Текст книги "Воровка фруктов"

Она увидела кого-то, кто плакал, совершенно очевидно, впервые за долгое время, а может быть, и вообще в первый раз. Мужчина или женщина? Не важно, к тому же она не обратила на это внимания. Кто-то стоял, спрятавшись за колонной. Спрятался от полиции? Спрятался, потому что хотел огорошить кого-то, кто должен был выйти из как раз подъезжавшего поезда? Ни то ни другое: он стоял там, спрятавшись за колонной, потому что это было его место, причем не только в этот час – уже и вчера, целый день, с момента открытия вокзала ранним утром до его закрытия в полночь, – и на Пасху он уже стоял там, за своей колонной, и на прошлое Рождество, в сочельник. А вон тот старик на костылях, похожий на карлика, с горбом, пробивавшийся шаг за шагом сквозь всеобщую беготню и суету, делая паузу после каждого шага, и теперь, выкинув вперед костыли, под наклоном, немного вбок, уцепившийся окончательно и бесповоротно, не в силах больше двигаться, за какие-то перила или ограждение, со своим горбом, нависавшим над головой, – этот «остов», готовый вот-вот рассыпаться там, среди толчеи и толкотни, был не таким уж и старым и всего десять-двадцать лет назад играл в футбол, профессионально, во второй лиге, а в начале своей карьеры, один год, даже в первой. Он не был особо богатым, но все же при некоторых деньгах, которые у него потом выманил обманным путем один друг и советчик. Еще сегодня утром он в какие-то минуты чувствовал себя вполне уверенно, выйдя на улицу с воспоминанием об ударе от центральной линии, том первом своем забитом голе, когда после того, как мяч пролетел в воздухе и сетка ворот всколыхнулась оттянутым пузырем, в памяти, как в замедленной съемке, все игроки повернулись к нему, не веря, а он, удивленный больше других, и сам не верил своим глазам. Теперь же –

Уже на перроне она опять развернулась и в одном из многочисленных вокзальных магазинов, вверх-вниз, вверх-вниз по лестницам, купила себе матерчатую сумку, с множеством накладных, боковых и задних карманов, которую она сразу окрестила «воровской сумкой». Вернувшись на перрон, она дошла до самого края, до той части, где уже не было крыши, и, хотя поезд уже был подан, остановилась постоять там, под небом, с высоты которого, усиленный впадиной под просевшими рельсами и высокими домами по обе стороны путей, несся отчаянный галдеж чаек. Белых бабочек, которые одна за другой выпархивали из темноты впадины и мерцали над ней на солнце, можно было на первый взгляд принять за чаек. «Transilien» – так назывались все поезда, отправлявшиеся из Парижа в регион Иль-де-Франс, она же, только что вернувшаяся с Дальнего Востока, прочитала вместо этого «Transsibérien».

Воровка фруктов сосредоточила свой взгляд потом скорее на рельсах у нее под ногами. Прежде, причем не только ночью, но и среди белого дня, как теперь, там можно было наверняка увидеть шмыгающих между шпалами крыс. Сегодня же, как уже давно, тут не было ни единой. Ей почти не хватало этих крыс там внизу под ногами. Повсюду смертельно чистая пустота. Ей «почти» не хватало шмыганья? Не просто «почти». Но зато из щебенки, которой было засыпано полотно дороги, пробивалось что-то красно-зеленое, тянулось вьюнком наверх, по стенке грубо забетонированного ограждения, почти к самым ее ногам, к краю платформы: какое-то растение, которое напоминало помидорный куст и которое, как выяснилось позже, таковым и было: когда она склонилась к нему, гроздья мелких, круглых, темно-красных зрелых помидоров буквально сами отдались ей в руки, проскользнули у нее между пальцами, которые ей даже и собирать в горсть не пришлось, чтобы сорвать плоды и сунуть их к себе. Ей то и дело попадались, на протяжении всей ее жизни, плоды, да еще какие роскошные, которые росли в самых невероятных местах. Но помидоры на железнодорожных путях вокзала всемирно известного города –

