Текст книги "Кира"

Воспоминание о тебе я припрячу,

в первом ряду делать ему,

прости меня, нечего,

Иннокентия Анненского, придя из больницы,

дома я почитала.

«Темную выбери ночь

и в поле, безлюдном и голом,

в мрак окунись».

Изумительное у меня настроение,

выпить абсолютно не тянет!

Вселенная не подведет,

кость с остатками мяса подкинет,

тем же вечером я гуляла

на Воробьевых горах,

где забавный паренек

из калифорнийского Эль-Сентро

ко мне некогда подошел.

По крови он русский,

вырос в США,

на исторической родине никогда не был

и, наконец, отважился

наведаться.

В Москве он живет в отеле,

куда он не преминул меня пригласить.

Не сразу, некоторые достопримечательности

мне ему пришлось показать,

на здание МГУ он взглянул,

засмеялся,

коротким советским небоскребом

его обозвал.

Ранее он без намека на иронию

поинтересовался, можно ли купаться

в Москве-реке,

и мой ответ, что нельзя,

принял, не копаясь,

не детализируя,

держался он по-американски приподнято,

но чувства у него, от меня не укрылось,

рассеянные,

о перелете через океан он, вероятно,

слегка сожалел,

меня лет на пять он моложе

и приблизительно втрое шире в плечах.

Тарзан, про него я подумал.

А я его обезьяна?

Обезьяна, знающая, что и когда

ей надо,

использующая увиденный банан

то для еды, то в качестве дилдо,

распоряжаться моим телом

подглядывающему за мной иезуиту

меня бы не учить,

тем паче проводить поучение,

параллельно со мной мастурбируя.

Отвернись! – он бы крикнул.

Вам бы, отец, вашего девиза стыдится.

«К вящей славе божьей!».

Хватит вам туземцев дурить,

выметайтесь, отец, из джунглей.

Родриго ли вы,

Паскуале,

отцом Эдуардо я буду вас называть.

Воображаемыми женщинами

владели вы многократно,

а с обыкновенной,

нередко сомнительно пахнущей,

вы, отец Эдуардо, ложе делили?

Отец Эдуардо бы не лукавил,

юношеская любовь к Беренгарии из Овьедо

в плане соития обернулась ничем,

что же до здешних полуодетых чертовок,

священника они чтят,

от совершения греха, отпихивая и лягая,

уберегают.

Для посвящения в давно изводящую меня

тайну вам бы, неописуемо чудесная донна,

мня уступить!

Под предлогом проводницы

в кажущийся ему восхитительным мир

отцу Эдуардо я могу и отдаться.

Подтянув его внешность до актера Бардема,

на собранное им возвышение

из душистой травы

возлягу с ним я охотно,

при корявом обращении

потерплю,

мой приятель из Калифорнии

в технической стороне близости с женщиной,

мне верится, смыслит.

Отель у него на «Маяковской»,

до отеля он предлагает мне на такси,

дурочкой,

предпочитающей трястись на метро,

я перед Ленни не выставлюсь,

не от Леонида ли его Ленни,

попозже спрошу,

таксист нам, разумеется,

попался из Средней Азии,

нашу идиотскую попсу, спасибо ему, не врубил,

под его непонятную нам ругань по телефону

к отелю мы подкатили.

А выпивка в номере есть? —

у Ленни осведомилась я без смущения.

Он закивал,

привезенный из Америки виски

непочатый у него чемодане,

акцент у торопящегося завалить меня Ленни,

если серьезно,

заметный.

Смысл произносимых им слов

частично теряется,

произвести утонченную работу

на последней стадии моего совращения

будет ему нелегко,

меня же, как назло,

длинные поэтические фразы

послушать тянет.

Пол-литровая!

Скука, а не бутылка,

жалкий, никуда не годный объем.

Водка пожалуйста, но крепкие

зарубежные напитки

лишь в литровой таре

я позитивно воспринимаю,

более мелкий размер все равно,

что крошечный член

взамен предполагавшегося огромного.

Жажду поэтической прелюдии

Ленни не утолит,

бутылка у Ленни убогая,

уходить, не занявшись сексом —

нарываться на последующую печаль,

и хоть руку Ленни с моей груди

я снимаю,

от ворот поворот я ему не даю,

разойтись со временем думаю,

в кого же у него столь широкие плечи,

я у Ленни спросила.

В дедушку Виктора,

сквозь зубы он прошипел.

Обломала я Ленни, за такси он зря заплатил!

Ход его мыслей мне неизвестен,

возможно, похоть вперемешку с чем-то высоким

у него по отношению ко мне,

дедушка Виктор, в продолжении он сказал,

в Штаты не вырвался,

не дожив до шестидесяти,

в Ангарске скончался.

Мой отец нас увез,

на земле свободных людей

сориентировался и пробился;

говорит Ленни складно,

но сквозь акцент мне приходилось

проламываться,

мозги неприятно сушить,

бутылку мы, естественно, откупорили

и Ленни, закидывая шот за шотом,

пьянеет,

к существующей проблеме коммуникации

добавляет заплетающийся язык,

обо мне, похоже, он забывает.

Налоги, серфинг, дедушка Виктор,

к лифту, мне представляется,

пора мне идти,

секс с окосевшим Ленни

ну никак мне радости не доставит.

С мужиками, не умеющими пить,

чересчур часто мы, женщины,

сталкиваемся,

а через поколение держащим удар девушкам,

помимо таких же девушек,

категорически не с кем будет посидеть,

побеседовать,

обсудить вопросы текущей политики

или создать базу для залезания

в маячащую и исчезающую постель,

когда я спускалась в метро «Маяковская»,

мне отдавили правую ногу.

