Текст книги "Долго ли?"

– Не стану, – сквозь зубы ответил он, пуская струю дыма.

– Ну, как угодно!..

Лука Иванович шумно отодвинул стул и, выходя мимо ее в коридор, спросил:

– Настеньку вы, надеюсь, уложили спать?

– Нет, еще не думала.

Они оба вошли в комнату Анны Каранатовны.

– Почему же это? – уже горячее выговорил Лука Иванович.

– Да она тут сейчас болталась.

– Вы лучше скажите: не она болталась, а вы в приятных разговорах забыли, что больного ребенка нужно уложить спать раньше.

– Да и то рано.

– Ошибаетесь: теперь уже девятый час.

– Уложишь ее!..

– Да ведь вы не пробовали?

В другое время тон Луки Ивановича заставил бы Анну Каранатовну удивиться и струсить немного; но сегодня она приняла его совсем по-другому.

– Ну, уж оставьте, Лука Иванович, точно, в самом деле я не мать, – возразила она, махнув как-то особенно головой, – уж как вы меня шпигуете этой девчонкой!..

– Хорошо-с, – обрезал Лука Иванович, сделавши несколько шагов по комнате, – мне нечего проповедовать вам материнские чувства, если у вас их нет.

– Скажите пожалуйста! – уже совсем резко откликнулась Анна Каранатовна и села почему-то на конец кровати. – Поучения-то вы куда горазды делать, Лука Иванович, позвольте мне вам доложить, а на деле-то – ни тпру, ни ну!

– Что вы этим хотите сказать?

Он продолжал говорить ей "вы"; едва ли не в первый раз случилось это с тех пор, как он начал звать ее просто "Аннушка".

– Да тоже! Мне уж эти разговоры опостылели… – Я – девушка простая, вашим всем тонкостям не обучалась. Для меня тот человек хорош, который что сказал, то и сделал. Вы вот у Настеньки всякие лихие болезни лечите, а что мне нужно, то совсем чужой человек доставляет… даже совестно!..

– Об чем вы это все толкуете, – протянул с гримасой Лука Иванович, подходя к столу и дотрагиваясь пальцами до машинки, – вот про это, что ли?

– Да хоть бы про это… посторонний человек, и тот…

– Надоели вы мне с вашим писарем!.. Ну, сделал он вам презент – и наслаждайтесь им, я вам не мешаю. Только, пожалуйста, в другой раз ведите себя поумнее.

– В чем же это я сглупила, позвольте полюбопытствовать? – спросила совсем уже злобно Анна Каранатовна и поднялась с кровати.

– А в том, что вы вздумали извиниться за меня перед вашим приятелем, когда я об этом вас не просил. Он на меня работает, я ему и плачу: кажется, это ясно.

– Скажите пожалуйста! – язвительно вскричала Анна Каранатовна. – Что же я, духом, что ли, святым могла узнать, что вы где-то красненькую промыслили?.. Знала ведь я, что вы последнюю мне на расход отдали; а тут человек работает… вы приходите и говорите, чтоб он за вами шел… ну, я и подумала: заплатить вам за переписку нечем, так лучше сказать.

– Все это вздор! – решил Лука Иванович с совершенно новой для него резкостью. – Ни о чем таком я вас не просил.

– Да откуда амбиция у вас явилась!.. Лучше ее, этой самой амбиции, не иметь, чем по рубликам занимать…

– Анна Каранатовна! – остановил ее Лука Иванович глухим голосом и хотел что-то еще сказать, да дверь приотворилась и показалась опять Настенька, протирая глазенки обоими кулачками и морща их против света.

– Вот видите, – показал на нее Лука Иванович, – девочка уже спала в платье, а вы не догадались ее раньше уложить и лекарства, наверное, не давали.

– Ступай спать, ступай, – накинулась было мать на девочку, но сдержала себя, взяла Настеньку за руку и потащила в ее комнатку.

– Извольте дать порошок, слышите! – внушительно и нервно кинул ей вслед Лука Иванович, – и уложить ее хорошенько!..

Она повела только плечом и захлопнула за собою дверь; он взглянул еще раз на стол с машинкой и скорыми шагами вышел.