В поезде она моментально заснула. По своему обыкновению она спала глубоко и без снов. Когда она проснулась, поезд как раз остановился у какой-то станции на возвышенном месте, с видом на широкую реку, в которой она, только выйдя уже из вагона, узнала Сену. А рядом обнаружилась еще одна река, по ширине едва ли треть, а то и четверть от ширины Сены. Или это какой-то боковой ее канал? Нет, это была вторая река, Уаза, – воровка фруктов оказалась в месте слияния двух рек, там, где Уаза впадает в Сену, на железнодорожной станции, которая, соответственно, называлась «Conflans-Fin-d’Oise», Слияние-Конец-Уазы.

Она вовсе не собиралась к месту слияния двух рек. Но она проспала и проехала лишнюю остановку, вместо того чтобы выйти в Сент-Онорин, где собиралась сделать пересадку. Теперь же она ничего не имела против того, чтобы посидеть какое-то время там, где одна река вливается в другую.

Все известные ей реки на земле, особенно большие, когда они протекают по малонаселенным областям, похожи, так ей казалось, друг на друга. Такие места, как никакие иные, рождали у нее представление об одной-единственной планете, скрепляющей отдельные части земли. Ни у одного ручья на свете у нее не возникал подобный образ, ни у одного глетчерного ручейка, ни у одного потока лавы и уж тем более на берегах мировых морей, будь то побережье Восточного или Желтого моря, побережье Атлантики в Бразилии или, как еще несколько дней тому назад, побережье Берингова моря, его русская часть, со стороны Камчатки, или его противоположная часть со стороны Аляски, у Нома, где она побывала за год до того.

Вот так и теперь созерцание Сены и Уазы перенесло ее к сибирским рекам, где она пол-лета, в свободное время, сиживала как здесь на траве у воды. Такой же ветер с реки, как на Енисее, Оби и Амуре, овевал ее. Семена степного чертополоха, которые там повсюду, поблескивая серебром, парили парашютиками над речной поверхностью, иногда сцепившись попарно или даже сбившись в комок, роились в воздухе и тут над развилкой, в месте схождения Сены и Уазы с их по-степному плоскими берегами. И тут, как и там, береговые ласточки, хотя и немного разные по форме и окраске, но одинаково заполнявшие пространство общепланетарным дружным пронзительным писком. И точно такие же, как в тайге, пустые ракушки, выброшенные на песок волной, хотя нет, не совсем такие же. Но это не важно: в ее отстраненном представлении они были такими же. А еще бегуны и велосипедисты, хотя и редкие в этих местах: неужели они бегали и катили на своих велосипедах и там, в Сибири? Да, именно так. И вдоль Енисея проложены велосипедные дорожки и «оздоровительные тропы», и выглядели эти занятия одинаково, что тут, что там. Отстраненность, благодаря которой или силою которой все сливалось в одно, сообщала ей ощущение собственного присутствия в нужном месте, равно как еще более острое ощущение присутствия всего того, что окружало ее в данный момент; в этой отстраненности усиливалось и проявлялось все то, что одновременно наличествовало там, в том числе и она сама, так сказать, включая ее, присутствующую там вместе со всем остальным.