Я захрипела,

жилы у меня вздулись,

в отличии от жестокого секса

отдавленная нога

удовольствия, следующего в отдалении,

на втором плане,

мне не приносит – боль

и за болью ноль.

А извинения?!

За толстозадым дегенератом в панаме

я пошла, похромала,

дернув его за плечо,

развернула и вижу —

лицо у него не заплывшее,

глаза выражают ум,

не дурак, но хам?

Вероятно, нет – на мои ярко расцвеченные

претензии

он сказал, что момент наступания

на мою ступню

проскочил для него незамеченным:

производить углубление в собственный космос

водится за мной много лет, и страдаю я,

страдают другие,

я – тип математика Перельмана.

Сам математик,

остается лишь по гениальности

Перельмана догнать.

Юмор я в мужчинах ценю,

а самоиронией быстрее, чем паршивым букетом,

они меня покоряют.

Надутый индюк Григорук

преподнес мне семнадцать роз,

и наше свидание завершилось,

фактически не начавшись.

Мужчине, с напыщенной гордостью

рассказывающему о каждом пройденном им этапе

трудовой и личной жизни,

за столом или на уличной скамейке

меня не удержать,

когда я трезвая, это невозможно.

Григоруку, делающему для печатных масс-медиа

подборки народных поверий,

букет я вернула,

на его крикливо озвученную мысль

заглянуть в отпадный кабак,

едва, признаться, не клюнула,

закутить с утомившим меня Григоруком

недолго привлекательным мне казалось.

Такие женщины, как вы, на вес золота!

Не мне от Григорука комплимент —

аккуратная старушка от шедшего с ней старика

удостоилась.

Похоже, он ее кавалер,

заезженными льстивыми фразами

словно манной небесной

ее, заждавшуюся внимания,

осыпает,

из уст математика,

с которым, поскольку мне по пути,

я доехала до «Белорусской»,

ничего подобного я не услышу,

в сексе он очевидно, если не мертвец,

то унылый полутруп,

ехать с ним до «Водного стадиона»

резона мне никакого.

Но на «Белорусской», чтобы идти на переход,

я не вышла,

на «Динамо» тоже, удивляясь себе, не схожу,

с женщинами, он промолвил,

общение у него почему-то не складывается.

Вам, женщинам,

мужчин с огромными средствами подавай?

Вывод из его вопроса простой —

математик он бедный.

Неважное материальное положение

от понравившегося мне мужчины

меня не отвадит,

однако ободранная квартирка

при минимуме сексуальных предчувствий

манить меня не должна.

Конечно, мне бы соскочить,

на «Войковской» с ним попрощаться,

какого лешего я с ним еду,

я и приблизительно в толк не возьму.

Она? Хваленая женская интуиция,

в вагоне с математиком меня обездвижив,

уйти из него не дает?

Он наверняка живет не один,

на его косо поглядывающую на меня мамашу,

налетать стопроцентно я не желаю,

математик, ипсо факто, закомплексован,

прямиком из метро к себе меня не потянет,

чем нам, мне и ему, заняться

у станции «Водный стадион»,

соображение у меня зарождается.

Заглянем в питейное заведение,

согласно всегда смешившим меня правилам,

попытаемся друг друга получше узнать,

ему и вина будет достаточно,

а мне бы в культурных пределах водки,

хорошо, чтобы никого не шокировать,

коньяка,

разобраться с моими чувствами

сильнее обычного

в ненормальном грохоте метрополитена

меня увлекает.

Уделить время распитию

математик не против,

моя инициатива заплатить пополам

отклик у него по отрицательным эмоциям

будто взрыв,

угостить меня в заведении,

вы посмотрите на него,

вознамерился,

разгневался от идеи экономические потери

в равной степени понести.

Коньяка он мне недешевого,

не самого дешевого,

если быть объективной,

из горячего себе он рыбных котлет,

мне кусок мяса,

необузданный любовник

эпохи Карла Великого

рыбных котлет, наверно, не ел,

но косматого христианина-дикаря

с тяжеленным мечом

и распирающим штаны членом

в сегодняшней Москве не сыскать,

губы мне надо закатывать,

от ста пятидесяти грамм водки

математик не захмелел,

речь у него бессвязной не стала,

под алкоголь говорит он солидно,

иными словами, мало.

Вопреки своей выгоде я с ним сижу?

Не уверена,

математик он, возможно,

для меня не провальный,

о кубатуре – об объеме тела и его вычислении

он вскользь бросил

и на какую-нибудь секансоиду не перешел,

беседу на общие темы

меткими короткими выражениями

толково поддерживает.

Я мясо порезала,

поклевала,

с коньяком разобралась я быстрее,

темноватую жидкость в бокале

бесцельными покачиваниями не мучила.

Коньяка вам еще заказать? —

математик, проявляя заботу,

тихо-тихо спросил.

Святые угодники, неужели деликатность

его понизить голос заставила – женщина пьет,

и кричать об этом недопустимо,

крикнул – и из приличного общества вон,

родители моего математика не на заводе,

мне кажется, по лимиту пахали,

благородное родство не от переливания

после бытовухи у него, я считаю,

в крови.

Выспрашивать о родителях час пока не настал,

я и он – нас двое

и я рада, что двое,

сейчас, о какая печаль,

я окажусь в одиночестве.

Он не курит, я курю, не возрастай для меня

его приковывающая меня

привлекательность,

я бы покурила пораньше,

в безоблачном блаженстве

мною пущен дымок.

У нас свидание,

никакое не конспиративное собрание нудных

большевиков,

о сексе я думаю неизменно,

секс с математиком, сколь бы кислым он ни был,

к гнусному настроению меня не приведет,

я постараюсь

и следующий заход у вас выйдет получше,

а завтра,

послезавтра,

да мы Богарта с Лорен Бэколл

затмим!

