Текст книги "Предисловие к слову"

Пётр Чейгин
Предисловие к слову

Депеша ветра
О стихах Петра Чейгина

Могут ли нравиться стихи, вообще произведения искусства, которые ты не понимаешь или недопонимаешь, сколько над ними ни бейся – вопрос, неизбежно встающий перед читателями и почитателями стихов Петра Чейгина. Относится это ко всей его поэзии в целом и к отдельным вещам в частности. Во всей этой книге не найдешь и одного стихотворения без тех или иных завихрений, уводящих читателя в далекую область несоответствий обычному нашему житейскому опыту и умозрению.

Не опрометчиво утверждать и следующее: сам поэт, если его спросить, что он «хотел выразить» своим сочинением, не всегда ответит, откуда и к чему в его стихах явились те или иные метафоры, метонимии, эллипсы, холостые стихи и проч. Происходит это по той причине, что Чейгин подходящие к сюжетному случаю житейские реалии оставляет в стороне, так же как и заготовленные впрок философические о них суждения. Пишет он, можно сказать, всем своим существом, внутреннее бытие у него довлеет себе. Достоверно о внешней жизни поэта дают знать лишь аккуратно расставленные поплавки к каждому из стихотворений – даты их написания. В Чейгине буквально живет «внутренний человек», каким его вообразил Тютчев: «Всë во мне и я во всем». Границы между двумя состояниями не существует – одно переплавляется в другое, и диалог между ними не всегда внятен – при всей эффектности:

 
…Эта вечная смерть
колокольчиком вяжет коня.
И вперяется лампой
в дары бездорожья.
Не сносить мне огня
до чердачного чёрствого дна,
где светлеет, как встарь,
над бумагами демон порожний.
 

На какой высоте, равной глубине, предстал этот «демон порожний»? Внутренняя ли это самооценка, или внешний образ, склонившегося над своим творением поэта? Или это своего рода духовидчество, диалог «смерти» с «жизнью»?

Читателя подобная всеохватность может либо покоряюще сблизить с автором, либо отвратить от него, ибо являет себя в трудно соизмеримых с целым частностях. Блаженство понимания может рухнуть под напором выпирающих сквозь плоть стиха стилистических воспалений. Скажем, поди разберись, о чем стихотворная записка, к кому обращена, какому склонению принадлежит: «…праздничной консолью / тебя страдаю, / роза допекла…»?

«Можно ль тоску размозжить о мостовые кессоны?» – такого рода вопросы, конечно, не Петром Чейгиным первым взяты на поэтическое вооружение: так писал за век до него молодой Борис Пастернак, и ответ более или менее удовлетворительный тут один: или ты любишь «Сестру мою жизнь» со всем ее и своим «телячьим восторгом», или нет.

Вот и у Петра Чейгина слова льнут друг к другу в ошарашивающе необычном, а потому запоминающемся, порядке. Сам Господь обнаруживает Себя у поэта обладателем невиданного Им прежде атрибута:

 
Горнило глухоты
укроет нот останки,
и вспыхнет голова
Господнею фрезой.
 

Это из стихотворения «Зачем ты брат воскрес? И рыбу вывел в суп?..», 2014 год. Что хошь, то и думай. Бесполезно тут вдаваться в экзегетику, рассуждать о «рыбе» как символе, замещающем имя Христа. Хотя не исключено, что поэту нечто в этом духе и примнилось – обмирщение божественного завета.

Известный тезис Пастернака «нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту» часто цитируется, но редко подтверждается практикой. С эволюцией литературного пути Петра Чейгина он видимым образом не сходится: поэтика его из года в год заметно усложняется. Однако усложняется ли? Излишней умышленности его манера как раз лишена, ее сила в априорной ненадуманности. Образность зарождается бесконтрольно, непринужденно. С самоявленной «неслыханной простотой».

