Текст книги "Искушение временем. Книга 1. Не ангел"

Глава 11

– Мод, пойдем, моя милая, папа покажет тебе чудесный новый дом, который он для тебя построил.

– Прямо для меня? – Мод смотрела на отца широко открытыми глазами – совершенно зелеными, без тени голубого.

– Нет, я там тоже буду жить, если позволишь. И Джейми иногда тоже. И няня, конечно, и кое-какие слуги. Мне кажется, тебе там понравится, он стоит на замечательной улице, которая называется Саттон-плейс, на Ист-Ривер.

– На реке? Мы можем покататься на лодке?

– Ну, только не на Ист-Ривер, – засмеялся Роберт. – Но на выходные я подыскиваю для нас место на Лонг-Айленде. Вот там мы сможем покататься.

– Почему нам нужно уехать из этого дома?

– Он для нас великоват, милая. Для нас с тобой.

– И для Джейми.

– Да. Теперь пойди к няне и попроси одеть тебя. Я тебя подожду, и мы поедем.

Мод уже исполнилось четыре года. Это было нежнейшее создание, не то чтобы очень красивое, но необычайно привлекательное – с рыжевато-золотыми волосами и серьезным личиком. Они с отцом были искренне преданы друг другу. Мод росла не по годам смышленой, но не избалованной. Роберт, насколько мог, избегал баловать ее, боясь, как бы она не стала похожа на старшего брата. С самого начала он был с дочерью строг и того же требовал от няни.

– Я понимаю, что ей без матери трудно. Но в таких условиях еще проще превратиться в дурного ребенка, поскольку все стараются компенсировать ей эту потерю. А в дальнейшем избалованность сослужит ей дурную службу.

Роберту казалось, что самое трудное время миновало. Дженетт существовала для Мод как самое любимое воспоминание, которое Роберт всячески старался поддерживать. Но то был лишь эпизод, вспышка памяти, потому что всю сознательную жизнь Мод провела без матери.

Мир Мод счастливо замыкался на Роберте, няне и Джейми, которых она обожала. Бруеры удачно расширили круг их общения: Джон и Фелисити души не чаяли в Мод, а их сын Кайл принял на себя роль Лоренса как старшего брата. Что не умаляло Джейми в глазах девочки, даже напротив. Поэтому Роберт был счастлив за Мод и спокоен за ее будущее, особенно теперь, когда он построил дом и Лоренс больше не мог обижать их. Единственное, чего он желал, – это чтобы Мод могла познакомиться с остальными Литтонами. В первые дни войны он все еще лелеял надежду свозить ее в Лондон, но торпедная атака немецких подводных лодок на «Луизиану», гибель в море свыше тысячи пассажиров сделали поездку в Англию решительно невозможной. Поговаривали, что это всего лишь вопрос времени и Америка тоже вступит в войну. Американские избиратели, с неохотой сознающие свои патриотические обязанности и благодарные власти за каждый мирный день, единодушно проголосовали в тот год за Томаса Вудро Уилсона как человека, до сих пор уберегавшего их от войны. Роберт, более независимый в политических оценках, чем большинство его соотечественников, пребывал в постоянном беспокойстве за судьбы младших братьев, но был благодарен и судьбе, и президенту за избавление от того кошмара, через который проходили младшие Литтоны.

– Я хочу, чтобы ты переехала ко мне и жила вместе с нами на Чейни-уок, – предложила Селия.

ММ недоуменно посмотрела на нее: вот этого ей хотелось меньше всего. Ей была ненавистна мысль о потере независимости, уходе из собственного дома. Она обожала одиночество, и отказ Джаго переехать к ней послужил существенным условием длительности их отношений.

– По-моему, не очень хорошая идея, – быстро ответила она.

– Но почему? Почему бы нет? Это было бы очень удобно: мы по очереди ходили бы за углем, продуктами и прочими вещами. К тому же теперь, когда детей нет дома, совсем ни к чему каждой из нас оставаться в отдельном большом доме.

ММ ответила, что ее дом совсем небольшой, а Селия возразила, что, по общим меркам, для одного человека он все-таки большой.