Богарт бухал по-черному,

пример, по здравому размышлению,

я неудачный,

в камуфляжной форме

я моего математика не представляю.

Неправда, представила я его,

он заброшен в тыл правительственных войск

Никарагуа,

спасает от изнасилования крестьянок и коз,

он мой математик,

мой герой,

забылась я, женщина, палец

дотлевшим окурком

до грубого междометия обожгла,

не сказать, что протрезвилась,

но возвратилась я к математику

без иллюзий,

способным на безумные по храбрости

поступки он являться для меня перестал,

а какие сигареты вы курите? —

спросил он у меня совершенно обыденно.

Несущественно, ему я сказала,

табак в них набит, и спасибо полям за табак.

Рыбные котлеты вашим запросам ответили,

подходящего измельчения фарш?

Он про котлеты расплывчато,

про рельеф аналитической функции

безотносительно них, кажется, пробурчал,

в узкопрофильную тематику

он все-таки скатывается,

между терминами

наподобие «линейности» или «октониона»

появляется пьяный мат,

закругляться с моим математиком

мне по ощущениям следует.

Мы созвонимся,

на той неделе увидимся,

за доставленное огорчение ты простишь меня,

я тебя,

скорость ветра мне бы на салфетке

для тебя записать, но я ее не измерила,

измеритель в сумочке не ногу,

с навязываемой мне математики

на измерения меня потянуло,

коньяк – не кулак, в начинающемся сказываться

подпитии сказала я в пустоту.

Ладонь математика на столе,

а передо мной башни,

винтажные пятиэтажные домики,

я, вам бы верить, спасусь,

обратно к математику не понесусь,

колоссальное предательство, да,

по отношению к себе, да,

я кого-то, похоже, смешу,

знание предмета от продолжительного

беззвучного смеха не ухудшается,

жизнь гораздо на превращения,

на выведения из тени задвигавшихся

истуканов из плоти и крови,

меня провожала морось, дальше ждет сушь,

чая я бы выпила с пастилой,

поспала бы очень-очень

крепко,

женщина, не смеющая уповать

на свою удачу – не я,

без злоупотреблений свободой у меня не обходится —

не взыщите,

у кого был роман с мужчиной по фамилии

Дробовиков?

У меня. И тем ни менее снисхождение

мне не положено?

Дробовиков, низовой чин в отделе,

связанном с иммиграцией,

клял приезжих таджиков,

таскал меня не руках,

не совсем осмысленно многие вещи он делал.

О сексе не говорю,

к занятию любовью он как раз подходил

весьма вдумчиво,

а дрель возьмет и поранится,

ротвейлера в парке погладит,

а ротвейлер не в духе, с лаской полезешь —

цапнет,

слегка укушенному Дробовикову

ноги бы от ротвейлера

и особенно от гуляющего с ротвейлером

шкафа

поскорее бы уносить,

но Дробовиков скандалит,

кричит, что собаку надлежит усыпить,

картину он спровоцировал жуткую —

хозяин спускает ротвейлера с поводка,

сам, размахивая кулаками,

на Дробовикова шагает,

если бы не мое обаяние,

Дробовиков бы погиб,

его избитое и разодранное тело

в закрытом бы гробу хоронили,

слезами у отверстой могилы

в чем-то дорогого мне Дробовикова

я бы, пожалуй, не обливалась.

На кладбище бы пришла,

трудовым таджикам-гробокопателям

об их недруге рассказала,

почему бы кладбищенским, честно работающим

людям настроение не поднять.

Насчет его поведения в постели

таджикам бы я ни гу-гу,

наши с ним интимные взлеты

и падения

этих ребят не касаются,

утюжил меня он подолгу,

властно командовал не засыпать,

а меня так и тянуло

организовать оборону

посредством сна, отрубиться —

и пускай он старается,

себя на мне удовлетворяет,

после секса он называл меня

чаровницей,

относил на кухню чего-нибудь пожевать,

упаковку сосисок вскроет,

а я на сосиски смотреть не могу,

от такой формы

усталость.

А на куст во дворе ты внимание обратила? —

чавкая сосисками,

он у меня, отвернувшейся, спрашивал.

Впечатляющий куст,

шарообразно постриженный.

Садовник у нас не таджик,

из Англии, я думаю, выписали!

Я соглашалась,

от принципиально непьющего любовника

шла для умиротворения накатить,

до восприятия себя созданием с искалеченной душой

у меня, конечно, не доходило,

со мной вообще не бывает,

чтобы депрессия меня с головой,

огромной волной,

в силах я мрак отринуть.

Хочется пива – куплю,

страшным образом хочется – опустошу банку

у магазина,

толкающиеся у входа алкаши

заговаривать со мной опасаются.

Точнее, они смущаются —

слишком для них я роскошна,

нечего со мной им ловить.

Попросить у меня на бутылку?

Случалось, просили, и я размышляла,

кошелек, вспоминала, купюрами у меня не набит,

с колдырями стою, ничего им не отвечаю,

полная загадочности я дама.

Мечта!

Банку я в урну, а до нее метров пять,

промахнуться проще простого,

поскольку я у магазина,

не на арене,

на броске я не концентрировалась,

расслабленно кинула и попала,

одобрительные восклицания

выпавших из социума мужчин

мое неугомонное воображение

до более значимого превознесения раскрутило.

