Текст книги "Век Просвещения"

6. Домоустройство

Мистер Уилсон так привык к неопределенности русской жизни, что уже не мог представить себе другое, более упорядоченное существование. Сам он плавал в этой заводи весьма резво, на зависть остальным лещам и щукам. Совершал движения экономные, но эффективные, прозаические, но взвешенные. Составлял комбинации, продумывал планы, строил замыслы, делал далеко идущие прогнозы, закупал, продавал, отправлял на склад, выбрасывал, исходя только из того, что ничего предсказать нельзя и никакого постоянства ожидать невозможно. Получалось заметно лучше, чем у других, что уж грешить против истины. Однако теперь таким нутряным русским пониманием овладели многие конкуренты и даже друзья. Сие, в ином случае нейтральное, обстоятельство ныне означало, что вести дела стало попросту нельзя. Все выжидали. Наступил бесконечный файф-о-клок. Это прямо-таки бесило сэра Генри, и не списывайте это на недостаточное знание российских реалий, он с ними сжился получше многих аборигенов. Но где же самая элементарная математика? Где хотя бы наипримитивнейшая логика? Насколько больше можно потерять, совсем ничего не предпринимая, особенно, если бездеятельность затягивается?

Да, допустим, императрица действительно серьезно больна. Не в первый раз, кстати, за последние-то годы. Даже не вспомнить, когда она здорова была. И более того, допустим, она действительно умрет – как и все мы, между прочим, милостивые государи, а также, прошу прощения, и вы, прекрасные во всех отношениях государыни. Так ведь не завтра же! А если, впрочем, завтра, отчего никто из благородных слушателей и самых великих правителей не застрахован, то что ж, люди после этого перестанут плавать по морям, курить табак, носить исподнее и затевать войны? Нет-с, почтеннейшие, что-то, может, и поменяется – война случится, не с тем королем, а с другим, первые месяцы, по случаю траура, особый спрос будет на ткани темных расцветок, в том числе и для драпировок, но в главном-то, в главном не изменится ничего!

Новый государь, вестимо, постепенно заведет новые порядки. Не спорим, отнюдь не спорим. Это вполне законно, так бывало прежде, и будет снова. Текут реки, несут вязкий ил и мутный песок в далекое море, обратно не поворачивают – согласны, согласны. Но, позвольте спросить, какое слово местные идиоты отмечают особенно, с придыханием и вздетыми бровями? Правильно: «новые». Понижают голос до шепота, плечами пожимают, пальцами тычут. Страшно им до мороза в коленках – какие-такие «новые»? «Новые!» И начинают бояться поперед горя, до грозы дрожат, до ветра в шубу кутаются и проводят всю жизнь в бессоннице да мигренях. А мы скажем наоборот: главное слово – это «постепенно». Ничего не бывает сразу, с места в карьер, разворот, аллюром марш. Может измениться государственная политика, могут взлететь в преддверье трона незнаемые ныне люди, появиться новые союзники, другие цели в делах внутренних или иноземных – конечно, конечно, но не сразу. Ни один правитель, будь он благочестив или плотояден, воинствен или добродушен, целомудрен, развратен или телесно бессилен, никогда не издаст ни с того ни с сего какой-нибудь радикальный закон, отменяющий все, введенное его предшественником. Особенно сразу, пока дела не устоялись, не вывернули на ровное течение. Понемногу – да, тут подправит, там урежет, здесь послабит, вот и получилось нечто иное, похожее, но не чересчур. Праздники те же, а музыка свежезаваренная, лишний раз перегнанная, выдержанная в бочонке не сосновом, а березовом. Ну, с таким новшеством мы можем управиться в два счета, чай, не дети малые.

Нет, не машите руками в благородном презрении, не фыркайте снисходительно – знавал немного сэр Уилсон историю той страны, в которой жил, и ее обычаи, читал известные записки разных гостей иностранных, напечатанные в нынешнем веке, почему имел о великом государе, все и вся тут вверх тормашками перевернувшем, весьма отличные представления. Так ведь то было единый раз за тысячу лет, и в совершенно ином роде. Теперь же Россия, при всей ее безалаберности и дурной устроенности, была страной изрядно европейской, а особенно европейскими были – и старались быть – властители этой страны и их прислужники, а также прислужники прислужников. Зная таковые чувства оных персон, а также потайные желания, струны звонкие и клавиши мягкие, отличную коммерцию совершал с ними достойный эсквайр и джентльмен, кое-чему потакая, кое-где льстя и иногда делая малые подарки, нимало не денежные, а лишь изящные и модным духом прилежно бушующие.

