Текст книги "Афродита, или Античные манеры"

VI. Девственницы

Бледная заря поднялась над морем. Все окрасилось лиловым светом. Пылающий костер, зажженный на башне Маяка, угасал вместе с луной. Беглые, желтые отблески показались на фиолетовых волнах, как лица сирен под сине-лиловыми волосами. И вдруг наступил день.

* * *

На молу никого не было. Город был мертв. Это был ещё мрачный день перед первой авророй, который освещает спящий мир и приносит тревожные утренние сны.

Ничего не существовало кроме тишины.

Подобно уснувшим птицам, длинные суда, выстроенные рядами возле набережных, свешивали в воду свои параллельные вёсла. Перспектива улиц вырисовывалась архитектурными линиями, которых не нарушали ни возы, ни лошади, ни люди.

Александрия была как бы огромною пустошью, напоминавшею старинные города, покинутые много веков тому назад.

Но вот раздался легкий шум шагов по земле, и показались две молодые девушки, одна в жёлтом, другая в синем одеяниях.

На них обеих были пояса девственниц, обхватывающие бедра и застегнутые очень низко под их животами. Это были ночная певица и одна из флейтисток.

Музыкантша была моложе и красивее своей подруги. Бледные, как синева её платья, наполовину потонувшие под опущенными веками, её глаза слабо улыбались. Две хрупкие флейты висели позади, прикреплённые к плечу узлом, украшенным цветами. Двойная гирлянда ириса вокруг её закругленных ног волнообразно колыхалась под легкой материей и была прикреплена к щиколоткам серебряными пряжками.

Она сказала:

– Миртоклейа, не печалься так, что потеряла наши дощечки. Разве ты когда-нибудь забудешь, что любовь Родис принадлежит тебе или можешь ли ты подумать, недобрая, чтобы ты когда-нибудь одна, без меня, читала эту строчку, написанную моей рукой? Разве я из тех плохих подруг, которые вырезают на своем ногте имя своей сестры по ложу и потом связываются с другой, когда ноготь отрастет? На что тебе память обо мне, когда ты имеешь меня самоё, всю целиком и живую? Я теперь едва только достигла того возраста, когда девушки выходят замуж, и однако мне не было и половины этих лет в тот день, когда я увидела тебя в первый раз. Ты помнишь это? Это было в бане. Наши матери держали нас под руки и толкали нас друг к другу. Мы долго играли на мраморном полу прежде, чем надеть наши платья. С того дня мы больше уже не расставались, а пять лет спустя мы начали любить друг друга.

Миртоклейа ответила:

– Был и ещё один первый день, ты это знаешь, Родис. Это тот день, когда ты начертала эти три слова на моих дощечках, соединив наши имена. Это был первый день. Он уже больше не вернется. Но ничего. Каждый день для меня новый, и, когда ты просыпаешься к вечеру, мне кажется, что я никогда тебя не видела раньше. Я даже думаю, что ты не девушка, а маленькая аркадская нимфа, покинувшая леса потому, что Феб иссушил её источник. Твое тело гибко, как ветка оливкового дерева, твоя кожа нежна, как летняя вода, ирис обёртывается вокруг твоих ног, и ты носишь цветок лотоса, как Астарта раскрывшуюся винную ягоду. В каком лесу, населённом бессмертными, твоя мать уснула пред твоим блаженным рождением? Какой нескромный Пан или бог божественной реки соединился с ней в траве? Когда мы покинем это ужасное африканское солнце, ты уведёшь меня к твоему источнику, далеко за Пеопис и Фенеей, в большие тенистые леса, где на мягкой земле виднеются двойные следы сатиров вперемежку с лёгкими ступнями нимф. Там, ты найдешь гладкую скалу и ты начертаешь на камне то, что ты написала на воске: три слова, в которых вся наша радость. Слушай, слушай, Родис! Клянусь поясом Афродиты, на котором вышиты все желания, что все желания чужды мне, потому что ты – нечто большее, чем я могу мечтать! Клянусь рогом Амалфеи, из которого сыплются все блага мира, что мир не имеет значения для меня, так как ты – единственное благо, которое я нашла в нём! Когда я смотрю на тебя и когда я вижу себя самоё, я не могу понять, почему и ты любишь меня. Твои волосы серебристы, как колосья пшеницы, мои – черны, как козлиная шерсть. Твоя кожа бела, как пастуший сыр, моя – загорела, как прибрежный песок. Твоя нежная грудь цветет, как апельсиновое дерево осенью, моя – тоща и бесплодна, как сосна на скале. Если мое лицо похорошело, то только от любви к тебе. Ты знаешь, Родис, моя странная девственность похожа на губы Пана, жующего листья мирта, твоя – розовая и красивая, как ротик ребенка. Я не знаю, за что ты любишь меня, но, если бы ты когда-нибудь перестала бы любить меня, если бы ты, подобно твоей сестре Теано, играющей вместе с тобой на флейте, осталась когда-нибудь ночевать в домах, где нас нанимают играть, то мне даже и мысли не пришло бы спать одной в нашей общей постели, и ты, вернувшись, нашла бы меня задушившейся собственным поясом.