На помосте я с булавами,

подкидываю их и ловлю,

становится вкалывающей, как лошадь,

звездой художественной гимнастики

я никогда не желала

и помост мною стирается,

ржание не вторгается,

оголтело скачущей через барьеры

чемпионкой в соревнованиях на конях

быть,

высказываю мое личное мнение,

неувлекательно,

еще ужаснее путь дискоболки, штангистки,

регбистки,

перебрав приходящие на ум вариации,

я, разрешите признаться, удостоверилась —

овации мне бы не в области спорта.

Театральный триумф?

Рукоплещущая мне после финального

занавеса публика меня бы осчастливила

и я бы на радостях напилась,

читая восторженные рецензии,

алкоголь бы в себя добавляла,

следующий спектакль я бы репетировала

печально спившейся,

переспавшей с кучей

боготворящих меня мужчин,

талантливый режиссер ставит со мной «Медею»,

а у меня, помимо захлестнувшей зависимости,

беременность,

триппер,

я бы ему рассказала, и он бы заорал:

«Все к лучшему, настоящую трагедию

ты сыграешь!».

Знаете, приносить такие жертвы ради театра

я не готова.

Из Театра Моссовета вам бы знакомую мне

фанатку вашего дела позвать,

за роль «Медеи»

целый венерический букет

подхватить она согласится.

Ее имя Ирина,

фамилию не скажу,

ее сумасшедшая любовь к театру росла,

забота о сожителе

соразмерно росту снижалась,

в кафе перед ее театром

он заинтересовался мной,

разговором и в первую очередь

сексом

остался очень доволен,

актрисе Ирине ему не раскрывать, но он,

нарвавшись на очередное проявление

безразличия к его нуждам,

ей о нас выложил и поразился —

словно бы об измене Генриха Восьмого

или фараона Неферкара Седьмого он ей поведал.

Она не возмутилась,

глаза от текста с незначительным эпизодом

не оторвала,

«трахайся, Дима, с кем тебе вздумается»,

лаконично промолвила.

В постели Дима хорош,

принимала я Диму охотно,

между нашими бурными актами он мог говорить

исключительно об актрисе Ирине.

«Какая же она чокнутая, какая же маньячка

дерьмовых пьес,

написанных блевавшими и дрочившими

авторами!».

Я за Островского и Теннесси Уильямса

не заступалась,

точка зрения Дмитрия

право на существование,

как и любая другая,

имеет, почему бы ей не иметь,

перекосы Дмитрия в сторону

проигнорировавшей его неверность актрисы

настраивала меня на мысль,

что связь у нас ненадолго,

его гневные излияния на Ирину

я скоро попрошу прекратить, и он замолчит,

потом не придет,

Ирина, конечно же, специфическая:

обожающий ее Дмитрий – товарищ с деньгами,

в мужском плане практически монстр,

а она задвигает его за пыльные кулисы,

повторение чужих слов,

стояние в углу при раскланиваниях,

уязвленное самолюбие

на эту унизительную каторгу

ее, вероятно, толкает.

«Выбьюсь в примы,

нынешних, презирающих меня прим,

заткну за пояс и буду править,

проходить мимо них, не здороваясь»,

при моем индивидуализме

копошиться в их функционирующем

под покровительством Мельпомены

гадюшнике

мне никак не суметь,

торговать пирожками мне проще.

Замечу, что Дмитрий

от еды у меня не отказывался,

плавленого сыра намажет

и рюмку водки, проклиная Ирину, заест,

водку приносил он с собой.

Мои наклонности неприязнь

в Дмитрии не будили,

к тому же выпивала я сдержанно,

не частила,

ему хорошая водка впрок не шла,

к возвышающейся над прежней

горячности его приводила.

Относилась она к Ирине,

ее и театр он смешивал в единую

гомогенную грязь,

на мне во время секса

он что-то про Ирину орал.

От выкрикиваемых им грубых слов

я абстрагировалась,

получаемому наслаждению

отдавалась не полностью, но вполне,

уши мне не заткнуть, а закрыть глаза

я способна, и я на пляже,

от наваливающихся на женщин самцов

пляжи обезопасить не удалось,

мне, загорающей в неглиже,

достался грандиозный спасатель,

мускулистый, какой же мускулистый тиран,

Дмитрий кричит на Ирину,

а я, ничего не говорящая в реальности,

там, под перекрытым тираном

солнечным кругом,

вопли издаю дикие,

заключающие в себе требование

немедленно поднажать,

по завершению проводимой Димой

долбежки

тиран испаряется,

меня овевает освежающий ласковый бриз,

покачиваемой от замечательной слабости,

я иду в ванную,

затем покурить,

Дмитрий клеймит Ирину до секса,

по ходу,

раньше, обладая мною,

Ирину он дополнением не вводил,

но Дмитрий освоился,

себя ломать перестал,

переполняющие его чувства к Ирине

выплескивать нужно без пауз,

иначе надлом,

постельный конфуз,

чтобы ценность хрупкого Дмитрия

утрачена для меня не была,

я ему потворствую,

насчет Ирины не затыкаю,

при моем отторжении

он ведь с визитами ко мне

может не завязать —

будет приходить,

поносить актрису Ирину, в сексуальные

отношения со мной не вступая,

мне бы схватиться за голову, а что хвататься,

выпроводить бесполезного для меня Дмитрия

это не поможет,

из способов, имеющих действенность,

лидирует жесткая прямая просьба,

однако я не уверена,

что в ответ на нее Дмитрий

безропотно от меня восвояси,

слушательница я – первый класс,

замену мне среди отечественных,

славящихся ограниченностью дам

отыскать крайне проблематично,

и он, тем конкретным вечером

куда-то отчалив,

являться ко мне продолжит,

годами или, о Господи, десятилетиями

мне про Ирину,

про театр,

«Антона Павловича Чехова

я своими руками до чахотки бы удушил,

а Шекспира, только бы перо

для начальной строчки дебютной пьесы

Уильям бы взял,

чернильницей я по башке!».