Оттого и злился сейчас яростно на остолопов густопсовых, на балбесов трусоватых. Им бы дай волю, только в нору залезть, напялить теплый колпак да мохнатый шлафрок, лежи, не высовывайся. Не будь сейчас зима на дворе – всяк бы сбежал в поместье отсиживаться у траченной печки. Оставили бы в городе одних холопов и приказали каждые три дня приезжать с известием, а в случае срочных событий – гнать немедля по любой погоде, лошадей не жалеть. Ну, хоть это хорошо – никто никуда не сбежал, все сиднем сидят по домам, голландки топят, пьют свои наливочки, по субботам парятся, а в воскресение к службам ходят церковным. Можно в гости наезжать, беседы весть пространные, устраивать им коммерческий соблазн – рано или поздно не выдержит кто. Капля камень точит. Ну, а пока займемся вещами обыденными, поставками регулярными. Хоть их, увы нам, увы, кот наплакал. Вот ведь война эта дурацкая – и не идет, и не кончается. Невесть что! Тут мистер Уилсон опять-таки вспомнил историю уже своей собственной страны, и чуть не задохнулся от ужаса – нет, такие беспробудно непрерывные безобразия бывали только в далеком прошлом. Сейчас все-таки время цивилизованное – долго этот раздрай продолжаться не может. Хотя Англия и из тех событий почти всегда выходила победительницей.

Здесь добропорядочный негоциант волевым усилием прекратил высокие политические размышления и наконец-то вернулся к счетам и гроссбухам. Не то пришлось бы признать – за последние годы он не меньше сотни раз мысленно произносил одну и ту же фразу: «Это долго продолжаться не может!» А «оно» все продолжалось и продолжалось, опровергая или, наоборот, подтверждая разные исторические параллели. Вот и скажи после этого, есть ли польза от знания истории? Только одно расстройство и никакого прибытку.

Сравни ее, к примеру, с математикой или астрономией – разве можно? Сэр Генри открыл надушенную коробочку с вензелем и взял языком плитку жевательного табака – только разливавшаяся по небу сладость была способна отвлечь его от бессмысленных рассуждений, чем-то даже напоминавших пустое философствование.

Впрочем, не будем скрывать приватных подробностей и предаваться постыдной односторонности: не настолько плоха была жизнь почтенного коммерсанта, и не в одних лишь тяжелых раздумьях о политической и деловой ситуации в матушке-Европе проводил он свои дни. И не были все его вечера однообразно тусклы и придавлены низким петербургским небом, ибо года уже как три вошла в его бытие Ефросинья Капитоновна, девушка с виду хрупкая, а приглядишься – крепкая, станом тонкая, да глазами жгучая. Ефросинья по-гречески означает веселье или радость, так помнил мистер Уилсон еще со школьной скамьи. И было ему от этого воспоминания – из греческого-то сущие крохи остались, из латыни чуть более – вдвойне приятно и душесогревательно. Потому что исполнилось обещанное вредным и тощим словесником, по всем канонам выучившимся, да по дурному характеру из разных университетов выгнанным Эдвардом Кромвелем, мстившим всему белому свету, а в первую очередь малолетним дуракам-школярам, за свою дурную судьбу да неудачную фамилию, вовсе в нынешнее время неуместную. Имя, говорил он, определяет судьбу, иной раз даже не самого носителя, а близких его – только никогда, никогда не остается без последствий. – «По имени твоему узнаю тебя», – время от времени прибавлял старик Эдвард, но сейчас мистер Уилсон не помнил, откуда эта цитата. Что, значения, конечно, не имело. Ворвалась в жизнь сэра Генри радость, вплыло веселье, не сразу, не неожиданно, а постепенно и, значит, по-настоящему.

Чего таить, все иностранные коммерсанты в Петербурге как-нибудь устраивались, согревали душу невдалеке от парадных комнат. Далеко не каждый рисковал привозить с собой семью, даже если ехал на долгий срок – климат уж больно несладок, богат тяжелыми испарениями, что особенно неблагоприятно для малых детей и недавних рожениц. Так что многие деловые визитеры, в том числе из законно женатых, проживали в российской столице полновесными холостяками. А потому, как лица состоятельные и обхождения вежливого, могли с легкостью найти себе подходящую девушку – а лучше бы все-таки вдовицу – желательно из мещан, которая бы и хозяйство вела, и перину не студила. Больше того, на каждого из молодцов-иноземцев, нередко весьма объемных и часто изрядно, несмотря на молодые годы, плешивых, выстраивалась прямо-таки нетерпеливая очередь, так что и не разобрать, кто лучше, ласковее и домовитей, не выбрать без головной боли.

