Текст книги "До свидания там, наверху"

Ноябрь 1919

10

Анри д’Олнэ-Прадель, расположившись в просторном кожаном кресле, небрежно перекинул правую ногу через подлокотник и вытянул руку, медленно поворачивая на свету громадный бокал бесценного выдержанного коньяка. Он слушал чужие разговоры с подчеркнутым безразличием, чтобы показать, что он парень не промах. Прадель обожал подобные несколько обиходные выражения. Если бы это зависело лишь от него, он доводил бы их до вульгарности и испытывал бы истинное удовольствие, изрекая пошлости перед теми, кто был недостаточно богат, чтобы выказывать возмущение.

Для этого ему недоставало пяти миллионов франков.

С пятью миллионами он мог бы развлекаться совершенно безнаказанно.

Прадель бывал в Жокей-клубе трижды в неделю. Не то чтобы ему там особо нравилось – он находил, что уровень заведения не оправдывает его ожиданий, – но клуб являлся символом его восхождения по социальной лестнице, что неизменно приводило его в восторг. Зеркала, обивка стен, ковры, позолота, вышколенный персонал, державшийся с неизменным достоинством, и чудовищно высокий ежегодный членский взнос – все это доставляло ему удовлетворение, удесятерявшееся представлявшимися здесь бесчисленными возможностями новых встреч. Он стал членом клуба четыре месяца назад, прошел едва-едва, важные шишки в Жокей-клубе отнеслись к нему с осторожностью. Однако если бы здесь отвергали всех нуворишей, с учетом потерь последних лет, то клуб превратился бы в зал ожидания. И потом, Праделя поддерживали несколько человек, мнением которых было трудно пренебречь, начиная с его тестя, которому в клубе не смели ни в чем отказать, другой опорой была его дружба с Фердинандом, внуком генерала Морье, принадлежавшим к слегка аморальной декадентской молодежи, который, однако, располагал множеством необходимых связей. Отвергнуть одно звено означало лишиться всей цепочки, что невозможно, нехватка мужчин заставляет мириться с некоторыми вещами… Во всяком случае, Олнэ-Прадель хотя бы принадлежал к знати. Замашки пирата, зато потомственный дворянин. Итак, в конце концов его приняли. К тому же г-н де Ларошфуко, действующий президент, рассудил, что он, этот высокий молодой человек, стремительно расхаживавший по залам, не так уж плохо вписывается в пейзаж – непрестанный порыв ветра. Его высокомерие подтверждало расхожее мнение, что в победителе всегда есть нечто отталкивающее. В общем, грубоватый тип, зато герой. Это как с хорошенькими женщинами, без которых никак не обойтись в приличном обществе. А так как нелегко было сыскать мужчину его возраста, чтобы и руки и ноги были целы, и другого на примете не было, то этот выглядел вполне декоративно.

До сих пор д’Олнэ-Прадель мог лишь восхвалять эту войну. Едва демобилизовавшись, он занялся утилизацией и перепродажей военных запасов. Сотни французских и американских автомобилей, двигателей, прицепов, тысячи тонн древесины, железного лома, инструментов, тысячи метров ткани, брезента, запчастей, в которых государство более не нуждалось и от которых желало избавиться. Прадель скупал все это оптом, а затем перепродавал железным дорогам, транспортным компаниям, сельскохозяйственным предприятиям. Прибыль была тем более велика, что охрана складских зон охотно принимала различные вливания, чаевые и прочий навар, и на месте можно было с легкостью вывезти вместо одного грузовика три, а вместо двух тонн пять.

Покровительство генерала Морье и его собственный статус народного героя способствовали тому, что перед Олнэ-Праделем широко распахнулись многие двери, а его участие в Союзе ветеранов Франции, который доказал свою полезность, помогая правительству справиться с последними забастовками рабочих, обеспечило ему дополнительную поддержку. Благодаря этому Прадель уже прибрал к рукам важные сектора ликвидации армейских запасов, покупая громадные партии товара за несколько десятков тысяч франков, что после перепродажи оборачивалось сотнями тысяч франков прибыли.

– Привет, старина!