О естественном характере эволюции поэтической системы Петра Чейгина говорит нарастающая в ней тематическая определенность, ее направленность на конечные вещи и состояния. Все больше места уделяется рефлексии на бег времени, на смерть и веру, чаше всего в их сплетенности. И здесь у Чейгина сугубо индивидуальный, не скатывающийся к прописям взгляд. У него «ревнивое» море «глотает время». Или – более развернуто: «Так поздно жизнь распахиваться стала. / Отрадно спать, отрадней срок мотать». Здесь главенствует «срок жизни» – в большей степени, чем напрашивающаяся аллюзия «отрадней камнем быть» и тюремный приговор. Остается уже не «жизнь», а «срок жизни». У поэта смерть где-то спит и «в срок проснется». Переживание религиозное: «Крест раскрылся порогом свиданья». Порог обозначен новым тысячелетием – прологом к смерти:

 
Газета скользила и уши прошила
готовностью к мору
от сопок до моря.
 

(2007)

Возможно, как поэт Пётр Чейгин прямо следует ахматовскому «большому капризу»: «По мне, в стихах все быть должно некстати, / Не так, как у людей». Так-то оно так. Да и не так. Хотя круг интересов Чейгина нисколько не «узок», сам он от людей «страшно далек», уподобляясь то какому-нибудь «дяде лешему» из чащобы, то «далекой от народа» птице Рух. Знает он: «беда ходит не по лесу, а по людям». В поздние годы эта удаленность возрастает – по причине поднадоевшей к соплеменникам близости. От Ахматовой он эволюционирует в сторону Хлебникова. «Председателя земного шара», со словами «Степь отпоет!» покидающего в пустынной местности не в силах идти дальше приятеля, Чейгин понять в состоянии. Даром что сам он никого из близких никогда не покинул бы.

Я хочу сказать, что в заплечной котомке поэта Чейгина хороших книг и древних поверий много больше, чем хлеба. Заведомо больше, чем может показаться издалека. И если он начинает стихотворение строчкой «Я розу целовал в застуженное сердце…», то понятно: Мандельштам его литературным сознанием впитан.

Поколение не поколение, но группа заявивших о себе молодых стихотворцев в Ленинграде второй половины 1960‐х, к которой Чейгин принадлежал (Лев Васильев, Евгений Вензель, Виктор Кривулин, Борис Куприянов, Александр Миронов, Борис Лихтенфельд, Олег Охапкин, Елена Пудовкина, Сергей Стратановский, Василий Филиппов, Елена Шварц, Виктор Ширали – можно было бы перечислить еще немногих, но не все сейчас вспомнились), эта группа имела, как и их творения, свою судьбу. Сторонились они не только современной им советской поэзии, но и «липкой классики». Кажется, так ее именовал, целясь, видимо, не только в школьную программу, сам Чейгин. Это впитано едва ли не с колыбели. «Гнет похожих книг, – пишет он, – с детства не прощал». И совсем уже недавно вырывается: «Боже мой, как вы мне надоели, / на ходулях стиха через греческий зал, / ниспадая в свои колыбели» («Это всё, что я видел в тылу у весны…», 2017).

Для этого поэта и его друзей петербургская культурная традиция канула раньше, чем они родились. Но ее веяние еще долетало, ибо хранилось в памяти немногих – вместе с книжками творцов «серебряного века» и более потаенных, хотя хронологически близких, замолчанных обэриутов. То же самое можно сказать и об авангардном искусстве первой трети ХХ века в целом. Ибо лично для Петра Чейгина очень большое значение имело непосредственное знакомство с его живописцами, такими как Герта Неменова и влюбленно ей наследующим Валентином Левитиным. Герте Михайловне принадлежит замечательный портрет поэта – неслучайный «набросок», чудо недосказанности, более выразительное, чем любая фотография. В памяти он вызывает образ Хлебникова и его стихи: «Так на холсте каких-то соответствий / Вне протяжения жило Лицо». Если с кем из поэтов Петр Чейгин своим «необщим выраженьем» лица все-таки схож, так это как раз с Хлебниковым. Много больше, чем с Ахматовой, чьим словесным арсеналом в молодые годы пользовался. «Я рот заткну и слух замкну…» начинает он стихотворение 1970 года, поставленное им в начало «Третьей книги» (2012). Источник очевиден: «Руками я замкнула слух» из знаменитого «Когда в тоске самоубийства…»

Стихи Петра Чейгина напоминают авангардные полотна, из самых известных – «Гернику» Пикассо с разбросанными взрывом в темную пустоту чудовищами, искореженными вещами и их обломками. Все же вместо затемненного фона Пикассо, у Чейгина пространство светлое. И на нем самовольно оторвавшиеся от внешнего сюжета, витающие по холсту знаки, фигуративная живопись на холсте абстракциониста.