5

 
Позвольте, я Богородице помолюсь.
Богородица, дева, радуйся!
И я радуюсь вместе с тобой,
что с Дмитрием мы полюбовно
расстались,
в Ставрополь навсегда
ему зачем-то уехать понадобилось.
Бизнес ли у него,
на малую ли родину его потянуло,
Дмитрий мне не сказал, и я с иступленной
мольбой поделиться со мной информацией
в ногах у него не валялась.
Ворота со стуком захлопываются,
ты немного проходишь, и перед тобой
отворяются следующие, не следующие,
какие-нибудь точно откроются,
предоставляя тебе на выбор входить,
не соваться,
к наблюдаемым за воротами
тиши и благодати
должного доверия я не питаю,
зайду – вляпаюсь,
мысль по извилинам у меня пулей летит.
Покупка газового баллончика – предосторожность
излишняя,
трата денег бессмысленная,
с опрятным и невзрачным веб-мастером Потаповым
он мне, разумеется, не понадобится,
счастье, что сомнения во мне победили
и с баллончиком в сумочке
к Потапову я пришла.
Уклон у его квартиры восточный,
валяющиеся на полу подушки
с узорчатым шитьем,
замечу в скобках, что за обедом я выпила,
под брокколи откупорила ром,
из Доминиканы мне презент привезли,
в коробке с запиской «Привет от Артемчика!»
курьер мне бутылку закинул.
 
 
Артемчик, Артем,
для охоты в собственной памяти
имя – орудие примитивное,
фундаментальное,
эх, в тщетных поисках я была, брокколи у меня
подгорали.
Ром не подвел, перекинул меня на корабль,
судовые документы на средство
под флагом Испании,
а надо мной реет китайский,
отмена! – непонятно для кого я воскликнула,
Китаю отбой.
Антипатия к Поднебесной
у меня не зашкаливающая,
ее временами нет, но раз написано Испания,
подайте испанский,
самый сексапильный матрос,
качучу для меня ты станцуй,
впечатление произведешь положительное —
сопроводить меня в каюту
я тебе позволение, а оно,
ты же не маленький,
подразумевает слияние тел,
короткую нервотрепку и страстное копошение,
в положении привилегированной гостьи
мне бы на смазливую мордашку не покупаться —
подозвать боцмана,
спросить у него, кто из команды
слывет первейшим по силе в постели,
гарпунщика с гнусными бородавками
я вычеркиваю,
мною выражается согласие на мужчину
послабей,
тот приглянувшийся мне матрос
импотентом у вас не считается?
Портовая шлюха Дидона его расхваливала,
рекомендации Дидоны мне за глаза,
но насколько она чиста?
В смысле понятном, в венерическом,
отдаваться играм любви
с матросом переносчиком сифилиса,
я побаиваюсь,
провалившийся нос дороговато, я вам скажу,
за оргазм,
соединившись с реальностью,
фантазия умерла.
Я встряхнусь,
к веб-мастеру на Преображенскую площадь
поеду, приглашение на стейк с соусом чили
заполучить меня ему даст,
приобретенный баллончик
меня подстрахует,
произведенное раздевшимся до плавок
Потаповым замахивание кривым,
вероятно, турецким ножом
к забаве,
предшествующей обоюдно прекрасному акту,
я почему-то не отнесла,
за баллончиком, выдавливая улыбку,
боковыми движениями подкашивающихся ног
с намерением выжить потопала.
 
 
По какой причине он не в трусах?
Из-за чего под брюками плавки?
Поплавать в море крови
он, похоже, задумал,
до капли из меня, зарезанной, выпустить
и на меня повалиться,
руками конченым психом,
изображающим плавание,
по окровавленному полу лупить,
газовому баллончику
такого чокнутого субъекта
от убийства не удержать,
и мне бы не в прихожую к сумочке,
на кухню за инструментом,
значительно более весовым аргументом,
мне направиться нужно.
При неожиданном нападении
половником я бы Потапова вырубила,
однако он начеку,
подобраться к нему со спины мне не светит,
у Потапова нож, и мне на него
с ножом надвигаться,
вооруженной примерно так же,
ничью ему предлагать?
Он болен, а больные на всю голову,
я читала, бесстрашны,
угрозой получения ножевого ранения
к торможению их привести невозможно,
лифчик снять
я придумала.
Закинув его под кровать,
сказать Потапову его вытащить.
Он нагнется, от меня отвернется,
и я его не половником —
скалкой, мною сзади за пояс засунутой,
жестоко огрею.
Удалось! Он повелся,
за лифчиком полез рьяно,
в затылочную часть я метила и попала,
единственным ударом из строя Потапова вывела.
Он без сознания, но дышит,
довольно молодую жизнь
я не погубила, ничуть,
повреждения, нанесенные его мозгу,
тяжким грузом мне на совесть не лягут —
хуже господину Потапову не стать,
только улучшение допустимо.
Я закурила.
Отказать себе в удовольствии
покурить над поверженным мною врагом
я, простите меня, не смогла,
парочку сигарет,
сидя над ним на кровати,
в отдохновении вытянула.
Пепел я на Потапова,
заслужил – получай,
излишне задерживаться несомненно
рискованно,
очнувшийся господин Потапов будет ужаснее
вставшего из могилы Великого Хромца,
в полицию о его художествах
с его же городского телефона
мне сообщить?
Я уйду, а они пусть приезжают,
выясняют, что за ним водится,
алло, в полицию я попала?
Ну записывайте.
 