Благодаря собственной отстраненности она начала улавливать отличия, в первую очередь этих двух рек перед нею, отличавшихся друг от друга не только шириной. Ведь, кажется, было такое выражение – «запах бедности»? Во всяком случае, Уаза пахла бедностью, на ее поверхности расползались склизкие разводы от всех мыслимых и немыслимых жидкостей, и нигде даже мутного отражения синего летнего неба, в то время как Сена, в которой кончалась Уаза, откуда пошло и название места, fin d’Oise, Конец Уазы, еще одно хорошее выражение, пахла богатством, в смысле не пахла ничем, синева по всей ширине водной глади синела еще большей синью, чем настоящая в вышних сферах над нею. Обман зрения, возникавший из-за размаха разлившейся до самого горизонта большой реки, которая как бы походя прибрала себе ту гораздо более маленькую на переднем плане? Иллюзия? Но со всеми этими разнообразными запахами как-то не вязалось то, что говорилось о Сене, вода в которой, по прошествии некоторого времени, якобы снова становится чистой, по крайней мере, до ее слияния с Уазой, и вполне приспособленной для купания и плавания, в том числе и в той ее части, что проходит через Париж, особенно в местах ее изгибов, и эти места с легкой совестью можно порекомендовать каждому. Как бы то ни было: подобно тому, как она на прощание вот только что окунулась внесравнимо гораздо более холодную сибирскую реку, воровка фруктов, так разворачивается дальше история, ступила и здесь в реку, чтобы искупаться в «Конце Уазы».

Теперь пришло время рассказать, к чему все это с «воровкой фруктов»; время рассказать, как из нее получилась «воровка фруктов».

Считалось, что ответственность за это лежит на ее отце. Говорили, будто с самого ее раннего детства он показывал ей пример и был для нее образцом. Это неправда. Вполне возможно, что он, как, быть может, и многие другие, в ранние годы в мыслях проигрывал возможность перебраться через ограду или какое другое препятствие и залезть в чужой сад или вообще в какие-нибудь фруктовые угодья. Но до дела он эти свои мысли так никогда и не довел. Уж слишком он был неловким, недостаточно спортивным для такого. И кроме того: стоило где-нибудь рядом с ним обнаружиться всего-навсего какой-нибудь мелкой неурядице, он начинал вести себя как подозреваемый и в итоге нередко и в самом деле объявлялся виновником, всякий раз несправедливо. Но в мыслях своих он чувствовал себя виновным, в том числе или даже в первую очередь в совершении настоящих преступлений в ближайшей округе, полагая, что его вполне справедливо подозревают во всех возможных злодеяниях, в грабительстве, в изнасиловании, в нанесении смертельных повреждений, в убийстве, причем не только в его ближайшей округе.

Воровкой фруктов она стала уже в раннем детстве, во время ее короткого, ее вообще первого пребывания в деревне. «Стала»? В тот день, когда она взобралась на плечи деревенскому мальчишке, спрыгнула с – не слишком высокой – ограды на чужой участок с садом, залезла на дерево и одним движением вывернула из недр кроны плод, который все предшествующие дни ей «колол глаза», она вовсе не стала воровкой фруктов – она ею была изначально.

Сама она себя не считала воровкой. Никто ее до сих пор таковой не считал. Ее звали «воровкой фруктов», потому что это прозвище, ставшее ее вторым именем после полученного при крещении и вытеснившее редкую «Алексию», как называла ее только мать, прижилось в семье. «Воровкой фруктов» назвал ее тогда же владелец огороженного сада с плодовыми деревьями, в котором она «стибрила»? да нет, просто взяла себе, присвоила фрукт – какой, значения не имеет. Хозяин, деревенский друг юности ее матери, находясь в своем маленьком домике при саде (не сад при доме, а наоборот), стал невольным свидетелем присвоения фрукта, ставшего добычей чужой городской девочки. Сначала он непроизвольно вскочил из-за стола, но тут же остановился и устроился у окна, чтобы лучше видеть. То, что он увидел, так рассказывал он потом своей бывшей подруге, матери девочки, понравилось ему. Он, вот только что мрачно сидевший, погрузившись в невеселые мысли, вдруг, когда девочка одним движением извлекла на свет из глубины ветвей прятавшийся там плод, неожиданно развеселился и услышал, что в комнате, единственной в доме, кто-то смеется: смеялся он сам.