Холст у Чейгина, заснеженный, северный, извечный, лирический герой – «соратник Ли Бо» с «увечьем сакэ» – подвластен «демону пустоты», тому, что подбивает поэта, свесившись с лодки, вылавливать из воды луну.

Художественная вселенная наделенного «дарами бездорожья» Петра Чейгин – это разлетающийся мир после «большого взрыва». Сохранилось лишь то, что может летать. В первую очередь птицы, главные персонажи стихов Чейгина, о чем уже не раз писалось.

Его стихи живут в нашей словесности на птичьих правах. Задаваясь вопросом «Кто встретил мое отраженье на ветке?», он и сам зачисляет себя в пернатые. Ольга Седакова отнесла это состояние к современной поэзии в целом. Похоже на правду. Для Чейгина это «зона жизни», а не литературы. Иной он не знает и знать не хочет. С первых стихов возжелал почувствовать «лицо, как оперенье». Птицы, да еще в прапамяти ижорская деревенька среди болотистых ингерманландских лесов – его неуничтожимое бытование, там,куда его занесла птица Рух.

Философски обобщая, Борис Рогинский выделяет в художественном мире Чейгина символику «вещей», сопоставляя ее с таковой у Рильке и определяя ее так: «предметы наедине со Вселенной». Между ними «воздушная яма», влекущая к себе равно Мандельштама и Чейгина. У Рильке в «Часослове» говорится не только о «вещах», но и о «взрыве», о том, что сама речь распалась, не успев соединиться в Слове. Переживание, которое вольно или – скорее – невольно запечатлено поэтикой Петра Чейгина, в поздние годы склонного к инвективам:

 
Греховно – всë. Я смысла не заметил
в сырой заре, что жизнь мне принесла.
 

И все же… И все же «Закончен Бог и мир утроен. Горд алфавит и плен погас».

Еще важнее для Петра Чейгина – дары самопознания: «Все мы на спицах заката / связаны Божьей улыбкой»! То есть мы ничто иное как Божье творенье, Он нас «связал» своими «спицами» и «крючками».

«Зона жизни» Петра Чейгина – это заснеженный пейзаж с веселыми снегирями. Определений снега у него масса, и самых живописных – он у него и «пернатый», и «перистый», и «замшевый» – с первых стихов. У северных народностей есть сотня слов для разных оттенков и состояний снега. Чейгин добавил в их словарь нечто свое – уже это не мало.

В общем, – «снег идет» и «весна идет». Разнообразные, но не шибко экзотические пичуги оглашают чириканьем окоемы его поэтического пространства.

Интересно и весело сочетать породы слов, в обиходе несочитаемых, смысл все равно образуется, с языковой орбиты они не срываются, наоборот, знакомятся в непринужденной обстановке. Слова эти гнездятся в душевной авторской чащобе, залетая из нее на поляны его книг красногрудыми снегирями, затевающими «песню военну», насвистанную некогда державинским «снигирем». Чейгинский снегирь петь не в меньшем праве: он вылетел на свободу, да никогда в клетке и не сидел.

Чейгин начинает эту книгу строчкой: «Я возмог умереть». То есть был в силах умереть, но – не умер. Возмог довлеть себе:

 
Мне – Каргополь и белая стена,
мне – линзы Севера и мятые ветра,
да Розанова листья на пороге…
 

«Белая стена» – церковная, с последним порогом. На него ступил Василий Розанов, ведавший про «шрифт дороги», над которой гуляет «самурайский ветер». Почему «самурайский» – бог весть, а потому неоспоримо таковым он и является. Возразить нечего.

