Текст книги "Наша родина как она есть"

– Ну что, кабальеро, – весело встретил пленника корсар. – Чем теперь будешь меня потешать? Придумал что-нибудь?

Запинаясь и поминутно кашляя, тот начал нести ахинею про какие-то истории с моралью, из которых каждый мог бы почерпнуть…

– Да не тужься ты! – добродушно прервал его владетельный горичанин. – Брось рассказы эти. И не думай – ничего не получится. Какая такая мораль? Ты б еще попробовал написать душещипательную историю из алжирской жизни: про тюрьмы там всякие, мучения, бегства… Ну и что? Распишешь ты их в сто красок – думаешь, кому-то это интересно? Про чужие мучения никто читать не будет – запомни. Людям от своей жизни тошно – они хотят, чтобы хоть в книгах все было красиво, успокоительно, или, по словам Абу Али ИбнСины, терапевтично. Вот как у меня: не мог заснуть, хоть тресни, а стал ты мне рассказывать историю про этого дурака – сразу на поправку пошел. Ну, ладно – это я так, к слову.

Главное, я уже сам все наперед решил и даже продумал – от тебя так и так толку мало. Рассказывай мне новую историю. Только слушай: она должна быть, во-первых, длинная, а во-вторых, совершенно несообразная. Смешная, одним словом. Тогда и сон мой наладится окончательно, и я свое отсмеюсь ввечеру, а утром буду вставать свежий и душою незамутненный, чтобы по ходу дня соблюдать серьезность и пристойность, а то уж эта история твоя похабная мешает мне вести государственные дела. И девушки мои, слышу, заскучали, дерутся там во Дворце Удовольствий от тоски и безделья, лица друг другу портят, так что ты, пожалуйста, обойдись в этот раз без любовных приключений. Я лучше их буду наяву переживать.

– Ваша светлость, – взмолился тот, – помилуйте! Как мне что выдумать, да еще и без фривольностей всяких! У меня и так фантазия небогатая, и ту я всю трачу на вас. Целыми днями хожу, пытаюсь что-то придумать и не забыть, на каком предложении вы давешним вечером захрапеть изволили. Грешен, да, про историю из алжирской жизни я тоже думал, – а что, я больше ничего и не видел давно, несколько лет уже сижу в тюрьме у вашего корсарства. Спасибо вам, конечно, большое – вы меня от тяжелых работ освободили и кормите, что называется, от пуза[53]53
  «Надеюсь, что не на убой», – мелькнуло у него в голове.


[Закрыть], но когда я в саду вкалывал, у меня всегда оставалось полчасика на свои хиленькие литературные нужды. Хоть балладу, хоть эклогу, хоть сонетик малый, а каждый день чего-нибудь да и сочинял. А сейчас даже письмо написать родне некогда, справиться, когда меня выкупят. Да и вы, ваша светлость, как засыпать начали, сразу на меня цену в четыре раза подняли, а у нас семья бедная, ей ввек столько денег не наскрести. Ничего не скажу: у вас неплохо живется, а все-таки родина моя в Испании.

Паша задумался.

– Ладно, будь по-твоему. Ты единственный, кто смог возвратить мой сон, а тому уже десять лет, как я его лишаться стал. Так что я тебя, как полагается хорошему мусульманину, отблагодарю, чтобы ты навсегда разнес по миру весть о наших высоких североафриканских душевных качествах, хотя это вряд ли – с твоим-то талантиком… Значит, так. Придумывай пока что-нибудь подлинней да позаковыристей, а я тебе в подмогу приставлю какого-нибудь грамотея, чтобы он за тобой эту белиберду записывал. Только помни, короткой историей не отделаешься, даже и не пытайся! Вот закончишь ее – я тебя и отпущу.

Если хочешь, снимем копию с твоих писаний, чтобы все честно было – забирай ее с собой на здоровье. А рукопись твоя останется при мне: на хорошую память и дабы я мог потом беспрепятственно развлекаться в часы досуга. Заодно проверим пока, как у меня получится отходить ко сну без твоих россказней. Вдруг я подсел на них, словно на гашиш какой.

В любом случае, мне скоро дорога в Стамбул, на повышение, но если все сделаешь в срок и бессонница на меня до той поры снова не нападет, то, так и быть, плыви в свою разлюбезную Испанию. А чтобы никто из ваших ничего не заподозрил и по возвращении не сообщил в инквизицию, как ты услаждал мой мусульманский сон, то вплоть до последнего мига буду держать тебя на галере, в цепях и в поругании. Но за два часа до отъезда сброшу цену, где-нибудь раза в три, и позволю монахам внести твой выкуп.

