Текст книги "Наша родина как она есть"

14. Развитие горичанского капитализма
и его издержки

Казалось бы, все устроилось как нельзя лучше. Постоялец по-прежнему скрипел пером в углу, расплачивался с Руженкой извлекаемыми из сундучка золотыми – как будто там у него их была бездонная бочка. Все больше и больше трясиновских мужиков подались на разного рода заработки, дома и в округе, поденно и урочно, ибо без денег им в трактире ни в коем разе не отпускали. Трясиновские жены все лучше и лучше навострились перехватывать идущих с заработков кормильцев в притрактирных переулках, а те, в свою очередь, научились прятать медяки за подкладкой тулупов, да так, чтобы жены смогли некую часть отыскать и тем удовлетвориться, а на оставшуюся заначку можно было неплохо погулять.

Жены знали, что мужики припрятывают деньги по разным рукавам да карманам, то тоже не зарывались, делая вид, что вполне удовлетворены и довольны найденным в кушаке полупустым кошельком и весьма искусно разыгрывали изумление от того, что вроде бы совершенно обезденеженный муж все-таки сумел каким-то образом надраться. «Уж кто тебе, болезному, подал на пропой-то?» – не очень фальшиво причитали они, собирая своих благоверных у руженкиного забора, который со старого времени стал именоваться «Игнатовым лежбищем». Мужья неопределенно махали руками: кто надо, мол, тот и подал, не твоего это, дура, ума дело. Жены на такие жесты не обижались – как и положено умным женщинам, они были выше этого.

Однако пани Руженка понимала, что жизнь не стоит на месте. Прослышав об экономическом росте Трясиновки, в нее переехал разорившийся немецкий пивовар и тоже открыл питейное заведение – правда, на противоположном конце от пани, и обжигалку там не подавали, так что конкуренция ей от этого была, так сказать, косвенная. Затем пронеслись слухи о том, что, дескать, где-то неподалеку тесную забегаловку открыл один ушлый еврей, и что у него страсть как дешево, хотя и слегка разбавлено, и что он даже иногда дает в долг[46]46
  Евреев, как мы помним, горичане немного уважали и даже слегка побаивались, но не сильно, а примерно так, как домовых или леших: созданий, обладающих некоторой колдовской силой, но в принципе безобидных. Поэтому амбивалентный характер имеющейся у нас информации о первом еврейском шинке в Горисландии можно отнести как на счет этих противоречивых чувств, так и на счет существовавших тогда среди нашего народа отдельных средневековых предрассудков.


[Закрыть]. Тут Руженка поняла, что надо действовать, и несколько недель бродила по горисландским полям, рощам, лесам и болотам, разыскивая новые травы да ароматы, которые бы могли бы стать достаточным залогом верности ее посетителей и послужить страховкой на то время – наступление оного она с ясновидческой горечью проницала – когда Миколины золотые наконец иссякнут.

После придирчивого изучения на вкус, запах и ощупь некоторые травы ей особенно приглянулись и, тщательно их очистив, просушив и растолчив, Руженка начала подсыпать душистые порошки всех цветов к тем или иным настоям. Поначалу новые сорта обжигалки предлагались за полцены, поэтому вскоре с ними были ознакомлены все взрослые трясиновцы. Но потом случилось неожиданное. С высот современной науки мы можем высказать предположение, что, скорее всего, среди этих трав была одна, по всем приметам болотная, обладавшая действием необычным и удивительным.

Здесь надо пренепременно сказать несколько слов о давнишнем руженкином постояльце. Поначалу он, вроде, собирался задержаться денька на три-четыре, но потом, выйдя как-то вечером во двор, потянулся и с легким изумлением сказал: «А небо-то у вас тут чистое, как о прошлую неделю в горах. Как это я намедни ничего не приметил?.. Удивительно. И что – здесь всегда так?» Руженка, давно взявшая за правило не спорить с мужчинами, кивнула. «Это очень даже интересно, – продолжал постоялец. – Даже оченно. Так сказать, чудо, mirum, неизвестное природе, что-то необычное, multo novus». Тут выяснилось, что у него в сундуке есть какой-то диковинный аппарат из нескольких соединенных между собой металлических трубок, который он на следующий день извлек, собрал и с трудом водрузил в верхней горнице прямо на подоконник.

