Текст книги "Чайки"

7

Фриц вышел сразу, Бутыле даже показалось, что он поджидал его, спрятавшись за дверью, проглядывая дорожку от калитки в глазок, – только стукнул, как дверь отворилась и Фриц появился на крыльце и поздоровался, как всегда, когда были они наедине, назвав не именем-отчеством, а дядькой.

– Здравствуй, дядька Саша, что так рано, не утерпел до Праздника?

– Да, нет, Пашка, я по-другому… – Бутыла шагнул к двери, но Павел Иванович повел плечом, словно не хотел сегодня запускать внутрь, и на его движение не среагировал – остался стоять, глядя выжидающе, как-то по-особому.

– Мне бы, Пашка, в дому сподручней, – намекнул Бутыла.

Фриц неохотно уступил, пропустил его в комнаты. Одна – рабочая, была плотно затворена, а другая, маленькая, с низкой голой кроватью в нише (постель была убрана в ящик), сияла чистотой, словно приглашала дорогого гостя. Туда Бутыла и направился, на ходу соображая, какую такую подружку прячет в мастерской хитрющий Фриц. То, что ночевали у него девки, знали все, но никому еще не удавалось схватить Павла Ивановича за руку. Если назойливый гость задерживался, оставаясь третьим, Фриц обычно становился мрачным, скучнел, замыкался, но никогда не гнал и, изредка поддерживал чуть тлеющий разговор, выжидал, и случалось, просиживал так до утра и перед рассветом стелил «гостям» в мастерской, а сам в одиночку уходил к себе в спаленку и замыкался там порой до вечера – отсыпался. И сейчас не иначе скрывалась в мастерской девка – разве стал бы Павел Иванович принимать Бутылу в спальне да еще «светить» чистую постель?

– Ну, что стряслось?

– Вот, Паша, принес, в твоем доме целее будет. – Подчеркнув слово «принес», Бутыла протянул находку.

– Откуда взял? – тусклым, безразличным голосом спросил Фриц.

– Человек один подарил, понимаешь, – соврал для солидности Бутыла.

– Ну и ладно, – столь же буднично отозвался Фриц. – Крест, в общем, хороший. – Он приладил его на полку, словно крест тут век стоял среди подобных бронзовых иконок-складешков, распятий, самоваров, сухой травы и прочей умершей рухляди.

– Вот-вот, и я думаю, что хороший, – заспешил Сашка, боясь, что прижимистый Фриц станет сбавлять цену, – богатый крест, не в каждом доме такой раньше висел.

– Не в каждом, это точно, – согласился Павел Иванович. – Что за него хочешь, налить, наверное?

– Не мешало б, – кивнул Бутыла. – По такому случаю не поскупись, Пашка, дай спиртишки.

– Можно и спирту, – кивнул Фриц. – Ты бутылку захватил, нет? – О, как пожалел тут Бутыла, что о главном впопыхах не додумался. И когда Фриц ушел в мастерскую, Бутыла сидел, как на угольях, выжидая, уже прикинув в уме, что на две тот вряд ли расщедрится – по неписаному закону коли не запросил да сам не дал тару – расплачивались одной. Но Павел Иванович вернулся с большой бомбой из-под портвейна, и Бутыла облегченно вздохнул, ведь в пересчете на водку получалось три бутылки, и Сашка сразу же решил, что часть он отопьет сейчас, часть оставит в заначке, а частью, пожалуй, поделится с рыбаками, внесет свой пай к столу более весомый, нежели котел и дрова.

– На вот. – Павел Иванович протянул бомбу, но не сел, как бы подгоняя Бутылу уходить. Но того упрашивать не надо было – принял бережно, сунул в глубоченный карман штанов.

– Значит понравился тебе крест? Ну ладно, я и рад. Они теперь, говорят, в моде за границей, что за них, что за иконы, длинные тысячи платят.

Но Фриц и ухом не повел, спросил только:

– Ты, дядька Саша, если того мужичка увидишь, приглашай ко мне, у него еще-то что есть из подобного?