– Благодарю тебя, о пресветлый повелитель! – в восторге вскричал испанец. – Высокочтимый владыка, как всегда, являет собой совершенство мудрости. – Но опять задумался и спустя мгновение заговорил просительно: – Только о чем сочинять-то, ваше сиятельство? В этом-то вся загвоздка творческая и состоит, а идей у меня как не было, так и нет. Не от хорошей же жизни я до судьбоносного знакомства с вами пытался писать истории с моралью, вполне средневекового характера и жанра: нет чтобы двигаться в ногу со временем Возрождения. Будьте добреньки, дайте мне, неразумному, творческий совет, обязуюсь его выполнить в точности и век вам быть благодарным.

Горичанский адмирал пребывал в хорошем настроении. Испытываемое им благодушие лишь увеличилось оттого, что ему польстило столь откровенное признание пленника. Ибо отсутствие художественного воображения у западных европейцев очевидно для восточного (и даже восточноевропейского) наблюдателя, но тем более тщательно теми же западными европейцами скрывается: чувствуют они, видать, при мысли об этом некоторое смущение и даже стыд.

– Посоветовать? – корсар с удовольствием пыхнул кальяном. – Отчего ж нет? – и паша начал размышлять вслух. Нельзя исключить, что это был хорошо подготовленный экспромт.

– Ну, во-первых, милый мой, история твоя должна быть одновременно и весела, дабы мне то было приятно, и глупа до безумия, дабы соответствовать умственному уровню твоих будущих читателей, поэтому лучше всего сделать ее героем какого-нибудь рыцаря из ваших земель. Ведь известно, что воевать вы умеете не слишком хорошо, чему твоя судьба является прямым подтверждением.

К тому ж я давно понял, что все свои завиральные идеи европейцы почерпывают из самых что ни на есть завиральных книг. Потому думаю, герой твой должен был свихнуться от примерно таких же заунывных книжек, которыми бы ты потчевал читателей, если б не угодил в мои благословенные руки. Этот ехал туда-то, увидел то-то, воскликнул так-то. Вынул меч, ударил, убил и снова поехал. Влюбился, заплакал, вскочил на коня и опять же поехал. Принцесса тоже влюбилась, зарыдала, но никуда не поехала, а удалилась в спальню и три года не желала никого видеть. И так страниц триста: герой медленно едет и время от времени дерется с неизвестными, героиня рыдает от тоски и сохнет от недоедания, но потом они обязательно женятся и после смерти всех бездетных теток наследуют две дюжины замков с землей, челядью и двумя рощицами отборного строевого леса. Мораль: уезжайте подальше и плачьте погромче – тогда все у вас будет хорошо. Вот, скажи, как на духу, можно от такой тягомотной, я уж не говорю, богопротивной писанины сойти сума?

– Можно, – печально подтвердил бедолага.

– Именно, – продолжал довольный паша. – Так что, думаю я, начнем мы с того, что твой рыцарь сходит с ума от излишнего чтения и отправляется странствовать, как вам, испанцам, то присуще. Нет бы сидеть дома и поднимать хозяйство, землю пахать или виноград растить – очень уж твой народ любит иные земли и чужое золото. Еще отыграются вам путешествия эти.

Сочинитель внимал паше с открытым от уважения ртом.

– И так чтобы, во-вторых, – корсар поднял указательный палец, – этот рыцарь ездил по всему свету – от Скифии до Гранады – и пытался вступать в сражения с кем ни попадя, как вам, европейцам, свойственно, и чтоб толку из этого не выходило ни на грош. Лучше всего, – тут паша вспомнил свои странные сны, – чтобы эти поединки проходили у него в воображении: например, видит он раскидистое дерево, а принимает его за волосатого великана и начинает рубить так, что щепки летят. Потому все приключения будут обходиться без большой крови и могут продолжаться до тех пор, пока автору не будет угодно их прекратить. Ну, а в-третьих, придай ему слугу поглупее и понелепее, потому что шуты всегда выступают в паре. Один, сам понимаешь, желательно рыцарь, – должен быть длинным, как жердь, а слуга…

– Низеньким и толстеньким, – подхватил сметливый сочинитель, – и ездить на какой-нибудь несообразной животине – осле или муле!

Адмирал одобрительно кивнул, даже несколько удивившись обычно не присущей европейцам понятливости. С другой стороны, плодотворность общения с истинным горичанином должна была подействовать и на самые закоснелые кастильские мозги.