Существовала, впрочем, еще одна возможность, напрямую связанная с местными обычаями: кое-кто отваживался купить себе девицу известной прелестности да не шибкой дикости, прямо как в американских колониях. Тем паче, торговали здесь не заморским цветным людом, а по большей части своим собственным, природным. Однако делать такую покупку лучше было после скрупулезной разведки и хотя бы за десяток верст от города, а потом ее не афишировать: не от неудобства перед русскими знакомыми, а исключительно из-за родственных языком и духом компатриотов. Отнюдь не все они были склонны одобрить подобный оборот (не говоря уж о сентиментальных дамах, прямо-таки жаждавших пустить слезу над страданиями местных рабынь). Посему некоторые губы могли затем поджаться, что влекло за собой уменьшение приглашений на званые вечера, и, самое главное, появление и циркуляцию ненужных слухов.

Последнее же для делового человека совсем без надобности. Получение великой прибыли – есть вещь интимная и свидетелей не требует. И лишних разговоров тоже. Мастер не тот, кто о своем богатстве кричит на каждом углу, а кто сумел разбогатеть в тишине и никого таковым богатством не обидеть. Имеется в виду – из людей значительных и влиятельных, могущих сдвинуть торговый баланс в какую-либо сторону.

Посему лучше всего было-таки найти мещанку. Из простых, но собой свободную, и в некотором роде городского воспитания, обойтись с ней в каком-то смысле даже на родной британский манер и аранжировать домашнее устройство образом во всех отношениях благопристойным. Выше уже упоминалось, что составление списка охочих кандидаток большого труда не вызывало, но в момент принятия судьбоносного решения часто возникал стремительным обрывом ветреный и бурный Рубикон, черными волнами вносивший в трепетную душу соискателя прямо-таки адский испуг.

Ведь за каждой из милых аборигенок тянулись кумовья и прочие родственники, норовившие получить доступ в погреб да теплую кухню, незаменимо заполонить зажиточный иностранный дом. Как от них отделаться – повяжут, обманут, обкрадут, да сами же первые и донесут. Тяжело определиться, боязно прыгнуть, страшно отрезать, как по тонкому льду идешь в самом начале невской зимы. У всех сладких дамочек свой интерес, а у тебя, цивилизованного и достопочтенного, особенный, деликатный, обоюдоострый запрос, с вышеуказанным совпадающий только частично. И как бы их, эти интересы, так математически сбалансировать, чтобы впросак не попасть и не пострадать со стороны самой что ни на есть финансовой, а значит, предельно болезненной в силу непременной очевидности.

Посему норовили некоторые, особенно многоумные иноземные воротилы и деловые тузы даже заключать с такой экономкой контракт абсолютно денежный и скрупулезно точный, дабы в случае какого недоразумения давать им немедленный расчет и полный ауфвидерзеен. На бумаге сие намерение, слов нет, выглядело душесогревательно, просто ахово, тянуло на каре или даже флеш, не подкопаешься. Печати и подписи присутствовали в надлежащих местах, и сбор таможенный был тоже аккуратнейшим образом уплачен. Однако здесь наличествовал контраст благообразных намерений с природными реалиями окружающего ландшафта, а любой деловой человек вам сразу скажет, что вот этого стоит опасаться более всего, паче писарской ошибки в документе любого ранга.

Короче говоря, с контрактом была немалая загвоздка, поскольку мог он с прыткой неожиданностью оказаться не только действительным, но и в судебном следствии целокупно предъявленным. И если вдруг пристальное рассмотрение удостоверяло, что наниматель со своей стороны какой на бумаге проставленной малости не выполнил – по недосмотру или умыслу, – тут уж пощады от местных властей ждать не приходилось, особенно от самых мелких, тех, кому такие жалобы первоочередно и попадали. Не снисходя ничуть до означенной малости, присуждали они обычно иноземному купцу жестокий штраф, после чего непременно являлись за его получением и вели себя при этом по-братски, чтобы не сказать более. Были ласковы и убеждали не прекословить. Каялись и ссылались на законы, которых никогда не читали, причем заклинали не обессудить и тоже их не читать. Просили извинить за исполнение долга и уговаривали не скупиться. Имели и полновесные аргументы в пользу последнего.