– Не знаю, Пашка, я ведь не спрашивал, но если есть – донесу, за мной не пропадет, ты меня знаешь. Ну ладно, с Праздником тебя, спасибо, что выручил, побегу я – мужички скоро домой подаваться станут – надо костер разводить.

Откланявшись, он ушел, а Павел Иванович проводил до двери и, переждав, пока Бутыла скрылся в Монастыре, вдруг поспешно запер дом и, озираясь, побежал к шоссе, а там свернул к Поозерью.

Тот, кого он выглядывал, сам выкатил из Слободки на казенном мотоцикле: в белой каске, при всем параде, и если бы Павел Иванович не поднял руку, вряд ли бы затормозил поздороваться – Венька Крутов – сержант милиции – спешил к утренней поверке в ГАИ.

– Голосуешь, Павел Иванович, так у меня сзади места нет, – пошутил сперва парень, но по взволнованному лицу понял, что дело нечисто.

– Венька, похоже, Николу сегодня ночью ограбили, Бутыла мне сейчас крест принес – точь-в-точь Николин. Если я не прав, слава Богу, но знаешь… Поезжай, в общем, в Заповедник, а я наискосок, через дырку прибегу. Если да, жди. Ключ у меня одного, у сторожей нет.

– Да как же, дядя Паша…

– А так вот, Венечка, лупи скорее и дождись меня, в любом случае дождись.

Мотоцикл взревел, вспугнув с карповника у дороги стайку громкокрылых крякух, и они побежали – мощная машина и сразу отставший, уклонившийся вправо, худой, длинноволосый реставратор, презрительно именуемый в Поозерье Фрицем.

8

Венька ехал нарочито медленно – обмозговывал происшествие. Судьба дарила шанс, и упустить его – значило навеки застрять в ненавистном ГАИ. Интересно все же, зачем конкретно вызывал его капитан Ярышев из розыска? Капитан к нему благоволил, знал, что Венька мечтал о розыске еще со школьной скамьи, но и о строгаче, правда, тоже знал, может, хотел помочь? Ясно одно – никто лучше Крутова Монастырский угол не присмотрит – участковый тут был из городских, появлялся в Слободке раз в неделю по обещанию. А Венька, например, уже выведал, что пришла вчера в яхт-клуб ленинградская шхуна, очень, если приглядеться, странная шхуна – частная, и народ на ней весьма подозрительный понаехал – то ли фарцовщики, то ли художники, кто их разберет, но что важно, сразу же по прибытии закатили они пьянку и одним коньяком поили; и сторожа, и тренеров, и Бутылу, между прочим, – он на дармовщинку всегда тут как тут оказывался. Бутыла, конечно, не крал, но навести по пьянке мог. Такую версию следовало проработать. Впрочем, сейчас, пока время не упущено, надо было со всех концов начинать – первым делом выходы из города закрыть, установить наблюдение за гостиницами, за автобусами – в Николе явно не местная рука поорудовала, но… Откуда же крест у дядьки Саши оказался?.. Вызов, ясное дело, с Бутылой был связан – и важно было оправдать доверие, тогда и строгач снимут.

Получил его Венька по глупости. Надежка Железнова ему анкету подпортила. В школе еще у них начиналось, но, собственно, до выпускного ничего и не было, а там всего раз и распустил руки, и шиш, главное, получил, не простила, да еще в отместку Серегу Карнаухова увела – нашла тоже как наказать – инвалидом чокнутым прикрылась. Он его отметелил на следующий день сгоряча, так Надежка и вовсе здороваться перестала. Но на проводы в армию пришла, Серега, как он понял тогда, для отвода глаз был. И даже поцеловались. Венька ей из армии написал – прощения попросил, но разве Надежку сломишь: «Приезжай, ждем тебя все». Все – это не она одна. Решил до дембеля отложить, не писал, выдерживал характер, думал, поймет, забудет, но не в обиде было дело. «Не люблю тебя, Венька» – и все. И точка.

И этого уже не мог стерпеть, и словно бес вселился – загулял с Маруськой Будулаевой, лучшей ее подруженькой, но недолго и погулял – дружинники повязали в ресторане – подрался с химиками, и… плакал розыск – строгач с занесением. Пришлось в ГАИ еще на год задержаться. Так что выходило, сегодняшняя история решающая, поймает преступников – простят.