– Вот-те крест! – поразмыслив еще несколько секунд, воскликнул озаренный писака. И в возбуждении добавил: – Превосходный сюжетец, ваше высокопревосходительство, с большим, знаете ли, потенциалом. Может, понимаете, даже заинтересовать читающую публику. Обещаю его преподробнейше развить, а если позволите мне отбыть на волю, выпущу когда-нибудь в свет с посвящением лично вам!

– Аль не соврешь? – спросил недоверчивый горичании, знавший цену европейским клятвам.

– Истинный бог! – бил себя в грудь почуявший необыкновенную удачу сочинитель.

– Ну, ладно, – согласился корсар – так и быть: иди, пиши. Но на волю тебя отпущу еще с одним условием: чтобы в книге своей ты ни веру нашу не порочил, ни повелителя правоверных. А насчет посвящения, то даже не обещай. Что я, твоих соплеменников не знаю? Тебя ж за одно упоминание моего имени сожгут в одночасье. Лучше найди какого-нибудь вельможу, поважнее и поглупее, – ему и посвяти. Он, знамо дело, ничего не поймет, зато его потомки будут гордиться и, может, даже поставят тебе памятник, – тут он пыхнул кальяном и добавил: – лет через двести, не раньше.

Дело, что называется, пошло. Известно, что помимо художников, способных на создание нового, глубоко индивидуального, существуют и такие люди, что могут загораться необыкновенным творческим огнем при лицезрении гениального прозрения своего ближнего и часто готовы его искренне усыновить. По-видимому, колчерукий испанец принадлежал именно к этой породе людей. Вдохновившись оригинальной горичанской идеей, он внес в ее реализацию некоторые коррективы, набил ее множеством подробностей и, в общем, не очень сильно испортил. Ходивший за ним писец только успевал вносить в свои тетради все новые и новые приключения придуманного пашой несообразного рыцаря, а раз в неделю наш уже полупленник зачитывал отдельные фрагменты повествования довольному адмиралу, чья бессонница исчезла, по-видимому, навсегда.

Конец грозившей затянуться идиллии положил прибывший из Стамбула султанский фирман, который предписывал корсару срочно выйти в море и присоединиться к императорскому флоту, готовившему набег на итальянское побережье. После похода адмирала должны были перевести на новое место – в Крым или на Кипр. Обнаружились и некоторые недостачи в алжирской казне, грозившие всплыть в случае военно-морских неудач. Поэтому по-горичански честный паша решил, что исполнит свое обещание неукоснительно – авось, благодаря этому вернется из экспедиции и с султанской аудиенции целым и невредимым.

Так что испанца держали на галерах до последнего. Но уже когда прозвучал сигнал к отплытию, то, к всеобщему удивлению, было объявлено о снижении суммы выкупа за автора снотворных писаний, и его тут же освободили за вполне умеренную мзду[54]54
  Мы, горисландцы, – люди не жадные.


[Закрыть]. Сочинитель сразу же (но так, чтобы никто не видел) упал на колени перед пашой и со слезами в голосе стал умолять, чтобы ему позволили продлить пребывание в Африке на несколько дней – до тех пор, пока не будет доделана копия с последней тетрадки. А не то он никогда не сумеет по памяти восстановить все изящные повороты подсказанного пашой сюжета финальных глав. Разрешение сие было ему милостиво дано. Вспомогательные суда отплывали только через две недели – и паша великодушно согласился получить последнюю тетрадь с небольшой отсрочкой.

Адмирал сразу же отбыл на войну. А еще через некоторое время по-прежнему не верившего в свое счастье кастильского прощелыгу переодели в новое платье и сдали под покровительство испанской миссии. Вскоре он уже сходил на родной берег. В дальнейшем он, кажется, сдержал большую часть обещаний, данных своему вдохновителю, хотя поначалу довольно долго пытался стяжать славу с помощью нудных нравоучительных сочинений. Упрямый, по-видимому, был человек, и самолюбивый донельзя. Одно слово, типичный испанец.

Слава богу, это так надоело читателям, что они сочинили на него донос, в результате чего наш бумагомаратель опять оказался в тюрьме и только в ней вспомнил о давних советах горичанского паши. Выйдя из нее, он разыскал чуть было не пропавшие тетрадки и переписал текст набело, даже не утруждая себя его особенной переделкой и редактурой.

Говорят, что книга пользовалась успехом. Благодарный колчерукий сумел, пусть косвенно, упомянуть в тексте книги имя адмирала (назвав его, правда, Ахметом) и, следуя данной мудрым корсаром рекомендации, посвятил свою книгу какому-то герцогу, слывшему в те годы глупейшим из испанских вельмож. Думается, что в новейших изданиях это посвящение должно быть заменено на славное имя Гасан– (или Ахмет-) паши, поскольку для восстановления историко-культурной справедливости срок давности не имеет значения. Увы, хранившийся в горисландских руках оригинал текста пропал – скорее всего, утонул вместе с отважным корсаром во время битвы с коварными венецианцами, окружившими его корабль вчетверо превосходящими силами и одолевшими нашего героя отнюдь не умением.