Длинные глаза Родис наполнились слезами и улыбкой, настолько мысль эта казалась ей жестокой и безумной.

Она поставила ногу на тумбу:

– Мои цветы между ног мешают мне; сними их, моя обожаемая Мирто. Я уже больше не буду танцевать сегодня ночью.

Певица вздрогнула.

– Ах! правда, я уже забыла их – этих мужчин и девиц. Они заставили вас обеих плясать, – тебя в этом кеосском одеянии, прозрачном, как вода, и твою сестру голой вместе с тобой. Если бы я не защищала тебя, они взяли бы тебя, как проститутку, как они взяли твою сестру в этой же комнате на наших глазах… О, какой ужас! Слышала ты её крики и жалобы? Как мучительна любовь мужчины.

Она стала на колени возле Родис и отвязала обе гирлянды и три цветка, прикреплённые выше, и место каждого покрывала поцелуем. Когда она поднялась, девочка обняла её шею и изнемогла под поцелуем её губ.

– Мирто, ты не ревнуешь меня к этим кутилам? Какое дело тебе до того, что они меня видели? С них хватит Теано, я оставила им ее. Меня они не получат, дорогая Мирто. Не ревнуй меня к ним.

– Не ревнуй!.. Я ревную тебя ко всему, что прикасается к тебе. Чтобы твои одежды не имели тебя одну, я надеваю их после тебя. Чтобы цветы в твоих волосах не оставались влюбленными в тебя, я отдаю их бедным куртизанкам, который осквернят их в своих оргиях. Я никогда тебе ничего не дарила, чтобы ничто не владело тобою. Я боюсь всего, до чего ты дотрагиваешься, и я ненавижу всё, на что ты смотришь. Я хотела бы быть всю жизнь в стенах тюрьмы, где нет ничего, кроме тебя и меня и слиться с тобой так глубоко, так хорошо спрятать тебя своими руками, чтобы ни один глаз не подметил тебя. Я хотела бы быть фруктом, который ты ешь, духами, которые тебе нравятся, сном, который пробирается под твои веки, любовью, от которой изгибаются судорожно твои члены. Я ревную тебя к счастью, которое я тебе даю, и вместе с тем я хотела бы отдать тебе и то, которое я имею от тебя. Вот к чему я ревную тебя, но я не опасаюсь твоих случайных любовниц, которые помогают мне удовлетворять твои детские желания. Что же касается любовников, то я хорошо знаю, что ты никогда не будешь принадлежать им, я знаю хорошо, что ты не можешь любить мужчину, – грубое животное.

Родис искренно вскричала:

– Я пойду скорей, как Навзифоэ, принести в жертву мою девственность богу Приапу, почитаемому в Фазосе!.. Но только не сегодня утром, дорогая. Я слишком долго танцевала и очень устала. Я хотела бы скорее вернуться домой и уснуть на твоей руке».

Она улыбнулась и продолжала:

– Надо сказать Теано, что наша постель уже больше не для неё. Мы поставим ей другую направо от двери. После того, что я видела сегодня ночью, я не могла бы больше ее целовать. Это действительно ужасно, Мирто. Разве возможно, чтобы любили таким образом? И вот это-то они называют любовью?

– Вот это.

– Они заблуждаются, Мирто. Они не знают.

Миртоклея обхватила ее своими руками, и они обе замолкли.

Ветер спутывал вместе их волосы.

VII. Волосы Хризис

– Посмотри-ка, – сказала Родис, – посмотри! Кто-то идёт.

Певица взглянула: вдали от них, по набережной быстро шла женщина.

– Я узнаю ее, – продолжала девочка. – Это Хризис. Она в своем желтом платье!..

– Как? она уже одета?