– Чтобы на небо смотреть, дура-баба, – доходчиво объяснил он Руженке. Та покорно поклонилась. – Эх, – постоялец раздраженно махнул на нее рукой. – Да ладно, – тут же смягчился он, увидев ее опечаленное лицо, – ты, милка, кое-чем другим кого угодно взять можешь. – Это Руженка, впрочем, и сама знала.

С той поры он делили свой досуг между столом в углу – последние несколько недель трактир постепенно стали одолевать привлеченные новыми настойками посетители – и небоглядетельным аппаратом, который был отчего-то потребен жильцу исключительно в ночное время. Это не могло радовать прелестную пани. Еще больше ее страдания усугубляло то, что итогами своих бдений и следовавших за ними писаний постоялец был, видимо, недоволен и не раз громко шептал себе под нос: «Ведь не сходится. Совсем не сходится – даже если местами переставить. Как же такое? Как же?..» – и замолкал в разраженном недоумении, которое часто переливалось и на саму пани.

Тут как раз подкатила история с этой самой волшебной травой. Началось с того, что в одну из своих многочисленных полевых экспедиций (достаточных для того, чтобы считать ее основоположницей отечественной ботаники) пани Руженка забралась по болоту особенно далеко. Там ее внимание привлекло неизвестное ей доселе растение изрядного размера и необычной формы. Испробовав сего представителя горичанской флоры на вкус, пани тут же избавилась от набранных до этого трав и заполнила все лукошки и корзинки новонайденными болотными ростками.

В надлежащее время, после обычных процедур усушки, помола и выдержки, склянки с новым видом обжигалки украсили полки трактирного комода и были предложены клиентуре по сходной цене. В тот же день глазам пани Руженки предстало странное явление, никогда не наблюдавшееся ею в таких размерах и масштабах несмотря на весь ее богатый жизненный опыт, которое она, не имея правильного естественнонаучного образования, не смогла поначалу связать причинно-следственной цепью с экстрактом из новой травы.

Выразимся без обиняков: набившиеся в этот вечер в трактир горисландцы неожиданно стали испытывать необыкновенные, но определенные позывы к женскому обществу, причем казалось, что и сами они не понимают, отчего эти позывы стали вдруг столь сильны и, надо прямо сказать, явственны. Безусловно, и до того не один, так другой горичанский молодец, отведав несколько глотков обжигалки, делал пани хозяйке известного сорта предложение. Но, как правило, был он уже совсем не в том состоянии, чтобы на этом предложении настаивать, да и надежный постоялец трактира был, даром хоть писуч, а вполне широк в кости и честь пани оберегал весьма ревниво. К тому же и другие, до того отторгнутые молодцы, вовсе не горели желанием оказать поддержку новому кандидату, а, наоборот, встречали его ухаживания насмешливым свистом и назойливым гиканьем, окончательно сбивавшим соискателя с толку, и приветствовали поражение очередного наглеца восторженными криками, мешая спать честным труженикам.

В этот же раз посетители возжелали прелестей пани почти одновременно и единодушно, отчего возникла реальная угроза того, что они могут сообщить друг другу посильное вспоможение. Благодарение небу, пани вовремя заметила необыкновенное усиление мужского достоинства своих верных клиентов и, пока они не успели опомниться, выпихнула за порог сначала одну возбужденную парочку, а затем другую, не менее возбужденную. Такое попарное изгнание оказалось в высшей степени продуктивным, потому как оказавшись на дворе, добры молодцы немедленно что-то между собой не поделили и схватились стенка на стенку, каковой эксцесс, безусловно, спас заведение пани от преждевременного капитального ремонта.

Вместе с тем одновременное выдворение всех загоревшихся плотскими желаниями посетителей быстро привело к тому, что трактир чуть ли не полностью опустел. Пани с легким неудовольствием отметила сей прискорбный факт, но в тот раз не придала ему особого значения. Однако подобные случаи сразу перестали быть редкостью и в скором времени стали наносить нашей прелестнице вполне ощутимый финансовый ущерб. Пани Руженка терялась в догадках. Конечно, ей было ведомо, что хмельное иногда способно возбудить мужские порывы, но обычно оно почти сразу их и гасило, едва ли не более эффективно. Но тут налицо было какое-то неизъяснимое чудо природы.