– Никто не предлагает тебе продавать его, ты можешь вернуться туда в ту же минуту, как окончится война. А миссис Билл было бы не так скучно, если бы она жила с нами. ММ, я совершенно не потревожу тебя, обещаю, можешь даже есть отдельно в своей комнате, если хочешь.

ММ попросила немного времени на раздумья и наконец согласилась, не столько поддавшись уговорам Селии, сколько из чувства, что многим обязана ей. Конечно, долгая, утомительная поездка на машине в Биконсфилд с драгоценным письмом от Джаго стала если не главной причиной потери Селией ребенка, то, во всяком случае, одной из причин. ММ знала, что никогда, пока жива, не забудет той ночи, когда она сидела и держала своего Джея, припав к нему, не в силах от него оторваться, и снова перечитывала нежные строки.

Возлюбленная моя Мэг!

Я и представить не мог, что буду так счастлив. Только при мысли о том, что ты носишь нашего ребенка, мои глаза наполняются слезами. Конечно, я боюсь за вас, но твердо знаю: когда вернусь домой и увижу вас вместе – мою родную семью, это будет стоить всего того, что каждому из нас пришлось выдержать. Я так горд и так рад, Мэг! Я люблю тебя больше, чем когда-либо, и благодарен тебе от всего сердца за этот чудный подарок – от тебя и от Бога, в которого я начинаю верить.

Любящий тебя Джаго.

P. S. Я хочу, чтобы мы как можно скорее поженились. Не могу допустить, чтобы мой сын – а я уверен, что это сын, – рос маленьким бастардом.

Джаго

P. P. S. Полагаю, его нужно назвать Джеем.

Радость переполнила ММ, растеклась в ней, и любовь тоже, и каким-то неведомым образом заполнила прошедшие несколько страшных месяцев, превратив уныние и отчаяние в счастье и надежду. Джаго не было в живых, но все же он не был потерян для нее, не отверг ее, как ей казалось. Он любил ее и хотел, чтобы она носила его дитя, – и таким образом она снова обрела его. И когда ММ думала о том, как близка была к потере маленького Джея, почти отдав его чужим людям и даже ни разу не подержав на руках этой маленькой частички Джаго, и сделала бы это, не прибудь Селия вовремя, ее переполняли одновременно ужас и благодарность. Но было одно страшное «но»: Селия в результате потеряла свое дитя, которого так хотела, которого так ждал Оливер, – символ продолжающейся жизни, их совместной счастливой жизни вопреки войне. Селия, со свойственной ей дерзкой отвагой, рисковала ради ММ собственным ребенком, и риск оказался слишком велик.

– Оставь, пожалуйста, – ответила Селия ММ на следующий день, когда, бледная и изнуренная, лежала после долгой ночи, во время которой родилась и через час умерла ее недоношенная девочка. – Это все равно случилось бы, я все делала не так, доктор Перринг давным-давно велел мне лежать. Вчера, вставая, я поняла, что это неизбежно. Я долгое время игнорировала все сигналы своего организма. Если кто и виноват, так это книги, которые мы таскали на прошлой неделе. Пожалуйста, не вини себя, ММ. Я очень рада за тебя.

Но храбрость покинула Селию, когда позже, после горестной регистрации смерти, похорон и извещения Оливеру, она сломалась и плакала дни напролет. Мать утешала ее в Эшингеме со свойственным ей бесцеремонным сочувствием, а ММ с Джеем пока жили в «голубятне», стараясь не попадаться Селии на глаза. ММ понимала, что один только вид чужого здорового ребенка будет сейчас Селии не по силам.

Вот здесь она ошибалась. Как-то днем Селия приехала, настроенная весьма решительно, и потребовала показать Джея.

– Я хочу по-настоящему познакомиться с ним, он столько для нас всех значит. Дай мне его, пожалуйста, ММ, мне хочется его подержать.

И ММ, немного помедлив, передала ей Джея, который уже набирал вес и изображал на личике нечто, что ММ называла улыбкой, хотя все в один голос говорили ей, что в три недели от роду такого не бывает.

