Текст книги "Кира"

иного, я ручаюсь, не скажут,

мнение со стороны

нас, женщин, заботит.

А нам это нужно?

Я переступлю,

стану звездой феминизма,

Марокко, кажется, королевство,

в нем, скорее всего, есть король,

возраст для сексуальных подвигов

у него, вероятно, неподходящий,

но представить молодого короля я могу,

могу нарисовать вертолет

и спускающегося ко мне холеного восточного

полубога,

на его вертолете мы бы взлетели,

там же я бы ему отдалась,

да что же мне в рот!

Бабочка?

Не разевай, сожми сигарету,

одежду из натуральных тканей я не купила,

завтра, насосавшись кофе, на рынок пройдусь,

о тряпках,

сколько бы я ни кичилась отличиями,

я думаю,

обыкновенная баба,

без боли себе говорю.

Слишком шумно! И кто мешает мне засыпать?

В ресторане, вы посмотрите, танцы,

меня жестко повлекло внутрь,

траектория мною задана, до изгибающихся людей

я дойду,

повиснуть на каком-нибудь славном мужчине

мне хочется, но ни к чему,

он может быть в компании с ревнивой супругой,

оттянуться я, конечно,

не прочь, от вина и музыки

меня не выворачивает,

отдельно от вас плечи вверх я и вниз,

постойте, а не шотландец

с девицей в поблескивающем платье

выплясывает?

Я не усложняю, отбивать не иду,

гид нам про Марокко рассказывал,

у Испании и Марокко территориальные споры,

к шотландцу приближаюсь я осторожно,

в тяге к нему заподозрить меня нельзя,

подшагивание дается мне трудно,

куда-то вот-вот провалюсь,

романтическое восприятие мира с окончанием

юности для меня не закончилось,

сберегающему его алкоголю мерси,

инте-гри-руемость,

с кудрями не поэт – казак, и у него шашка,

вожделение казака бесследно не проходит,

море бурлит,

бедной родственницей на хуторе я бы копала,

мне бы остервенело кричали: «Глубже!»,

я застонала,

эротизм мне, естественно, не избыть,

скользкие мосты, синие выси,

Уильям Шекспир.

«Любовь – любовь столб пламени

над моем наших слез».

Море под боком,

оно, я вспомнила, океан,

плечи у меня расшалились,

помассировать их никого не прошу,

скучные годы невинности

меня к этому подготовили,

с мужчинами я приятно покусывающий

ангелок,

на приземистой лошадке за мной по пятам

татарин, а за ним русский витязь,

бесконечно эрегированный Борис,

об убийстве татарина

я мысленно ему не сигналю, но я бы скорее с Борисом,

не оборачиваясь, «награда тебе я Борис!»,

настроена заорать,

став современным и стильным

на автопробеге по Марокко он бы меня соблазнил,

в зверски фыркающую машину

к Борису я залезаю.

Целуемся,

стартуем,

дорожные приключения нашу с ним близость

безусловно поддержат,

рухнуть ей со скалы не дадут,

при обгонах меня колотит,

новая поза – экстаз,

горячий Борис,

погостивший в моем теле Борис,

без разговоров я, Борис, тебе подчиняюсь,

рабыня я,

пока меня не отпустит.

Земля накаляется,

предчувствуется разлом,

выдающейся оплошностью я озарюсь,

лежащей в консервной банке

удушью, а что поделаешь,

сдамся,

распадаться я начала.

Меня подкосило, но не скосило,

уводило и не увело,

Марокко проскочило у меня скромно,

отдохнула я не с лихвой,

в Москве, вот такая я грешница,

бросилась компенсировать,

к Дудугину,

снимающему квартиру на «Пролетарской»

и находящемуся со мной в отношениях

почти месяц,

я изголодавшаяся,

обворожительно загорелая,

Дудугин – инженер-взрывотехник,

хладнокровный и знающий постельное дело шатен,

служебные обязанности,

если до сих пор не взорвался,

он, видимо, тоже исполняет на уровне,

хвалят его на работе,

мне он однажды сказал.

Квартира двухкомнатная,

ремонт не делался никогда,

переклеить обои хозяйка ему разрешила,

и он с ними ко мне,

обоями мою воздушную натуру

бессовестно напрягает,

за субботу, сказал, мы управимся,

всего часов на десять подряд

тут труда.

Дудугина я призвала к порядку,

вне рамок секса посоветовала ему

эксплуатировать меня не пытаться,

время, отведенное нам на роман,

ты, Дудугин, не укорачивай,

идеи с умом выдвигай.