Леон Жарден-Болье. Бесценный человек, правда недомерок, на десять сантиметров ниже ростом, чем прочие, что было одновременно и пустяком, и серьезным недостатком; сам он воспринимал это драматически и жаждал признания.

– Привет, Анри, – ответил он, слегка передернув плечами; ему казалось, что так он выглядит повыше.

Право называть Олнэ-Праделя по имени доставляло Жардену-Болье огромное наслаждение, за которое он продал бы и мать и отца, что, впрочем, он и сделал. Этот тип заимствует чужие манеры, чтобы воображать себя таким, как все, подумал Анри, вяло, почти небрежно пожимая протянутую руку. Понизив голос, он спросил:

– Так что?

– По-прежнему ничего, – ответил Жарден-Болье. – Ничего не просочилось.

Прадель раздраженно вздернул бровь: в общении с низшими чинами он превосходно обходился без слов.

– Знаю, – сказал Жарден-Болье с виноватым видом, – знаю…

Прадель был зверски нетерпелив.

Несколько месяцев назад государство решило доверить частным предпринимателям работы по эксгумации останков погибших на фронте солдат. По плану предполагалось переместить их в крупные военные некрополи, в министерском постановлении превозносилась идея «преобразования как можно большего числа мелких захоронений в несколько крупных кладбищ». Потому что солдатские трупы были рассеяны повсюду. Убитых хоронили на небольших, сооруженных на скорую руку кладбищах в нескольких километрах от линии фронта, иногда еще ближе. На землях, которые следовало вернуть местным фермерам. На протяжении нескольких лет, практически с начала войны, родственники погибших требовали дать возможность посетить их могилы. Задуманное перемещение захоронений не исключало того, что отдельные семьи когда-нибудь смогут забрать прах, но правительство надеялось, что создание гигантских некрополей, где герои будут покоиться «рядом со своими погибшими в бою товарищами», успокоит пыл родственников. А также это не ляжет новым тяжким бременем на государственные финансы – затраты на индивидуальную транспортировку тел, не считая вопросов санитарии (та еще морока), могли вылиться в бешеные суммы, тогда как государственная казна пуста, пока Германия не выплатит долги.

Это обширное морально-патриотическое начинание по перегруппировке трупов породило целую цепочку лакомых операций, суливших немалую прибыль. Производство сотен тысяч гробов, ведь большинство солдат были просто зарыты в землю, порой тело просто завертывали в солдатскую шинель. Сотни тысяч эксгумаций, иначе говоря, землекопных работ (в тексте было ясно указано: копать предельно осторожно), столько же тысяч транспортных перевозок останков на грузовиках из пункта отправления и столько же новых погребений в пункте прибытия…

Если бы Праделю досталась часть этого рынка, по нескольку сантимов на покойника, то нанятым им китайцам предстояло бы выкопать тысячи трупов, его грузовикам – перевезти тысячи полуразложившихся тел, его сенегальцам – захоронить все это в ряды аккуратных могил с прекрасной выделки крестами, которые обойдутся в круглую сумму, будет на что заново снизу доверху отстроить меньше чем за три года семейное поместье Сальвьер, требовавшее чертову уйму денег.

За восемьдесят франков с трупа при реальных расходах около двадцати пяти франков Прадель рассчитывал огрести чистыми два с половиной миллиона.

А если министерство по взаимному согласию добавит еще несколько заказов, то за вычетом взяток прибыль может дойти до пяти миллионов.

Это сделка века. В коммерческом плане война, даже завершившись, предоставляет немалые преимущества.

Праделю, неплохо осведомленному через Жардена-Болье, чей отец был депутатом, удалось предвидеть это. Демобилизовавшись, он сразу создал предприятие «Прадель и K°». Жарден-Болье и внук генерала Морье внесли по пятьдесят тысяч франков каждый плюс бесценные связи, Прадель в одиночку – четыреста тысяч. Чтобы руководить всем. И иметь восемьдесят процентов прибыли.