Вот он-то и окрестил ее «воровкой фруктов». Так он крикнул в спину девчонке, которая стояла перед забором в надежде снова выбраться на свободу; тот, кто мог бы ее подсадить, был по другую сторону ограды или вообще уже давно смылся. «Эй ты, воровка фруктов!» Она медленно повернулась к нему и молча посмотрела на него большими глазами как на человека, который вмешивается совершенно не в свое дело. А когда он, изображая из себя рассерженного хозяина, рванул к ней, она сделала одну-единственную вещь: она взяла плод, который до того держала за черенок зубами, чтобы иметь свободными руки для перелезания через забор, и этими руками прижала плод к себе. Это был ее плод, не чужой, и уж точно не запретный. «Прихватить что-нибудь» означало для нее, правда, только применительно к фруктам, овощам и тому подобному, и когда она была ребенком, и позже, когда стала молодой женщиной, совершенно не то, что под этим обычно понимали другие.

Воровство, хищение, кража, грабеж были для воровки фруктов последним делом. Из всех злодеев она испытывала отвращение исключительно только по отношению к ворам. Разбойники, насильники, убийцы, массовые убийцы – это было совсем другое. Потаенная укромность, которая не имела ровным счетом ничего общего с потаенностью какого-нибудь уютного укромного уголка, притягивала ее к себе настолько, что это было похоже на пагубное пристрастие. А вот потаенная скрытность воровства, кражи, из-за одних только жестов, казалась ей самым омерзительным на свете. И как бы она сама себя ни убеждала, став свидетельницей мелкого воровства в супермаркете, что, дескать, это от большой нужды или что украденное, считай, ничего и не стоило: она презирала вора за его ухватку. Любительница кино, какой она была с незапамятных времен, она, посмотрев фильм «Карманник» Робера Брессона, на некоторое время разлюбила досточтимого режиссера за сцену с бандой карманников в метро или где-то еще, в которой показано, как воришки, стащив у пассажиров кошельки и проч., перекидывают их в немом танце от одного к другому, через весь вагон, пока украденное окончательно не исчезает, и все это представлено чуть ли не как образец элегантности и красоты. А когда в школе, в старших классах, у ее одноклассниц завелась мода сбиваться в стаю и ходить приворовывать по универмагам, она в один прекрасный день не смогла удержаться, чтобы не наградить одну из них, решившую похвастаться перед ней своей мелкой добычей, увесистой пощечиной, из разряда тех, что назывались тогда (а может быть, и сейчас?) смачной оплеухой. Каждое злодеяние причиняло боль, приносило страдания, каждое на свой лад. При этом воровство во многих случаях даже нельзя было назвать «злодеянием». Вполне возможно, что и вообще воровство как таковое нельзя назвать «злодеянием», и утверждение, будто обкрадывание приносит страдания, за редким исключением, есть большое преувеличение. Но почему же тогда воровство, как она это видела, как она это знала, так больно ранило, не только нанося обиду обворованному совершенно особым, только воровству свойственным мерзким образом, но и нарушая заповедь, существовавшую задолго до библейской или какой другой.

Ее же воровство фруктов было чем-то совершенно иным. Оно совершалось под знаком безнаказанности и, кроме того, было благодатным. И подобающим. И прекрасным. Образцово прекрасным. Конечно, спору нет: то, чем она занималась, относилось к «кривым делишкам». Но и это выражение имело для нее свой особый смысл, отличный от общепринятого. Все, что было, пусть немного, кривоватым, казалось ей по-домашнему родным, и она угадывала потаенную укромность, к которой ее так безудержно тянуло, особенно в разных кривых предметах, попадавшихся ей на глаза, – в кривой иголке, кривом карандаше, в кривом гвозде. Такой будет дольше держаться.