Селия прижала кроху к себе и, взглянув на ММ поверх его маленькой темной головки, сказала:

– ММ, для меня он особенный. Уверяю тебя. Да, я плачу и ничего не могу с этим поделать, но я не знала Джаго, а вот так узна́ю его. Я хочу постоянно видеться с этим пареньком, ведь столько сил отдано, чтобы он остался с нами. Ты только посмотри, какой он красивый! Скорее бы его увидели все остальные.

Внешне Селия храбрилась, но и после возвращения в Лондон ММ несколько раз видела, как она беспомощно всхлипывает.

– Только не утешай, – сказала она довольно сердито, – для меня это хуже нет. Я справлюсь. Будем лучше работать до упаду. Работа меня всегда излечивала. Кстати, и за Оливера я не буду так тревожиться.

Уважая горе Селии и ценя ее храбрость, ММ в конечном итоге согласилась жить с ней на Чейни-уок, взяв с собой маленького Джея, миссис Билл и Дороти Дженкинс, веселую, легкого характера молодую женщину, которую наняла ухаживать за Джеем. Но долго это не продлилось.

В начале 1915 года немцы совершили несколько налетов на побережье, но первая воздушная атака на Лондон произошла только в начале лета. Селия постоянно смотрела на небо и трепетала при виде цеппелинов, висящих над городом, – прожекторы высвечивали их сигарообразные тела. Неторопливое, на вид плавное движение дирижаблей было таким обманчивым и, казалось, совсем не сулило того, что случалось потом: неистовый гул, оглушающий грохот и огонь, а затем… страшные взрывы бомб. Жертвы бомбежек были малочисленны, но многие здания оказались разрушены, и все понимали, что это не в последний раз. Жители города были сильно напуганы. На следующий же день Барти, близнецы и Джей вместе с нянями немедленно отправились в Эшингем.

Моя дорогая!

Теперь, оглядываясь назад, я удивляюсь тому, что́ нам говорили в Колчестере об окопной войне. Четыре дня на передовой, четыре дня под прикрытием артиллерии, восемь дней в запасе и четырнадцать дней отдыха – такова была теория. Звучало мрачновато, но терпимо. Сейчас, при острой нехватке людей, здесь можно пробыть неограниченное время. Говорят, что батальон полка «Блэк уотч»[15]15
  «Блэк уотч» – королевский шотландский полк, буквально «Черная стража»; название дано по цвету мундиров, изготовленных из темной шотландки.


[Закрыть] провел на передовой сорок восемь дней. Мы пока здесь двадцать. Люди истощены, но, что удивительно, моральное состояние хорошее. Один за всех и все за одного. Мы сидим в довольно сносных окопах с деревянными настилами. Есть даже жаровни, которые разжигаются в сумерки в помещениях для офицеров. Роскошь! К тому же мы находимся примерно на глубине десяти футов, поэтому чувствуем себя вполне безопасно.

Самое противное, во всяком случае ночами, – это газ. Боже, вот жуткая штука! Газовая атака – настоящий кошмар. Но опять же, пока все хорошо. Раньше было гораздо хуже: каждый день по пояс в грязной жиже и никакой возможности просушить одежду. И конечно, жуткие окопные вши, несколько моих бойцов подцепили их. А самых больных признали негодными. Их ноги попросту гнили в постоянной сырости, и началась гангрена.

Самое главное здесь, на передовой, – это моральная стойкость. А иначе падает боевой дух, исчезает храбрость. Ах, дорогая моя, где те дни, когда я ходил по сухому чистому дому, принимал ванны, носил чистую одежду и все заботы, способные потревожить мой сон, сводились к «Литтонс» и его новому каталогу. Неужели это было?! Только мысли о тебе позволяют мне вспомнить прежнюю жизнь.

Я люблю тебя, дорогая, очень сильно. Скажи детям, чтобы писали мне, я обожаю их письма, они поддерживают во мне веру. И я страшно обрадовался их фотографиям, чудесно было увидеть маленького Джея. Он совсем не похож на Литтона. Именно с частицей тебя, дорогая, я хожу в бой: медальон с твоим локоном и твоей фотографией всегда в моем нагрудном кармане, и я каждый раз касаюсь их, когда выхожу из окопа. Это мой амулет, он хранил меня все это время.