– Я ничего не понимаю. Обыкновенно она не выходит раньше двенадцати, а солнце только что встало. С ней что-то случилось. Что-нибудь счастливое, наверно. Ей так везёт.

Они пошли ей навстречу и сказали ей:

– Привет тебе, Хризис.

– Привет! Давно вы здесь?

– Не знаю. Было уже светло, когда мы пришли.

– Никого больше не было на набережной?

– Никого.

– Ни одного мужчины? Вы уверены в этом?

– О! вполне уверены. Зачем ты спрашиваешь это?

Хризис не ответила, и Родис продолжала:

– Ты кого-нибудь ищешь?

– Да… Может быть… Мне кажется, лучше, чтобы я не встретилась с ним. Все хорошо. Я напрасно вернулась. Я не могла удержаться.

– Но что такое происходит, Хризис? Ты нам скажешь?

– О, нет.

– Даже нам? Даже нам, твоим подругам?

– Вы узнаете позже, вместе со всем остальным городом.

– Это любезно.

– Немного раньше, если вам очень хочется, но сегодня утром невозможно. Происходят изумительные вещи, дети мои. Я умираю от желания их вам рассказать, но я должна молчать. Вы шли домой? Идёмте спать ко мне. Я совершенно одна.

– О, Хризис, Хризидион, мы так устали! Мы шли домой, это правда, не только для того, чтобы поспать.

– Так что ж? Вы будете спать после. Сегодня канун Афродизий. Разве это, день для отдыха? Если вы хотите, чтобы богиня покровительствовала вам и сделала вас счастливыми на будущий год, надо явиться в храм с веками темными, как фиалки, и щеками, бледными как лилии. Мы позаботимся об этом, идемте со мной.

Она обхватила их обеих выше талии и, лаская рукой их маленькие, почти обнажённые груди, поспешно увела их с собой.

Тем не менее, Родис оставалась озабоченной.

– А когда мы будем в твоей постели, – спросила она, – ты всё-таки не скажешь нам, что с тобой случилось, чего ты ожидаешь?

– Я скажу вам многое, всё, что вы пожелаете, но об этом я буду молчать.

– Даже, когда мы будем в твоих объятиях, совершенно голые, в темноте?

– Не настаивай, Родис. Ты узнаешь это завтра. Подожди до завтрашнего дня.

– Ты сделаешься очень счастливой? Или очень могущественной?

– Очень могущественной!

Родис с удивлением раскрыла глаза и воскликнула:

– Ты спишь с царицей!

– Нет, – сказала Хризис, смеясь, – но я буду такой же всесильной как она. Желаешь ли ты чего-нибудь!

– О, да.

И девочка снова задумалась.

– Ну, что же! Что это такое, – спросила Хризис.

– Это невозможная вещь. Зачем же я стану просить ее?

Миртоклейя сказала за нее:

– В Эфесе, когда две девушки, созревшие и девственные, как Родис, и я, влюблены друг в друга, закон разрешает им обвенчаться. Они идут обе в храм Афины, освятить свой двойной пояс; затем они идут в святилище Ифинои, чтобы принести в жертву смешанный локон из своих волос. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вечером ту из двух, которая считается невестой, привозят в её новое жилище, на колеснице, убранной цветами, между её «мужем» и паронимфой, окруженной факелами и флейтистками. И с этих пор они пользуются всеми правами супругов; они могут усыновлять маленьких девочек и посвящать их в свою интимную жизнь. Они пользуются уважением. Они имеют семью. Вот мечта Родис. Но здесь это не делается.

– Закон будет изменён, – сказала Хризис, – вы поженитесь, об этом я позабочусь.

– О, правда?! – воскликнула девочка, зардевшись от радости.

– Да я и не спрашиваю, кто из вас двух будет мужем. Я знаю что Мирто обладает всеми качествами, необходимыми, чтобы дать эту иллюзию. Ты счастлива, Родис что имеешь такую подругу. Чтобы ни говорили, они редки.

Они дошли до дверей дома, где Джаля, сидя на пороге, ткала салфетку из льна. Рабыня встала, чтобы пропустить их и вошла вслед за ними.

В одно мгновение обе флейтистки сбросили свои простые одежды. Они тщательно обмыли друг друга в бассейне из зелёного мрамора и затем бросились на постель.

Хризис глядела на них, не видя.

Мельчайшие слова Деметриоса бесконечно повторялись в её уме, одно за другим. Она не почувствовала, как Джаля молчаливо развязывала и развёртывала её длинный шафранный вуаль, расстёгивала пояс, отстёгивала ожерелья, снимала кольца, перстни, серебряные змейки, золотые булавки, но шекотанье упавших волос смутно пробудило ее.