Будь ее воля, все перешли бы только на производство кривых вещей. Значит, она была против прямых углов и прочего в том же роде? Да, но еще больше ей было противно все круглое, шары, круги, кольцевые орнаменты, спирали. Ей хотелось, чтобы все было по ее? Еще как хотелось. Или, точнее, ей хотелось этого время от времени, в духе по-своему понятой песни «Time after Time»[36]36
  «Время от времени» (англ.) – песня американской певицы Синди Лопер (Cyndi Loper, род. 1953), входившая в состав ее дебютного альбома «She’s So Unusual» (1983).


[Закрыть].

Каких только открытий не делает человек, промышляющий воровством фруктов! Сколько раз на протяжении теперь уже четверти века своей жизни она меняла места пребывания, но всякий раз, останавливаясь где-то, на день и, может быть, еще один, не больше – потому что дольше она нигде не чувствовала себя в безопасности, – она легко приживалась, ощущая себя как дома, именно благодаря своему промыслу.

В каждом месте она определяла по точкам, линиям и углам, где растет фрукт, который она может прихватить. Ей достаточно было одного дня и одной ночи, чтобы у нее внутри сложилось нечто вроде картографии, к которой она могла обратиться в любой момент и которая содержала в себе фруктовые параметры данной территории, только потому и заслуживающей вообще внимания и подлежащей обследованию. Необычным (а может быть, и нет) было то, что эти ее «тригонометрические точки», как правило, действительно представляли собой лишь отдельные точки. К числу значимых для нее меток на данной местности не относились целые фруктовые сады, оранжереи, целые поля или, чего доброго, питомники по разведению деревьев и кустов и плодоовощные плантации, она фиксировала только отдельные деревья, отдельно растущий куст и никогда виноградники, не говоря уже о виноградных угодьях: гораздо более важным знаком для нее была какая-нибудь увитая зеленью беседка, почти невидимая из-за забора, но обнаруживающая себя несколькими зубчатыми виноградными листьями, пробивающимися ради нее сквозь щель в заборе или ячейку железной сетки.

Такая легкость освоения места через воровство фруктов была обусловлена отнюдь не тем, что вокруг нее были сплошные просторы, деревни, мелкие города. То же самое у нее происходило и в мегаполисах, и нередко еще «более плодотворно». Ее тамошние места жительства, будь то в Париже, в Нью-Йорке или в Сан-Паулу, становились для нее пригодными для проживания не столько благодаря их классическим достопримечательностям, тем более что переходы между отдельными жилыми пространствами все больше и больше стирались и можно было угодить совсем в другое место, сколько благодаря ее экспедициям туда, где, как в детской игре, становилось «тепло», а потом «горячо!» и «жарко». И всякий раз, едва приехав в какой-нибудь такой город мирового значения, она уже твердо знала, хотя и не имела представления точно где, что сможет тут на свой лад поживиться, не важно, в каком районе, даже самом на первый взгляд неперспективном ввиду отсутствия фруктовых деревьев. В парижском квартале недалеко от Порт д’Орлеан, где она жила, обнаружился, к примеру, в одном из многочисленных новых скверов, где высадили целый десант вошедших, похоже, в моду по всей Европе деревьев гинкго с их особой тенью, от которой рябило в глазах и которая наподобие занавеса закрывала видимость – там, за этим занавесом, обнаружился на брандмауэре фрагмент шпалеры из других времен, а на ней – фрукты, хотя их и становилось с каждым годом меньше, и висели они очень высоко, «этим летом там висела всего лишь одна груша, – рассказывала воровка фруктов, – но зато очень большая, на самом верху шпалеры, так что ее было не достать, даже если встать на цыпочки. А возле городской автострады, уже почти в Монруже —». Раз начав перечислять места своих преступлений, она уже не могла остановиться.

Ну а что же зимой? Как она устраивалась зимой, когда никаких фруктов нигде уже добыть было нельзя? «Дорогой мой: и зимой растут фрукты, не прекращая!»