В частности, просили умеренных пожертвований за то, чтобы не произошло огласки, как и за то, чтобы судебные бумаги не поступали наверх, в следующую инстанцию, где и расценки совсем другие будут. Также обязательно просили возместить-таки истице урон – чтобы по совести, ваше купеческое благородие, было, а не желаете по совести, так никаких денег мне от вас не надобно, только потом уж не серчайте. Христом-богом молю и здоровьем – или, наприклад, – памятью вашей матушки заклинаю. После чего платили незадачливые подписанты троекратно золотом и ассигнациями, и проклинали себя за любовь к контрактному бумагомаранию на манер какой-нибудь цивилизованной страны, где писаное слово, особенно латинское, подлежит только одной и никем не могущей быть оспоренной интерпретации. Но еще больше проклинали они себя, поскольку неизменно имели перед глазами товарищей своих, да не по несчастью. Взад и вперед ходили по петербургским залам и кулуарам безответственные разгильдяи, которые никаких цифирей и прописей с эконом-метрессой не подписывали, а жили просто так, сойдясь по случаю или взаимному желанию, что, впрочем, суть одно и то же. Одно слово, безмозглые дурни, а можно выразиться и покрепче.

Люди подобного сорта в толпе иностранных коммерсантов выделялись – видно их было издалека, на всех сборах, съездах и ассамблеях. Определялись они вот как: ходили одиноко, на вольном выгуле, потому что, конечно, привесть метрессу в оные собрания никак не могли. Но сие отличие было отнюдь не единственным, ибо подобного ранжира гуляк, по многим причинам одиноких, обитало по гостиным очень даже немало, гораздо больше половины, однако эти-то пухлые барашки, my lords, вельми отличались от горестной холостяцкой бригады и всячески с нею внешним видом разнились.

Ибо были они, милостивые государи, спокойны, ухожены, тщательно без единого пореза выбриты, и, главное, двигались плавно, курили немного и никогда не жаловались на местный климат. И еще: не давали, ни за что не давали никому наставительных советов, ни в коем случае не рекомендовали, через какие ворота можно подойти к местным наядам и нереидам, а только многозначительно мычали и переводили разговор на обсуждение сырьевых цен и всяческих котировок. Над местными обрядами, даже самыми докучливо-нелепыми, смеялись весьма редко, в контроверзу с остальными благовоспитанными эсквайрами. И политических вопросов тоже касаться не любили, лишь вздыхали пренебрежительно при их обсуждении. Потому казалось, будто нашли эти люди какой-то необыкновенно важный жизненный секрет, но делиться им ни в коем разе не желают – видать, боятся, что покинет их в таком случае благодать, покой, аппетит и вызывающее всеобщую зависть мерное равновесие духа и тела.

Именно таким человеком стал почтенный сэр Генри всего лишь за два с небольшим последних года. Постепенно, но тем более прочно. Основательны только медленные, едва заметные перемены – так, кажется, сказано у одного древнего мудреца. В полном соответствии с этим афоризмом заведующий петербургским филиалом снизил потребление виски и табака, возвратил природный цвет лица, округлился слегка, но отнюдь не слишком. Правда, сохранил привычку волноваться от событий коммерческих, а превыше того политических, и рубить рукою воздух, разговаривая сам с собой на важные темы, но уж никак не прилюдно. И заметно, повторим, весьма заметно, пополнил свой русский словарный запас. Впрочем, этим могли похвастаться все его товарищи: и те, что по счастью, и те, что по несчастью. Настоящий англичанин никогда не перестает учиться, you live and you learn, иначе невозможно!

Думал как-то в связи с этим мистер Уилсон, что переводчиков в британское посольство он бы приглашал только холостых – им учиться у местного женского пола сподручней будет, и с нравственной точки зрения тоже правильнее. Из того океанской империи выйдет немалая польза, потому что натренированные в правильной грамматике островные дипломаты умеют только договоры писать и официальные приветствия, три страницы занимающие, въедливо переиначивать. Если неизменно на них полагаться, то иной раз получится, что некому будет живое слово сказать, а больно уж здорово эти живые слова, знал коммерсант, помогают в делах малых и серьезных, корабли водящих и границы двигающих.