Очень быстро изгоняемые неудовлетворенными посетители перестали биться друг с другом и обратили свою ненависть на постояльца пани, без какой-либо внятной причины решив, что это он повинен в том, что их желания остаются без ответа. Поэтому как-то раз, выйдя поутру на крыльцо, упомянутый постоялец внезапно услышал свист рассекаемого воздуха и тут же получил сильнейший удар камнем в голову. Летный пробег орудия возмездия был невелик – бросали почти в упор, поэтому наш герой, не сказав ни слова, обернулся вокруг своей оси полтора раза и свалился без движения. Испуская проклятия в адрес распоясавшихся охальников, пани бросилась к своему верному небоглядетелю и попыталась привести его в чувство с помощью различных снадобий и притираний. Наконец тот открыл мутные глаза.

– Ничего не вижу. Только круги… – слабым голосом пробормотал он, уставившись на прекрасную пани. – Кружится все.

– Конечно кружится, солнце ты мое, – запричитала Руженка, – ух я этим убивцам руки поотрываю и буркалы их срамные повыдергаю!

Постоялец молчал и смотрел перед собой невидящими глазами.

– Что с тобой, солнце мое? – завыла пани.

– Солнце?.. – совершенно бессвязно ответил тот и опять повторил: – Да, наверно, солнце… И кружатся… все кружится… – тут он попытался сесть, но со стоном схватился за голову.

– Ух, убивцы окаянные! – продолжала причитать Руженка, сопровождая с трудом передвигавшегося постояльца до самого его холостяцкого ложа, с которого тот, надо заметить, очень скоро соскочил и доплелся до стола, по-прежнему бормоча что-то о каких-то кругах, что было, очевидно, плодом его ушибленного воображения. Лишившаяся покоя пани закрыла трактир, но никакого облегчения это ей не принесло, ибо жилец совершенно перестал обращать на нее внимание, а только, отказывая себе даже в еде и питье, что-то быстро и безостановочно чиркал в своих бумагах. Воспользовавшись этим, Руженка проверила его заветный сундук (ибо уже давно успела приметить, где хранится ключ от сего вместилища ценностей). Велико же было ее разочарование: содержимое недвусмысленно свидетельствовало о том, что трактир либо придется открывать вновь (о чем она не могла подумать без невольной дрожи), либо смириться с быстрым и безусловным разорением.

После бессонной ночи пани нашла выход. В тот же день, оставив в непосредственной близости от постояльца кое-какую провизию, дабы тот мог подкрепить силы, буде благословением Божьим отвлечен от безумных чиркальных штудиев, достигших пароксизматического состояния после удара твердой горичанской руки, Руженка вышла из дома и направилась в расположенные в одном-двух часах ходьбы близлежащие деревни.

Надо сказать, что тут и там среди горисландских дев и жен случались такие, чьи судьбы в чем-то напоминали Руженкину, но без столь счастливого ее продолжения. Пройдя через какие-либо необыкновенные приключения и романтические путешествия, они возвращались в родные места и, не будучи почитаемы равными другим женщинам, влачили существование самое убогое. Часто даже их собственные родственники, в соответствии с господствовавшей тогда средневековой психологией, отказывались иметь с несчастными любые отношения. Именно к ним направила свои стопы достопочтенная хозяйка трясиновского трактира.

В результате деликатных переговоров, прошедших в течение того судьбоносного дня, назавтра в заведении пани Руженки оказалось сразу несколько свежеиспеченных служанок. А еще спустя один день трактир открылся заново. Теперь пани совсем не боялась осложнений, могущих возникнуть вследствие того, что кто-либо из посетителей выскажет особо сильные желания плоти. Более того, к тому моменту ей уже пришло в голову, что подобный факт можно даже использовать с экономической точки зрения.