XV

Рано утром пришло по городской почте открытое письмо Луке Ивановичу. Он был уже на ногах и даже одет, чего с ним обыкновенно не случалось, в начале девятого часа. Вчерашняя сцена с Анной Каранатовной подняла его так рано: он в первый раз с такой резкостью почувствовал, как тут все неладно. Ее тон показал ему, какими глазами она на него теперь смотрит. Не то, чтобы это особенно уязвило его; но слишком ясно было, что, кроме взаимной тяжести, ничего не жило между ними; и Настенька же – это единственное связующее звено – явилась предлогом к такому неприятному столкновению.

Первой мыслью Луки Ивановича, когда он только что проснулся, был расчет на приятельство адвоката Проскудина в деле приобретения частного места. Не на шутку хотел он положить предел своей "поденщине", схватиться крепко, обеими руками, за первый попавшийся прочный заработок, да такой, чтобы не иметь ничего общего с "сочинительством". Он заранее наслаждался сознанием того, что полгода, год, сколько хочет, не возьмет он пера в руки, т. е. как "литературный батрак" Присыпкин, а займется, когда ему угодно, хотя бы, например, своим Кальдероном или Тирсой де Молина, и будет полегонечку подбирать к ним комментарий, "как истый монах бенедиктинец", – с улыбкой прибавил он про себя, откидывая одеяло. Тогда и домашняя жизнь пойдет для него совсем по-другому: он будет находить полный отдых и отраду в своих работах "по душе", после сиденья в конторе или другом каком месте. Девочка будет расти, поумнеет, похорошеет; станет он ее учить, и других учителей возьмет, быть может, и талант в ней откроет, а то и по-испански ее выучит: "как там ни толкуй, девица с испанским языком – вовсе не то, что девица без испанского языка!" – решил Лука Иванович и превесело стал брызгаться в лоханке.

Тотчас после этих мечтаний, открывавших "новые горизонты", Татьяна просунулась в дверь кабинета и подала ему почтовую карту. Прищурившись, Лука Иванович довольно-таки долго ее осматривал. Он сначала подумал, что это Проскудин ему пишет, но рука была не проскудинская.

"Дорогой собрат" стояло вверху очень неразборчивым, косым шрифтом с завитушками.

– Это еще кто? – поморщился про себя Лука Иванович. Намек на сочинительство пренеприятно подействовал на него тотчас после его ранних мечтаний.

"Не для себя зову вас (продолжал он разбирать): на такое внимание не осмеливаюсь рассчитывать; но, право, вас ждут, и даже очень".

Слова "вас ждут" были два раза подчеркнуты.

– Кто же это? – все еще недоумевал Лука Иванович.

"Надеюсь, – кончалась записка, – что вы не забыли обладательницу квартиры в Сергиевской".

И он вслух прочел подпись:

"Душевно вам преданная Гу…"

На слоге Гу – Лука Иванович должен был остановиться: дальше начинался размашистый росчерк.

Не сразу бы догадался он, что записка "собрата" пришла от девицы Гущевой, если б не намек на "обладательницу квартиры на Сергиевской". Подчеркнутые два раза слова: "вас ждут" – заставили его улыбнуться; он представил себе узкие губы достойной особы, силящейся выразить добродушную иронию, и ему вдруг стало еще веселее, чем в постели и во время умывания.

– Неужто, – говорил он с собою, – мы – уж такие замухрышки, что нас решительно ни одна фамма не может ждать. Скучно ей, этой обладательнице, захотелось нашим братом развлечься. Что ж, Гейне восклицал: «Ma foi, und das ist gut!» [4]4
  «Клянусь честью, и это хорошо!» (фр., нем.).


[Закрыть] Повторим его припев и оденемся сегодня хоть чуточку поавантажнее!

К нему решительно вернулись и его жаргон с французскими словами и умышленно русским акцентом, и спокойный юмор, живший в нем поверх всех его внутренних ощущений. Он стал шарить в своем комоде, выбирая рубашку, где бы воротничок не лоснился; но такой рубашки не нашлось, и даже у самой лучшей не оказалось двух пуговиц для прикрытия груди. Тотчас же поднялся в нем упрек Анне Каранатовне: "Неужели, в самом деле, у ней времени нет пересмотреть его убогое белье, которым и Татьяна нимало не занимается, а есть время проводить вечера, слушая сочинения господина Белло-с!"