Оттого-то, при всей неудовлетворенности общим течением мировых событий, не мог умеренно округлившийся компаньон Брекенриджа и Сазерби пожаловаться на неуспех в своих разнообразных предприятиях. И Сазерби с Брекенриджем тоже за него радовались, письма слали теплые, поздравительные, просительные и подробные, ждали его транспортов всегда с нетерпением и об удачной выручке за полученные товары информировали незамедлительно. Из банков же и акционерных обществ финансово-страхового толка, куда эта выручка перечислялась, своевременно приходили отчеты, подтверждающие, что да, средства поступили и продолжают прилежно умножаться.

И было уже у сэра Генри почти достаточно оных средств, чтобы в скором времени попросить себе в помощь умелого вице-директора, обучить его за год разным российским тонкостям, закатить в особняке прощальный пир на весь мир да и выйти из дела с концами и изрядным прибытком. А там уже дом можно сторговать или даже самому выстроить – будь то посреди сассекских лугов или девонширских рощиц, и далее выполнить все, о чем мечтал ранее, по пунктам, без исключения.

Но ни разу, ни разу мысль об этом не пришла в голову полноправного совладельца торгового дома с международной известностью. Ни разу – и это за два с половиной года. Во время которых, будем честны, в Петербурге случались и дожди, и морозы, и даже страшно сказать, всамделишное наводнение, с сорванными мостами, опрокинутыми лодками и пузатыми утопленниками, плывшими по прибрежным улицам. А вот не думал ни о чем таком Генри Уилсон, эсквайр и джентльмен, и думать не хотел. Одно слово – кремень, а не человек.

7. Назначение

Императрица умерла в ночь на Рождество, которое в России, впрочем, как и Новый Год, отмечают по старому церковному календарю, отличному от нашего, выправленного еще в позапрошлом веке. Русские же исчисляют время года по старинке, как в Древнем Риме. Об этом казусе я впервые узнал, будучи в австрийских войсках, когда среди офицеров обсуждались сложности координации совместных действий с доблестными восточными союзниками, которые жили на полторы недели позже, часто в другом месяце, а иногда и в предыдущем году. По этому поводу даже рассказывали несколько презабавных историй, когда кто-то из младших командиров той или другой армии забыл о календарном недоразумении и страшно опростоволосился. Однако постепенно все стало на свои места. Помогало, что среди русских офицеров, особенно при штабе, состояло много наемников-европейцев, и они уж были в курсе дела, следя за аккуратной простановкой двойных дат на всей союзнической переписке.

Однако я отвлекся. С какой стороны ни глянь, для русских императрица успела умереть еще в старом году. Поэтому придворные балы и прочие торжества были, как водится в таких случаях, отменены. Праздничные молебны, не успев начаться, сменились траурными. Я впервые оказался в столице великой империи в момент смены власти и с любопытством наблюдал за происходящим. Обстановка была странная: судя по лицам местного населения, которого, кстати, в отличие от солдат, на улицах было не так много, никто из них не радовался, но и не грустил. Скорее так: чувств своих никто не выражал. Петербуржцы бежали по обледенелым мосткам, почти не касаясь перил. Люди сторонились друг друга и старались не вступать в разговоры, особенно с иностранцами.

В любом случае много слоняться по городу я не мог из-за рано наступавшей темноты и дурной погоды. Патрона я не видел несколько дней – факелы в главной зале горели далеко за полночь, во все стороны стучали сапоги, звенели шпоры, шелестели шубы. Из одного посольства в другое резво мчались курьеры, по нескольку раз на дню составлялись, запечатывались и отправлялись депеши на родину. Всем было не до меня.

Очень скоро начали поступать невероятные известия, одно за другим. Несмотря на то, что в столицу пришло долгожданное известие о падении крупной прусской крепости, говорили, что в Берлин отправлено собственноручное письмо нового императора, в котором он предлагает королю выгодный мир. Я этому не особо верил – могущественные государи занимаются милостыней только в отношении своего народа, – но тут меня наконец-то вызвал патрон, предложив прокатиться за город для, как он выразился, интимного разговора.