Так благосостояние пани Руженки и ее многочисленных будущих наследников было поставлено на твердую основу и широкую ногу. Осталось рассказать о немногом. О том, что как-то раз особо упившийся посетитель расколотил неловким локтем бутыль с болотной обжигалкой и о том, как количество мужавших на глазах трясиновских выпивох немедленно снизилось до обычного уровня. О том, как в своей, нам кажется, уже вполне доказанной гениальности экспериментатора-практика, пани Руженка сумела совместить эти два явления. И как с той поры научилась манипулировать травами и их соотношением с целью влияния на поведение клиентуры[47]47
  Поодиночке она, как любая женщина, управилась бы с представителями противоположного пола и без всяких трав, но в силу общественного характера деятельности пани ей была необходима известная массовость.


[Закрыть]. О том, как эти секретные познания, передаваемые ею с той поры по наследству, дали начало многим интереснейшим событиям горичанской истории[48]48
  Восприемница оных тайн, согласно традиции, была обязана принять имя дарительницы, отчего во главе трактира отныне и навсегда стояла какая-нибудь Руженка. Их сначала даже подсчитывали: первая, вторая, третья, но потом сбились.


[Закрыть].

И, увы, о том, что почти позабытый за всеми этими удивительными делами постоялец как-то в тихий и вовсе не обещавший стать примечательным день неожиданно кончил писать, отбросил в сторону перо и, словно пробудившись ото сна, громовым голосом воскликнул: «Теперь все понятно!», собрал и перевязал исчирканные непонятными знаками бумаги, взвалил сундук с пожитками на плечи и, не оглядываясь, навечно покинул Горичанию, крепко, впрочем, на прощание обняв и поцеловав прекрасную пани с таким жаром, что ее становой хребет словно пронизала какая-то запоздалая молния. «До видзення», – вроде успел еще он сказать, шагая через порог (хотя данные источников расходятся), и даже не задержался, чтобы услышать ее ответ (в этом источники согласны).

Долго смотрела ему вслед Руженка, пренебрегая делами и обязанностями, и слезы понемногу скапливались у нее на ресницах. «Ах, эти польские мужчины!» – наконец громко прошептала она и легкой рукой стряхнула горячую влагу в горисландскую пыль. С тех пор поляки пользуются в наших краях репутацией разбивателей женских сердец – и совершенно, надо сказать, неоправданно.

15. Горичания в составе Оттоманской империи

В постсредневековую пору горисландцы, как уже говорилось, официально находились под игом жестоких османов, но сначала ни те, ни другие об этом не знали. Смуглые всадники, свалившиеся в первый раз на Горичанию скопом и без подробных пророчеств, как дурная погода на Иванов день, исчезли в неизвестном направлении, и несколько десятилетий о них ничего не было слышно[49]49
  Это дает многим ученым возможность утверждать, что экономический расцвет тех лет связан с использованием горичанами плодов национальной независимости, преимущества которой, к сожалению, тогда не были в достаточной мере оценены нашими предками.


[Закрыть].

Только через несколько лет после расцвета трактира пани Руженки в Трясиновку заехали несколько турок в белых одеждах, попытались объясниться с горисландцами на своем языке, не сумели, плюнули и уехали восвояси. Но потом стали наезжать с некоторой регулярностью, измазали свои белоснежные халаты в местной грязи, выучили наше национальное наречие и стали на нем требовать беспрекословного повиновения и почтения, ссылаясь на указания стамбульского начальства. И даже построили укрепленный палисад, куда время от времени приглашали местных девиц, особенно из заведения пани Руженки, посещать которое им было якобы нельзя[50]50
  Любопытно, что обжигалочно-настоечную продукцию пани они при этом активно закупали и даже употребляли, но строго в пределах палисада. Девиц, между прочим, всегда привечали там же и очень даже неплохо – обиженных было мало. Лицемерный все-таки народ, эти турки!


[Закрыть]. Исключительно по религиозным, говорили они, соображениям – известно, что на последние всегда ссылаются язвенники и импотенты, но здесь случай был явно сложнее.

Впрочем, ни от их требований, ни от неведомых доселе османских обычаев никому плохо не сделалось. И по правде говоря, под турецкой пятой горичанам жилось совсем не плохо. Поскольку сама туфля была мягкая и сделана из наилучшей кожи, содранной с какого-то неудачника в совсем других, весьма отдаленных от Горисландии землях.