* * *

«Каких только открытий не делает человек, промышляющий воровством фруктов!» – Что общего, скажите на милость, у воровства фруктов с открытиями? Разве крона деревьев – подходящее место для открытий? – Действительно: так сказать, больших открытий воровка фруктов благодаря своему промыслу не делала. Но то, что она видела, слышала, вдыхала, пробовала на вкус, переживала, причем всегда как бы между прочим, никогда не стало бы ее достоянием, если бы она не была воровкой фруктов со своей особой топографией перемещений и своим особым графиком, вот почему она воспринимала все это, определенно и ясно, яснее не бывает, как открытие. Для этого ей даже не нужно было забираться на самую верхушку дерева, это случалось исключительно редко. Свои открытия она делала скорее походя, и они никогда не касались «краденого», ее, так сказать, главной поживы, но затрагивали в большей степени сопутствующие явления. Когда она отправлялась к намеченному месту, к той единственной точке на карте, отклоняясь всякий раз в сторону и двигаясь окольными путями, – что составляло неотъемлемую часть ее экспедиций, – когда она протягивала руку за своим, да-да, лично ее фруктом или даже обе руки, когда она потом неспешно шла, опять же обходными путями, но уже другими, назад, да-да, к дому, ее глазам, походя, открывалось нечто, и уши, походя, улавливали нечто, и ветром, походя, ей приносило нечто, – особенно глубокой ночью, – что никогда не проявлялось таким неповторимым образом ни при каких прочих занятиях. Последующее обнюхивание украденного плода (всегда один, лишь виноград и орехи составляли исключение) было частью процесса открытия, делавшегося походя: никогда ни один купленный, найденный, подаренный фрукт не будет источать такого головокружительного аромата, аромата таинственности, как только что добытый во время проведенной воровской операции. А вкус? Об этом воровка фруктов почти ничего не рассказывала. Похоже, что она немало фруктов оставляла нетронутыми, так что в итоге они высыхали или сгнивали.

Воровство фруктов стало ее занятием: по-другому и быть не могло. И совершенно очевидно: это не означает, что посягательство на чужие, не принадлежащие тебе фрукты происходило под давлением; было болезнью, а тот, кто от нее страдал, был клептоманом. Просто по-другому и быть не могло, в том, что она делала, было что-то естественное, законное, что-то хорошее и прекрасное, что-то необходимое и отрадное, причем не только для нее. Но что же это получается, скажите на милость: неужели воровка фруктов считала себя носительницей своего рода особой миссии? Может быть, она мечтала или даже хотела, чтобы воровство фруктов включили в список олимпийских видов спорта? Идея не совсем бредовая, если посмотреть на все эти новые виды спорта, которыми пополнился олимпийский список.

Она действительно некоторое время, на пороге между детством и взрослой жизнью, верила в то, что у нее есть нечто вроде своей миссии, ее личной, но, конечно, не в роли воровки фруктов, а, как говорили когда-то, «в переносном смысле». Осознание собственной миссии проистекало, с одной стороны, от того, что она, вот только что еще включенная в круг своих сверстников, хотя она никогда не бывала в центре этого круга, вдруг оказалась вытесненной куда-то на периферию, почему – неизвестно, да ей и не хотелось знать почему. Те, в обществе которых она совсем недавно спокойно играла, теперь переставали с ней даже здороваться. Нежелание знать причину перемен было связано с тем, что она не хотела быть побочным персонажем. «Обочина – не мое место!» Теперь она чувствовала себя в центре. «Я вам еще покажу!»

С другой стороны, мысль о том, что у нее есть эта миссия, внушалась ей со стороны. Те, кто давал понять ей, что у нее имеется свое «задание», – и таких с каждым годом становилось все больше и больше, – были старше ее, намного старше. Все эти люди в возрасте, в том числе и те, которые видели ее только мельком, где-нибудь на улице, на ходу, не уставали говорить, что она «совершенно особенная», – «редкое явление», – «наконец-то хоть одна девушка не такая, как другие, которые так и липнут, только что ценников не хватает», – «ты прекрасна особой красотой!» – «вот человек, у которого есть свое предназначение!»