Комиссия по государственным заказам заседала именно в этот день, они уже четырнадцать часов сидели за закрытыми дверьми. Прадель благодаря предварительным действиям и тайно переданным ста пятидесяти тысячам франков заручился необходимой поддержкой, членам комиссии (два из трех были у него в кармане) предстояло оценить различные предложения и абсолютно беспристрастно решить, что предприятие «Прадель и K°» представило оптимальную смету, а показанный образец гроба, выставленный в магазине похоронных принадлежностей, наиболее соответствует и достоинству французов, отдавших жизнь за отечество, и одновременно состоянию государственных финансов. Вследствие этого Праделю должны были достаться несколько участков; если все пройдет благополучно, то около десятка. А может, и того больше.

– А что в министерстве?

По лицу Леона Жардена-Болье разлилась широкая улыбка, тут он знал, что ответить:

– Дело в шляпе!

– Да это-то я знаю! – раздраженно рявкнул Прадель. – Вопрос: когда?!

Его озабоченность была связана не только с комиссией по распределению госзаказов. Службе гражданского состояния по делам наследства и военных захоронений, зависевшей от министерства по пенсиям, было разрешено в случае необходимости или по внутреннему решению распределять участки по собственному усмотрению. Не устраивая состязания между конкурентами. И здесь для «Праделя и K°» открывалась поистине уникальная перспектива создания монополии – они могли насчитать, сколько им вздумается, вплоть до ста тридцати франков за покойника…

Прадель демонстрировал отстраненность, с какой высшие умы ведут себя в самых напряженных обстоятельствах, но в действительности он дико нервничал. На его последний вопрос у Жардена-Болье пока не было ответа. Улыбка Леона увяла.

– Когда – неизвестно.

На его лице проступила смертельная бледность. Прадель отвел взгляд, это было равносильно приказу «вы свободны, можете идти». Жарден-Болье ретировался и, притворившись, что увидал знакомого члена Жокей-клуба, с жалким видом устремился в противоположный угол просторного салона. Прадель, провожая его взглядом, заметил, что Леон носит ботинки с увеличенным каблуком. Если бы он не комплексовал из-за низкого роста, что заставляло его совершенно терять самообладание, то мог бы быть вполне толковым парнем, увы! Но Прадель не за это взял его в долю. У Жардена-Болье было два неоценимых достоинства: отец-депутат и невеста без приданого (если бы дело обстояло иначе, разве бы она польстилась на этого карлика!), зато очаровательная, темноволосая, с прелестными губками; свадьба должна была состояться через несколько месяцев. Прадель, едва познакомившись с ней, почуял, что она тихо страдает от этого альянса, порочившего ее красоту. Женщины такого типа нуждаются в реванше, и Прадель в доме Жардена-Болье, увидев, как она входит в гостиную, а на женщин и на лошадей у него был наметанный глаз, готов был спорить, что, если с умом взяться за дело, она не станет дожидаться свадебной церемонии.

Прадель вернулся к созерцанию коньяка, в энный раз обдумывая будущую стратегию.

Чтобы обеспечить такое количество гробов, ему придется привлечь немало субподрядчиков, что строго запрещено условиями контракта с государством. Но если все пройдет нормально, то никто не станет принюхиваться. Потому что всем выгодно смотреть сквозь пальцы. Значение имело лишь то – тут все сходились во мнении, – что страна в обозримом будущем должна иметь несколько благовидных кладбищ; немногочисленные, но зато громадные некрополи наконец позволят каждому воспринимать войну как одно из неприятных воспоминаний.

А он, Прадель, в дополнение ко всему обретет право поднимать свой бокал коньяка и прилюдно рыгать в салоне Жокей-клуба, и никто не посмеет ничего возразить.

Погруженный в размышления, он не заметил, что в салоне появился его тесть. И лишь по установившейся особой тишине почуял, что допустил прокол, воцарилась внезапная ватная, исполненная трепета тишина, как при появлении епископа в кафедральном соборе. Только Прадель осознал это слишком поздно. По-прежнему сидеть в развязной позе при старике означало бы недостаток почтительности, что ему никогда бы не простили. Но менять ее чересчур поспешно означало бы признать перед всем миром свое подчиненное положение. Трудно сказать, что хуже. Прадель предпочел провокации унижение, которое, как ему показалось, нанесет меньший ущерб. С донельзя небрежным видом он откинулся в кресле, сметая с плеча невидимую пылинку. Его правая нога сползла на пол, он выпрямился в кресле, чтобы не нарушать приличий, и мысленно внес это в список будущих реваншей.