Но больше он даже не о прощении думал – зло у него вскипало, как тогда в ресторане, – до чего ж он эту мерзость ненавидел – все сюсюкаются с ними, цацкаются, на лечение бесполезное направляют или на химию, болтают о гуманности, и кто болтает всех больше – тот кто зэка настоящего в глаза не видел. Они же не люди, они зверей хуже – в карты человека проиграть, иконы стащить, девчонку изнасиловать – для них ничего святого нет. Потому и просился в розыск, там делом люди занимаются, а не сшибают по трешке на выезде, а потом пьянствуют взаперти. «Не пойман – не вор» – вот главный гаишный принцип, и ничего, сходит с рук – это не то что его раскрутили, и за кого, за химика, за бича проклятущего…

И все – Надежка. Никак ее, стерву рыжую, забыть не мог, даже сейчас, поманила бы – пошел, ни на что бы не посмотрел. Маруська, правда, говорила, что Надежка Серегу любит, но какой там Серега – знал он, знал за ней делишки, Маруська рассказывала, как она на поездах ездила… А впрочем, что Маруська – цыганка шалавая, шмара…

И так, в душе обругав, отошел немного, и опять принялся о деле думать, и незаметно подъехал к Угловому Дому, мотоцикл заглушил и пошел на второй этаж к капитану.

9

Уже совсем рассвело, люди просыпались и начали ходить по вагону – только пьяный на соседней полке храпел так же беззаботно, как и ночью. Поезд встал на последней перед Старгородом остановке – здесь задерживались надолго – пропускали ранний ленинградский. Серега вышел на перрон, покурил с такими же, как и он, мужиками, поднятыми ни свет ни заря духотой общего вагона, но стоял в сторонке, глядел, как мужики забавляются с пристанционным щенком, глядел и вспомнил вдруг Карайку.

…Маленький, пушистый клубочек на кривых ногах, с большой квадратной головой, мешавшей на бегу, – щенок был трогательно беззащитен. Ребятня беспрестанно его теребила, и щенок отбивался, как мог, старался ухватить своих мучителей тоненькими молочными клыками. Такое его поведение вселяло в Кольку, раздобывшего пса где-то в городе, уверенность, что собака вырастет злой и сильной, и Колька, особенно когда был в подпитии, любил науськать Карая на щебечущую от восторга уличную малышню.

В тот год рыбаки стали брать Кольку на дядюшкино место – Серегин отец утонул по весне, с перепою шагнув с соймы прямо в воду у пристани. Витька, в отличие от брата-близнеца, устроился слесарем в автобусный парк и уже тогда, до армии, начал зашибать деньгу, ремонтируя налево частные машины. Одна была беда – мужики, как-то сразу оценив его умение, а значит, выделив из общей массы допризывников, частенько стали ему наливать, и если Колька получал свою дозу на берегу после прихода соймы и продажи улова, то Витька поддавал в своем сарайчике или на работе. И мать Софья Минаевна, и дед Алексей Платонович ничего с ними поделать не могли, одна у них была надежда на армию, точнее, на флот – рыбаков, по обычаю, всегда приписывали к Балтийской флотилии.

Так бы и продолжалась эта пьянка, кабы не помешал Карайка.

Витька, в отличие от брата, песика невзлюбил, всегда норовил походя задеть, откинуть ногой, наподдать под зад. Кольку это злило, и брат, замечая его злобу, только больше усердствовал: «А пускай не лезет. Завел сторожа, так сажай на цепь». Была, конечно, тут доля истины – нечего баловать, по рукам пускать – сторож, он сторож и есть. И раз выплеснулось, и Серега почему-то оказался еще и виноватым.

Они сидели с Надежкой – младшей железновской сестренкой около их дома на лавочке. Разговор не клеился, и они повозились с Карайкой и вскоре забыли про него, не заметили, как он убежал и, забравшись в Витькин сарай, натворил там дел – утащил и изгрыз журнал с радиосхемой. Они услышали визг – Карай, как ошпаренный, летел из дверей. За ним с плотницким топориком в руках несся Витька. Правое ухо у песика было в крови.