– Прощу прощения, что я не уделял вам достаточно времени, – начал он, как только мы выехали за ворота посольства, – но вы ведь видите, какой здесь сумасшедший дом. Я бы хотел потратить эти два-три часа с толком – нам надо успеть в город до темноты – и немного рассказать вам о здешнем положении дел и о том, как вы могли бы оказать пользу и мне, и своей собственной карьере. А там, – он махнул рукой назад, – никогда не знаешь, кто тебя слушает. Даже у себя дома, тем более, – он опять махнул рукой, – у себя дома. Для начала могу уверить вас, что все ваши донесения за последние годы были внимательнейшим образом изучены и принесли немалую пользу. Поэтому некоторое время назад я обратился с прошением о выплате вам некоторого вознаграждения и сегодня счастлив сообщить, что эта просьба была полностью удовлетворена.

Онемев от изумления, я молчал, а патрон, сделав паузу, по-видимому, для того, чтобы я мог его отблагодарить, но ничего с моей стороны не дождавшись, сделал вид, что сморкается и, спрятав платок за обшлаг рукава, продолжал. Передаю его речь так, как ее сохранила моя память, и, перечитав эти строки несколько раз, считаю, что почти не погрешил против истины.

– Не сомневаюсь, что до вас донеслось множество невероятных слухов о том, что сейчас происходит, и, к сожалению, должен сказать, что худшие из них правдивы. Узкому кругу придворных и дипломатов уже давно известно, что нынешний государь является особой, скажем так, свойства весьма необычного. Не буду останавливаться на предметах приватного свойства – я бы мог вас кое-чем позабавить, – но сейчас не время для сплетен, да и мы с вами не похожи на старых кумушек. Поэтому сразу перехожу к реалиям политическим. Например, новый царь никогда не делал секрета из того, что он высоко ставит прусское государственное устройство, армию, суд и, более того, что почитает прусского короля превыше родного отца. Гением из гениев, Цезарем, Александром и Юстинианом в одном лице. А что вы хотите, между нами говоря, он так и остался мальчиком из глухой немецкой провинции.

Однако многие полагали, что, взойдя на престол, его величество умерит свои душевные порывы и станет править, как должно повелителю великой империи, предпочитая интересы своей державы каким-либо иным соображениям. Увы, похоже, что этим ожиданиям не суждено сбыться. Только что мне из самых верных источников сообщили, что в действующую армию послан приказ о разъединении с войсками наших венских союзников. Не исключаю, что это прелюдия к действиям еще более радикальным, даже не берусь их предсказать. Если в Берлин действительно отправлено предложение о мире, то король ухватится за него, какими бы ни были его условия. Без сомнения, начнутся переговоры, естественно, долгие и тягучие, а боевые действия русской армии тем временем прекратятся. Я думаю, вы прекрасно понимаете, что это означает. К сожалению, некоторое время назад мы понесли серьезное поражение в американских колониях, и возвратить тамошнее статус-кво, как в прошлую войну, нам вряд ли удастся. Будем глядеть на вещи реально. Казна наша истощена. Военные успехи на континенте минимальны. Единственная надежда была на то, что армии обеих императриц сумеют принудить пруссака к капитуляции. Тогда бы возник предмет торга с британцами, и у нас появились бы некоторые перспективы.

Боюсь, что на этом можно поставить крест. Без русских у нас нет никаких шансов. Заключать тяжелый мир постыдно, продолжать войну – безумие еще большее. Впрочем, разгром Пруссии нам не сильно бы помог, разве что лишь с финансовой стороны. Только есть ли у короля теперь деньги на контрибуцию? По его землям в течение шести лет прошли четыре армии. Да и сам он выжал из своих бедных бюргеров все, что мог, до последнего талера.

В любом случае здесь не о чем рассуждать. Впрочем, от перемены российских намерений больше всего пострадают наши австрийские друзья – Силезии им теперь не видать. Тем не менее мы не имеем права сидеть сложа руки – дорогу, как сказал кто-то из древних, осилит идущий. Думаю, вас не удивит, если я упомяну, что нынешний поворот событий не вызывает особой радости здесь, в Петербурге. Русские – прекрасные подданные, но только пока не затронута их гордость. В этом смысле они не так уж отличны от нас, не правда ли? Однако это к делу не относится. Так вот, насколько я могу заключить, у нового государя не так уж много симпатизантов. Кстати, что вы скажете об армии? Подчинится ли она новым инструкциям или станет выказывать недовольство? У вас есть какие-нибудь возможности завести знакомство в здешней гвардии?