Она попросила своё зеркало. Боялась ли она, что она не достаточно хороша, чтобы удержать этого нового любовника – ибо необходимо было его удержать после тех безумных предприятий, которых она потребовала от него? Или она хотела разглядыванием каждой из своих прелестей заставить улечься неистовое беспокойство и вернуть себе свою уверенность?

Она приблизила зеркало ко всем частям своего тела, прикасаясь к ним одной за другой. Она рассмотрела белизну своей кожи, испытала её нежность продолжительными ласками, её теплоту объятиями! Она проверила полноту грудей, упругость живота; она осмотрела свои волосы и полюбовалась их блеском. Она испытала силу своего взгляда, выражение рта, пламя своего дыхания и от края плеча до складки локтя она медленно провела поцелуй вдоль всей своей голой руки.

Необычайное волнение, полное поклонения и гордости, уверенности и нетерпения, охватило ее при прикосновении её собственных губ. Она повернулась вокруг самой себя, как будто кого-то искала, но увидев на своей постели обеих забытых его эфесянок, она прыгнула посреди них, разъединила их, обняла с каким-то любовным бешенством, и её длинные золотистые волосы покрыли три молодые головки.

Книга вторая

I. Сады богини

Храм Афродиты-Астарты возвышался снаружи городских ворот, в огромном парке, изобиловавшем цветами и тенистыми деревьями, где благодаря воде Нила, искусственно введенной при помощи семи каналов, во все времена года цвела дивная растительность.

Этот цветущий лес на берегу моря, эти глубокие ручьи, эти озера, эти тёмные луга, были созданы в пустыне более двух веков тому назад первым из Птолемеев. С тех пор сикоморы, посаженные по его приказанию, достигли гигантских размеров; лужайки, под влиянием плодоносных вод, выросли в луга; бассейны расширились в пруды; из парка природа сотворила целый край.

Эти сады были больше, чем долина, чем страна, чем отечество; они представляли собой целый мир, замкнутый каменными границами и управляемый богиней, душой и центром этой вселенной. Кругом возвышалась окружная терраса, длиной в восемьдесят стадий и вышиной в тридцать два фута. Это не была стена, это был огромный город из тысячи четырехсот домов. Столько же проституток обитало в этом священном городе; в это число входило семьдесят различных национальностей, собранных в этом одном месте.

План священных домов был однообразен и таков: дверь из красной меди (металла посвящённого богине) имела молоток формы фаллоса, ударявший о рельеф, изображавший пол женщины, а под этим было выгравировано имя куртизанки с начальными буквами обычной фразы:

Ω.Ξ.Ε

ΚΟΧΛΙΣ

Π.Π.Π

По обе стороны двери, открывались две комнаты в форме лавок, т. е. без стены со Стороны сада. Направо, «выставленная комната» – была местом где разодетая куртизанка восседала на высокой кафедре в те часы, когда приходили мужчины.

Комната налево, была в распоряжении любовников, желавших провести ночь на открытом воздухе, и в тоже время не спать на траве.

Через открытую дверь коридор вел в широкий двор, вымощенный мрамором, середина которого была занята бассейном овальной формы. Перистиль окружал тенью это большое пятно света и придавал свежесть семи комнатам. В глубине возвышался алтарь из розового гранита.

Все женщины привезли из своей страны маленькую статуэтку богини и, поставив её на домашний алтарь, они молились ей на своём языке, никогда не понимая друг друга. Лахми, Ашлигорет, Венера, Иштар, Фрейя, Милитта, Киприда – таковы были религиозные имена их Сладострастия, возведённого в божество. Некоторые из них обожали её в символической форме, например: красный валун, конический камень, большая многоконечная раковина. Большинство представляло грубую статуэтку на пьедестале из нежного дерева – с худощавыми руками, с тяжелыми грудями, с торчащими бедрами, и указывающую рукой на свой живот. У ног их они клали миртовую ветвь, алтарь они покрывали лепестками роз и за каждое исполненное желание они сжигали маленькое зёрнышко ладана. Богиня была доверенной всяких печалей, свидетельницей всех их трудов, виновницей всех их удовольствий. И когда те умирали, её клали в их хрупкий гроб, как охранительницу их могилы.