Карайка бежал изо всех сил и, слабым своим умишком соображая, где бы укрыться от мучителя, лучшего не выбрал, как забиться под ноги Сереге. Серега поднял его, прижал к груди, готовый защищать, но где было ему устоять против рассвирепевшего и пьяного Витьки. Тот налетел коршуном, без разговоров рванул собаку на себя, для пущей убедительности съездив Сереге по физиономии. Хорошо хоть зубы не вышиб – примочил только нос, и пока Серега утирался да отталкивал перепуганную, повисшую на нем Надежку, Витька-губитель уже ушел далеко вперед.

Все же Серега догнал их и попытался было заступиться за щенка снова, но Витька замахнулся топориком: «Цыть, пащенок, скройся с глаз. Отрублю вот ему голову, чтоб не совал нос, куда не следует… Коль не садят на цепь, так нечего ему тут…» – он не договорил.

С берега, из-за бугра, поднимался Колька. Поднимался тяжело, успел уже выспаться с утреннего, еще добавить, и опять выспаться, и сейчас спешил домой – похлебать супа и переодеться к ночному лову.

– Куда? – Колька загородил дорогу брату. Заспанные, тяжелые его глаза наливались знаменитым железновским упрямством.

– Пусти, Колька, я ж не шучу. – Брат брата знал хорошо.

– Куда? – на той же ноте переспросил Колька.

– Пусти, на хрен, дай пройти, – не отпуская притихшего с испуга щенка, настаивал Витька.

– Куда? – уже грозно рявкнул Колька, ни на шаг не уступая.

– Уйди, брат. – Лоб насуплен, брови сдвинуты. И не утерпел Серега, встрял между ними:

– Кольк, а Кольк, он Карая рубить на берег несет… – Витька снова его отпихнул, и Серега покатился с бугра, но затормозил, зацепился руками и пополз наверх.

– По какому такому праву? Отпусти пса! – До Кольки начало доходить, и он потянулся рукой к щенку.

Но Витька руку отвел, отпрыгнул назад, угрожающе поднял топорик.

– Не подходи – зарублю. – Он уже вопил.

Но и Кольку сейчас было не остановить. Он метнулся к поленнице и, ухватив чурбак, поднял его над головой и попер на брата.

– Руби, руби, падла, – приговаривал он, и тут собравшийся с силами Серега опять выпрыгнул, опять встал между ними.

– Перестаньте, вы что, осатанели! – Он рванул Карая из Витькиных рук и наверняка заработал бы топором по лбу, кабы не Колька. Тот свирепел, когда ему вставали поперек дороги, и сейчас, сам того не желая, спас Серегу, вломив ему по уху кулачищем.

– Прочь, прочь с дороги, я ему покажу! – Серега отлетел как мячик, в другую сторону отлетел истошно скуливший Карайка и, плюхнувшись в дорожную пыль, вскочил и драпанул за поленницу.

Витька же, подловив момент, когда брат на секунду замешкался с Серегой, рубанул со всего маха, и Колька только и успел, что вскинуть правую руку, отводя удар. Топор пришелся по чурбаку, откусил от него стружку и проехался дальше – по руке, рассек тыльную сторону ладони и завяз, где-то чуть не доезжая локтя.

Дальше был нечеловеческий рев – Витька орал с испуга, Колька от ярости. Витька несся по улице, а за ним, заливаясь кровью и подхватив выпавший топорик левой, бежал Колька, но, слава Богу, не догнал.

Две ночи потом Витька не ночевал дома, а после инцидент был исчерпан – виновный выставил водку, и все слободские допризывники здорово тогда напились. Сухожилия Кольке сшили, но гипс пришлось поносить ему с пол оставшегося года, а после пришло время идти во флот.

Когда же они вернулись: в клешах, в тельниках, с обветренными лицами, крепкие, как вновь отстроенные и просмоленные соймы, то случай и вовсе забылся, превратился в очередную слободскую легенду. Братья немного пошумели, как и положено дембелям, но вскоре женились, впряглись в работу, и Витька тут же отделился – жена у него была строгая, и при ней он пить особо побаивался. Сперва жил на частной квартире у соседской старушки, вкалывал в своей мастерской день и ночь и, накопив денег, начал строиться и отгрохал наконец свои каменные хоромы. Только поставив дом, позволил себе перейти из слесарей на автобус – почище и не так хлопотно, но приработок не оставлял, все свободное время горбатился – гнал монету.