Но вслух ворчанья никакого не вышло. Лука Иванович начал одеваться гораздо старательнее обыкновенного и, уже одетый, заметил, что было слишком рано. Ему хотелось справиться насчет Настеньки; но он не шел в комнату Анны Каранатовны, не желая вызвать ничего похожего на вчерашний разговор.

Стал он прибирать свой "сочинительский стол". Сначала он оглянул его с несколько презрительной гримасой. "Экая беспорядочность!" – подумал он, в нерешительности, за что ему взяться, чтобы пообчистить стол. "Ну какой же я буду служащий? Разве деловую конторку можно держать в таком виде!"

Газетные листы, исписанная и рваная бумага, пухлые книжки журналов – все это представилось ему чем-то до крайности надоедливым, ненужным, почти бессмысленным. Все это было точно куча залежавшихся булок, без вкуса и цены. Книжки разрезаны, бумага исписана, газеты запачканы; никто об этом не помнит, а всего менее тот, кто писал. И валяется теперь на столе одна бесформенная груда, с которой Лука Иванович просто не знал, как справиться.

Через полчаса он, однако, прибрал кое-как на столе; зато в угол у окна свален был весь бумажный хлам. Стол принял некоторый чиновничий вид, и даже на самой середине положена была десть чистой бумаги. Лука Иванович не сообразил, что он порядочно-таки позапылился, убирая со стола в визитном туалете.

Если б на него в щелку поглядела Анна Каранатовна, она бы не преминула сказать: "экая рохля!"

Она тоже не желала разговоров с Лукой Иванычем и прямо послала ему чаю с Татьяной, между тем как обыкновенно звала его пить чай к себе. От Татьяны узнал Лука Иванович, что "дите", т. е. Настенька, ведет себя как следует, сидит уже с куклами и не кашляет. Он очень обрадовался тому, что заходить на другую половину ему незачем, и уже в начале одиннадцатого очутился на улице.

Утро стояло яркое, солнечное. Лука Иванович чувствовал себя в своей не особенно взрачной шубке тепло и удобно. Он плотно в нее запахнулся, откинул воротник и весело постукивал своими бахилами. Вот так он будет ходить в какую-нибудь контору, только уж, конечно, на следующую зиму он обзаведется новой шубкой из американского медведя, а то и с куньим воротником на каком-нибудь высокопочтенном меху, и бахилы закажет у самого Бука. И как приятно будет методически ходить в одиннадцатом часу и сознавать, что идешь в такое место, где тебе, почти за механическую работу, дают прочный кусок хлеба, смотрят на тебя, как на солидного человека, "способного и достойного к повышению". А придешь домой, отдохнешь, превратишься снова в художника, "да-с, художника", даже не сочиняя стихов или повестей, в любителя, в комментатора, в философа, в кого хочешь! Не всуе будешь восклицать:

 
Ты царь, живи один – дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный!
 

«Да, благородный, без всякого уж расчета на копеечки… Сиди пять-шесть лет, и явись на суд грамотных людей с целой книгой!»

Лука Иванович подходил к Казанскому собору и поравнялся с милютинскими лавками. На разные деликатесы он не смотрел: желудочных страстей он в себе не выработал.

– Куда это пробираетесь? – окликнул его хриповато-басистый голос.

– Вашему превосходительству, – ответил Лука Иванович, приподняв на оклик голову, и остановился.

Перед ним, подавшись корпусом вперед, стоял еще молодой рыжеватый генерал, с какими-то белыми глазами и двойным подбородком. И пальто с красным кантом, и фуражка с бархатным околышем – все это блистало: видно было, что генерал только что произведен к Новому году.

– Кутить идете? – покровительственно спросил генерал, покосившись на ряд милютинских лавок.

– Кутить еще рано, – ответил Лука Иванович с комическим жестом, но тотчас же удержался. В нем зашевелилось что-то новое от прикосновения генерала.

– Да и не по финансам, я полагаю?

– Да, и не по финансам, – уже совсем не по-своему проговорил Лука Иванович. Интонация его голоса значила в переводе: "нечего тут острить, иди своей дорогой".