Я сидел, не двигаясь. Сердце мое колотилось от негодования. Я не знал, могу ли я верить своим ушам. А вдруг меня втягивают в какую-то невероятную интригу? Невозможно… С таким небрежением отнестись к армии, ко всей пролитой ею крови? Как может так поступать государь, имеющий честь называть великого преобразователя своим родным дедом? Но будучи приучен молчать при вышестоящих, я сдерживал копошившиеся у меня на языке восклицания и во все глаза слушал патрона. Он продолжал говорить: клял нового императора, намекал на недовольство им в столичных кругах… Я никак не мог понять, какую цель преследуют эти откровения. И вдруг до меня дошло: он сам ничего не знал, возможно, от него требовали каких-то докладов, рекомендаций, советов, которые он не мог дать. Теперь он просто-напросто ждал моих предложений, он нуждался в моей помощи! Я сделал вид, что поперхнулся, и звучно откашлялся. Патрон тут же замолк и взглянул на меня с плохо скрываемым интересом.

– Мне нужно срочно подыскать квартиру, – задумчиво проговорил я. – И вообще, нам надо будет видеться реже, только по профессиональным резонам. Так от меня выйдет больше толка, мне будут скорее верить, если узнают, что я ваш ученик, но вынужден сам зарабатывать на хлеб, не будучи связан с миссией. И что, в конце концов, я отставной штаб-хирург русской армии с незапятнанным аттестатом. Вызывайте меня, пожалуйста, ко всем вашим знатным пациентам и, если вас не затруднит, передайте мне кого-нибудь из среднего звена, желательно с какими-нибудь застарелыми, хроническими проблемами. А лучше всего кого-нибудь из легких больных, дабы не говорили, что приехал молодой француз и залечил беднягу до смерти. В нашем деле первое впечатление – самое важное, и успешным становится не тот врач, который может вылечить, а который способен убедить пациента в том, что он выздоровел.

Я слушал свою речь и удивлялся. Казалось, за меня говорил какой-то другой человек, жесткий и деловито-беспощадный. Еще больше, насколько я мог заметить, был удивлен патрон – он меня помнил совсем несмышленышем, наивным, необразованным и романтичным. Однако весь этот монолог родился не на пустом месте. Полевая служба пополам с гарнизонной, неплохая библиотека в двухэтажном прибалтийском городке – все это способствовало рождению некоторых пронзительных мыслей, которые я сейчас несколько неожиданно для нас обоих изливал на господина медицинского советника. Или во мне заговорило отчаяние наконец-то получившего свой шанс неудачника?

– Денег не нужно, разве что на самых начальных порах. Сбережения у меня есть, но их может не хватить: я успел заметить, что цены здесь зверские, не ниже венских. Обещаю вам при первой возможности вернуть все, до последнего сантима. Кстати, не скрывайте, что дали мне взаймы – это будет выгоднее нам обоим. Умолчания вызывают подозрения. Верну я вам деньги тоже прилюдно, и как только у меня образуется круг постоянных клиентов, найду способ возвратить и тех больных, которых вы мне поначалу передадите из рук в руки. Не посылайте ко мне никого из посольства, я сам найду способ с вами связаться в случае крайней необходимости, а так – будем встречаться у постелей наших общих пациентов.

На следующее утро я отправил прошение в Медицинскую канцелярию, в котором извещал о своем приезде в столицу и намерении открыть в городе практику. Также я испрашивал, нет ли возможности посодействовать мне в получении какой-либо казенной должности, и выражал желание исправно служить в любом качестве. На скорый ответ я не надеялся, однако дал возможность патрону при каждом удобном случае упоминать о том, что я желаю вновь поступить на русскую службу, теперь уже как штатский доктор. После этого пациенты смотрели на меня с одобрением и выражали свое полнейшее расположение. Здесь я всегда не забывал упомянуть о перипетиях моей воинской карьеры и участии в знаменитом сражении с прусским королем.

Через два месяца у меня была уже немалая клиентура, которая поставляла в посольство разнообразные известия самой широкой степени правдивости. Если выразиться точнее, то столичные слухи стекались ко мне отовсюду. Казалось, многие из пациентов вызывали меня к себе не для того, чтобы лечиться, а с одной единственной целью – выговориться. Выговориться и закончить свои невообразимо растерянные тирады немым вопросом, на который я также предпочитал отвечать без слов. Здесь нельзя не сказать, что за это время в России произошло множество небывалого и неслыханного, вызвавшего всеобщие толки и обсуждения.