Заканчиваю писать, уже поздно, а день здесь начинается рано. По крайней мере, не нужен будильник!!!

Вся моя любовь с тобой.

Оливер

Селия прочла письмо сначала быстро, а потом медленно, как делала всегда, затем поцеловала его, сунула в кожаную сумку и спустилась вниз в утреннюю комнату, где ее уже ждал поднос с чаем и тостами. Завтраки прежних дней с бесконечным переч нем блюд из яиц, бекона, почек и колбасы, выстроившихся рядком на буфете под серебряными крышками, фрукты, кофе, горячие булочки, горки сливочного масла, горшочки с мармеладами и джема ми – все это казалось сейчас просто фантастикой. Сильно ощущался недостаток продовольствия, цены резко подскочили, шли постоянные разговоры о введении карточек как единственном справедливом решении. Женщины часами стояли в очередях за продуктами.

Кухарка Селии каждое утро отправлялась в магазин, заранее занимая очередь. С тех пор как горничные ушли работать на фабрику, она с истинным рвением исполняла свои обязанности. Весело объявив, что на кухне дел не так уж много, кухарка вызвалась помогать Селии с уборкой. В этом отношении Селии просто повезло, потому что кухарки многих ее друзей негодовали, если им поручали уборку дома. Кухарка и Брансон следили за домом, а втроем с Селией они поддерживали и сад, так что он выглядел аккуратным и ухоженным. Трумэн ушел на фронт, и Селия сама садилась за руль в тех случаях, когда общественный транспорт ее подводил. Селия приобрела новый «пежо», который очень ей полюбился, этой машине требовалось гораздо меньше бензина, чем «роллсу», поставленному пока в гараж в Эшингеме.

Горничная Селии попросила расчет и отправилась на курсы медсестер. Селия спокойно отпустила ее, поручив ей вести дневник, который можно будет опубликовать после войны. Селия теперь сама следила за своей одеждой и сама стирала ее. Она обнаружила, что глаженье – до сих пор неизвестное ей занятие – очень успокаивает, и часами простаивала у гладильной доски, разглаживая платья, юбки и блузки, отделанные кружевом. Она по-прежнему любила одежду и старалась одеваться разнообразно. ММ же оставалась верна своей «униформе». Селии нравилась новая укороченная модель юбки: и за вид, и за практичность, и за то, что она приоткрывала ее бесспорно стройные ноги. Ее также восхищала простота новых фасонов пальто и жакетов. Но в редких случаях, отправляясь куда-нибудь вечером, Селия все же надевала длинные платья, отделанные кружевом, бархатные накидки, туфли на высоком каблуке и часами укладывала волосы.

– Приходится продолжать заниматься тем, что для тебя значимо, – говорила она ММ, – и делать это как можно лучше. Иначе жизнь становится совершенно неузнаваемой.

А тот факт, что жизнь становилась совершенно неузнаваемой, Селия упорно отказывалась признавать – это не отвечало ее упрямому оптимизму.

В школе после возвращения Джайлзу стало не лучше, а еще хуже. Над ним продолжали издеваться, у него по-прежнему не было друзей, и он ощущал себя в равной степени бездарным и в крикете, и в футболе. Еда, и до того плохая, стала просто отвратительной; а хуже всего оказалось то, что сменился штат преподавателей. Почти все молодые учителя ушли на фронт. Их место заняли преподаватели значительно старшего возраста или дамы средних лет с комплексом «старой девы», что не только привнесло скуку в обучение, но и проявилось в их еще большем неведении относительно того, что происходило прямо у них под носом. В результате пошатнулась общая дисциплина и усилилась власть старост-префектов и фагов. Джайлз был в отчаянии, его страдания усугублялись постоянным страхом, что отец может погибнуть, а в случае если нем цы выиграют войну, они заколют всех детей и сожрут их.