Генерал повел тугой красной шеей и прищурился на Луку Ивановича.

– Метранпаж мне доложил, – начал он не то что начальнически, а очень уж деловым тоном, – что в доставке оригинала есть некоторая задержка.

Он говорил без акцента, но с чисто остзейской жесткостью.

– Ну, уж это они привирают, – с умышленной небрежностью возразил Лука Иванович, – я от писаря вашего знаю, что по манускрипту задержки никакой нет…

– Однако, – перебил генерал, поднявшись слегка на цыпочках, – я уже давно сбираюсь сказать вам, любезнейший господин Присыпкин, – и он оттянул конец фамилии Луки Ивановича, – что я нахожу более целесообразным оставить прежний порядок доставления рукописи и держаться более рационального порядка.

– Т. е. как же это-с? – спросил Лука Иванович и почесал у себя переносицу.

– Я говорю в том смысле, что желательно бы было иметь сразу целый, так сказать, волюм, чтобы судить о цельности впечатления вашей компилятивной работы.

Лицо Луки Ивановича нахмурилось.

– Это – как вам угодно, – сказал он, почти отвернувшись от своего собеседника, – только такого уговора у нас не было сначала.

– Согласитесь, однако ж, что так рациональнее.

– Да вы что же, штиль мой будете поправлять?

– Как это? – вдруг совсем немецким звуком спросил генерал.

– Штиль мой – вульгарно, язык; так я, хоть и не стилист, но смею думать, что оно совершенно бесполезно: работу мою вы давным-давно знаете: как один лист, так и двадцать листов будут написаны.

– Аккуратность работы того требует, и более сообразно с моими видами…

– Опять-таки я вам говорю, – перебил уже на этот раз Лука Иванович, – мне это все едино, только для доставления целого, как вы изволите выражаться, волюма, к известному сроку, надо будет горячку пороть!

– Э-э-э? – затянул было генерал.

– А это мне совсем не на руку, генерал; я и без того измучен спешной работой. Тут же эта поспешность, по-моему, будет только тешить ваше начальническое сердце, а рукопись без всякого толку пролежит у вас в кабинете.

Генерал подвинул корпус и откашлялся.

– Ваших соображений, – заговорил он, уперев свои белые глаза в шапку Луки Ивановича, – я принять на свой счет не могу. Если у нас и не было сразу такого условия, то я все-таки остаюсь при моем мнении. Тогда только я буду уверен, что издание выйдет в надлежащий срок.

– Такой поденщины я на себя взять не могу! – отрезал Лука Иванович и запахнулся, как бы с намерением продолжать путь.

– Следовательно, вы отказываетесь от работы? – уже тоном директора департамента спросил генерал.

– От такой, какую вам пришла фантазия выдумывать, – отказываюсь.

– Позвольте, однако ж, господин Присыпкин.

– На это я, господин Крафт, имею, кажется, право; листы до конца отдела я вам доставлю, а там не угодно ли вам поручить работу кому-нибудь другому.

Двойной подбородок генерала вздрогнул; видно было, что он не ожидал такого резкого оборота. Выражение лица Луки Ивановича должно было казаться ему если не дерзким, то очень пренебрежительным.

– Да я совсем не желаю вас лишать работы, – брезгливо выговорил генерал.

– Пожалуйста, не великодушничайте, – рассмеялся Лука Иванович: – я постараюсь не умереть без ваших заказов. Засим имею честь кланяться вашему превосходительству.

И, не дожидаясь ответа, он приподнял шапку и стал переходить Невский.

XVI

В несколько возбужденном состоянии шел Лука Иванович минут пять. Но он нисколько не чувствовал себя неприятно-раздраженным: напротив, ему стало весело, еще веселее, чем в начале прогулки. К такому разговору с генералом он вовсе не готовился, но разговор сам собою вышел далеко не сладкий и кончился резким отказом.

"Однако что же это я?" – вдруг подумал Лука Иванович; но этот вопрос задал прежний "поденщик", а не теперешний "кандидат на прочное место". Когда нервы немножко поулеглись, Лука Иванович не мог не сознаться, что он погорячился, и даже на совершенно небывалый манер. Можно было ведь и отказаться, да иначе. А, по правде сказать, даже "рациональное требование" генерала не представляло особенных трудностей. Теперь же – разрыв и потеря верной работы.