К Сереге же после того случая братья почему-то стали относиться с нескрываемым презрением, словно сговорились перевалить на него свою вину. После флота, правда, все стало сглаживаться, но с той истории осталась Надежка. Началось все со щенка, с того побоища.

10

Надежка перепугалась до смерти. Она подняла Серегу с земли, утянула за поленницу, и они сперва посидели там какое-то время, и она жалась к нему, вся дрожала, как только что жался к ногам Карайка. Нос и ухо пухли – Серега чувствовал, как они горят; до уха больно было дотронуться, из носа текла кровь, и он запрокидывал голову, сглатывал ее, но никак не мог унять. В результате перепачкал рубаху, Надежкино платье, и руки и лицо стали противно липкими.

– Пойдем, надо умыться. – Она повела на берег, кустами, дальше от деревни, за турбазу, к Озеру – ей страшно было оставаться там, рядом с братьями. Серега приобнял Надежку и шел, шел с ней петляющей тропинкой, что проложили мужики, резавшие здесь лозу на корзинки. Наконец показался просвет, и на травяном пятачке, около старого кострища они сели на берег. Надежка все никак не могла прийти в себя, все повторяла: «Ой, что же теперь будет, Сереженька, что же теперь будет…» Он и сам не знал, что же теперь будет и кто там кого в конце концов порешил. Сидеть в бездействии было тяжело – он снял рубаху, намочил ее, приложил мокрый рукав к носу, и кровь перестала идти.

– Как же они тебя…

Теперь только она заплакала, беззвучно, как-то умильно шмыгая носом, и вытирала рукой слезы, а они все сыпались и сыпались из глаз.

– Звери они, истинные звери, как напьются, ни мать, ни деда не слушают – кандальники. Не могу я так больше, Сереженька, не могу я с ними. Маму в гроб вгонят и не оглянутся – вот увидишь, дойдет до того дело. Нет, уеду я отсюда. Кончу десятилетку и уеду. Буду свободная, сама по себе. Знаешь, – она немного успокоилась, – мы с Маруськой решили – отучимся и поедем в Москву, в киноинститут поступать. А? Как ты думаешь?

Серега стушевался: слишком близко он к ней сидел, слишком горячо – глаза в глаза – глядела на него Надежка. Он смолчал.

– Нет, сюда меня больше калачом не заманишь. Хватит. Мы с Маруськой так давно решили – ее ведь тоже отчим со свету сживает.

– Ну тебя-то, тебя-то кто сживает? – изумился Серега. – Тетка Соня в тебе души не чает, и дед…

– Дед? Дед тебя, дурака, любит, все за тобой подглядывает в свое окошко, обижается, что ты к нему перестал заходить, ревнует к Фрицу. А меня только блюдет, наставляет, как жить. Надоело. Сама себе хочу хозяйкой быть. Нет, Сереженька, уеду, вот так-то!

Она совсем успокоилась, даже язык ему показала. Скинула босоножки, схватила его рубаху и бегом пустилась к Озеру, застирывать. Он сидел, глядел на нее, на расходящиеся от стирки круги, и ему вдруг страшно захотелось подойти так вот сзади и поцеловать в шею, прямо под рыжий, веселый ее хвостик, и… он проглотил слюну и не сдвинулся с места.

Надежка повесила рубаху на кусты, села рядом, уткнув в мокрые колени подбородок, и протянула: «Ой, что же теперь будет…» – но уже без испуга, а кокетливо, и снова, дразнясь, показала ему язык.