Самые красивые из этих девушек были те, которые пришли из азиатских королевств. Каждый год, корабли, которые везли в Александрию дары данников или союзников, высаживали вместе с тюками и мехами сто дев, избранных жрецами для службы священного сада. Это были лиузианки и еврейки, фригиянки и критянки, дочери Эктабана и Вавилона, берегов Персидского залива и религиозных берегов Ганга. Одни из них были с белой кожей, с лицом, похожим на медаль и с несгибающейся грудью; другие – с кожей тёмной, как земля под водой, носили в ноздрях золотые кольца и потряхивали на плечах короткими и тёмными волосами.

Прибывали и ещё более издалека: маленькие, медлительные существа, язык которых никто не понимал, и походившие на желтых обезьян.

Их глаза удлинялись по направлению к вискам; их чёрные и прямые волосы были странно причесаны. Эти девушки на всю жизнь оставались робкими, как потерявшиеся животные. Они знали манипуляции любви, но отказывались от поцелуя в рот. В промежуток между двумя мимолётными любовными связями можно было видеть их, сидящими на корточках и играющими между собой, как дети.

В уединенном лугу, на траве жили стадом белокурые и розовые дочери севера. Это были сарматки с тройной косой, с сильными ногами, с приземистыми плечами; они сплетали себе венки из ветвей деревьев и боролись между собой ради забавы; скифиянки, с толстыми грудями, обросшие волосами, не соглашавшиеся на акт любви иначе, как став в положение животных; огромные тевтонки, пугавшие египтян своими волосами, бледными, как у стариков и своим телом, более мягким, чем у детей; галльские женщины, рыжие, как коровы, смеявшиеся без всякой причины; молодые кельтки с глазами морского зелёного цвета, никогда не выходившие нагими. В другом месте днем собирались иберийки с коричневыми грудями. У них были массивные волосы, которые они старательно причесывали и нервные животы на которых они никогда не выщипывали волос. Александрийцы очень любили их плотную кожу. . . . . . . . . Их брали в качестве любовниц, так же часто, как и в качестве танцовщиц.

Под широкой тенью пальмовых деревьев жили дочери Африки: нумидийки с белыми вуалями, карфагенянки, покрытые чёрным газом, негритянки, одетые в разноцветные костюмы.

Их было тысяча четыреста. Когда женщина входила сюда, она выходила отсюда, лишь в первый день своей старости. Она отдавала храму половину своего заработка, а остальное должно было хватать ей на пищу и духи.

Они не были рабынями и каждая из них в действительности обладала одним из домов Террасы; но не все были одинаково любимы, и наиболее счастливые часто могли скупать соседние дома, которые их обитательницы должны были продавать, чтобы не умереть с голоду. Последние переносили тогда свою непристойную статуэтку в парк и искали алтарь из плоского камня, в углу, которого они уже не покидали больше. Бедные купцы знали это и более охотно обращались к таким, которые спали на открытом воздухе, на зелёной траве, вблизи своих святилищ, но иногда даже и те не показывались и тогда бедные девушки попарно соединялись в своем горе и обменивались страстными нежностями почти принимавшими супружеский характер. Эти парочки делились между собой всем, даже последней шерстяной тряпкой и обоюдной податливостью смягчали податливости продолжительного целомудрия.

Те, у которых не было подруги, добровольно предлагали себя рабынями своим товаркам, пользовавшимся большим спросом.

Последним было запрещено иметь в своём услужении более двенадцати таких несчастных созданий, но называли имена двадцати двух куртизанок, достигших максимума и избравших себе среди всех национальностей разноцветную челядь.

Если нечаянно они рожали сына, то он воспитывался в храме для поклонения совершенству форм и для служения божеству. Если они рожали дочь, ребенок предназначался для богини. В первый день её жизни, праздновался её символический брак с сыном Дионисиоса. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Позже она поступала в Дидаскалион, большую монументальную школу, расположенную позади храма, где маленькие девочки в семи классах изучали теорию и методику всех эротических искусств: взгляд, объятие, движения тела, осложнённые ласки, тайную процедуру укуса, поцелуя.

Ученица свободно выбирала день для первого опыта, так как чувственное желание есть приказание богини, которой не стоит перечить; в этот день ей давали один из домов Терассы; и некоторые из этих детей, которые не были даже ещё зрелыми, считались самыми неутомимыми и даже наиболее часто требовались гостями.