Никто на самом деле не верил в победу немцев, но поздно ночью, когда гасили свет, мальчишки начинали рассказывать всякие ужасы, особенно Кларк – один из самых противных префектов. Он якобы слышал от верных людей, что немчура ловила бельгийских детей и вырывала им языки, прежде чем поджарить живьем на вертеле.

Джайлз боялся заснуть от страха, что ему приснятся все эти кошмары, но бодрствовать, лежа в темноте и постоянно прокручивая в голове эти ужасы, было еще хуже. А потом он переключался на мысли об отце, который сражался с этими страшными извергами, и раздумывал, что с ним произойдет, если его не убьют, а возьмут в плен и подвергнут пыткам.

А потом случилось нечто еще более ужасное. Как-то утром всех учеников собрали в зале, и директор сообщил, что у него для них есть одна печальная новость. Мальчики в страхе переглянулись. Раньше некоторых из них уже вызывали поодиночке в кабинет директора, и несколько минут спустя они появлялись оттуда в слезах, потому что им сообщали о гибели их отцов или старших братьев. Но зачем собирать всех? Может, вся наша армия уже разгромлена, немец победил и идет сюда?

– Я знаю, что вам будет прискорбно узнать, – сказал директор, – что мистер Томпсон, который учил большинство из вас и был очень любим многими учениками, погиб. Он служил офицером во Франции и пал смертью храбрых. Должен вас, однако, утешить, что сражение, в котором его убили, стало победным для Англии. Так что мистер Томпсон недаром отдал свою жизнь, и это должно служить нам утешением. А теперь две минуты молчания. Позже в часовне состоится специальная заупокойная служба по мистеру Томпсону и молебен о здравии его семьи.

Джайлз выходил из зала молча, он плакал, как и многие мальчики. Впервые никто ни над кем не насмехался. Уроки мистера Томпсона были веселыми: он превратил историю в увлекательный предмет, никогда не насмехался над учениками и не выказывал нетерпения, а если кто-то испытывал затруднения при ответе, то после урока он объяснял материал еще раз, пока не убеждался, что его поняли. И еще мистер Томпсон был превосходным спортсменом, прекрасным футбольным тренером и создал сильные основную и запасную команды. Он убеждал ребят тренироваться даже в холодные зимние утра и делал это не угрозами, а собственным бодрым примером. А каждое воскресенье у себя в кабинете он устраивал чаепития с фруктовыми булочками и тостами с анчоусным паштетом. Для многих детей, которые были так же несчастны и тосковали по дому, как Джайлз, Томпсон был единственным человеком, ради которого стоило терпеть все издевательства. А теперь он умер, его больше никогда не будет. Джайлз впервые ощутил вкус настоящего горя и – хуже – обрел опыт неизбежности смерти. Это казалось невыносимым.

– Я думаю, – сказала ММ, входя в кабинет Селии, – когда война закончится…

– Когда? – устало оборвала Селия. Сегодня она была особенно утомлена.

– Вот именно, когда, – подтвердила ММ.

Каким-то непонятным образом Селия завидовала ей: для ММ худшее уже миновало, ее возлюбленный погиб, и хотя горе было огромным, она встретила его, справилась с ним, и все закончилось. И она была счастлива со своим маленьким сыном, неожиданно и удивительно счастлива, тогда как каждый день Селии начинался и завершался мурашками страха. Иногда она подолгу стояла у окна на Чейни-уок, глядя, как по набережной шагает разносчик телеграмм. Селия следила за ним, и внутри у нее все замирало от ужаса: вот сейчас он остановится у ворот, взглянет на дом, чтобы уточнить номер, пойдет по дорожке, постучит в дверь. И когда он проходил мимо, она без сил опускалась на стул, освобождаясь от страха, и недоумевала, сколько еще может так продолжаться. Со времени отбытия во Францию Оливер приезжал домой только один раз. Это было какое-то странное, почти нереальное время. Он был так изможден, что два дня просто спал. Прождав мужа так долго, полная любви и желания, Селия растерянно лежала с ним рядом, сомневаясь, способен ли он вообще сейчас любить женщину. Близость случилась только однажды за семь дней, и то с какой-то безысходностью, почти безрадостно. Говорил Оливер мало, предпочитая сидеть молча и о чем-то думать. Его интересовали все подробности домашней жизни, занятия детей, но об издательстве он даже слушать не пожелал.