Господин Перикур вошел в салон с благодушным видом, размеренным шагом. Он сделал вид, что не заметил маневров своего зятя, и записал это в разряд долгов, которые в будущем придется взыскать. Он прошел между столами, протягивая то одному, то другому вялую руку благосклонного монарха, называя визави по имени с благородством венецианского дожа: добрый день, дорогой друг Балланже, А-а, Фрапье, вы здесь… Добрый вечер, Годар, – рискуя слегка подкрашивать обращение юмором. Однако… не верю глазам своим… неужто это Паламед де Шавинье?! А дойдя до Анри, ограничился тем, что с понимающим видом прикрыл глаза – вылитый сфинкс! И продолжил шествие, направляясь к камину, протянул к пламени обе руки, широко разведя их с утрированно довольным видом.

Обернувшись, он взглянул на спину зятя. Стратегически обдуманная позиция. Должно быть, это раздражает, когда чувствуешь, что за тобой наблюдают сзади. Их взаимные маневры невольно напоминали шахматный дебют, когда партнеры только приступают к игре, обещающей множество неожиданных поворотов.

Эти двое спонтанно прониклись друг к другу тихим, почти безмятежным отвращением. Своего рода обещанием длительной взаимной ненависти. Перикур тотчас почуял, что Прадель подлец, однако не мог противиться увлечению Мадлен. Вслух это не было сформулировано, но достаточно было взглянуть на парочку, и мигом становилось ясно, что Анри Прадель доставляет Мадлен громадное наслаждение и она на этом не остановится, она хочет заполучить этого мужчину, неудержимо хочет.

Дочь господин Перикур любил, по-своему разумеется, не подавая виду, и был бы рад ее счастью, если бы ей не втемяшилась в голову идиотская мысль увлечься Анри д’Олнэ-Праделем. Мадлен Перикур, будучи исключительно богатой наследницей, для многих являлась вожделенной добычей, и, хотя ее нельзя было назвать красавицей, от ухажеров не было отбою. Она была неглупа, несколько раздражительна, как и ее покойная мать, женщина с характером, вовсе не из тех, кто влюбляется без памяти, поддаваясь соблазну. До войны она с легкостью вычисляла мелких честолюбцев, а те находили банальным ее личико, но весьма привлекательным ее приданое. Со временем она научилась их эффективно и тонко отваживать. Много раз она получала предложения руки и сердца, что придало ей уверенности в себе, даже больше, чем нужно. Когда объявили о начале войны, ей было двадцать пять, а к ее окончанию и гибели младшего брата – ужасный траур – тридцать, а тем временем она начала стареть. Что, вероятно, и объясняет дальнейшее. В марте она встретила Анри д’Олнэ-Праделя, а в июле вышла за него замуж.

Мужчины не поймут, чту в этом Анри было такого магически влекущего, что могло бы оправдать подобную поспешность, да, он недурен собой, допустим, но… таково мнение мужчин. Потому что женщины – те как раз прекрасно понимали. Глядя на эту походку, волнистые волосы, светлые глаза, широкие плечи, кожу – о боже! – они понимали, Мадлен Перикур захотела всего этого отведать и осталась весьма довольна результатом.

Господин Перикур не противился, битва была заранее проиграна. Он удовольствовался введением благоразумных ограничений. В буржуазной среде это именовалось брачным контрактом. У Мадлен не нашлось возражений. Красавец-зять, напротив, похоже, рассердился, ознакомившись с документом, подготовленным семейным нотариусом. Мужчины поглядели друг на друга, без слов – разумная предосторожность. Мадлен, оставаясь единственной собственницей своего имущества, делалась совладелицей всего нажитого в браке. Она понимала сдержанную подозрительность отца в отношении Анри, ощутимым свидетельством чего и стал брачный контракт. Когда тебе принадлежит подобное состояние, благоразумие становится второй натурой. Мужу она с улыбкой разъяснила, что это ничего не меняет. Но Прадель знал: это меняет все.