Внутренние покои Дидаскалиона, семь классов, маленький театр и перистиль двора были разукрашены 92-мя фресками, изображавшими обучение любви. Это было творение целой человеческой жизни: Клеохарес Александрийский, внебрачный сын и ученик Апеллеса, умирая, докончил их. В последнее время царица Берениса весьма интересовавшаяся знаменитой школой и посылавшая туда своих молодых сестер, заказала Деметриосу серию мраморных групп для того, чтобы закончить декорацию; но до сих пор, лишь одна была поставлена в детский класс.

В конце каждого года в присутствии всех куртизанок, собранных вместе, устраивался конкурс, который возбуждал в этой толпе женщин необычайное соревнование, так как раздаваемые двенадцать призов давали право на высшую славу, о которой они могли когда-либо мечтать: право входа в Койтитшейон.

Это здание было окружено такой таинственностью, что в настоящее время нельзя дать подробное описание его. Мы знаем только, что оно находилось в пространстве между храмом и оградой и что оно имело форму треугольника, основанием которого был храм богини Котитто, во имя которой совершались ужасающие, незнакомые нам оргии.

Две другие стороны здания состояли из восемнадцати домов; в них жили тридцать две куртизанки, пользовавшиеся таким спросом у богатых мужчин, что они не отдавались дешевле, как за две мины; это были Бафты Александрии. Раз в месяц, в полнолуние они собирались внутри ограды храма, приведённые в неистовство сильно возбуждающими напитками, и опоясанные богослужебными фаллосами; самая старая из тридцати шести должна была принять смертельную дозу страшного любовного напитка. Уверенность в имеющей скоро наступить смерти, заставляла её без страха подвергаться самым опасным сладострастным манипуляциям, перед которыми живые отступили бы. Ея тело, покрытое пеной, становилось центром и образцом непрерывной оргии; посреди продолжительных завываний, слёз, криков и танцев, остальные женщины, голые, обнимали ее, мочили свои волосы её потом, прижимались к её пылающей коже, и черпали все новые и новые страстные порывы в непрерывных спазмах этой бешеной агонии. Так жили эти женщины в продолжении трёх лет, и в конце тридцать шестого месяца, таков был полный опьянения их конец. Другие, менее почитаемые святилища, были воздвигнуты женщинами в честь других имен многообразной Афродиты. Был даже алтарь, посвященный Урании, и принимавший целомудренные обеты сентиментальных куртизанок; другой – Апострофии, заставлявший забывать безнадежную любовь; третий – Хридее, привлекавшей богатых любовников; четвертый – Генетиллис, оказывавший покровительство беременным девушкам; пятый – Колиаде, одобрявшей грубые страсти, ибо всё, что имело отношение к любви, было святыней для богини. Но эти частные алтари были действительны лишь для мелких желаний. Им прислуживали изо дня в день; жертвоприношения им были ежедневны, общение с ними было простое: молельщицы, молитвы которых были исполнены, приносили к ним простые цветы; а те, которые оставались недовольны, оскверняли их. . . . . . . . . . . . . . . . . Они не были освящены и не содержались священниками, а потому и профанация их оставалась безнаказанной.

Совсем иной был распорядок в храме. Храм, великий Храм Великой Богини, самое священнейшее место всего Египта, неприкосновенный Астартейон, представлял собой колоссальное здание длиной в 336 футов, возвышавшееся на 17-ти ступенях на вершине сада. Его золотые двери охранялись иеродулами-гермафродитами, символами двух предметов любви и двенадцати часов ночи.

Вход не был обращен к востоку, но в сторону Пафоса, т. е. к северо-западу, лучи солнца никогда не проникали прямо в святилище Великой, Ночной, Бессмертной. 84 колонны поддерживали архитравий; они были выкрашены в пурпур до середины, а вся верхняя часть выдавалась среди этого красного одеяния невыразимой белизной, подобно торсам стоячих женщин.

Между эпистилем и коронисом, в виде пояса развертывался длинный зоофор со своими украшениями, животными, эротическими и баснословными. Там встречались женщины-центавры, случённые с жеребцами; козы с пристававшими к ним худощавыми сатирами, девы, на которых нападали чудовищные быки, наяды покрытые оленями, вакханки с любовниками-тиграми, львицы, схваченные грифами. Всё это великое множество существ было объято одной и той же неотразимой, божественной страстью. В конце фриза скульптор, изобразил самого себя перед богиней Афродитой, лепящим с нею из мягкого воска черты образцового Ктеиса, как будто все его идеалы красоты, счастья и добродетели издавна скрылись в этом драгоценном и хрупком цветке.