К тому же все свои войны османы вели где-то по ту сторону гор, ни на какие собрания горичан не сгоняли, леса не жгли и городов не строили. Дев без дела не угоняли, а за угнанных платили полновесной монетой[51]51
  В отличие от европейских лоботрясов, с эпохи Просвещения находящихся в беспрерывных долгах и по сей день норовящих использовать для расплаты за самые животрепещущие услуги какие-то пластмассовые четырехугольнички, уверяя, что это, дескать, такие же деньги и есть. «Гони наличные!» – в таких случаях справедливо требуют экономически подкованные дочери нашего народа.


[Закрыть]. Провиант, мануфактуру и другие разнообразные дары люди султана, конечно, взыскивали, но умеренно и непостоянно. К тому же, проходя форсированными маршами через горисландские земли, непобедимые турецкие кавалеристы всегда оставляли за своими табунами многочисленные горы навоза, заметно поднявшие урожайность наших плодоносных полей. В дополнение, новые властители избавляли с трудом оправлявшуюся от тягот Высокого Средневековья горичанскую общину от беспризорников и сирот, потерявших родителей в силу исторических обстоятельств или недостаточной медицинской помощи.

Детей, оставшихся без родных и близких, отправляли прямо в Стамбул, давали им образование и зачисляли на службу в армию или флот. Помнившие, какие блага принесла на горичанские земли европейская цивилизация, доблестные горисландские воины не раз громили христианские войска на суше и на море. Полякам тоже досталось, несмотря на их общепризнанную доблесть. Русские в Горичании не показывались – по-видимому, боялись. Немцы тоже боялись и тоже не показывались. Вообще, в течение многих сотен лет почти у всех цивилизованных наций было в обычае пугать маленьких детей славными именами Мехмета-паши, Али-паши, Искендер-паши, Осман-паши, Керим-паши и Селим-паши – доблестных сыновей горичанского народа.

Примерно во второй половине XVI века к одному храброму горисландскому корсару, занимавшему тогда высокую должность на алжирском побережье, попал в плен тщедушный европеец, плохо владевший одной рукой, кажется, левой. Здесь надо сказать, что корсар тот (согласно косвенным данным, звавшийся Гасан-пашой) страдал бессонницей и, отчаявшись в пользе траволечения и прочих целительных процедур, пустился во все тяжкие и требовал от своих приближенных все новых и новых ночных развлечений.

Девами, кальяном, танцами, музыкой и толкованием Корана он уже давно пресытился, а запас трюков, известных балагурам и шутам мусульманского мира – от Танжера до Багдада – тоже был окончательно истощен. Более того, наш горичанский удалец отправил оных шутов, правда, достаточно великодушно, в щедро оплачиваемую и окончательную отставку, дабы те не попадались ему на глаза в дворцовых переходах, не уступавших по изяществу самой Альгамбре, и своими бородатыми, восходящими еще ко временам Гарун-аль-Рашида, анекдотами не вызывали немедленного желания казнить их какой-нибудь особенно зверской европейской казнью, начав, само собой разумеется, с постепенного урезания их деревянных языков.

По всем этим причинам геройский корсар серьезно маялся и даже периодически хандрил. Иногда вымещал свое недомогание на подчиненных: таскал их за бороды, развешивал вкривь и вкось на городской стене, заставлял ходить гусиным шагом задом наперед или вертеться вокруг своей оси под местную музыку[52]52
  Ряд ученых доказательно считают последнее особо изощренной пыткой, напирая на то, что крутиться на месте – это еще туда-сюда, а вот слушать монотонный барабанный бой более десяти минут – вещь очевидно мучительная. Даже для средневекового мусульманина.


[Закрыть], но и это давало ему лишь временное успокоение. Поэтому во избежание окончательной скуки и неминуемой депрессии всемогущий султанский наместник приказал придворным неукоснительно докладывать ему обо всех необычных событиях, наблюдавшихся в прибрежной полосе, городе и ближайших окрестностях.