Солнце садилось. Он покрылся гусиной кожей, Надежка подвинулась поближе, чтоб только согреть, обняла, и – первый раз они поцеловались, и…

И долго еще сидели потом, и она призналась – оказывается, Сенька давно ей все рассказал по секрету про птиц. И когда появились чайки, Серега подозвал их и говорил с ними для нее. Чайки боязливо пятились по песчаной отмели, увидев незнакомку, не подходили ближе чем на два шага, но не улетали, тянули к ним шеи, отряхивались, вмиг раздувая пух, тянули свое горловое «Кра-ра-ара», словно поперхнувшись косточкой, мотали головами и глядели на них с легким прищуром, косо и хитро, и улыбались, дразнились, и, печатая лапами песок, вразвалочку удалялись, и снова приходили поближе, и, делая вид, что не замечают их поцелуев, подглядывали и из-под крыла подмигивали Сереге нахальными глазами. Он не стерпел и прогнал их.

На другой день, и на следующий, и после Надежка вела себя так, словно ничего не произошло. Его поначалу это пугало – какие только мысли не рождались в голове; и, страшась, он начал ее избегать, прятаться, подглядывать за ней, стараясь уловить в походке, в голосе, в облике что-то страшное, что снилось ему ночью, но ничего – все оставалось, как и было до того вечера. Он переживал его многократно, ему казалось, что обида ее должна быть ужасна, или… Он не находил разумных объяснений и мучился отчаянно. Уходил к Озеру, на то самое место, ждал и в нетерпении рушил башмаком размытую кромку берега, но слетались лишь свидетельницы-чайки и плакали визгливо, заражая его своим легковесным безумием. Надежка не приходила.

И кончилось лето, пошел десятый, последний класс, и в школе мука стала невыносимой, и он таился и на уроках подглядывал втихаря за ней, завидуя, Веньке Крутову, у которого с Надежкой, кажется, начинался большой роман. Венька был секретарем комитета комсомола – вокруг него всегда вился народ, и Надежке льстило, что Крутов за ней ухаживает открыто, не стыдясь своих чувств. Она ходила с ним в кино, на танцы – Сереге оставалась роль стороннего наблюдателя. Унизительная, постыдная роль.

Мальчишки поговаривали, с Венькиных слов, что у них там с Надежкой все в ажуре, что, мол, давно, с картошки, и эти разговоры терзали Серегу – он ведь знал, кто первый, он забыть не мог.

Приятелей у Сереги не было, он в них и не нуждался. После школы он шел к Павлу Ивановичу. Здесь было интересно. Здесь собирались разные, самые разные люди со всего города, а часто приезжали и друзья из других городов. Нет, пожалуй, не друзья – поклонники. Стоило раз зайти в домик у дороги, и человек попадался – завороженные, зачарованные, сидели они поздней ночью, и музыка услаждала души, целила, вливала в них покой и красила разные, самые разные лица, и люди прощались излишне вежливо, с показным смирением, снизу вверх смотрели на худого, длинноволосого хозяина, и приезжали снова, и привозили подарки, и он привык к ним, а точнее – покорился и за сухим «спасибо» прятал поначалу стыдливость, а потом и удовлетворение, и радость, и гордость от этого навязчивого, но душевного неофициального признания.

Какое-то время, весьма недолго, сюда заглядывала и Маруська Будулаева и всех больше старалась, всех дольше засиживалась, глядела на Фрица обожающими, преданными глазами. Но вскоре она исчезла так же тихо, как и появилась, – видно, не для ее вольного нрава была здешняя компания. Исчезла, и место ее тут же заняла другая, а потом еще и еще: одинаково волоокие, восхищенные, глядели они на Павла Ивановича, выражая свою любовь, верность, преданность когда он усталым жестом снимал с полки гусли и играл.

Удивительные звоны рождались от длинных тонких, покрытых мелкими морщинками пальцев, что плясали, подпрыгивая всей пятерней, по ладам: то щипали струны, то еле заметно их поглаживали, чуть задевая, то летали, щепоткой сложенные взад-вперед-взад-вперед, и гусли выкликали веселье спешным своим треньканием. Ничего похожего ни по радио, ни по телевизору Серега не слышал – гусли в руках Павла Ивановича умели все, и длинная, как вечер, тянулась мелодия, переливалась, а то гулко урчала: сытая, довольная, ластящаяся, то вздрагивала худой скоморошиной, враз рассыпалась, нетерпеливая, напуганная, и опять унималась, ползла в душу, слезоточивая, проникающая до глубины.