Ибо в поэзии Петра Чейгина заложено то, что несравненный русский поэт даровал природе:

 
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык…
 

Андрей Арьев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
(2019–2017)

«Я возмог умереть…»

 
Я возмог умереть
на ненастном чужом чердаке.
Где сплетаются кантеле,
осы, котята и девы с дарами.
Но соратник Ли Бо
причинил мне увечье сакэ.
Эта вечная жизнь —
есть печатный пейзаж в русской раме.
 
 
Эта вечная смерть
колокольчиком вяжет коня.
И вперяется лампой
в дары бездорожья.
Не сносить мне огня
до чердачного чёрствого дна,
где светлеет, как встарь,
над бумагами демон порожний.
 

04.01.2019 г.

«Нет, не закрытого неба куски…»

 
Нет, не закрытого неба куски
     в надлежащей оправе —
я опускаю твой заячий хвостик
     в корыто апреля.
Я обнажаю твоё пресноводное имя на ране,
там, где его поцелуи росли и горели.
 
 
Рана моя, как ледник,
     ниспадает в селенье.
Мальчику в санки,
     мёртвому голубю в лапки.
Деепричастные своды
     меня осуждали с рожденья,
Солнцем травили,
     дарили сухие баранки.
Да что же они?
     Пузатые, как подземелья в Одессе?
Я не пойду на свидание к верной калине.
Сверх прикусила язык и утроилась в спеси
грешной зари пристяжная с верхом доныне.
 

11–12.01.2019 г.

Повесть в стихах о 4-х главах

 
1.
Невыносимая звезда до пятого колена
Нутро на скучной туче и везде.
(Висячий сад полью её бесплодьем.)
 
 
Не выделить ползучий рай из плена
тяжелогрудой боевой воде,
белившей кожу пальцам и поводьям.
 
 
2.
Отсталый кот во глубине сарая
не мыслит о подруге вороватой
и тщетно ловит муху за подол.
 
 
Звеняще требует долить ему до края
вчерашний день фасонистою ватой,
где мышь суконная хмелела между дел.
 
 
3.
Хвала чтецу! (Его велосипед
затёрт кустами.) Он неправомочен
коптить твой том «дарёного коня»,
 
 
травить трамвай – трефовый наш валет —
и лузгать пики на затылке ночи —
все выкидыши чёрного огня.
 
 
4.
Умножь, скакун! В копыта с головой
пади и солью вскинь округу.
На дрожь колодца поворот загладь.
 
 
Твоя любовь ударится за мной,
совсем моя. Колодец бросит руку
и ветхим сыном зачерпнёт кровать.
 

17–19.01.2019 г.

«Что он? Не вынес моих целлофановых звёзд…»

 
Что он?
Не вынес моих целлофановых звёзд
в зачехлённой простуде Кузнечного рынка?
Безумие падает клином берёз.
Летнего гнезда беличья рюмка.
 
 
Блуждая стадами приблудных полян,
я был перекопан шестёрками ветра.
Но вот на семнадцатой виден изъян —
печать дирижабля прошлого лета.
 
 
Как он вытекал из гортани Стрельца
и дул на дриады на пальцах Белухи.
Он – вычурный, кормленый гнётом чтеца,
отстал и остался числом на поруки.
 
 
Неверная спичка согрела окно.
Кто встретил моё отраженье на ветке
Зарёю кулис и укором «Мерло»?
 

21.01.2019 г.

«С Чаадаевым чай пережить…»

 
С Чаадаевым чай пережить
И крыжовником март распатронить
Вечным паспортом Космос лежит
В человечину воздух зароет
 
 
На поляне оглохнет сачок
Скользкий ветер затянет поклажу
Вынимай же из водки сучок
Что мне жалко – так мельницу нашу
 

03–05.02.2019 г.

«Тлеет коврик головы …»

 
Тлеет коврик головы —
всенародная постройка.
Здесь толпятся соловьи
и кошачий голос стойкий.
 
 
Тело драит эскимос,
ерепенятся букахи…
Дёрни за серьёзный нос —
Гоголь выскользнет из праха.
 