Вот так горичанский народ, оставаясь под мусульманским игом и даже благодаря ему, вносил важнейшую лепту в мировую культуру, оплодотворяя ее при каждом удобном случае. А сколько событий, подобных вышеописанному, исчезло из народной памяти – страшно подумать!

С другой стороны, никогда ни до, ни после турецкой эпохи сыны нашей родины не поднимались до таких геополитических высот, не вершили судьбы половины мира – от Тебриза до Марракеша. Поэтому столь трудно прийти к единому мнению: было ли османское владычество благом или, наоборот, горем, явлением высокого или, наоборот, умеренного прогресса – данные об этом времени исключительно противоречивы.

В интересах исторической истины необходимо добавить следующее. Несколько веков, проведенных под ревностной защитой воинственных соплеменников, привели к тому, что благосостояние горисландского народа заметно увеличилось. Настолько, что количество сирот и беспризорников упало ниже минимума, потребного для воспроизводства султанской армии. Последствия этого не замедлили сказаться.

Как-то воскресным утром[55]55
  Согласно данным других источников, это произошло в понедельник. Понятно, что подобное соображение вызывает ряд ненужных ассоциаций и потому не может быть сочтено истинным.


[Закрыть] горичане пробудились раньше, чем обычно, и спросонья увидели, как турецкие орды, теряя туфли, халаты и знамена, быстро отступают под натиском уже давно позабытых европейских армий, солдаты которых за истекшее время лишились почти всех металлических частей своего обмундирования и стали чисто бриться.

Приглядевшись, горисландцы заметили, что солдаты цивилизованных и высококультурных народов вооружены какими-то испускающими дым палками, с помощью которых они необыкновенно быстро уничтожали своих противников, причем на расстоянии. Раненых они добивали, впрочем, уже в ближнем бою, используя для этого прикрепленные к означенным дымообразующим палкам длинные острые вертела. Не помогли никакие вопли и душераздирающие призывы к их, северян, христианскому милосердию – полуодетые османы были уничтожены европейцами вплоть до последнего человека.

После того, как горичане окончательно протерли глаза, стало ясно, что в нашу страну наконец-то пришло Новое Время.

16. Горисландия и начало прекрасной эпохи

Так получилось, что во время чудесного барочного столетия (как некоторые дотошные искусствоведы называют первую половину XVII века и его ближайшее историческое обрамление) столица Горичании – живописный городок Трясиновка – оказалась всего лишь в двух с половиной днях перпендикулярного и достаточно ровного пути от столбовой дороги, соединявшей относительно крупные населенные пункты Австро-Венгерской империи. Это не замедлило сказаться на культурном прогрессе нашей дорогой отчизны.

Первым в пределы Горичании (где-то в самом начале этого блистательного времени или даже немного раньше) заехал провинциальный церковный органист, тамбурмажор и хормейстер Фридрих-Вильгельм-Иоганн-Мария-Луиза-Клементина-Готтлиб-Гортензия-Фердинанд, носивший односложную фамилию типично тевтонского разлива, – простую и незамысловатую. По-видимому, как раз из-за этой скучной простоты точного ее произношения горисландская история культуры не сохранила, за исключением смутной памяти о том, что она походила на краткое погодное явление, сопровождаемое яркими звуковыми эффектами.

Происходил приезжий, по его словам, из почтенного немецкого рода, в котором каждый мужчина умел играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Поверить в эти враки горичане, конечно, не могли, но сжалились над заезжим комедиантом, утверждавшим, что он успешно подвизался на своем поприще где-то между Баден-Вюртембергом и Бранденбургом, пока у него не появилось слишком много конкурентов из двоюродных племянников и прочих близких родственников, – и наняли в качестве главного пастушьего сигнальщика.

Тут же россказни нашего тевтонского героя были немедленно выведены на чистую воду, ибо он с превеликим скрипом и, если честно, весьма посредственно справился с единственным (и потому самым главным) музыкальным инструментом, доселе известным в Горисландии[56]56
  За исключением еврейских скрипок.


[Закрыть], а именно – пастушеским рожком неимоверной величины, лежащим на подставке из трех рогатин прямо в центре рыночной площади.