Из всех тех, кто считал, что у нее есть такое предназначение, особенно усердствовал в ее первые взрослые годы ее собственный отец. «У тебя есть жизненная задача, детка. Ты должна утвердить свое особое место в мире, отвоевав его у других, и у тебя кроме этого есть обязательство. Ты обязана обрести власть. Ты должна обнаружить ту силу, которую ты тайно носишь в себе, и открыто пользоваться ею. Ты явишь тем, кому это нужно, и такие есть, не сомневайся, свой свет и сожжешь этим светом их искусственные ресницы, ударишь им по ушам, так что задрожат сережки, долбанешь по кольцу в носу. Ты будешь олицетворять силу, совершенно другую. Ты будешь – ты будешь – ты будешь —»

Именно эти бесконечные увещевания и пророчества отца привели к тому, что у воровки фруктов вскоре после того, как ей исполнилось двадцать, совершенно заглохло это чувство, будто у нее имеется нечто вроде миссии. Она восприняла это поначалу с облегчением. Но впоследствии на месте прежнего чувства «Я предназначена» у нее внутри, хотя и редко, возникало нечто, что беспокоило и будоражило ее, быть может, еще сильнее, нечто, что, в отличие от «миссии», было адресовано исключительно ей самой: вызов, призыв, одолеть и утвердить, утвердить что? Себя. Вызов? Призыв? Кто бросал ей этот вызов? Кто призывал? Да, вызовы и призывы шли изнутри ее самой. Но вместе с тем они были больше, чем она сама, значительно больше. «Редко меня что так беспокоит. Редко меня что так будоражит, как эти происки».

В настоящий момент самым подходящим делом для нее после купания в «Конце Уазы» было, похоже, лежание в траве на берегу, с ногами по щиколотку в воде. Какой прекрасный закон природы: большие пальцы на ногах, в отличие от прочих пальцев, загибались слегка кверху. Интересно, у всех людей так? А как это выглядит у обезьян? Она попыталась загнуть их еще больше. При этом что-то коснулось их, и когда она села, она увидела, как мимо очень медленно проплывает кружка, серебристая, из жести или алюминия. Она выудила ее из воды. Кружка была с одной ручкой и напоминала кофейные кружки из старых вестернов. Она уже болталась тут, в этих речных водах, давно, несколько десятилетий кряду. Повертев ее в руках – какая легкая! – воровка фруктов поняла, что кружка эта осталась со времен последней большой войны, со времен сражения, произошедшего в здешних краях, в августовские дни, таким же августом, как сейчас, в тысяча девятьсот сорок четвертом году, когда тут шли наступательные и оборонительные бои между войсками Тысячелетнего рейха и заокеанскими войсками, которые метр за метром продвигались по этой территории, одни – наступая, другие – отступая. На кружке не было никаких опознавательных знаков, и воровка фруктов, убирая кружку к себе, решила, что она немецкая – немецкая? В качестве компенсации появления кружки в ее «походном снаряжении» (как она непроизвольно подумала) она извлекла из бокового кармана посвященную как раз этой битве брошюру, написанную ее отцом, историком-дилетантом, и данную ей в дорогу, под заглавием «Вексенское сражение», с большой фотографией на обложке, на которой был изображен подбитый немецкий танк, и зашвырнула ее подальше в «Конец Уазы», чтобы отправить ее подальше, в Сену? чтобы утопить ее? Чтобы утопить.

Она поднялась, чтобы двигаться дальше. До того она пускала «блинчики» по воде, бросая гальку и ракушки, причем левой рукой, как будто хотела потренироваться. Может ли галька прыгать на поверхности речной воды с ее течением? Да. В ответ из «Конца Уазы» даже выпрыгнула огромная рыбина, щука? форель? щуковидная форель? форелевидная щука? Возможно ли такое? Так было. Так рассказывали. Уаза, судя по всему, была не такой уж бедной рекой.