– Я не хочу сейчас думать о делах, Селия, это только расстроит меня, заставит страдать.

Когда она попросила рассказать ей о фронтовой жизни, поделиться хотя бы какими-нибудь страхами, которые, она чувствовала, сквозили в его письмах, Оливер отказался, объяснив это тем, что старается забыть обо всем на эти несколько блаженных дней. Селия подозревала, что муж, вероятно, полагал, будто она его не поймет, и ее это обижало. Наконец в ночь накануне отъезда он все же разговорился и со всем пылом поведал ей о такой жизни, которую едва ли можно было вынести.

– Это невыносимо – жить в грязи, где мрут люди и лошади, в шуме и зловонии, со вшами, крысами и трупными мухами, порой их жужжание заглушает шум авиации.

Оливер говорил об ужасной неразберихе на поле боя, дыме и грохоте, отделяющих солдат от командиров, когда приказы не слышны, а старшее командование, которое сильно удалено от окопов, отказывается признать, что бой идет не по плану. О полевых госпиталях «скорой помощи», где часто нет самых необходимых медикаментов, о постоянно возрастающем чувстве разочарования ходом войны и ослаблении боевого духа.

– Ситуация, как мне кажется, совершенно тупиковая – когда обе стороны рьяно, с остервенением обороняются на передовой. Когда тут или там удается отбить несколько дюймов, это объявляется великой победой. Трупы, раненые в расчет не принимаются. Победа любой ценой. По-моему, нужно применять какую-то иную тактику.

Селия сидела и слушала, подавленная, напуганная, понимая только одно: ни она, ни он и никто другой ничего не могут поделать, кроме как терпеть. И когда Оливер уехал назад, она с тоской и страданием осознала, что отпуск не доставил мужу радости, как они оба надеялись, не принес ожидаемого упоительного счастья, а стал только мучительным контрастом тем условиям, в которых он находился на передовой, а потому возвращаться в окопы теперь было для него еще тяжелее.

– Так что ты говорила: когда война закончится… – вернулась Селия к разговору с ММ.

– Мне кажется, нужно сделать книгу о военном искусстве. Вой на дала невероятный импульс к творчеству. В первую очередь это касается живописи и, конечно, поэзии.

– Мне нравятся стихи Фрэнсиса Грига, – предложила Селия, – я постоянно их перечитываю. Мне кажется, они пойдут. В них есть что-то особенное, патриотизм с привкусом горечи, что-то вроде Руперта Брука, только реалистичнее. Молодец, что нашла его, ММ. Прости, я тебя перебила. Я согласна. Не вижу причин медлить с публикацией.

– Есть две причины. На эту мысль я натолкнулась, размышляя о плакатах. Мне кажется, они должны стать частью проекта. Плакаты – превосходные произведения искусства, особенно некоторые из них, и при этом обладают огромной силой эмоционального воздействия. Но думаю, что для восприятия их как искусства нужна некая дистанция. Издание такой книги обойдется дорого, а на данный момент мы не можем позволить себе хорошую бумагу и прочее. Учти, что некоторые из плакатов крайне неприятны. Откровенная пропаганда всегда требует непривлекательных образов. Вчера, например, я видела плакат, на котором изображено, как немка-медсестра выливает на землю воду, в то время как английский солдат просит пить. Честно говоря, верится в это с трудом.