Отчего же так это вышло?

Генерал Крафт был еще подполковником, когда Лука Иванович "получил от него работу". С той самой поры этот военный не переставал возбуждать в Луке Ивановиче раздражающее чувство: оно-то и сказалось в выходке у милютинских лавок. Не зависть, не личное зложелательство говорили в нем. Подполковник Крафт был для него скорее собирательным типом. Его положение представлялось Луке Ивановичу, как яркая противоположность того, на что обречен он сам и ему подобные.

– Вот подите, батюшка, – говаривал он не раз приятелю своему Проскудину, – возьмите вы меня, литератора Присыпкина, с одной стороны, а с другой – подполковника Крафта. Какой бы я там ни был, хоть лыком шитый, да все-таки не плоше же считаю себя этого самого подполковника Крафта, а минутами и куда выше его себя ставлю. Что же выходит? Он – особа, а я – раб. Он занимает казенное место по литературной же части, жалованья пять тысяч рублей, квартира такая, что можно целый штаб поместить, пара вяток у него, в клубе играет по большой, да этого еще мало: для собственного удовольствия изволит издавать книжки, и всегда при деньгах! А ты тут прозябаешь, как злосчастный злак, и во всем перед ним пасуешь, постоянно чувствуешь его превосходство, особливо когда просишь денег вперед, а просишь их аккуратно два раза в месяц.

Прошло два года. Подполковника Крафта произвели в полковники, а потом и в генералы. Лука Иванович продолжал работать "на него" и все так же сознавать приниженность своего звания…

. . . . . . . . . .

Бодрость не покидала кандидата на прочное место во все время его прогулки, а скорее возрастала.

"Экая важность! – поощрял он себя внутренне. – Чем скорее стряхнуть с себя это презренное рабство, тем лучше: меньше будет прицепок!"

Словом, настроение его было так взвинчено, что он даже не заметил, как прошло время до второго часа. Почтовая карта, за подписью девицы Гущевой, звала его в сторону Сергиевской. Он вовсе не давал воли своему воображению, не раздражал его образом той, кого он может там найти. Он шел точно к добрым старым знакомым: так просто он себя чувствовал, а вместе с тем эта квартира в Сергиевской открывала собою какую-то новую полосу жизни: сегодня, после вчерашней сцены с Аннушкой, еще сильнее, чем в первый раз.

Когда Лука Иванович взялся за звонок у квартиры г-жи Патера, он сейчас же вспомнил наружность горничной, отворявшей ему в первый раз. Он готов был ей улыбнуться и действительно улыбнулся, когда и на этот раз она же ему отворила.

– Дома, пожалуйте, – первая выговорила горничная, даже не дожидаясь того, что ей скажет Лука Иванович.

В салоне, уже знакомом ему, не оказалось никого. Лука Иванович обернулся и хотел было сесть, пока горничная доложит. Но вдруг он вспомнил фразу: "вас ждут и даже очень", – что заставило его остановиться посредине комнаты. В правом углу была дверь, полузавешенная портьерой. Оттуда донесся вдруг легкий шум, как будто кто-то разрезывал книгу.

– Это ты, Елена? – спросил женский голос. – Кто это звонил?

Лука Иванович почувствовал в себе такую смелость, что пошел прямо к двери.

– Это – я! – выговорил он, остановившись в самой портьере.

На кушетке, налево от двери, почти прилегла "обладательница квартиры", с толстой книжкой в красной обертке. На ней была шелковая безрукавка и тюлевая косынка на голове.

Она быстро поднялась, выпрямилась и даже как будто покраснела немного.

– Ах, это вы! Как это приятно! И так неожиданно!

На эти три восклицания Лука Иванович ответил широкой улыбкой и движением левой руки вбок.

– Садитесь, садитесь. Вот сюда! – и она указала на табурет около себя.

– Вы, конечно, к вашему собрату по литературе? – продолжала она, ласково оглядывая гостя.

– А ваша кузина дома? – уклончиво спросил Лука Иванович.

– Вероятно, дома, разве вы не спросили? Я бы не осмелилась принять вас одна.