Поначалу он чувствовал, что его обокрали, что его усилия были скверно вознаграждены. В жизни многих его друзей брак помог решению всех проблем. Добиться этого было порой нелегко, требовались деликатные маневры, но в итоге тебе доставалась кубышка, и ты мог себе позволить все, что угодно. Однако для него женитьба мало что изменила. Что касается образа жизни, тут все было по-королевски, и он с удовольствием этим пользовался, ничего не скажешь! Он был бедняком с непомерно роскошным образом жизни (из своих личных средств он быстро потратил около ста тысяч франков, вложив их в переустройство родового поместья, но там еще предстояло вкладывать и вкладывать, все рушилось, это была прорва).

Да, богатства он не обрел. И все-таки его шаг вовсе не обернулся осечкой. Прежде всего, женитьба поставила финальную точку в этой старой истории со штурмом высоты 113, которая его несколько тяготила. Всплыви она теперь, риска не было никакого, ведь он богат, пусть опосредованно, и связан с семейством столь же могущественным, сколь известным. Женитьба на Мадлен Перикур сделала его почти неуязвимым.

К тому же он получил колоссальное преимущество: семейные связи. (Он стал зятем Марселя Перикура, близкого друга господина Дешанеля, друга Пуанкаре, Доде и множества других важных персон.) И он остался весьма доволен первыми результатами своих инвестиций. Через несколько месяцев он уже не станет склоняться перед тестем: он трахает его дочь, присосался к его связям, а через три года, если все пойдет по плану, он еще вольготнее разляжется в Жокей-клубе, когда старик проследует в курительную.

Господин Перикур был в курсе относительно способов обогащения, применяемых мужем дочери. Этот юноша, несомненно, действовал быстро и эффективно; встав во главе трех предприятий, он за несколько месяцев уже получил около миллиона чистой прибыли. В этом плане он вполне соответствовал духу эпохи, но господин Перикур инстинктивно не доверял этому успеху. Слишком вертикальный взлет, дело сомнительное.

Вокруг почтенного Перикура собралось несколько человек – его сторонники: успешные люди всегда создают поле притяжения.

Анри наблюдал за тестем при деле. И восхищенно учился. Да, старик силен. Какой апломб! Перикур с обдуманной щедростью рассыпал замечания, разрешения, рекомендации. Окружающие научились воспринимать его советы как приказы, его сдержанность как запрет. На таких людей невозможно сердиться, когда они вам в чем-либо отказывают, ведь они могут забрать у вас и то, что еще осталось.

В этот момент в курительной наконец появился Лабурден, весь в испарине, комкая носовой платок. Анри сдержал вздох облегчения, одним глотком допил свой коньяк, поднялся с кресла и, ухватив его за плечо, повел в соседнюю комнату. Лабурден торопливо семенил на своих коротких толстых ногах, будто и без того недостаточно вспотел…

Лабурден был дураком, поднявшимся на собственной глупости. Последняя воплощалась в исключительном упорстве – неоценимое достоинство для политика, – впрочем, его упорство было всего лишь следствием неспособности переменить свое мнение и полного отсутствия воображения. Тупоумие – удобное качество. Посредственный почти во всем, почти всегда нелепый, Лабурден относился к тем людям, которых можно поставить куда угодно, они будут проявлять преданность, короче, ломовая лошадь, которой можно отдавать любые приказы. Только не проявить ум – громадное преимущество. На его лице было написано все: его добродушие, любовь пожрать, трусость, ничтожность и, главное – главное, похоть. Неспособный удержаться, чтобы не ляпнуть какую-нибудь пошлость, он устремлял сочившийся вожделением взгляд на любых женщин, особенно на горничных, тех он лапал за зад, как только они поворачивались к нему спиной. Прежде Лабурден трижды в неделю посещал бордель. Я сказал «прежде», так как постепенно он приобрел известность за пределами округа, где являлся мэром и где его постоянно осаждали просительницы, так что он удвоил приемные дни, и всегда находились одна-две женщины, способные избавить его от посещения борделя в обмен на разрешение, льготу, подпись, печать. Лабурден был счастлив, очевидно счастлив. Набитый живот, переполненные яйца. Всегда готовый пристроиться к очередному столу или к очередной заднице, он своим избранием (мэры избираются) был обязан горстке влиятельных людей, над которыми царил господин Перикур.