Дудугин запричитал,

воздел руки,

«обойный инцидент»

стоил мне минимум пары чудесных

половых актов,

и слово «обои» я невзлюбила,

услышу – щеку себе закушу,

Дудугин на меня разозлился,

но к следующему разу он отошел,

удовлетворял меня тщательно,

в довольстве друг другом нам бы в обнимку

валяться, а мы из-за сигарет

едва на кулаках не сошлись.

Он выкурил свои,

затем мои,

резервного блока у него дома нет,

ни единой пачки, сколько ни рылся,

им не нарыто.

Хочется курить,

курить нечего,

Дудугин волком глядит на меня,

я на него,

курящие женщины, он с вызовом заявил,

мне вообще-то не нравятся.

Я ему, конечно, ответила,

про коротковатый член выпалила в лицо,

покинув Дудугина навсегда,

в магазине я сигарет,

несколько бутылок пива,

себе говорю – я живу,

ничуть не выдыхаюсь,

от расставания с Дудугиным мне, наверное,

больно, силы на улыбку я изыщу,

к ночи я улыбающееся

пьяное недоразумение,

таксиста толкаю и хохочу,

пугливый мужичок меня высадил,

пепел с сигарету я в реку,

превращение в утопленницу меня не притягивало,

хрен вам,

а не мой мокрый труп.

Рот я растягиваю, улыбку до предела тащу,

полегче на поворотах!

Я не крикнула, смысл не поняла,

в ресторане меня приютят,

обогреют,

разогнаться и гулять до утра

я еще в состоянии,

до ближайшего открытого кабака умру, но дойду,

указание я по жилам,

шагай, моя плоть,

не подводи.

Она справилась,

хмель от натуги не весь, однако вышел,

из женщин в заведении проститутки и я,

самцов представляет бригада

надирающихся чиновников,

слегка человекоподобных свиней,

кто-нибудь из них ко мне сунется —

скажу, что мне не до любви,

погибшего на охоте дедушку

я поминаю,

страшнейшее горе, громаднейший лось

его затоптал.

Изумительно, я опять улыбаюсь,

с кислой гримасой мне физически противно

сидеть,

тебя, депрессия,

ненавижу.

Пробовала ли я настоящее бургундское?

Безусловно, барон Кориньяк

меня у себя в шале угощал.

Раут весьма массовый,

приватность у нас впереди,

от яхты мы шли раздельно,

на ней обошлось без сцен,

она, создавая волнение,

накренилась, гостей утащили вниз

слушать рояль,

названный знаменитым

пуэрториканец Гамброзо

бил по клавишам будто буйнопомешанный,

у нас, стремящихся въехать,

обильно выступал пот,

дамы, если принюхиваться, попахивали,

мы на море, а внутри духота, непонятная музыка,

из-за нее на расставленных стульях

никто не спит,

алкоголь не потягивает,

он и мне ни под какие отвлеченные мысли не лез,

хватание меня за ягодицы

спешно рожденным воображением Брюсом Уиллисом

в сторону от звукового надругательства

не уводило.

Брюс Уиллис в деменции?

Меня он не в болезни, а в молодости,

обворожительным крепышом

руки со мной распускал,

обстрел ранящими нотами продолжался,

и Брюсу я вынужденно сказала,

что он слаб, в необходимом мне плане не тянет,

барон, я изволю заметить, не Брюс,

в действительности на его яхте я побывала.

Вместе с мужем.

Крайне обеспеченным,

мною вычеркнутым,

пуэрториканец изводил нас по времени много,

почти бесконечность,

заплативший ему барон

порывался к нему подскочить,

прерыванием концерта запоздало нас выручить,

замолчавший рояль

исправил бы ситуацию недостаточно —

полученные нами ожоги,

царапины, ссадины

в ничто, как говорится, не перейдут,

на наших мозгах и душах останутся,

заткнуть уши пальцами, конечно, не комильфо,

но я отважилась

и мне полегчало,

не яхта, а мой личный корабль,

заскрипев, куда-то поплыл,

управление я отдавшему мне честь

офицеру не поручила,

взяла его на себя,

курс, наверно, на Пакистан.

Срочно мне выпить,

худо у меня с трезвой моей головой!