И она немножко откинулась на спинку кушетки.

– Вы, право… слишком уж невеликодушны! – выговорил Лука Иванович, продолжая улыбаться глазами.

– Это почему?

– Да как же? сейчас меня сочинительством попрекать изволите.

– Ах, нет!

Лицо ее стало вдруг гораздо серьезнее, и глаза ушли куда-то вдаль. Лука Иванович заметил это.

– Полноте, не говорите со мной таким тоном: я сбиралась даже сама написать вам и просить как-нибудь прийти ко мне запросто вечером. Я и Елене говорила об этом, да не знаю, передавала ли она вам…

И она несколько исподлобья взглянула на него. На этот раз Лука Иванович положительно смутился.

– Только вы, пожалуйста, не подумайте, что я с вами сейчас же буду говорить о литературе или о ваших сочинениях… у меня настолько достанет вкуса или такта, как хотите. Но видите, во всем этом Елена виновата: она мне много о вас говорила, и я увидела в вас именно такого человека… какой мне нужен… я не знаю, как иначе выразиться.

– Да это – самое лучшее выражение.

– Вы, пожалуйста, ко мне не придирайтесь, я не привыкла говорить с людьми… интеллигенции, как выражается Елена; хоть и знавала на своем веку разных умных людей, только мало воспользовалась этим!..

Ее веселый, почти ребяческий смех сообщился и Луке Ивановичу.

– Если б вы были знаменитость какая-нибудь, романист или драматический писатель – я бы не стала искать с вами знакомства: что за охота чувствовать себя девчонкой!.. Я же очень застенчива, хоть это и не кажется – не правда ли? С ними тон особый нужно принимать, рисоваться и говорить глупости.

"Какая она милая!" – подумал гость и совершенно несалонно закинул ногу на ногу.

– А вы, хоть и писатель…

– Да из плохоньких, – с мягким добродушием добавил Лука Иванович.

– Ха-ха-ха! я не знаю, я вас совсем не читала, но Елена уверяет, что вы… замечательный публицист: это – ее любимое слово. И даже чуть ли не по-испански знаете…

– Грешен!

– А главное, вы – такой человек, судя по ее рассказам, о каком я в последнее время много думала…

Лука Иванович хотел было закричать: "пощадите!" – но воздержался, решив, что это слишком бы отзывалось "кавалером". Он только отвел глаза от собеседницы.

– Вы думаете – я дурачусь. Клянусь вам, я совершенно серьезна… ведь это так трудно в Петербурге напасть на мужчину, хоть немножко из ряду вон… Извините, что я вам это все прямо… Мне с вами хотелось бы побольше поговорить, да не знаю, как это сделать.

– Неужто оно так трудно? – спросил Лука Иванович.

– Не легко.

– Почему же?

Лука Иванович втягивался в игривый тон разговора.

– Ах, Боже мой!.. идет как-то глупо жизнь… вот теперь еще самая свободная минута… если вы только не торопитесь к вашему собрату по литературе…

Она не докончила и резко обернулась к двери, заслышав шаги в салоне.

Только что Лука Иванович успел вслед за нею обернуться, глаза его упали на высокую фигуру в военном сюртуке и густых эполетах, с белой фуражкой в руках. С фона портьеры выступило широкое, несколько отекшее лицо человека лет за тридцать, с черноватыми плоскими бакенбардами, хмуро ухмыляющееся и покрытое жирным лоском.

– Ах, это вы! – воскликнула хозяйка, совершенно так же, как она приветствовала и Луку Ивановича.

Военный вошел уже совсем и чмокнул протянутую ему руку, как бы не обратив внимания на того, кто сидел около хозяйки.

– Какая это смешная комната, – заговорила она тоном девочки, – троим уже и тесно, перейдем в гостиную.

Она живо поднялась, вся обернулась и взглядом пригласила Луку Ивановича. Он, весь съежившись от внезапного появления нового лица, поплелся вслед за военным.

XVII

В гостиной полковник (Лука Иванович разглядел, что у него эполеты были без звездочек) уселся около дивана, где поместилась хозяйка, и плотно придвинул к дивану свое кресло. Палаш он уткнул между ног и сейчас же полез в карман рейтуз.