– Вы войдете в комиссию по размещению государственных заказов, – в один прекрасный день возвестил ему Прадель.

Лабурден обожал входить в различные комиссии, комитеты, делегации: он усматривал в этом доказательство собственной значимости. Он не усомнился, что новое назначение исходит лично от господина Перикура, раз об этом сообщил его зять. Он скрупулезно записал крупными буквами точные инструкции, которым должен был следовать. Отдав все распоряжения, Прадель указал на листок бумаги.

– Теперь извольте уничтожить это… – сказал он. – Может, еще и в витрине «Бон Марше» выставить?

Для Лабурдена это стало началом кошмара. В ужасе оттого, что он может провалить поручение, он все ночи напролет пытался припомнить указания пункт за пунктом, но с каждым повторением – чем дальше, тем больше – все путалось, назначение обернулось для него пыткой, а комиссию он просто возненавидел.

В тот день во время заседания он выложился без остатка, пришлось размышлять, что-то говорить, – словом, он покинул комиссию, совершенно выбившись из сил. Изнуренным, но счастливым, поскольку возвращался с сознанием исполненного долга. В такси он пережевывал несколько фраз, как ему казалось, «прочувствованных», больше всего ему нравилась эта: «Дорогой друг, не хочу хвастаться, но, кажется, я могу заявить…»

– Компьень – сколько? – тотчас перебил его Прадель.

Едва этот рослый молодой человек затворил за ними дверь гостиной, как тотчас уставился на собеседника, не давая тому договорить. Лабурден представлял себе все, что угодно, только не это, сие означает, что он вообще ни о чем не думал, по обыкновению.

– Ну… э-э…

– Сколько? – прогремел голос Праделя.

У Лабурдена все вылетело из головы. Компьень?.. Он выронил носовой платок, срочно полез в карманы, нашел сложенные вчетверо листки, где были записаны результаты совещания.

– Компьень… – проблеял он. – Итак, Компьень, смотрим…

Для Праделя все были слишком медлительными, он вырвал у Лабурдена бумаги и отошел на несколько шагов, не отрывая глаз от цифр. Восемнадцать тысяч гробов – Компьень, пять тысяч – округ Лаон, более шести тысяч для комендатуры Кольмара, восемь – округ Нанси и Люневиль… Еще остались заказы для Вердена, Амьена, Эпиналя и Реймса… результаты превзошли ожидания Праделя. Он не мог удержать довольную улыбку, что не ускользнуло от Лабурдена.

– Завтра мы продолжим совещание, – добавил мэр. – И в субботу!

Он счел, что пора наконец вставить свою фразу.

– Видите ли, дорогой друг… – начал он.

Но дверь распахнулась, кто-то позвал Анри, донесся шум, какое-то оживление.

Прадель двинулся туда.

Все толпились у камина, в дальней части салона, отовсюду – из курительной, из бильярдной – сбегались люди…

Прадель расслышал возгласы, нахмурясь, сделал несколько шагов, без волнения, скорее из любопытства.

На полу, прислонясь к камину, вытянув ноги, сидел его тесть, глаза закрыты, восковая бледность на лице, пальцы правой руки вцепились в жилет, словно он хотел вырвать сердце из груди или же замедлить его биение. Слышались голоса: «Нюхательную соль!», «Ему нужен воздух!». Подоспевший метрдотель попросил всех расступиться.

Из библиотеки мигом примчался доктор, что происходит, его спокойствие произвело впечатление, все расступились, напряженно вытягивая шею, чтобы лучше видеть. Взяв руку, чтобы пощупать пульс, доктор Бланш сказал:

– Ну-с, Перикур, и что с нами приключилось?

Незаметно повернувшись к Праделю, он добавил:

– Старина, срочно вызывайте автомобиль, дело серьезное.

Прадель немедленно вышел.

Господи, ну и денек!

В день, когда Прадель стал миллионером, его тесть едва не протянул ноги.

Какое везение, просто не верится!