Почти одновременно появился прогулочный кораблик, бесшумно, как будто без мотора, и поскользил из Уазы в сторону Сены, точная копия той картинки, которая за мгновение до того возникла у нее в голове. И вот она уже машет пассажирам корабля, на котором собрались одни сплошные китайцы. Хотя, может быть, это китайцы первыми дружно помахали ей, а она уже помахала им в ответ. Какое наслаждение обмен приветствиями между незнакомыми людьми. Какая сила, какая мощь, другая, исходила от этого.

Собираясь снова тронуться в путь, она решила, что с сегодняшнего дня с воровством фруктов будет покончено. Или что она будет заниматься этим разве что ради невинного воспоминания и ради окончательного истребления.

Расставаясь с местом слияния двух рек, она сделала на прощание несколько шагов, пятясь назад. Это была одна из ее суеверных привычек. Проживание собственного суеверия было для нее, с одной стороны, времяпрепровождением или даже скорее частью ее ежедневной игры, доставлявшей ей радость (у нее не было необходимости препровождать время). С другой стороны, она относилась к этому всерьез. Она всерьез полагала, что, совершая подобные действия, как сейчас, когда она шла пятясь назад, церемонно считая шаги, до нечетного числа, одиннадцать, тринадцать, семнадцать, она может на расстоянии присоединиться к тому, кто ей важен в данный момент. Это могло происходить и во время завязывания шнурков на ботинках с совершенно одинаковыми бантиками-ушками, и во время нарезания хлеба, без остановки, и во время шлепанья по луже, специально по самой ее середине.

Она пятилась и считала шаги, думая, что это поможет ей добраться до пропавшей без вести матери. Под конец этого суеверного действия полагалось, кроме того, закрыть глаза, что она и сделала. С давних пор увиденное, независимо от того, что это был за предмет, надолго сохранялось у нее в виде остаточного изображения, которое при этом не теряло своей четкости. Случалось даже, что такое остаточное изображение, при – как полагалось – слегка прикрытых, не до конца сомкнутых веках, показывало ей то, на что она при открытых глазах не обратила никакого внимания. Закрыть глаза! И вот теперь, только что мелькнувшие китайские туристы, как на негативной пленке, лица черные, макушки белые (обычно у всех китайцев волосы черные?), руки черные (рубашки белые), вскинутые вверх для приветствия, а среди них стояла и махала ей вместе со всеми, так она увидела, так ей определенно показалось, «это точно она», – ее мать. Никуда она не пропала! Мать, «она вон там, на прогулочной экскурсии, которую она предприняла, чтобы отдохнуть. Ей просто нужен отдых. Отдых от чего? От текущей действительности, особенно ее личной». Но: как она сторонилась мнений, так она сторонилась и объяснений. Необъяснимое было ей роднее. И тут она увидела спустившуюся петлю на чулке у матери. Как она могла увидеть? Она увидела. Но существуют ли еще спустившиеся петли? Существуют.

Дрожащее изображение исчезло, и вместе с ним улетучилась ее уверенность в том, что в целом «все в порядке». И что удивительно: одновременно с тем воровка фруктов почувствовала, как будто ее пронзило насквозь, сверху донизу, от головы до топорщившихся двух больших пальцев на ногах. До настоящего момента, до самого этого места слияния Уазы и Сены, она продвигалась неспешно, позволяя себе канителиться. И это было прекрасно: она бы и дальше себе канителилась, если бы было можно. Но пока: довольно мешкать! Местность, земля, куда она направлялась, ждала ее. В ней там нуждались, и откладывать было нельзя. Заснув в поезде, она проехала на запад, в сторону моря. А чтобы попасть в глубь страны, нужно было двигаться в северном направлении, прямо на север. Дело с ее экспедицией приняло, причем в одночасье, серьезный оборот. Приключенческая история? Как знать. Во всяком случае, она ощущала это именно так.