– Вы позволите, – сказал он ей не тоном вопроса, а мимоходом, как вещь, которая сама собою разумеется.

Лука Иванович присел около пианино, по ту сторону овального стола.

– Пожалуйста, – кинула хозяйка полковнику и, точно схватывая начатый разговор, продолжала, – вы меня видели вчера на Невском, только не успели поклониться… как вам нравится мой attelage [5]5
  упряжка (фр.).


[Закрыть]?..

И потом, спохватившись, она указала рукой на обоих гостей своих и стала называть их:

– M-r Прыжов, m-r… ха-ха-ха!.. вот это хорошо: вашу-то фамилию я вдруг и забыла… только со мной случаются такие вещи, подскажите – шепнула она, шаловливо наклонившись в сторону Луки Ивановича.

– Присыпкин, – отчетливо, но не особенно охотно ответил он и обменялся с военным поклоном.

– А у вас, кажется, новая лошадь? – обернулась хозяйка в сторону полковника.

– Нет, все та же.

– Эта посветлее.

– Как вы называете?

– Подъездок; вы понимаете, вторая лошадь, для простой полковой езды.

– А у вас сколько всех лошадей?

– Вас это интересует?

– Вы знаете, я лошадей люблю больше людей.

– Похвально! Извольте, я пересчитаю: небезызвестный вам парадер, два подъездка и три упряжных лошади.

– Серые в яблоках?.. я их знаю!

– И караковый.

– Рысак?

– С порядочной побежкой.

– Какого завода, Хреновского?

– Нет, Воейковского. Ваши чаленькие тоже, кажется, с побежечкой?

– Только такая возня с моими лошадьми! Я хочу продать их и буду ездить на извозчичьих. Чтобы держать своих лошадей, надо быть мужчиной.

– Не спорю, – подтвердил полковник и дунул на папиросу.

"И долго они этак будут?" – подумал Лука Иванович и еще больше съежился.

– Это прекрасиво, – продолжала хозяйка, – когда по Невскому едут пять-шесть человек в ряд, и все в белых фуражках. А вы не боитесь простудиться в одном сюртуке?

– Привычка!

– Да он, может быть, у вас на пуху?

И она расхохоталась.

– Вот этот самый сюртук, из обыкновенного драпу.

– Не поверю. Уж под ним наверно что-нибудь надето.

– Ну, конечно, – протянул полковник и переставил палаш.

– А кто ехал рядом с вами?

– Корнет Цабернакель.

– Красивый мужчина, кажется?

– Очень хороший мальчик.

"И как им обоим легко", – продолжал Лука Иванович, поглядывая то на нее, то на него.

– Да вы меня на парадере видали, а это – подъездок.

– Хороший? – переспросила хозяйка.

– Прикажете привезти?

– Привезите.

– Видите, как я себя веду? – заметил полковник и двусмысленно улыбнулся.

– Я уж вам давно сказала, что довольна вами.

– Низко кланяюсь.

– Скажите Калупуцкому, отчего он так давно у меня не был?

– Болен.

– Что с ним?

– Не при смерти, успокойтесь… на днях явится…

– Буду ждать.

Полковник докурил папиросу и оправился.

– Сегодня среда, – сказал он и поглядел пристально на хозяйку.

– Среда, – повторила она, играя глазами.

– Помните?

– Помню.

– Так до свидания.

– До свидания.

Он опять чмокнул протянутую ему руку, палаш болтнулся вправо и влево и задел одну шпору. Лениво покачиваясь, стал он выходить из салона и чуть заметно кивнул головой в сторону Луки Ивановича.

Широкая его фигура скрылась за цветной портьерой салона. Лука Иванович поглядел ему вслед, а потом обернулся, и глаза хозяйки встретились с его взглядом.

– Извините, – полушепотом сказала она.

– Почему так? – совершенно искренней нотой спросил Лука Иванович.

– За то, что проскучали.

– Нисколько.

– Так вы наблюдали?

Она подчеркнула последнее слово насмешливым звуком.

– Коли хотите – наблюдал.

– И, конечно, говорили про себя: какова эта барыня? просто ужасно! может с офицерами толковать о каких-то парадерах и подъездках, знает про Хреновский завод и справляется про каких-то корнетов! Ужасно! Не правда ли?