Назойливость корабельных крыс им прощаю,

об мои ступни они чешутся,

трутся, да и пожалуйста,

в старпомах у меня, разумеется,

неутомимый в постели красавец,

от брошенного штурвала

я нетвердым шагом направляюсь к Анри,

меня укачало и шаг у меня нетвердый,

нетвердый и при том уверенный,

Анри, атакуя,

непрерывно меня пронзает,

бутылки сшибаются, бьются, штиля нет,

военную технику мы с Анри не перевозим,

проповедуем любовь, пацифизм,

удовлетворенность посредством не войны,

а секса,

в Москве,

далеко не в центре, в Братеево,

я сливалась с товароведом Данилой,

поглощенной экстазом, кричала:

«Анри!»,

после соития мне бывало с ним скучно,

но с Данилой у меня затянулось на целых

полгода, не смогла я пораньше с ним

завязать.

Он смотрел ментовские сериалы,

ходил неизменно в черном,

до тридцати он жил во Владимире,

потом переехал в Москву,

сказать, что член у него значительный —

ничего не сказать.

Безусловно, я не спорю,

не интеллектом, не интересами,

членом он меня покорил,

работающим размером

приковал к себе на осень и зиму.

Из козырей у Данилы лишь член.

Мало,

зачастую немало,

без члена определенного масштаба

мне бывает невмоготу

и я извожусь,

я печалюсь,

а к товароведу придешь, и телу от одолевающих

желаний отдохновение,

душе покой,

по факту он не то, чтобы дурак дураком,

но люди мудрее него мне попадались нередко,

доцент Северский,

при отнесении товароведа по умственным

способностям к холмику,

настоящая Джомолунгма,

однако, спросите любого авторитетного

альпиниста,

организму из плоти и крови

на Джомолунгме неуютно,

дух парит, а организм чуть ли не помирает,

о солнечных протуберанцах

Северский вещал мне захватывающе,

а в любовных утехах он для женщины

карлик,

вызывающий жалость пигмей,

с доцентом переспишь и его обнимаешь,

жалеешь, быть просто собеседником

он отказывался, в трусы неудержимо мне лез,

ну подчинюсь я ему,

я думала,

с намерением исплеваться

какие-то секунды под ним полежу,

за протуберанцами он мне про лунные кратеры,

отражательные туманности,

если не учитывать секс,

доцент меня абсолютно устраивал,

мои податливые к впитыванию мозги

силой общения с Северским

от земли отрывались —

им там бы и болтаться, но следует секс,

снова полудохлый червяк в меня утомляюще

заползает,

подбить моего ужаснейшего любовника

на разговоры под пьянку я не могла.

Коньяк ему наливала,

он, морщась, слегка отпивал,

бутылку в тебя бы залить,

в сердцах я мечтала,

на алкогольном крюке

оттащить от секса на тысячу миль.

Как бы прекрасно

мы с Северским за столом,

с парой постоянно пополняемых рюмок,

я внимательно слушаю,

он, свою мужскую состоятельность

доказывать не пытаясь,

говорит, говорит, говорит,

у него и голос приятный,

проводя соблазнение,

восхитительным тембром он слух мне ласкал,

позже дошло до секса,

и из мужчин,

которые удовольствия мне не доставили,

Северский выделялся,

показывал себя сущим дном,

представить слияние не с доцентом,

а с Родриго из Акапулько я не успевала,

обдающий меня бешеным дыханием Северский

заканчивал в миг,

по идее он должен ко мне привыкнуть,

освоиться и прибавить, но ничего не меняется,

слабенькая устойчивость теряется очень быстро,

как-то я решила к доценту Северскому

не ехать, его звонки игнорировать,

испытываю ли я потребность перед ним

извиниться?

Пожалуй, не испытываю.

От мужчин я после него

отдалилась, отдавалась сугубо

уединению,

оно мне необходимо,

срок не меньше дней пяти,

четырех,

из дома я выходила и на мужчин не смотрела,

можно подумать, уединением не пахнет,

а оно есть, я и мужчины,

мы будто на разных планетах,

в обиде ли я на мужчин?

Уехать из столицы на сбор ядовитых ягод

меня не манило,

травить мужчин не влекло,

с купленной банкой пива

окружающая меня темень распалась,

и я ожила,

за долгий перерыв в употреблении

смягчающего жесткость жизни напитка

себя отругала,

и кто будет моим избранником?

Не дворник, не спешащий с работы

хорек,

я бы сделала выбор в пользу

мускулистого поклонника Гете.

А он появится?

Уповать на великую удачу наивно,

неотесанного заморыша повстречаю

и, вздохнув, закручу,

да ни за что! – на базе взвешенности

воскликну,

разочарование от сделанного мной выбора

будет у меня через час,

пополнение пивом его не уменьшит,

отхлебывать наедине с собой,

думая о Гете, о культуристах —

душеспасительное лекарство,

интеллигентный досуг,

«находит ландыш тенистый лес,

стремится птица в простор небес»,