05.02.2019 г.

«Сияет ошейник весны…»

 
Сияет ошейник весны.
Горячий букварь набегает.
Затравленной кошке небес
бескровный апрель обещает.
 
 
Дошкольная рифма орёт,
как градусник у лилипута.
И мухи безумный полёт
вскипает на брюхе салюта.
 

1–5.03.2019 г.

Кот авиатора

 
1.
Не бойся дерева, задравшего подол
бескровной ночи на коленях мая.
Ты говорил как я, но падал
нагружен штопором аллеи, тая
на ветке скорченной, ты – гладиатор…
Шарфом пылящий авиатор,
разгладивший дупло Алтая.
 
 
2.
Уходит в жёны милая сестра
по воле прикупа весеннего надзора.
Желтеет пёс, лягух набухнет свора
и гром пасут в робеющей корзине, etc.
 
 
Палёной костью выложенный холм.
Осколки крикунов на громкой связи
в линейку канут. Утро сердце красит
кота слепого. Я пришёл за ним.
 

март – апрель 2019 г.

«В репейное ухо волью огорчительный воздух…»

 
В репейное ухо волью огорчительный воздух
от здравых небес октября и дыхания сена.
Озера стынет нытьё, переливается возле
рюмка блатная, распухшая от недосыпа.
Вянет твой плач на улице младшего сына.
 
 
Вялость змеиная скупость вонзает в иголку.
В тело среды навострившую нежное ухо.
Волю ей дам, образумлю постольку, поскольку
крестят свинцовую бабочку ветер и птаха,
комья петита завившая азбукой слуха.
 

09.04.2019 г.

«Писаря ливня усопшего вскрыл дровосек…»

 
Писаря ливня усопшего вскрыл дровосек.
Ливня, сомкнувшего веки в колодце за топкой избою.
Веер ангины ударил по пальцам, освоил ночлег.
Тошной подушкой укрыт и прицельной совою.
 
 
Важные комкал стихи и бросал на чердак.
Выучку ос отмечая в проточной тетради.
Исподволь время вползает в чугунный сюртук.
Помнит, как угодить, Христа ради.
 

10.04.2019 г.

«На дне головастой позёмки…»

 
На дне головастой позёмки
увечной на цокольном марте,
трамваями слёз иноземных
летел остолоп боязливый,
летел Краснодон с красной молью —
указкой в разбуженной смальте,
с венозною кровью счастливой
и глазом воловьим.
 
 
Не мне говорить ему – Фас!
И кость выдирать из забора.
На Севере преет указ.
На Западе выкрали вора.
 
 
И день мой – колодезный бинт,
вихрящийся на самокате,
в небесную скважину вбит,
как голос в туземной тетради.
 

18–19 апреля 2019 г.

«Ты вхожа в края говорливого Солнца, …»

 
Ты вхожа в края говорливого Солнца, —
хранилище оспенной вьюги
в изгибах исландского пледа.
На что мне дредноут в твердыне?
Куда пачкотня ипподрома?
Ты – скал корневое вращенье.
Магнит ледника и коленки
слепых кораблей в пухлых бухтах.
 

21–28.04.2019 г.

«Киваю на дерево в коме…»

 
Киваю на дерево в коме,
что кралось за мной, отступая,
то берегом сношенным, зная,
что май затерялся в соломе.
 
 
То томом, ободьями глины
занеженным горем потопа…
Глаголов плакатные спины
торчали из чресел окопа.
 
 
Свисти в свою гильзу, солдатик.
Ты вычерпал порох атаки,
и ворон расклёвывал даты
на камне, топорщились знаки
 
 
грехов на ружейном прикладе…
Рубашка сбежала от тела
на голос в увечной прохладе
и рифма её не задела.
 
 
И скатка хвостом заиграла
в твоих городах огорчённых,
где милая маятник крала
у жизни твоей запечённой
и Солнце пехоту алкало.
 

21–30.04.2019 г.