– Нужно и с господами офицерами уметь говорить; я вот, например, плохо умею и этого себе в достоинство не ставлю.

– Да, надо, а то совсем будет плохо… Этот полковник Прыжов… хорошо себя ведет, я его за это люблю… Вы ведь знаете: когда мужчина, который может считать себя видным… ну, и в таком полку служит, начнет за кем-нибудь ухаживать и увидит, что надеяться ему трудно… на успех, он сейчас же разозлится и не может даже продолжать знакомства… А m-r Прыжов – гораздо добрее или умнее, как хотите… Мы с ним и теперь большие друзья.

– Стало быть?.. – не договорил Лука Иванович.

– Он одно время сильно за мной ухаживал… с ним была ужасная скука… Теперь он так, как есть… о лошадях и воообще с ним поболтать можно, а тогда он считал своей обязанностью говорить… сладости…

Она сделала движение, точно опять спохватилась.

– Ах, пожалуйста, m-r Присыпкин, извините меня!.. Я вас заставляю присутствовать при Бог знает каких разговорах… а Елена все нейдет, – уж, поверьте, это она – с умыслом.

– Каким же?

– А вот каким: пускай вы полюбуетесь на всю мою пустоту… Она очень добрая и добродетельная, но с капелькой яда… И милее всего то, что она считает меня совершенно наивной… думает, что я ничего этого не понимаю… Ну, что ж: она этого хотела… и посидите здесь… посмотрите на мой petit lever [6]6
  маленький утренний прием (фр.).


[Закрыть]… Слышите, опять позвонили?

– И этак каждый день? – спросил Лука Иванович.

– Да, когда я бываю дома; до трех часов почти что каждый день.

В передней раздался звук сабли.

– Опять из воинов? – тихо проговорил Лука Иванович.

Он еще не знал, какого тона держаться; но сама хозяйка точно нарочно старалась его сбить с толку.

XVIII

В портьеру просунулась курчавая голова с восточным, очень красивым лицом. Такой военной формы, какая была на этом юноше (ему казалось на вид лет девятнадцать) Лука Иванович еще никогда вблизи не видал, хотя тотчас же сообразил, к какому «роду оружия» принадлежит этот «абрек».

От него так и шло серебристое сияние.

– Здравствуйте, князь! – почти крикнула ему m-me Патера, приподнявшись немного на диване.

"Князь" выпрямился, повел плечами с коваными эполетами и прошелся правой рукой по своим кудрям.

Профиль у него был чистейшей кавказской породы, щеки с матовой белизной и усы необыкновенно красивого рисунка.

– Извините, вчерашнего дня опоздал на Невский. Слово "извините" вышло у него, по звуку: "эзвэнэтэ", – и во всей фразе восточный выговор резко заявлял себя.

Он пожал протянутую руку хозяйки и хотел было опуститься в кресло; но, заметив в углу Луку Ивановича, вежливо с ним раскланялся, сказав и ему:

– Извините.

"Ничего-с, – выговорил про себя Лука Иванович. – Мы не взыщем".

– А сегодня вы едете на Невский? – спросила князя m-me Патера.

– Беспременно! – молодым гортанным баском ответил князь, и его темно-оливковые глаза метнули искрами.

"Экий статный зверь!" – похвалил его Лука Иванович.

– И все на той же лошади?

Кавалерийский разговор продолжался.

– Извините, на другом, – выговорил весело князь.

Было очевидно, что слово "извините" служило князю руководной нитью всякой беседы.

– Также кабардинской породы?

– Карабахская кобыла.

M-me Патера чуть заметно поморщилась. Лука Иванович сдержал улыбку. Князь невозмутимо обволакивал хозяйку глазами.

– Курите, князь, – сказала она с особенною мягкостью.

– Благодарствуйте, – выговорил он точно по складам и полез за папиросницей в свои рейтузы, все еще привлекавшие внимание Луки Ивановича: они были в обтяжку, светло-зеленого цвета, с двойным позументом.

Курил князь уже совершенно по-гвардейски, даже папиросу держал русским жестом, огнем внутрь, между вторым и третьим пальцем.