он там делает? – озабоченно спросила Барти, надеясь, что клуб не такое место, где можно хлебнуть пива.

– А, наверное, в снукер на бильярде играет. В карты. Играет, в общем.

– Понятно. А почему он не остался дома?

Было обидно, что отец, как всегда, не стремился повидаться с ней.

– Ну, он ведь не знал, что ты приедешь, – осторожно пояснила Сильвия. – Конечно, он огорчится, что пропустил твой приезд. Да что ж это я, надо же прибраться, Барти. Марджори, иди помоги мне! Смотри, Барти приехала, а потом и леди Селия приедет, надо, чтоб у нас тут было чисто.

– Так пусть Барти сама тебе и поможет, – дерзко крикнула Марджори.

Она даже не поздоровалась с сестрой. Она стала крупным нескладным ребенком, копией отца, и из всех детей наиболее враждебно относилась к Барти, не скрывая этого. Мальчишки могли дразнить Барти кралей, болтать о ее манере разговаривать и одеваться, но, по сути, оставались добродушными. Марджори же страстно ненавидела Барти за ее счастливую судьбу. Она много раз спрашивала у матери, нельзя ли им с Барти поменяться местами.

– Мам, почему именно она живет у леди Селии, почему не я, если все дело в том, чтобы тут стало посвободнее, а тебе полегче?

Сильвия как можно строже ответила дочери, что леди Селия всегда любила Барти и не захочет менять заведенный порядок.

– И кроме того, она уже сделала из Барти юную леди, а с тобой ей придется начинать все сначала.

Это откровенно бестактное объяснение отнюдь не способствовало тому, чтобы примирить Марджори с существующим положением дел.

– Да, конечно, я помогу. Как поживаешь, Марджори?

– О, очень хорошо, благодарю вас, ваша милость, – елейным голосом ответила та. – Прошу прощения, но мне нужно сделать звонок. Прошу покорнейше меня извинить, ваша милость.

– Марджори, – сказала Барти, – не кривляйся. Почему ты так относишься ко мне? Я же твоя сестра.

– Да кто бы мог подумать, глядя на твою одежду и слыша твою речь, что ты моя сестра? Так вот, я не хочу быть твоей сестрой, у нас нет ничего общего. Ты мне никто, поняла? Мама, я пошла, мы с Дорин встречаемся возле магазина. – И она, скорчив Барти гримасу, ушла.

– Боже мой, – сказала Сильвия, – что с ней делать, Барти?

– Ладно, бог с ней, – глотая слезы, ответила Барти. – А где мальчики?

Братья редко бывали дома в те дни, когда приезжала Барти, старались не попадаться ей на глаза, раздираемые чувством смущения и враждебности, и виновато понимая – по крайней мере старшие, – что широкая пропасть между ними возникла не по ее вине.

– Играют где-то. Но Билли сказал, что скоро вернется.

– Вот хорошо. Фрэнку понравилась книга, которую я подарила ему на день рождения?

– Понравилась, милочка, даже очень. Я объяснила, что это одна из книг фирмы, которая принадлежит леди Селии, но он, похоже, не придал этому значения. Он хорошо учится в школе, наш Фрэнк. Говорят, он мог бы получить пособие, только смысла нет. Я все равно не смогу купить ему форму, если он пройдет.

– Мама, тетя Селия заплатит за форму. Я знаю, она поможет, – убежденно сказала Барти с тревогой в огромных глазах.

– Ну нет! Я больше ничего не могу брать у Литтонов. Не дело это. Хватит с них тебя.

– Но это может помочь мне, – спокойно объяснила Барти.

– Помочь? Ты о чем? Подай-ка мне вон то ведро, милочка.

– Остальные будут меня меньше ненавидеть.

– Они тебя не ненавидят, не выдумывай.

– Нет, ненавидят. Можно, я попрошу тетю Селию… Мам, что у тебя с рукой? Болит?

– Все в порядке, – поспешно ответила Сильвия. – Повредила немного, когда поднимала бадью с бельем на прошлой неделе.

– Врет! Это отец спихнул ее с лестницы. – То был Билли, он вошел с парадного крыльца.

– Спихнул с… Мам, это правда? Какой ужас! Нельзя позволять ему так поступать.

– Барти, – взглянул на нее с грустью в глазах Билли, – жизнь с этими людьми все мозги тебе перевернула. Как, по-твоему, мать может что-то не позволять отцу?

– Да я… – Глаза Барти наполнились слезами, отчасти из-за слов Билли, но в основном из страха и тревоги за состояние матери. – Я… я не знаю. Но я могу сказать тете Селии…

Билли шагнул вперед и крепко схватил сестру за руку. Он был уже взрослым парнем, ему скоро должно было исполниться шестнадцать. Барти сморщилась от боли.

– Слушай, ты! Только попробуй сказать своей драгоценной тете Селии о наших проблемах, и я сломаю тебе руку. Мы не желаем, чтобы эта леди лезла в нашу жизнь. Она и так уже натворила дел, забрав тебя из дома. Благодетельница тоже.

– Она не забирала меня из дома! – закричала Барти.

Но она знала, что Билли говорит правду. Тетя Селия забрала ее из родительского дома, и, как бы Барти ни желала этого, путь назад был ей заказан.

– Я понимаю, что это возраст, – сказала ММ. – Я просто хотела бы знать, есть ли средства, чтобы облегчить мое состояние.

– Хм… – Доктор Питтс осторожно взглянул на нее. – А нет приливов, потливости по ночам?

– Нет, – ответила ММ, – но…

– Кровянистых выделений?

– Нет, я же сказала вам, что… что у меня прекратились месячные.

– Так, понятно. Гм… мисс Литтон…

– Да, доктор Питтс? – ММ знала его почти всю свою жизнь, он лечил еще ее отца.

– Мисс Литтон, уж вы простите меня, но, думаю… предвижу, для вас это будет потрясением… – Вид у врача был очень серьезный, даже суровый.

«Это рак, – подумала ММ, – вот что это такое. У меня рак, я умру, как мама, прежде чем увижу Джаго». Она собрала все свое мужество и глубоко вдохнула.

– Да? – еле слышно спросила она. – Пожалуйста, скажите мне. Что бы это ни было. Я предпочитаю знать.

– Да, вам просто необходимо это знать, – сказал доктор Питтс. Он еле заметно улыбнулся, потом немного замялся, словно надеялся, что ему не придется продолжать. Затем набрал в легкие побольше воздуха и быстро проговорил: – Мисс Литтон, нет совершенно никаких сомнений, я бы сказал – ни малейших сомнений, в том, что вы беременны.