Таким образом, упомянутый пленник-полукалека был просто обречен на пристальное внимание питомца горичанского народа. Дело в том, что, как потом выяснилось, невезучий христианский рыцарь каждый день уединялся после работы в углу барака и чего-то строчил на вымениваемых им при первой возможности клочках бумаги. Более того, по рассказам очевидцев, он, в отличие от остальных латинян, отчаянию не предавался, молился регулярно, но умеренно, и даже пытался развлекать своих товарищей по несчастью всякими проделками или россказнями. И, главное, все время пытался сбежать, несмотря на свое увечье, мало тому способствующее.

Его, как водится, ловили – в первый раз просто побили, а во второй уже собрались по обыкновению посадить на кол. Однако выяснилось, что за пазухой у приговоренного оказались не драгоценности или дешевые амулеты, а мелко-мелко исписанные листки. Так как дело это было невиданное, то казнить его без одобрения начальства не решились. Вдруг паша заинтересуется, обнаружит дополнительную измену и придумает христианину какую-нибудь вдвойне мучительную смерть. Нельзя было исключить и возможность того, что ежели султанскому слуге донесут о сем любопытном случае не вполне своевременно, то провинившийся придворный тоже окажется на колу, по соседству со злосчастным пленником. Поэтому незадачливого беглеца связали по рукам и ногам и быстрее быстрого представили начальственным очам.

– Что это у тебя там? – грозно осведомился то ли Ахмет-, то ли Хаким-паша (которого мы в дальнейшем будем условно называть Гасаном, хотя и от Ахмета нам отказываться не хочется) у несколько, надо признать, несмотря на позднейшие уверения в обратном, трепетавшего пленника.

– Да вот, рассказики сочиняю, ваша светлость, новеллы, если точнее. Надеюсь, что из них в дальнейшем составится, так сказать, какой-нибудь роман, – пролепетал тот. – Хотел, с вашего позволения, сбежать на родину, дабы опубликовать их в каком-нибудь приличном издательстве. Стихи тоже пописываю, но они пока похуже выходят, – никак мне размер не дается. И рифма тоже. От жары, наверное.

– Вам, европейцам, только новеллы придумывать, – ухмыльнулся горичании. – Одно слово: бездельники. А все туда же: бежать, бежать. Нет бы воспользоваться свободным временем, и, пока родственники собирают деньги на выкуп, составить какую длинную книгу – так, чтоб ее можно было на ночь почитать, может быть, заснуть даже. Ничто лучше книги без рисунков не приводит отдых в утомленную голову, сказал мудрейший Абу Али ибн-Сина. А в тюрьме, вдали от треволнений жизни и будничных забот, должно хорошо сочиняться. Ты бы радовался, а не бегал: все равно не получится. Ну, и о чем, лентяй, ты пишешь?

– Да о разном, ваше корсарское высочество, – ответствовал пленник. Недавно сочинил назидательную историю о том, как один мой земляк желал проверить, сильно ли его любит жена и воспользуется ли случаем завести шуры-муры с лучшим другом мужа, если тот попросит его за ней поухаживать, дабы таким образом проверить истинность чувств своей супружницы. Думаю, публике оный сюжетец понравится – если ваша светлость меня, конечно, помилует.

– Вот дурак, прости Аллах! – воскликнул Гасан. – Конечно, воспользуется. Кому ж для этого нужно книгу читать! Неужели вы, христиане, все такие полоумные? Не говоря уж о том, что всегда норовите открывать лица своих жен перед посторонними, а потому поголовно виновны в свальном грехе, в коем пребываете и пребудете во веки веков. Тьфу, напасть какая! – еще раз заклял себя от порока высокоморальный горичании. – А я-то думал, что ты мне что-нибудь интересное рассказать можешь. Тебя даже казнить скучно.

Специально дождусь выкупа, чтобы потом всю жизнь помнить, какого несравненного идиота я загнал христианам за пару сотен золотых. Поди прочь!

Дрожащий сочинитель откланялся, но чуть было не лишился чувств уже в дверях, услышав громкий возглас алжирского наместника.

– Эй там, стража! – повелительно восклицал корсар, – и не получая ответа, повысил голос: – Стража!