Два трамвая

 
1.
Слетается, парит, и хнычет, хнычет
чаинками, каскеткой паука,
и топотом ветров в тугом рассвете.
И ветками ветров играют дети.
Забыв мой голос, фыркает река.
 
 
Идёт трамвай вчерашнего числа,
коньяк стоит на продувном буфете.
«И вакуум фальшивый ровно светит»,
забыв состав Харонова весла.
 
 
Перечисленья – сахар ремесла.
Кого сковал ты, а кому ответил.
Греховно – всё. Я смысла не заметил
в сырой заре, что жизнь мне принесла.
 

08.05.2019 г.

 
2.
Завистливый трамвай в цепях морщин,
глаза закрыв, несётся к чёрной речке,
набитый перекурами мужчин
и вихрем девок безупречной течки.
 
 
Как можно, заплатив за свет, за газ,
корить соседа пряной зубочисткой?
Но Петергоф фонтанами погас,
и в этих звуках не хватает смысла.
 
 
Шагает жук и видит в этом смысл.
И жаба индевеет на пригорке.
И наш трамвай над шпилем не завис,
а посадил Цусиму на закорки.
 

07.05.2019 г.

«С глаз долой номерного дракона…»

 
С глаз долой номерного дракона,
чью чёлку расчухал сверчок.
Это чибисы времени ОНО
набивают карельский сачок.
 
 
Это Азия нас закатает
в бочки алые, совьёт, как инжир.
Видишь – ибисы в льдинах мелькают
и Анубис стоит – постижим.
 

12.05.2019 г.

Поодаль

 
1.
Узнаю понедельник
и рисовой каши флажок.
Тройку деньжат головастых
на выспренном стуле.
 
 
Тропкою службы
ты затянула кушак
жирного неба,
украсив позёмкою улей
 
 
забулдыг, пьющих липы
в окопах дождей,
чей налёт утверждён
на шипы бесконечного эха.
 
 
Спой мне песню, сафьян,
от гнездовий ижорских вождей,
где мне жизнь испекла
непригодная к смерти старуха.
 
 
2.
Неразмытая смертью старуха
поднесла мне заплату костра
на покосную книгу–краюху,
чья древесная память остра.
 
 
Чьи листы я сжимал поцелуем
и, наследуя рясой кларнет,
был открытым балконом рифмуем
в перебранке ночных эполет.
 
 
В переводе жнеца в полотёры
есть сияние спиннинга душ
и наследство пичуги матёрой
в абажуре сокамерных кущ.
 
 
О, какая мне видится пропасть,
за колючею ласточкой дым.
В нём свободой гонимая робость
перед Лимбом, где я повторим.
 

11–12.06.2019 г.

Ремонт

 
Красили плоскости весь брадобрейный июнь.
Лили полы, церемонились, вяло курили.
Кот укатил под крыльцо, где слепцы наследили
солью протяжной, учёной звездою Полынь.
 
 
Боль моя, где ты, какие гнетёшь острова?
В чахлом колодце кораблик капризничал бравый.
Солнце казнит паруса средиземной отравой.
С милой Луною в когтях распахнётся сова.
 
 
Литий прописан. До «Воццека» жизнь голосит,
из репродуктора кается озером в кровь лебединым.
Пашня – жена твоя греется хлебом единым.
Громкое облако в свой удаляется скит.
 

16–17.06.2019 г.

«На клавишах боярышника день…»

 
На клавишах боярышника день
и чёрный мох текучий, как пелёнки
полдневных дев апрельской похоронки.
(Из материнства вылущив мигрень,
расквасят похоть греческой солонкой.)
 
 
Залив закрыт, мой милосердный брат.
Миноги в парке зреют как афиши
союзных дней. Я их нетленность вижу.
Сознайся и стряхни себя в Моссад.
(Поёт гнездо о всём, что крыльев выше.)
 
 
Нагружен торт заочным днём рожденья.
Я пью своё начало без конфет.
О чём я плачу, если ночи нет?
Един рассвет испепеляет тленье,
не смогшее покинуть свой совет.
В моей руке премудрости мгновенья.
(Един букварь, в котором жизни нет.)
 

24–25.08.2019 г.