С незапамятных времен он служил для подачи звуковых сигналов окрестным пастухам. По правде сказать, в него уже давно никто из людей не дышал – для подачи воздуха использовали мехи или бурдюки. Однако очевидно, что ранее это было не так – иначе зачем бы наши предки его стали изготовлять? Видать, в древности среди горичан было немало людей крепкого телосложения и обширной груди.

На рассвете рог сообщал пастухам, что приспело время выходить в поле. Трубные трели инструмента-великана напоминали о восходе солнца, красе родимой земли и сочности ее трав. Не подчиниться столь изысканному приказу было невозможно – тучные стада горисландских коров начинали тянуться за околицу, сопровождаемые стройными горичанскими юнцами и подростками.

Спустя полдня все повторялось. Гулкие, ни с чем не сравнимые и немного пронзительные звуки трясиновского рога извещали тружеников полей о том, что солнце начинает клониться к закату, сочащиеся жиром плотные колбасы подползают к пышущим жаром печам, радушные хозяйки спускаются в подвал за непочатой бочкой свежей обжигалки, а не менее радушные девицы приводят в порядок свои златовласые и исконно горисландские длинные косы, растрепавшиеся от неутомимого усердия при исполнении домашних работ.

Так вот, у Фридриха-Клементины просто-напросто не хватило дыхалки[57]57
  Как будто кто-то в этом сомневался.


[Закрыть]: он пыхтел, пускал слюну и газы одновременно, жалобно ухал, свистел и хрюкал, пытаясь удержать на весу национальную горичанскую дудку, выпучивал глаза, синел и багровел и, в общем, чуть было не помер от натуги. Но, будучи поистине германцем, то есть человеком необыкновенно упрямым, изобретательным и, несмотря на очевидность, отказывающимся признать собственное поражение, в конце концов умудрился извлечь из рога какие-то звуки, напоминающие трубное урчание хорошо накормленной овчарки.

На счастье означенного Вильгельма-Марии, в тот судьбоносный для мировой культуры вечер никакие иные позывные не нарушили спокойствия трясиновских окрестностей, а потому горичанские козопасы разумно рассудили, что услышали обычный сигнал, впрочем, странно искаженный какими-то из ряда вон выходящими погодными условиями, и потихоньку потянулись к городским воротам. Поэтому после того, как заготовленные бочки национального напитка оказались опустошенными, а пригожие, не очень пригожие, и еще менее пригожие девицы оказались должным образом перещупаны, трясиновцы и трясиновки созвали импровизированное народное собрание, на котором Иоганн-Луиза был признан прошедшим испытание и утвержден в должности городского сигнальщика. Так в Горичанию пришло капризное барокко.

Надо здесь добавить, что ближе к полуночи добродушные горисландцы долго искали удачливого Марию-Фердинанда, дабы сообщить ему о выпавшем на его долю счастливом жребии. После некоторого времени он был, наконец, обнаружен на сеновале одного из зажиточных горожан[58]58
  В соответствии с тогда еще неизвестными законами барочной драматургии – как раз того, кто более других ратовал за предоставление безвестному немцу вида на жительство.


[Закрыть] в обществе, как легко догадаться, почтенной и в дальнейшем по-прежнему уважаемой супруги того же самого горожанина.

От большого конфуза и пожизненной безработицы Готтлиба-Гортензию спасла лишь присущая нашим западным соседям в целом физическая хлипкость и его собственная индивидуальная неустойчивость против побочных эффектов горичанской браги. Иначе говоря – было очевидно, что геройский тамбур-трубач уже давно и прочно находится без сознания.

Его туалет, равно как и туалет благородной дамы, носил явственные следы бесчисленных и совершенно неудачных попыток отчаявшейся матроны пробудить своего не вполне верного миннезингера. Тут же на сеновале, набившиеся туда совершеннолетние трясиновцы провели импровизированные дебаты, закончившиеся открытым голосованием. В результате было решено, что прегрешение Иоганна-Клементины (неизвестно к тому же, имевшее ли место вообще?) не может являться препятствием к занятию казенной должности.

Некоторые в своих рассуждениях зашли гораздо дальше и утверждали, что человек, в том или ином виде ни разу не застигнутый с кем-либо на сеновале, никакой государственной должности занимать вовсе не должен, ибо это обстоятельство категорически свидетельствует о полном отсутствии народного признания и любови, без коих никакое государственное управление (пусть и самое разумное) плодотворным быть не может.

К сожалению, сия новация сильно опередила свое время и не была тогда принята на вооружение. Должно было пройти целых три столетия, чтобы эта революционная идея получила популярность в ряде самых развитых демократических стран и вернулась в Горисландию уже в наше время. Воистину, нет пророков на своем сеновале!