С секундным опозданием взметнулся полог и в залу вбежали два мускулистых нубийца с обнаженными ятаганами.

– Вы это, – продолжал паша, – его не трогайте, он и так увечный, и на руку, да и на голову, а передайте, чтобы его просто отвели обратно в тюрьму. Таких, как он, ежели в казне его величества султана, да сохранит его Аллах, все будет в порядке, нужно забесплатно отправлять на волю и отсылать испанскому королю. Пусть христианский самодержец с ними сам управляется, пусть потеряет покой, когда станет думать, как избежать того, чтобы они всю его страну с ума не свели.

Однако не прошло и нескольких ночей, как в редкие часы забытья корсару стали являться странные видения. Казалось ему, будто вводит он в свой собственный гарем владельца соседней крепости на тунисском побережье, славного Юсуф-пашу, еще одного неумолимого горичанского витязя из залива Большой Сирт. И будто самолично разворачивает перед ним одеяния несравненной Зулейки (или Захиры), которую полгода назад ему продал каирский армянин. Не хочет, а все равно разворачивает. Тут от ужаса корсар обычно просыпался, плевался, клял себя и дурацкого испанца, на чем свет стоит, но сделать ничего не мог. Только закрывал глаза: сразу видел себя с концом покрывала в руках и вращающуюся волчком под все меньшим и меньшим слоем ткани Зулейку и порами кожи чувствовал, что у него за спиной стоит широко открывающий глаза Юсуф-паша и старается не дышать. И не было Гасану от этого наваждения никакого спасу.

Поначалу корсар решил, что злосчастный калека навел на него порчу, и хотел подвергнуть его пытке с пристрастием, после чего решить, каким образом уместнее казнить вредного дурака. По-видимому, размышлял он, лучше сжечь, чтобы вызванные им духи исчезли с лица земли, когда ветер разнесет его чародеев пепел. Потом, впрочем, паша как следует напился шербета, пришел в себя и ввечеру рассудил здраво, что на колдуна сей бедняга совсем не похож. Из чего следовало, что у прицепившейся к Ахмет-Гасану душевной болезни должно быть лекарство совсем иного рода. Потребовалась еще одна мучительная ночь, чтобы он понял, какое именно, вызвал поутру придворного распорядителя и отдал ему короткий приказ. И уже ближе к середине дня, когда солнце стояло в зените, а изможденные пленники трудились на работах по благоустройству крепостного сада, сочинителя снова повлекли во дворец.

– Ну, так рассказывай, – без предисловий начал паша, – чем там дело кончилось с тем болваном, который вздумал поделиться женой со своим ближним? Нет, – тут же перебил он себя, – сначала скажи, как его звали? И где он жил?

– Фе-фернандо, – пробормотал оторопевший сочинитель. И тут же поправился: – Антонио. А жил…

– Нет у тебя фантазии, – упрекнул его Гасан. – Придумал бы что-нибудь позаковыристей. Не знаю, там: Оттавио, Валентино или… – он задумался.

– Ан…Ансельмо, – запнувшись, подсказал пленник.

– Х-м, – корсар поцокал языком. – А почему бы и нет? Ансельмо вполне годится. Оригинально. Ну, так и где он у тебя жил? В каком воеводстве?

– В Италии, конечно, – немедленно ответил сочинитель. – Видите ли, ваша светлость, события такого рода имеют обыкновение происходить…

– Знаю, знаю, – недовольно отмахнулся Гасан-паша. – Попадались мне в руки книжонки эти. Читал мне их вслух один из ваших, тоже вот развлечь меня хотел, – паша крякнул, присвистнул и сделал странную отмашку правой рукой. – Ты еще скажи, что дело было во Флоренции, да?

– Да, о ясновельможный, – пробормотал изумленный писака.

– Ну совершенно никакой способности к вымыслам. Сказал хотя бы – в Вероне, и то лучше. А туда же: писать, писать. Прям какое поветрие у вашего брата-европейца: все норовят испачкать бумагу. Думают, небось славы сыскать или денег заработать. А мыслей у каждого в голове – с гулькин нос, – справедливо возмутился горичании, очень неплохо, заметим, образованный для простого корсарствующего паши. И, выдержав небольшую паузу, продолжил: – Ладно, теперь рассказывай, как оно все было, но только смотри, ничего не пропускай.