Старгород, Озеро, стены Монастыря, белый Егорий, старая русская музыка и несгибаемый гусляр-реставратор, непризнаваемый глупыми властями, – так приятно было здесь плакаться, стенать об утраченной надежде – здесь она обреталась вновь, здесь все было мило глазу, сердцу, здесь ум отдыхал, здесь жили мгновением, звуком…

Лишь иногда, вдруг, закрадывались крамольные мысли, ведь Серега бывал в доме у дороги каждый день, каждый день в отличие от наезжающего большинства наблюдал, слушал, участвовал в действе – и в такие моменты сомненья ему казалось, что скука, усталость, картинное изгойство Павла Ивановича показные, но… стоило тому заиграть, и все исчезало, и свободно лилась песня струн, и их свобода – его свобода, оборачивалась для слушающих долгожданной кабалой, счастливой, всем сердцем желанной зависимостью от его необыкновенного умения.

Когда гостей не было, Павел Иванович учил Серегу рисовать. Однажды, подметив в нем способности, уже не оставлял без надзора, поощрял, но не настойчиво, не понуждал – просто давал бумагу, карандаши, краски, и Серега фантазировал. Павел Иванович лишь изредка указывал на чуждый цвет, но не говорил, какой нужен, никогда не стеснял Серегиной свободы. Только в девятом классе начал ставить ему гипсы, брал их специально в художественной школе, но туда Серегу не пускал, уверяя, что в ней губят глаз и голову, и, заставляя его академически, скрупулезно класть тени, всегда ругался: «Научись для экзамена и забудь. Настоящий художник должен быть свободен от мертвечины!»

Для него существовала одна школа, один пример для подражания – иконопись, и, листая альбомы, рассматривая реставрируемые Павлом Ивановичем иконы, Серега с его немой подсказки познавал, сживался с их цветом, сдержанностью жестов, скромностью аскетического колорита. Глаз будоражил мерный ритм скачущих горок и ниспадающих, острых складок одеяний, он подмечал, как светлый, почти чистый голубой переходит в серебристо-серый, как ударом, пятном выделяется отдельный эпизод, лик, движение, как складывается разбеленный фон, подчеркивает чистоту и невинность центральной фигуры, как вспыхивают яркая киноварь или перламутрово-зеленый, как дарят теплоту, глубокую или мимолетную, оттенки охры – от глухого коричневого до светло-желтого. И все же, все же сам он порывался рисовать не скупо, но размашисто, не приглушенно, но ярко, не приземленно, но буйно – только фантазия доставляла истинное наслаждение.

Краски заслонили все, даже к птицам он стал наведываться реже, но рисовал их много – почти всегда у него были птицы на листе, и даже людям он исхитрялся приделать крылья, и мир на его картинках зачастую представал увиденным сверху, словно с егорьевской колокольни, и Павлу Ивановичу это почему-то очень нравилось.

Мать ученью у Фрица, как ни странно, не противилась, наоборот, даже хвалила – ей и необычно, и приятно было, что ее сын, ни на что, казалось бы, не годный, вдруг проявил такие способности.

– Глядишь, богомазом станешь, – шутила она, разглядывая его картинки, – все ж успенская кровь, видно, живучая.

Надежка, школа постепенно отодвинулись на второй план. Так пронесся девятый, лето, последний десятый. Так продолжалось до последнего звонка. И вот он прогремел, и после торжеств, цветов, родительского гомона, визга малышей одноклассники затащили его в закуток под лестницу и налили стакан портвейна. Он захмелел и плохо соображал, чти делает: плясал-хромал на своей кособокой ноге вместе со всеми, а после, к вечеру, собрались ехать догуливать в Слободку, и он поехал с ними, и еще выпил на берегу у костра, и запьянел уже по-настоящему. Все вертелось перед глазами, как на картинке, обретало лишнюю длину и глубину, и простор души некуда было девать.