 
В экстренных случаях
сотрудничества с полицией
надлежит не чураться,
полиция, нейтрализующая маньяка,
служит добру,
с греческим полицейским я делала то,
что на родине мне бы и в голову не пришло —
я с ним кокетничала.
Он могучий,
улыбчивый,
я одинокая,
слегка нетрезвая,
у него обручальное кольцо,
православный крестик,
жене он, конечно, не изменяет,
изменять рано или поздно начнет,
давайте нарисуем картину.
Критский правоохранитель поплыл,
передо мной не устоял,
мы удачно перепихнулись,
и он заявляется в мой отель,
говорит, что с супругой он расстается,
жить в родной Греции
отныне ему некомфортно,
переезд ко мне в РФ
равняется для него спуску в Аид,
на варианта Камеруна
как ты, милая, смотришь?
 
 
Почему Камерун.
О Камеруне, представляя нашу историю,
я на другом уровне сознания мыслила?
Камерунских мужчин
у меня, по-моему, не было,
литература и прочая культура
прекрасного государства Камерун
прошли мимо,
полицейский взгляд от меня не отводит,
а у меня словно в приступе скромности
глаза опущены,
потуплены,
имея вид жалкой
застеснявшейся дурочки,
я размышляю о себе и Камеруне,
тайную мечту,
если она где-то запрятана,
на свет пытаюсь извлечь,
романтические баллады,
зазвучавшие во мне
после выпитого в отеле узо,
заглушаются скрежетом, гулом,
пригибающим хлопаньем крыльев камерунских
летучих мышей,
возможно, какой-нибудь футболист!
Я в баре,
на экране футбол,
по барам под настроение я хожу,
футбол там показывают,
реагируя на мяч,
наконец-то влетевший в сетку,
окружающие меня мужчины заголосили:
гол, гол!
И я могла спросить,
кто забил?
Наш черный кумир! Камерунец!
Автора гола наверняка крупным планом и
лицо у него не отталкивающее,
а в трусах дубина,
компенсация их расе от строгого к ним Творца,
в сугубо мужской футбольной компании
не о ромашках я, разумеется, думала.
Отсюда Камерун.
Страна, связанная у меня с похотью.
И грек меня в нее зазывает,
в объятия камерунцев швыряет,
для нашего с ним союза
катастрофичный он уготовил конец.
Какое переплетение!
Я в Москве, а думаю Греции,
раскаленной красной нитью
вкрапляется громко заявивший о себе
Камерун,
мне бы баклажаны на зиму консервировать,
а я о Греции,
о Камеруне,
а для кого мне баклажаны, для Павлика?
Разбежались с тобой мы, Павлик,
не успел ты за две с половиной недели
к заготовкам меня склонить.
 
 
Домашнюю баклажанную икру
пользующаяся его расположением женщина
обязана делать.
Мужчина в постели он не гнилой,
что-то требовать право имеет,
роман с диетологом Павликом
неохотно я вспоминаю.
Работу он в личную жизнь не вносил,
диетами меня не грузил,
однако на мою малейшую
жировую погрешность
он глядел прокуратором,
кожу на животе оттянет
и хмыкнет,
возбуждение у меня вконец рушилось,
а у него мощнейшая эрекция,
и следом за ней я подвергалась заваливанию,
нешуточному внедрению,
секс, говоря так, в принципе, классный,
но секс без желания секса
радует не больше, чем огорчает.
Павлику я ничего не объясняла,
однажды,
выкинув в ведро его мокрый презерватив,
сказала ему идти прочь,
дорогу ко мне удостоить
забвения,
выпроваживаемый Павлик не упирался,
для страдающей ожирением супруги
риэлторской шишки
диету отправился составлять.
 
 
Мужчины у меня, когда задумаешься, да,
разношерстные.
Настоящего зла я ни на кого не держу,
стараюсь быть снисходительной,
пухлые руки последовавшего
за Павликом инкассатора Демьянова
меня жадно щупали,
в пучину безмерного блаженства
не погружали,
лицо у Демьянова доброе,
толстое, по менталитету он балагур,
неутомимый рассказчик нередко пошлейших
баек,
на вопрос, выдают ли ему пистолет,
он издавал невнятное бормотание,
говорить о степени
своей вооруженности не желал,
ну а лапал очень настойчиво,
возможность отступления у меня,
что-то чувствующей, отнимал,
в постели,
браво, господин Демьянов,
он выдавал уровень выше среднего,
жена, говорил,
у него безвременно постарела,
перетрудилась игрой в бадминтон,
с тремя приезжими адыгейцами по очереди
играла и в кустах провела с ними ночь,
поэтому и я,
уязвленный до моих волосяных кончиков,
изменять ей право имею!
 
 
Демьянов, у него не отнимешь,
меня смешил.
С сумкой денег пойдет,
на него налетят и прихлопнут,
при мыслях о его будущем
посмеивалась я с нотками
грусти,
по заднице ему хлопну
и чистейшим смехом зальюсь,
ко льду, я сквозь смех вопрошала,
ты в детстве не примерзал?
Заснув на нем, ты и взрослым примерзнешь,
с далеко разносящейся руганью
ребята из спасательных служб
будут тебя отдирать.
Демьянов меня уверял,
что на затерянных озерах
он на коньках не катается,
местных крайне относительных красавиц
поражающие девственные умы
двойным риттбергером
в любовный оборот не берет,
кроме меня, у него лишь жена,
а она у него состарившаяся,
гулящая,
брось он товарища инкассатора
наедине с грозной бандой,
угрызения совести его бы затрахали,
а из-за секса с изумительной дамой,
то есть, со мной,
они на него не наваливаются,
наше продолжающее буйство плоти
нисколько не омрачают,
ты же замечаешь, что для веселья
нам даже выпивать ни к чему?
Я кивала.
Действительно, небольшое, но присутствующее
влечение к выпивке
во время встреч с инкассатором
меня отпускало,
обязательную рюмочку,
я с удивлением думала,
можно и не пропускать,
устойчивость наших с ним отношений
вызывала у меня нечто похожее
на сомнение.
Надоест мне Демьянов,
не вечно же мне с пузатым инкассатором
в кровать стонать,
появится мужчина,
моя истинная любовь,
а я несвободна,
ко мне регулярно ходит забавный толстяк,
умозрение, что Демьянов – не тот,
меня от него отталкивало и оттолкнуло,
на Кипр, Демьянову я сказала,
с туристическими целями я улетаю.
Получится – на этом острове задержусь,
позовут – приму участие
в важных раскопках,
о моем возвращении я тебе сообщу,
но на скорое ты не надейся,
минимум на год мое пребывание,
я полагаю, растянется.
 