Нечего и говорить, что через десять минут после начала новеллы меч ислама слегка зазевал, потом уронил веки, а спустя еще немного окончательно заснул крепким и необыкновенно спокойным сном. Разгоряченный сочинитель этого поначалу не заметил и продолжал свое повествование, даже повышая голос в особо значимых, как ему казалось, местах, пока вдруг не понял, что, стоит ему вскрикнуть чуть громче, как сочленение его головы с остальным телом будет немедленно поставлено под угрозу.

Онемев от страха, новеллист на цыпочках подошел к пологу и сделал знак сидевшим там телохранителям. Убедившись, что их повелитель наконец-то забылся, они посмотрели на испанца не без уважения и отвели в небольшую комнату неподалеку, где оказался довольно мягкий и не особенно вшивый тюфяк, на котором тот, впервые за долгое время, растянулся с удобством и от пережитых волнений сразу заснул. Назавтра его хорошо накормили, а после полуночи снова потребовали в корсарские покои.

– Итак, – с довольной улыбкой начал паша, – говоришь, друг его удачно женился. И был, значит, так счастлив в семейной жизни, что герой наш, будучи человеком разумным, стал пореже захаживать к нему в дом, не желая мешать счастью молодых. Всегда-то у вас, европейцев, бабы мешают мужской дружбе. Вот потому, – и он назидательно погрозил пальцем оторопевшему писаке, – женщин надо держать взаперти, не говоря уж о том, чтобы кому-то показывать. Ладно, рассказывай дальше.

Наблюдательный читатель наверняка понял, что изложение сей новеллы продвигалось с большим постепенством. К тому же с течением времени состояние паши улучшалось, и он стал засыпать уже на второй-третьей минуте рассказа. Но нити повествования не терял, более того – стал подсказывать сочинителю сюжетные ходы и повороты и вообще проявлял к нему всяческое благоволение и расположение. Естественно – ведь уже с первой ночи безумные видения поменяли свой характер, и это уже перед ним, Гасан-Ахметом, все окрестные паши (а не один только незадачливый Юсуф) и даже заморские христианские владыки открывали лица и тела своих жен и возлюбленных, чем он имел возможность неоднократно воспользоваться. Поэтому сны горичанского воина стали приятны и успокоительны. Тем более что вдвойне облегчающим оказывалось и пробуждение, когда выяснялось, что никаких законов дружбы или гостеприимства нарушено не было. Пусть даже происходящее в корсарских грезах казалось совершенно реальным, но по-настоящему реальным было навеянное ими хорошее настроение наместника, а за содеянное во сне никто отвечать не может и никаких угрызений совести испытывать не должен.

При этом воспоминания о приключениях, испытанных во время ночных разлук души и тела, оставались при трехбунчужном сновидце и были явственней явного. Иногда он прямо-таки спал с открытыми глазами и потому часто беспричинно улыбался во время исполнения самых важных дел, включая заседания военно-морского совета. Однажды задумавшемуся наместнику даже пригрезилось нечто приятное во время разбора темного и жестокого уголовного дела, и он чуть было не помиловал пойманного с поличным маньяка-расчленителя, который маскировался под отшельника-марабута, – но вовремя очнулся, когда задрожавший от ужаса перед неминуемым султанским гневом писарь уронил чернильницу. В довершение всего этого, как сказали бы в нашу эпоху, позитива, у паши заметно улучшился аппетит, хотя, как ни странно, он немного охладел к собственному гарему и захаживал туда реже, чем раньше.

Однако в какой-то момент повесть о недалеком болване-итальянце, по собственной инициативе лишившемся любви, чести и жизни, подошла к концу. Предчувствуя это, рассказчик-идальго несколько недель ходил мрачнее мрачного, ибо больше ничего ему в голову прийти не могло. Паша это, конечно, приметил, но отменного расположения духа отнюдь не утратил. И несколько дней спустя после окончания рассказа снова вызвал уже вполне отчаявшегося испанца.