– Да, боюсь, что так, – согласилась Селия. – Я видела другой плакат: как немецкий солдат штыком закалывает ребенка. Ужас! А особенно ненавистны мне те, что адресованы молодым женщинам. Видела? «Неужели твой друг не считает нужным драться за тебя и страну?» И дальше что-то вроде: «Если он в такой час пренебрегает своей страной, однажды он пренебрежет и тобой». Я про сто обозлилась. Есть достаточно уважительные причины, по которым иные молодые люди не идут служить, и одна из них – здравый смысл, – добавила она. – Надо полагать, только те, кто развязал эту войну, знают, что́ делают, а все остальные, мирные люди начинают задумываться. Сотни, тысячи погибших, раненых, искалеченных, и оправдание тому – несколько ярдов болота. Не могу поверить, что это разумно и нет другого пути. Послушай, почему бы нам не взбодриться и не сходить в кино? «Рождение нации» – мы ведь не смотрели? Наверное, опять про войну. По-моему, мы заслужили небольшой отдых.

Когда близнецы стали уже достаточно взрослыми, чтобы выражать свое мнение, они часто говорили, что их первые представления о мужчинах, сформированные как раз в то время, когда они находились в Эшингеме при госпитале, устроенном бабушкой, были довольно негативными, даже страшными.

– Все старые – здоровые, а молодые либо слепые, либо глухие, либо безногие, – сказала однажды Адель. – Почему, бабушка?

Поначалу взрослые старались изолировать девочек от наиболее трагических зрелищ, но вскоре поняли: это невозможно. Дети не только бродили повсюду без присмотра, их завораживало то, что они видели. Они стояли и глазели на раненых, сидящих на террасе или на лужайках в креслах на колесах, с культями, заправленными в брюки, с пустыми рукавами, приколотыми к груди, и с искренним интересом принимались расспрашивать дяденек, собираются ли те отрастить новые ноги или же приделают деревянные и как они ухитряются есть без рук. Когда это произошло в первый раз, их услышала няня. В испуге и смущении она схватила детей за руки и, извиняясь, оттащила их от раненого офицера. Но тот улыбнулся и сказал, что все в порядке, что он не против и даже польщен служить объектом такого внимания двух прекрасных юных леди. Няня с тревогой сообщила об этом леди Бекенхем, и та сказала, что если офицеры не возражают, то пусть дети разговаривают с ними.

– А может быть, это даже и подбодрит раненых. Все они добро порядочные люди из хороших семей и не станут пугать девочек.

Барти, будучи постарше, была удручена увиденным, но в то же время радовалась, что может оказать посильную помощь. Ей нравилось сидеть с ранеными, потерявшими зрение, и читать им или просто болтать. Она охотно бегала на посылках у медсестер, разносила чай, выводила раненых в сад или выкатывала туда их коляски, приводила к ним посетителей и даже помогала застилать постели и прибирать комнаты, когда остальной персонал был занят. В Эшингеме одновременно находилось до двадцати человек, в основном с ампутированными конечностями или слепых, и совсем мало контуженных, поскольку они требовали более умелого ухода и доставляли проблемы, с которыми персонал Эшингема не справлялся. Один контуженый пробыл здесь несколько дней, но затем его перевели в другой госпиталь. Барти запомнила его. Она в ужасе смотрела, как он сидел, сотрясаясь от сильной дрожи, бессмысленно уставясь перед собой, неспособный ни слышать, ни говорить, а временами хватался за рот и что-то бессвязно бормотал.

– Страшное дело, – сказал один из бывших поблизости офицеров, глядя на Барти. – Бедняга.

– Но что это, что с ним? – спросила Барти с глазами, огромными от ужаса.

– Это… в общем, это потому, что он находился там слишком долго, – осторожно объяснил офицер. – Грохот снарядов, вечный гул, взрывы, и нужно каждый день идти в бой и терять друзей.

Барти ничего не сказала, но подумала об Уоле, которого уже долго не было, и о своем отце, о котором она почти ничего не знала, и испугалась, что с ними может произойти то же самое.

– О господи, – сказала Селия. Она побелела как полотно, глядя на телеграмму, лежавшую на серебряном подносе для писем. – Боже, Брансон, когда она пришла?

Ну вот и случилось. Вот и все. Оливер погиб.