 
Демьянову я лапши не навешала,
спустя сутки
после расстроившего его разговора
приземлилась в аэропорту города Лимасол,
другое дело,
что отбытие у меня на неделю,
планов на включение в обыденную
островную жизнь никаких,
на пляже полежу
и придумается,
с зонтиком я своим, помощь втыкающего
мужчины приму с благосклонностью,
завалившись на теплый песок,
от дневного солнца себя я не оградила,
кремом, не помню, вроде бы не намазалась,
кожа у меня отнюдь не дубленая,
обгораний вагон,
напало ли на меня безразличие,
я не отвечу,
серьезные размышления оставлены мною
на родине,
бликующая вода затуманивает,
взрывает калейдоскопом,
на подплывающем катере рыцари,
любовники-наемники с Мальты,
«я, они скажут, не труп,
леди очень даже живая,
рядом с ней кнопка вызова,
иначе бы мы не неслись,
к ней не спешили»,
далее они между собой неслышным мне
шепотом и главный из рыцарей на меня,
кости у меня захрустели,
деятель он крупнейший, стратегический ум
и вес тела огромны, я поняла, одинаково,
смиренное согласие от меня,
помалкивающей дамы, он получил,
вне пределов досягаемости хлещущего ветра
мы были
и не ценили,
мне бы попрыгать.
Песок, нанесенный мне в уши,
не вытряхнуть мне, не встав, не головой же
со взглядом на спокойное море
по береговой тверди постукивать.
Берег бы заходил ходуном,
уютные магазинчики
развалились бы на кусочки,
губить инфраструктуру чудесного острова
без надлежащего повода непростительно,
невнимание ко мне идущего с ластами
типа
виной острова не сочту,
по моим наблюдением,
чем мужчина приятнее,
тем он дальше от ласт, от аквалангов,
махровые холодные эгоисты
себя этим тешат, ради себя, ненаглядного,
баулы со снаряжением прут.
Женщине чемодан не подтащат —
на колесиках не везет и пусть тренируется,
надрывается,
во имя фигуры, наверно, старается.
А правда не в фигуре, а в колесиках,
лично у меня усилиями грубых грузчиков
отломавшихся.
Чемоданы не берегут,
безбожно швыряют,
и никого не засудить,
доказательство, что колесики
были у меня в целости,
на разбирательство я бы представила,
но у меня лишь слова,
полагающимся бумажным свидетельством
не подтвержденные и роли,
если пострадало не мое тело, а мой чемодан,
не играющие.
Соверши работающий грузчиком господин
поползновение на изнасилование,
ко мне бы прислушались,
демонстрирующий ущербность судья,
обратившись в слух,
ждал бы распаляющих его естество
пикантных подробностей,
«до встречи в прилегающей к аэропорту лесозоне
с грузчиком вы нигде не встречались?», —
он у меня бы спросил.
Мы встречались в кинотеатре, в кафе,
после пошли в лесозону,
у нас ведь общее увлечение,
оба мы грибники.
И что, согласившись направиться с ним
за сыроежками, задницу под облетающей
сентябрьской листвой
я обязана ему подставлять?
Задница, я сказала о заднице,
а озабоченному судье мне бы не говорить,
на своем почетнейшем месте он, бедолага,
затрясся,
сокращение в его с трудом управляемой плоти
устрашающе дикие,
по обвинению в доведении до инфаркта
меня бы из жертв в подсудимые,
из свободного состояния под замок,
слушание назначат на пятнадцатое,
а четырнадцатого мне сообщат,
что уважаемый,
неоднократно награжденный судья
сегодняшним утром скончался,
и легким наказанием мне не отделаться,
пожизненный мне, видимо, срок,
феноменально веселые мысли мне,
загорающей на Кипре, приходят,
в бабской колонии, вы подумайте,
мне до могилы сидеть.
Мужчины ко мне не лезут,
и результатом, да, кромешный ужас,
сплошной женский коллектив,
на довольно скорый отельный ужин
оденусь я вызывающе,
платье чуть длиннее трусов,
заглядывающихся на меня официантов
мне недостаточно.
Кого бы мне в ухажеры?
Не идиота,
человека образованного, но раскованного,
о португальских географических открытиях
беседующего со мной на грани
страстного поцелуя,
поверьте – я губы не уберу,
выпадающие мне шансы все до единого
я использую.
До ужина нужно в душ,
несмытая соль – мать неэлегантных почесываний,
да о чем же я говорю,
я же в море сегодня не заходила,
окунусь и в наваливающемся сумраке
по тропинке в отель,
впрочем, до сумрака мне плавать и плавать,
отель у меня без бесплатного алкоголя,
и по пути я загляну в магазин,
возьму упаковку пива и литровую виски,
ноша для дамского организма
тяжелая.
Паренька в магазине мне бы побеспокоить,
сказать, чтобы евро за пять,
он до моего номера дотащил.
Будет симпатичным —
доставкой, возможно, не ограничится,
меня спонтанно познает,
из мужчин в магазине одутловатый кассир,
к нему кособокий инвалид,
товары на полки раскладывающий,
поживиться, похоже, тут некем.
Пиво дешевое,
виски, я с неудовольствием вижу,
кусается,
прогрессивной политики магазин
не придерживается, скидок для женщин нет,
по вкусу выберу и куплю,
никого не украшающей скаредностью
отпуск себе не испорчу,
с ужина в компании или без
я потанцевать,
поразить дискотеку неподготовленными
дергаными движениями,
под электронную музыку плечевым поясом
я в основном выдаю.
Ноги в покое, плечи безумствуют,
всего чуточку выпила, а в глазах народа
я съехавшаяся,
наглотавшаяся колес,
вы, трусливые мужики,
приставать ко мне опасаетесь, а мне вас и не надо,
с вами впритык к проносящимся машинам
мне через улицу не побегать, а меня может потянуть,
почувствовав в своей руке мужскую руку,
поиграть с самой смертью;
под ее заточенную косу
меня толкало в Германии, в Нидерландах,
на курортах расслабленность у меня
посильней,
услышать леденящий визг тормозов
ради сброса невыносимого напряжения
меня наружу не тащит,
с бывшим,
до сих пор обеспечивающим меня мужем
я впервые перебежала.
Юной, едва-едва двадцатилетней;
вскоре после свадьбы он повез меня в Марсель,
поселил в принадлежащем ему доме
у музея средиземноморской археологии,
мысли о муже о нашей вполне здоровой,
живущей с ним дочери, я прогоняю,
противней мне от них на душе.
Вспомнила и напьюсь,
приплетусь на ужин, что называется, теплой,
приход этих угнетающих мыслей
от моей воли не зависит,
какими бы тренингами я ее ни укрепляла,
избавиться от них не выходит,
связанный с препаратами медик
и фрик
предлагал мне методику искусственно
вызываемой амнезии, но забывать хорошее,
наподобие драки за меня низкорослого
марокканского незнакомца я не согласна,
плюсы от сохраненных воспоминаний
минусы чаще, да, чаще, перевешивают.
 