И тут он заметил, что Венька куда-то уводит Надежку, и он, как и ребята, сделал вид, что ничего не заметил, но, зная точно – куда и зачем они пошли, вдруг обозлился на весь свет, отсел от компании на корягу и просидел так с час, пока они не вернулись. Венька шел рядом, слегка приобняв ее, и, не доходя до костра, оттолкнул к девчонкам, а сам свернул в сторону и подсел к гитаристу. Через минуту он уже, как ни в чем не бывало, чокался поднесенным стаканом. Своей небрежностью он, как бы скрывая содеянное, вместе с тем показывал: «Пустяки, мол, ребята, дело привычное».

Надежка же ничего не скрывала – она шла, высоко подняв голову, и складки длинной цветастой юбки колыхались, словно платье королевны. С некоторых пор она усвоила эту горделивую, неповторимую походку, спокойную, полную открытого самолюбования и решительности, и только улыбка на лице оставалась прежней – открытой и веселой, и забранные в пучок рыжие волосы подпрыгивали при ходьбе, словно посмеивались над напускной серьезностью их хозяйки. Сереге показалось, что Надежка злится. Он знал, как это происходит, – вроде бы ничего не меняется, а только ноздри выдают – чуть раздуваются, да глаза начинают светить яростно, как светили они когда-то в далекое утро, когда он сухо, пересилив страх, поздоровался с ней на остановке.

Против Венькиного желания она намеренно обошла весь круг и присела с противоположной стороны. Она никого не боялась, никого не стеснялась, никому ни в чем не хотела и не считала нужным давать отчет. Все знали о ее дружбе с Маруськой Будулаевой, успевшей уже прогреметь в школе своими похождениями. Маруська после девятого класса в школу больше не пришла, и силком ее туда было не заманить. Ее видали в обществе матросов с речных толкачей, что вечно зазывают девчонок покататься и увозят самых смелых на всю ночь. О том, что там происходит, рассказывали не без восхищения. Намекали, что и Надежка однажды плавала через Озеро на самоходке, и Серега был уверен, что так и было.

Надежка словно открыто издевалась надо всеми. Если б не ее общительный, веселый характер, девчонки бы ее возненавидели из зависти, но так, наоборот, обожали и, признавая ее негласное первенство, пытались даже подражать, что давалось им плохо – у Надежки все получалось само собой, естественно, она, наверное, и не задумывалась, как ступить, как поглядеть, – просто ступала и глядела, и все тут.

У костра сидели парами, парни накидывали на девчонок пиджаки и усердно подливали им для храбрости. Многие, не скрываясь, целовались, для приличия только отворачиваясь в темноту.

Серега сидел в сторонке, и вдруг Надежка подошла к нему. В руках у нее была бутылка и стакан.

– Ты что, Сереженька, грустный такой?

Он ненавидел ее сейчас, он весь внутренне задрожал, когда она подсела близко-близко и налила, и он опять выпил, а она допила из бутылки и вдруг зашептала: «Пойдем, Сереженька?..» Он поглядел прямо в глаза, прямо ей в глаза, и вдруг поднялся, рванул ее за руку.

Они шли долго и молча. В белой ночи видны были только контуры деревьев, но он знал дорогу и спешил, и она едва поспевала и только вначале смеялась, как-то нервно, но он тянул и тянул упрямо, упорно, не отпуская руки, и она замолчала, покорилась.

Он привел ее на то самое место, где когда-то в первый раз ее поцеловал, ему надо было именно сюда ее привести. Надежка упала на колени, она запыхалась, она наконец дала волю смеху, так из нее почему-то и сыплющемуся, и, захлебываясь, прошептала: «Ой, Сереженька, я совсем пьяная».

И он озверел. Озверел от ее смеха и… мстил!

Утром было опять стыдно вспоминать о ночи, и, если б не Венька, подкарауливший на Монастырской остановке и здорово избивший, он бы, возможно, и не вышел к ней. Но он вышел, и она сама теперь повела его на их место, и теперь они разожгли костерок на старом кострище и разжигали его каждую следующую ночь.

Но то было ночью. Кроме жалости к ней, ничего в сердце не оставалось. Но и жалость скоро прошла. Он сбежал.

Тихо, никому ничего, кроме матери и Павла Ивановича, не сказав, сбежал в Москву. Купил загодя билет, рано утром ушел огородом и три часа просидел на станции в закутке за пивным ларьком в ожидании поезда.