– Леди Селия, пожалуйста, не огорчайтесь. Я надеялся перехватить вас, прежде чем вы увидите ее. Телеграмма…

– Разумеется, Брансон, я расстроена, а чего вы ждали, какого черта вы не позвонили мне, это непростительно, о господи…

Она взяла ее с подноса, не заметив, что ее уже вскрыли, и вытащила из конверта. А затем, виновато улыбаясь, взглянула на Брансона.

– Простите, Брансон.

– Все нормально, леди Селия. Естественно, вы встревожились. Я попросил кухарку приготовить любимые блюда майора Литтона на завтрашний вечер. Бифштекс и пирог с почками, насколько я помню.

– Вы все правильно помните, Брансон. Благодарю. Милый Джек! Как будет здорово повидать его!

Джек выглядит по меньшей мере на пять лет старше, подумала Селия, вглядываясь в него, когда он, все еще в форме, скрестив свои длинные ноги, устроился в кресле в гостиной. Но и такой он был по-прежнему фантастически красив, даже красивее Оливера, подумала она опять с невольным вероломством, сразу жестко подавив эти мысли.

– Как чудесно видеть тебя, Джек, – сказала она.

– Чудесно повидать и тебя, Селия. Ты, как всегда, прекрасно выглядишь. Я так часто думал о тебе.

– Обо мне? Я полагала, что ты должен вспоминать о… – как ее звали? – о Китти.

– Китти в прошлом. Нужно быть внимательнее. После этого я встретил Салли. Сногсшибательная девушка. Превосходная танцовщица. Исполняла главную партию в «Дьюк-оф-Йорк», в ревю, не помню названия. Мы тогда от души повеселились. Но боюсь, она обо мне уже забыла. Во всяком случае, не написала ни разу.

– И поэтому ты думал обо мне! Ну, польстил.

– Селия, милая моя, ты гораздо красивее и обаятельнее, чем любая из них, на самом деле. Видит бог, Оливер – счастливчик.

«Он уже здорово пьян, – подумала Селия, – а вина еще не подавали».

– Джек! Ведь я старушка!

– Ты не старушка, Селия. Ты моя ровесница, если припоминаешь.

– Что правда, то правда.

Селию это каждый раз удивляло, потому что Джек казался значительно моложе. Она полагала, что так влияет на человека отсутствие семьи и ответственности за близких. Но теперь Джек пришел со страшной войны, где защищал свою страну, что никак нельзя было назвать безответственным.

– Идем вниз, в столовую, обедать, – предложила она, – сегодня твои любимые бифштекс и пирог с почками.

– Селия, не могу выразить, как я тронут. Удивительно, как ты это помнишь?

– Это не я, – засмеялась она, – Брансон все помнит.

– Чудный парень, этот Брансон. Вот бы в каждом доме такого иметь.

– Это точно. Ну, идем. И расскажешь мне о Франции.

– Я предпочел бы послушать о Лондоне, – сказал он. – Ты по-прежнему все время в свете?

– Ах, Джек, если бы так.

В течение всего обеда он развлекал Селию и ММ байками о фронтовой жизни, историями о том, как он выменивал на табак и шоколад книги, которые она ему присылала: «Прости, Селия, но я никогда толком не читал». Джек рассказал им, как один его приятель из офицеров чуть не погиб как-то ночью в окопах, отплясывая танго в обнимку с ружьем и в чем мать родила, только немецкая каска на голове: «Ну, вы знаете, такая, с пикой на макушке». Один солдат увидел его и решил, что это немец, и выстрелил. И о том, как в полевом госпитале как-то ночью он пытался завести интрижку, совсем коротенькую, с веселой такой сестричкой.

– Я пристроился сопровождать одного парня, который схлопотал порцию шрапнели, – смеясь, рассказывал Джек, – и меня в бельевой выловила старшая сестра, заметила, что она ходуном ходит. Страшно рассердилась, прогнала в часть, аж в ушах звенело. Я слыхал, той сестричке здорово влетело!

– Джек, ты чудовище, – утирая от смеха слезы, сказала Селия. Даже ММ рассмеялась.

– Ну что ж, – заключил он, – вы должны каким-то образом поддержать мой боевой дух. Я так понимаю, что нынче вечера – далеко не Кафе-Рояль.