 
В Марокко,
на санитарной остановке
между Марракешем и Агадиром,
я погладила ослика.
Его встрепенувшийся владелец на меня
замахал,
указав на мою короткую юбку,
попытался вцепиться мне в горло,
через считанные секунды мне,
вступившей в бесперспективную для меня
схватку, пришел на выручку
одетый по-европейски прохожий,
который охреневшему традиционалисту,
к моей радости, навалял.
Победитель тут же удалился,
доказывать полиции собственную
очевидную правоту не пожелал,
загрузившись в мини-автобус,
о моем защитнике я, естественно, думала,
в воображении с ним спала,
настоящий мужчина меня заслужил,
он такой,
и я отдаюсь ему в умножающей сладость
приподнятости,
на пейзажи за окном не смотрю и думаю,
что поведение на экскурсии у меня
какое-то неправильное,
мне бы не в фантазию,
а в реальность на ней погружаться,
но возражения у меня следующие —
внутри меня интересней.
Тем более, за окном, я поглядела,
темно,
виды тонут во мраке,
пригород Агадира с элитным схожести не имеет,
до отеля доеду и трапезу с кем-нибудь разделю,
отдыхающий из Великобритании,
судя по рыжеватости, из Шотландии,
на меня неприкрыто облизывается,
заманить в номер мечтает.
Без уважительной причины
я в номер к нему не направлюсь,
охватившее меня возбуждение
за нее я сочту, но внешне меня он
не возбуждает – на худший вариант,
на непромытого клерка,
он, бросающий на меня голодные взгляды,
по-моему, смахивает.
Оценивала я поверхностно,
заинтересованно не впивалась,
под бокал приемлемого вина
я за столиком на воздухе покурю,
и если он ко мне присоединится,
сходу неприятием его не ошпарю,
позволю ему говорить,
для выслушивания комплиментов
английский у меня, я знаю, пригодный,
а по душам нам беседовать рано,
начальный этап – радужный флирт,
спросит меня, откуда я в Марокко,
я скажу, из Москвы,
о семейном положении выпытывать вздумает,
без утайки скажу, что в разводе,
аппетит я нагуляла, наездила,
и ужин мной уничтожен,
с сигареткой в плетеном креслице
я сижу, вино попиваю, шотландцем себя накрутила,
а его поблизости нет,
он, не исключено, уже дрыхнет,
в постели он, наверное, лютый.
На ресепшен мне что ли бежать,
вызнаванием, в каком номере
шотландец у них проживает,
немедленно заниматься?
Женщине, я согласна, не подобает.
А женщине, абсолютно свободной от комплексов?
Дело, разумеется, не в шотландце,
а в настроении – оно у меня,
говоря по отечественной классике,
амурное,
требующее наличие мужчины,
из созданий отвечающего моим надобностям пола,
подле меня грузный, похоже, непьющий
араб,
представить его Саладином,
мечом Аллаха,
фантазии у меня не хватает,
бокалов пять-шесть помогут мне
с собой справиться, направят на стезю сна,
мне несут,
не отказывают,
и веки у меня набухают,
опасность отрубиться за столиком резко растет,
Господи,
христианский Господь,
не сигаретой же руку мне прижигать,
чтобы наваливающуюся сонливость
из соображений приличий убавить.
 

6

Уснула! Скажут, уснула, поскольку напилась,